Текст книги "Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец
(Повести)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Ну вот и хорошо, – сказал сержант и дал мне черный сухарь.

Мы присели на ящик из-под патронов. Я грыз сухарь. Перед глазами все расплывалось.

– На фронте всякое бывает, товарищ лейтенант! Одни воюют долго, другие погибают сразу. Судьба!

Я не отвечал.

– Ваш друг лейтенант Берзалин отличился, – сказал Уткин. – Как только снаряды оглушили фрицев, он вместе с пехотой в атаку бросился. Пока суд да дело, они десяток пленных прихватили. А на вид никакой в нем храбрости нет…

Я прислонился головой к сырой стенке окопа. Тепло разливалось по телу. Мир вокруг уже не казался жестоким. Мне очень захотелось увидеть сейчас же Вовку. Вот встану и пойду к нему. Напрямик пойду…

Потом я хотел пойти к командиру полка и сказать ему, что он хороший человек, что здорово мы дали немцу, но ноги мои не слушались.

Я никуда не пошел, я так и сидел, намереваясь что-то сделать, но не делая, желая встать, но не вставая.

А в это время Попов вел раненого Юрку в тыл.

6

Немцы почувствовали силу «катюши» и в следующие дни не рвались в атаку. Они агитировали нас сдаваться в плен. На крыше кирпичного дома они установили репродуктор, и на ломаном русском языке какой-то фашист объяснял, что «Советской России капут»… Немецкие армии уже захватили Харьков, Ворошиловград, Армавир. На днях они будут в Сталинграде. В Германии уже отбита медаль «за взятие Сталинграда». «Рус, иди к нам, сала дам!» Кто-то из фрицев надел на штык кусок сала и показал в окошко.

Наши открыли огонь.

Я пошел по ходу сообщения туда, где стреляли.

– Брось патроны жечь! – услышал я голос Уткина. – Надо на большом листе бумаги нарисовать фигу и еще матерное слово прибавить.

– Так они же по-русски ни бельме.

– А ты слово ихними буквами напиши. Ребята помогут.

– Здорово! – сказал пехотинец. – Вот бумаги достанем и напишем.

– Товарищ лейтенант, – обратился ко мне Уткин, – вы пленных немцев видели? Пойдемте, покажу!

Сержант шел впереди. Ему знаком каждый закуток хода сообщения. А закутков много. Посидишь в обороне месяца три, окопаешься. Под землей город выроешь.

Пленные были в сарае, около которого дежурил солдат с винтовкой.

– Здорово, Игнат!

– Здорово, – ответил солдат, вяло вставая со своего места.

– Лейтенанта привел. Покажи ему фрицев.

Караульный посмотрел на меня. Глаза у него были маленькие, глубоко посаженные. Лицо заросло щетиной, и трудно было сказать, сколько караульному лет.

Не произнеся ни слова, караульный отодвинул засов, и мы вошли в сарай.

Пленные сидели на земле. Они были очень непохожи друг на друга, хотя в бою немцы казались одинаковыми: каска, зеленая гимнастерка, согнутые в локтях руки и черный автомат.

У самого молодого из них – светлые волосы и голубые глаза. Другой был постарше. Может, ему лет тридцать пять. Он сидел и потихоньку играл на губной гармошке. Грустные звуки, как дыхание, выходили из гармошки, замирали.

Третий прислонился затылком к стене. Он смотрел куда-то вверх на потолок. Взгляд у него был безразличный. Четвертый уткнулся лицом в колени.

Когда мы вошли, пленные не сдвинулись с места. Конечно, я мог бы крикнуть: «Встать!» И они бы встали. Наверное, я мог бы подойти и каждому поглядеть в глаза.

Немчики эти не были похожи на тех врагов Советской власти, которых я привык с детства видеть в кино. Наши враги – белые офицеры. Наши враги – басмачи в лохматых шапках, с кривыми носами и жгучими глазами. Наши враги – махновцы, разъезжающие на тачанках и орущие пьяные песни. Наши враги – самураи с лисьими глазами и сюсюкающей речью. Наши враги – кулаки. Всех этих врагов я знал как облупленных, потому что смотрел каждый боевой фильм по меньшей мере пять или шесть раз.

А вот таких немчиков в кино не показывали. Они невзрачные на вид, трезвые и на губной гармошке наигрывают. А оказалось, они пострашнее всех басмачей и самураев.

– Их бы в клетку! – сказал караульный.

– Точно, – поддакнул Уткин.

– Посадить бы и везти по России до самого Дальнего Востока. Тогда бы они узнали.

– А ну их к черту, – в сердцах сказал я и пошел.

Уткин попрощался с караульным и побежал вслед за мной.

В этот момент на немецкой стороне началась стрельба.

– Наверное, по лозунгу шпарят, – сказал Уткин.

– Смотри, – воскликнул я, – человек! Да что он, спятил, что ли? Убьют! У них же каждый камушек здесь пристрелян.

Справа от нас, оттуда, где был расположен соседний полк, бежал человек. Он бежал напрямик через низину, которая простреливалась врагом.

Нет, это не то слово «бежал». Он делал бросок, ложился, полз, вскакивал, опять ложился, вдруг кидался в сторону, как заяц, и прыгал в воронку из-под снаряда.

Казалось, этот человек затеял игру со смертью. Он просто насмехается над ней.

– Ребята, – крикнул Уткин, когда мы подбежали к пехотинцам, – поддержим огоньком нашего человека!

Застучали пулеметы и автоматы. Кто-то открыл по немецкому краю стрельбу из противотанкового ружья.

Я вынул бинокль. Сначала я никак не мог найти бегущего. Наверное, он в воронке устроился. Вот он выскочил из воронки и перебежал к нам.

– Да это же Вовка… – произнес я испуганно.

Я опустил бинокль и протер глаза. Снова посмотрел: Вовка!

– Это же Вовка! – закричал я сержанту. – Лейтенант Берзалин. Спасайте его.

Наш пулемет неистово строчил по немцам. Где-то слева застучал еще один пулемет.

Вовка был недалеко. Теперь он не бежал, полз. В бинокль мне было видно его лицо. Не было и тени испуга на нем. Он полз, а немецкие пули вздымали земляные фонтанчики вокруг.

– Отлично ползет, – сказал пехотинец, стоявший рядом. – Лейтенант, а ползет как надо: и зад и голова – в одной плоскости.

Вовка сделал еще одну перебежку, опять пополз. Полежал минутку, будто растворившись на земле, и снова бросок. И уже он здесь, в окопе.

– Ты что, – набросился я на Вовку, – сдурел?!

– Отлично ползли, товарищ лейтенант, – похвалил Вовку пехотинец. – Заснять бы на пленку и показывать как учебное пособие.

Вовка засмеялся.

– Прости, Коля! Идти вокруг далеко.

С лица его не сходила улыбка. Красуется. Свои белые зубы показывает.

Вовка взял меня под руку, мы прошли через подвал за дом. Здесь было тихо. Наверное, бабушки сидели на этих вот скамейках. Рядом песочница под грибком. Все сохранилось за домом, «как за каменной стеной». Все, что перед домом, давно разбито.

Мы сели на скамейку. Вдалеке была видна речушка, тот самый мостик, по которому немцы бьют из пулемета. Перед речкой кустарник: плотная яркая зелень с чуть золотым отливом, какая бывает в сентябре.

– Поздравляю тебя с успешным огневым ударом по врагу, – сказал Вовка, не переставая улыбаться.

– А ты своей храбростью кичишься, – зло сказал я. – В атаку лезешь, по нейтральной полосе бегаешь. Твое дело огонь «катюш» корректировать.

– Верно, – согласился Вовка. – Но в атаку ходить не так уж страшно. Закричали «ура!» – и вперед.

Вовка смотрел на меня, продолжая улыбаться, как будто у него были именины.

– Я письмо от Нины получил, – сказал Вовка и снял каску. Его русые вьющиеся волосы слежались под каской и потемнели от грязи.

Вовка вынул из кармана гимнастерки письмо и дал его мне. Но тут же, как бы спохватившись, отобрал у меня и сказал:

– Сам прочитаю!

Он поправил очки, поерзал на скамейке и начал:

– «Здравствуй, Вова!

После того как я стала получать твои письма, мне хочется называть тебя как-нибудь по-другому. Но я не решаюсь, хотя, когда я разговариваю с тобой наедине, я называю тебя Владик.

Ты пишешь, что в тебе живут как будто два человека, что ты все время говоришь со мной. Ты тоже всегда со мной: днем на уроках и ночью. Я советуюсь с тобой. Я знаю, за что ты меня поругаешь, за что похвалишь.

Последние дни я, как глупая, думаю об одном и том же. Ты написал, что когда-нибудь мы поедем в Москву к твоей маме. Вдруг я ей не понравлюсь? Да и в чем я поеду. У меня даже и платья нет, только гимнастерка, юбка зеленая и сапоги. Конечно, до того дня еще далеко. Но думать об этом так страшно и в то же время приятно.

Спешу сообщить тебе, что занятия в нашей школе подошли к концу. Теперь я вполне образованная сестра милосердия. Умею делать перевязки и уколы.

Помнишь, твой приятель Николай смеялся надо мной: худенькая, руки как спички, в армию не возьмут. Попался бы он мне теперь, я бы его мигом на спину взвалила и донесла куда следует.

Я очень хочу попасть, конечно, на ваш фронт. Я была бы около тебя как сестра милосердия. Когда на распредпункте спросят, я честно скажу, что хочу к тебе, на Воронежский. Может, послушают.

Я верю, мы увидимся. Я очень спешу на фронт, Владик!

До свиданья, твоя Нина».

Вовка кончил читать и посмотрел на меня. Я молчал.

– Я верю, что она приедет на наш фронт, – сказал Вовка.

Я опять промолчал. Нет, мне было не безразлично это письмо. А пожалуй, наоборот. Я впервые почувствовал себя в чем-то одиноким. Во мне вдруг шевельнулась зависть. И вся моя философия – вот война кончится, тогда чувствами заниматься будем – вдруг разлетелась в прах. Перед глазами вставали разрывы бомб, фашистские танки, ползущие по земле, безрукий Юрка, лежащий на соломе, разрушенные стены, искореженные куски железа. Мне захотелось получить письмо, в котором бы были добрые, ласковые слова.

Я сказал Вовке:

– Я тоже верю, что она приедет сюда.

Вовкино лицо засияло, как сияет солнце весной.

– Приедет, – произнес Вовка то ли утвердительно, то ли вопросительно.

– Приедет, – сказал я и уже другим, деловым тоном добавил: – Только не ходи больше напрямик.

– Ты знаешь, Коля, такую известную фразу: «Влюбленных и дураков не убивают»? – Вовка засмеялся.

– Из дома письма не получил? – спросил я.

– Нет.

– Почему не пишут?

– Трудно живут, вот и не пишут. Мы заботы о куске хлеба не знаем. Воюем, и все. А они там!..

Я вспомнил, как Генка смахивал рукой крошки с полки буфета, как мать аккуратно резала пайку на три части и клала на блюдечко сахарин.

– Ну ладно, – сказал Вовка. – Мне пора. Я ведь на минуточку прибежал. К тому же ты велишь в обход идти, время тратить. – Вовка улыбнулся и надел каску.

Вовка нырнул в ход сообщения. Некоторое время его каска мелькала, а потом исчезла за поворотом.

Я продолжал сидеть на скамейке. Вынул Галкино письмо. Конверт уже потерся. Я прочел письмо два раза. «В этой далекой, неизвестной Сибири ты у меня был один-единственный друг…»

Я решил обязательно ответить на письмо завтра, нет, сегодня, сейчас.

У меня не оказалось карандаша и бумаги. Я сидел и смотрел вдаль. Я увидел, как караульный Игнат повел по тропинке к мостику через кусты пленных немцев. Они шли один за одним, и кто-то из них играл на губной гармошке. Игнат, закинув автомат на плечо, шел позади и дымил махоркой.

Они скрылись в кустах. Наверное, подождут в кустах темноты. В темноте безопаснее переходить злосчастный мостик. Я уже собрался уходить, как услышал короткую автоматную очередь. Она прозвучала там, где скрылся Игнат с пленными.

«Может, они напали на него, разоружили и пристрелили».

Я снял с плеча автомат и побежал к кустам. Добежав до кустов, остановился и прислушался: тихо кругом. Я спустил предохранитель и шагнул в кусты.

– Хенде хох! – вдруг услышал я.

Я стоял не шелохнувшись и был в эту минуту как взведенная стальная пружина. Я готов был прошить очередью любого, кто встанет на дороге.

Послышался плач и причитание на немецком языке, которое кончалось понятными мне словами: «майн готт».

Потихоньку я раздвинул кусты… На небольшой полянке стояли на коленях с поднятыми вверх руками три знакомых мне немца. Четвертый, у которого были светлые волосы, уткнулся лицом в землю.

Перед немцами стоял Игнат. Он курил цигарку и, глядя на пожилого пленного, у которого была гармошка, говорил:

– Ну что же, сволочь! Молись! Последняя минута твоей жизни наступает! – Дальше следовало длинное ругательство.

– Ты что делаешь? – крикнул я.

– С фрицем счеты свожу, – спокойно ответил Игнат, продолжая курить.

– Ты их в бою своди.

– Я их везде свожу.

– Это убийство. Пленных запрещено расстреливать.

– Я их ненавижу, – веско сказал Игнат. – Я бы всю их нацию перестрелял. Один бы перестрелял. Вот из этого автомата. День и ночь бы гадов стрелял. – Игнат жестко посмотрел на меня. – Они моих детей, как котят, убили! Жену, мать!

Глаза Игната блеснули. Он повернул автомат на немца. Но еще не успела раздаться очередь, я схватил автомат за ствол и поднял его.

– Значит, ты мой приказ нарушаешь? – заорал я. – А ну, пойдем в штаб, там разберемся.

Немцы продолжали безропотно стоять на коленях. Один смотрел на нас с ужасом, у другого взгляд был безразличный. Точно такой, как там, в подвале, Казалось, что он умер раньше, чем его приговорил к смерти Игнат. Третий опустил глаза.

– Я приказываю! – строго повторил я. – Веди их в тыл. И я с тобой пойду!

Мой резкий тон, видно, охладил пыл Игната, и он махнул дулом автомата. Немцы встали и пошли впереди; убитый остался на коленях, уткнувшись лицом в траву.

– Недавно, видать, ты на фронте, лейтенант, – сказал Игнат. – Еще не видел, что они вытворяют. Как наши бабы плачут да просят отомстить. Прошлым месяцем на переправе у Дона во время бомбежки подбег ко мне мальчонок лет пяти, вцепился в порчину, плачет, всем телом дрожит. «Дядя, убей немца! – кричит, – Дядя, убей немца!» – Игнат затянулся махоркой. – А тебе они, видать, еще не насолили! Они это быстро сделают, не успеешь оглянуться.

Игнат шагал впереди. Я видел его широкую спину. У него были какие-то свои мысли, свой счет к немцам и свои взгляды на этих ненавистных фрицев. Но все равно вот так зверски расстреливать пленных нельзя.

…Месяца через два я вспомню этого солдата и наш разговор.

Я был в те дни на немецкой стороне, в разведке. Мы лежали на опушке леса и хорошо видели, как фашисты сгоняли женщин и детей в сарай, как заперли сарай на замок, как подошел к сараю немец с банкой керосина, как он плескал керосин на стены. Когда в банке не осталось жидкости, он отбросил ее в сторону. Смеясь, фашисты выдирали из крыши пучки соломы и делали из них факелы. С разных сторон фашисты поджигали сарай, языки пламени поползли по бревенчатым стенам. Вскоре ярким пламенем вспыхнула соломенная крыша. Женщины и дети кричали. Мы зажали ладонями уши, чтобы не слышать крика. Мы не могли им помочь, потому что мы были в разведке.

Но когда вернулись, мне захотелось найти Игната и рассказать ему об этом.

Я пришел в его взвод.

– Игнат где? – спросил я.

– Намедни убили, – ответил пехотинец, – Во время рукопашной. Он их, гадов, может, человек десять на тот свет отправил… Одного застрелил из винтовки. Второго на штык взял. До чего отчаянно бил! Один немец, увидев такое, с перепугу в воронку залез. Игнат бросился на него, а фриц из автомата поперек тела прошил Игната. Так ведь скажи! Навалился Игнат полуживой на немца. Руки у него недвижимы – так он зубами вцепился фрицу в глотку и задушил. Так и умер, не разжав зубы… – Пехотинец вынул кисет с махоркой. – Жинку они у него и детей убили… А похоронили мы его за тем домом.

Я нашел холмик свежей земли. На дощечке карандашом написано: «Кучеров Игнат Порфирьевич»…

– Ты ходил через этот мостик? – спросил я Игната.

– Ходил ночью. Но с фрицами можно и днем идти. Они на высоком берегу с биноклями сидят, в своих не стреляют.

Мы приблизились к мостику. Игнат вынул из кармана кусок простыни – видно, она у него вместо носового платка была, – дал немцу в руку.

Немец махал белой тряпкой над головой и шел первым, за ним шагал другой фриц, следом Игнат и я. Шествие замыкал третий пленный.

Не раздалось ни одного выстрела. Мы перешли мостик и вскоре были в штабе дивизии.

В штабе сидел дежурный – чистенький и красивый лейтенант.

Дежурный полистал бумажки.

– Вот тут черным по белому написано, – строго сказал он. – Ваш полк двенадцать пленных захватил. Привели пять, и ты трех. Всего восемь. Где остальные?

– Они в плену умирают, – сказал Игнат. – Как райские птички.

– Цену себе набиваете, вот что я скажу! – закричал дежурный. – «Мы в бою захватили пленных»! А сами ничего не захватили. Ты так и передай в полку, чтобы без вранья бумаги писали.

– Слушаюсь, – сказал Игнат.

Мы вышли из штаба вместе.

– Обратно пойдешь? – спросил я.

– Пойду немножко погодя. А сейчас на кухню сбегаю. Может, чего пожрать раздобуду.

7

Все в мире относительно, и особенно на войне. Когда сидишь на передовой, то все, что позади хоть на двести метров, уже тыл. Конечно, артиллеристам кажется, что там, где они, – это фронт, а уж позади них начинается полная житуха для штабных писарей, которые на кроватях спят и даже в баньке парятся.

Так я размышлял, шагая с передовой в штаб, куда меня вызвали. Оттого, что я увижу всех своих – майора Соколова, капитана Савельева, Вовку, бойцов из своего взвода, – от всего этого мне было радостно. Я прибавил шагу и даже насвистывал: «Сердце красавиц склонно к измене и к перемене, как ветер мая…»

По обеим сторонам дороги стояли кирпичные дома.

Ходи не пригибайся. Две девчонки-регулировщицы с красными флажками сидели на скамейке.

– Эй, лейтенант! – крикнула одна из них.

Я козырнул.

– Может, присядешь, «Сердце красавиц склонно к измене»?

– Тороплюсь! – сказал я.

– В тыл драпает! – крикнула девчонка. – Там, конечно, спокойнее.

Я зачем-то пощупал в кармане Галкино письмо. Вот приду в штаб, возьму карандаш, бумагу и напишу Галке ответ. Все напишу: как воюем, какие из себя фашисты, как наши снаряды уничтожают их. Расскажу о Вовке, о его любви к Нине. Попрошу Галку обязательно писать мне почаще.

В коридоре штаба полка я увидел зеркало. Наверное, из спальни его вытащили. Я глянул в него и удивился. Зеркало отражало человека, не похожего на меня. Ему, пожалуй, лет тридцать. Лицо, темное от грязи.

– Морщины подсчитываешь! – услышал я голос Соколова.

– Здравия желаю!

Майор обнял меня и внимательно посмотрел.

– Да, брат, война не курорт в Кисловодске. В бане-то когда мылся?

– Месяц назад.

– Пора бы, – сказал майор. – Да и постричься не мешает.

Майор провел рукой по моим волосам, и я почувствовал отцовскую ласку.

– Обвык на передовой-то? – спросил майор, когда мы шли в штаб дивизии.

– За неделю ко всему привыкнешь, – ответил я. – Недавно чуть не похоронили меня. Лег спать на земле. Прикрылся плащ-палаткой, а по соседству ход сообщения рыли. Землю на меня стали выкидывать. Снится, будто убили меня и хоронят. Лопаты звенят. Проснулся и не пойму ничего. Земля сверху придавила, Закричал. Пехота подошла, откопала.

– Сто лет теперь проживешь, – сказал майор, смеясь. – Старики так говорят…

«Зачем мне сто, – подумал я, – надоест». Я посмотрел на майора. И только сейчас заметил, как постарел он за это время. Под глазами набухли мешки, глубокие складки разбежались по щекам. Его мохнатые брови уже не торчали рьяно вверх. Глаза смотрели устало. Шел он не как раньше. Не пружинила его походка.

Штаб дивизии разместился в здании детского сада. Смешно и несолидно как-то.

Все собрались в большой комнате – столовой. У самого потолка в углу – маленькие разноцветные флажки, на стене портрет юного Ленина. Довоенный плакат: «На страже мира». Огромный, сильный красноармеец с винтовкой наперевес, а вдалеке хилые буржуи в цилиндрах на тонких ножках…

Я отыскал Вовку.

Вошел комдив Шатунов, и мы встали.

– Садитесь, товарищи командиры, – сказал комдив.

Когда стало тихо, он поднял на нас серые, широко расставленные глаза.

– Обстановка на фронтах нашей Родины пока что развивается не в нашу пользу, – сказал комдив. – После двухсот пятидесяти дней обороны наши войска оставили Севастополь.

Комдив помолчал, будто хотел почтить этим память тех, кто защищал Севастополь.

– Сейчас Гитлер поставил задачу захватить Воронеж. Но мы держимся на этом участке и будем держаться. В этом нам помогают гвардейские минометчики под командованием майора Соколова.

Вовка толкнул меня и показал взглядом на майора, который сидел неподалеку. Лицо майора не выдавало волнения. Только пальцы нервно постукивали по коленям.

– Новое реактивное оружие, которое привезли на фронт гвардейские минометчики, исключительно эффективно. За время их действия на нашем участке фронта уничтожено тридцать пять танков, более тысячи немецких солдат и двадцать пять орудий.

Комдив взял указку и подошел к большой карте, висевшей на стене. В центре карты Воронеж. На западе от него широкая голубая лента – Дон. На восточной стороне ленточкой пролегла река Воронеж.

– В последние дни гитлеровцы предпринимают атаки севернее и южнее Воронежа. – Указка прочертила на карте линии. – Но у нас есть предварительные сведения, что немцы стягивают войска в город, и возможно, они нанесут главный удар здесь, в городе. Капитан Черногряд сегодня ночью вернулся с немецкой стороны и привел офицера. Правда, он достался ему дорогой ценой. Нашему разведчику немец выбил зуб. – Комдив улыбнулся, и его строгое, начальственное лицо подобрело.

– Не совсем выбил, – хмуро сказал капитан Черногряд.

– Значит, он лбом ударил тебя в зубы? – продолжая улыбаться, спросил комдив.

– Мы ему кляп в рот вставляли, – капитан поднялся со своего места, – а он головой мотает, как баран. Попал в зубы случайно.

Все улыбались.

О храбрости Черногряда ходили легенды. И вдруг немец зуб ему выбил.

– Приведи немца во двор, – сказал комдив.

Черногряд пошел к выходу. Чем-то он напоминал матроса – широкие плечи, походка вразвалочку.

Чего только не рассказывали о Черногряде! Что его и пуля не берет, что немцы от него бегут, как от лешего. Недавно Черногряд со своими разведчиками взорвал немецкий блиндаж и похоронил там 40 гитлеровцев. Вокруг того блиндажа была специальная система сигнализации. Над землей в три ряда установлена тонкая проволока. Заденешь – всеобщая тревога. Капитан пролез через эту ограду и взорвал блиндаж.

Комдив проводил взглядом Черногряда. Еще некоторое время на его лице сохранялась добрая улыбка. Но потом он посмотрел на карту, и опять лицо стало строгим.

– Наша главная задача – не позволить врагу застать нас врасплох. Удар может последовать в любую минуту. Мы должны ответить ударом на удар.

Комдив произносил слова четко, по-военному.

Я не мог оторвать глаз от комдива.

Он воевал в Первой конной Буденного. На его груди орден Боевого Красного Знамени. Лихой он был наездник, шашкой беляков рубал. Да и сейчас во всем его облике чувствуется сила. Голова, конечно, уже седая, а выправка по-прежнему кавалерийская.

– Вопросы есть? – спросил комдив и окинул нас взглядом.

Мы молчали. Какие же вопросы, если все ясно.

– Поговорите с бойцами, объясните им обстановку и задачу. – Комдив опять окинул нас взглядом. Потом он обратился к майору Соколову: – Вы, товарищи минометчики, можете присутствовать на допросе немецкого офицера. Возможно, он назовет интересующие вас объекты в городе.

Все встали, с шумом отодвигая скамейки и стулья.

Из карманов вынуты папиросы и махорка. На лицах оживление. Может, конечно, Гитлер и силен, но под Воронежем он будет сосать лапу… Не прорвется!

Мы с Вовкой пошли вслед за майором во двор детского сада. За глухим забором стояли низенькие скамеечки, ярко раскрашенные избушки из сказок, качели и горки.

Комдив сел посредине двора на табуретке. На плечи накинута шинель. Опершись локтем о колено, он курил. За его спиной собрались командиры из штаба и дивизионные разведчики.

Черногряд привел офицера, встал неподалеку от него и отвернулся. Ох, как он ненавидит этого аккуратненького, подтянутого немчика с погонами на плечах! Офицер остановился посредине двора и нагло посмотрел на комдива. Но, видно, это не задело самолюбия командира дивизии. Во всем облике его – в том, как он сидел, в том, как наклонена его седая голова, – было спокойствие и уверенность.

– Ты спроси его, – обратился комдив к переводчику, – какие резервы они стянули в город?

– Вельхе резервен зинд ангекоммен?

– Найн, – развязно ответил немец, и мне показалось, что на его тонких, змеиных губах промелькнула улыбка.

– Ты спроси, – не оборачиваясь к переводчику, сказал комдив, – готовятся они к наступлению?

– Фюр вельхе штунде ист дер ангриф бештимт?

– Найн, – прежним тоном бросил фашист.

– Что он заладил свое «найн»? – сказал комдив и поднялся с табуретки. – Будет он говорить или нет?

– Найн! – крикнул немец, видимо поняв слова комдива. – Найн! – еще громче крикнул он. – Хайль Гитлер! Руссиш капут!

– Вот сволочь! – в сердцах произнес Черногряд.

– Повтори вопрос! – приказал комдив переводчику.

– Фюр вельхе штунде ист дер ангриф бештимт?

Немец стал быстро говорить что-то, глядя на всех нас ненавидящими глазами.

Переводчик молчал.

– Чего он лопочет? – спросил комдив.

– Говорит, что когда кончится война, то все мы будем рабами у них.

– Ты ему переведи, что мы его, собаку, расстреляем, если он не будет отвечать на вопросы. Ответит – сохраним жизнь и отправим в тыл.

Стараясь как можно точнее произносить немецкие слова, переводчик объяснил немцу суть дела.

– Найн! – истерично закричал фашист. – Найн! Хайль Гитлер! Руссиш капут!

Немец вдруг побежал от нас. Мы инстинктивно схватились за оружие. Но куда он убежит – кругом забор и руки у него связаны. А немец бежал все быстрее. Около забора он вдруг неестественно откинул голову назад и, крича «Хайль Гитлер!», со всей силой ударился головой о цементный столб.

– Врача! – крикнул комдив.

Врач подбежал к лежавшему под забором фашисту, перевернул его на спину и приложил ухо к груди.

– Мертв, – сказал врач.

– Да, Черногряд, – произнес комдив, обращаясь к капитану, – приволок ты субчика – черта рогатого.

– Виноват, товарищ комдив. – Черногряд приложил руку к козырьку. – Ночью они все на одно лицо…

Солдаты потащили мертвого немца со двора. А комдив ходил взад и вперед и курил.

– Нам надеяться не на кого, – наконец сказал он и остановился перед Черногрядом. – Сами должны добыть информацию.

– Понятно, товарищ комдив, – ответил Черногряд. – Добудем.

– Организуйте новую группу и отправляйтесь. Вы должны пересечь город и дойти до Дона. Там у переправы вам будет ясно, куда немцы двигают силу. А на обратном пути «языка» прихватите. Только не такого, как этот, попроще. Двое суток даю вам, не больше.

– Слушаюсь, товарищ комдив, – отрапортовал Черногряд и опять приложил руку к козырьку.

– Зубы береги, – добавил комдив с улыбкой. – А то девки любить перестанут.

Взгляд комдива снова стал серьезен.

– Товарищ майор, – обратился он к Соколову, – хорошо бы с нашей разведкой послать одного-двух ваших ребят. Они бы полазили ночью по городу. На месте определили координаты целей, и утром мы накрыли бы эти цели. Этим мы спасем себя от неожиданного удара на рассвете.

– Понятно, товарищ комдив, – ответил Соколов и как-то замялся.

Комдив ждал.

– Состав-то у меня уж очень молодой и неопытный, – наконец произнес майор.

– Опыт в бою приобретают. Один раз сходят к немцам и будут опытными.

Опять наш командир полка молчал, видимо, не мог решиться на что-то.

– Разрешите мне отправиться к немцам, – сказал я и сделал шаг вперед. – У меня во взводе есть два разведчика, которые ходили в разведку, я их возьму с собой.

– Можно, я вместе с лейтенантом Денисовым? – сделал шаг вперед Вовка.

– Видите, майор, какие у вас орлы! – весело сказал комдив. – А вы говорите, состав не тот. Вы пойдете, – комдив посмотрел на меня, – и возьмете с собой тех двух бойцов.

– Я прошу вас, товарищ комдив. Разрешите мне идти с лейтенантом Денисовым. Мы с ним друзья.

Комдив повернулся к Вовке и внимательно посмотрел на него.

– Они оба из Москвы, – подтвердил майор. – В одном дворе жили, в одной школе учились.

Майор произнес эти слова каким-то странным тоном, как будто он не хотел отправлять нас в разведку. Может, это мне показалось.

– Ну что же, – сказал комдив. – Если друзья, идите вместе. Помощь друга в разведке всегда нужна…

– Кого из них старшим назначить? – спросил комдив майора Соколова.

Соколов некоторое время молчал, и я был уверен, что он назовет мою фамилию.

– Я бы предложил назначить старшим лейтенанта Берзалина!

Я не ожидал такого решения, мне было немножко обидно, но, в конце концов, какая разница, кто главный: вместе идем.

– Задача ясна? – опросил комдив.

– Так точно!

– Знайте, – комдив посмотрел сначала на Вовку, потом на меня серыми, широко расставленными глазами, – от вас зависит судьба фронта, жизнь сотен людей. Если мы вовремя накроем скопление их живой силы и техники, значит, предотвратим прорыв.

8

Мы сидим в окопе и ждем ночи. На войне часто ждут ночи. Она, как доброе покрывало, оберегает от вражеских бомб, снарядов, позволяет передвигаться с одного места на другое.

Сегодня мне хочется, чтобы ночь была особенно темной, потому что мы идем в разведку. Но на войне никогда не бывает темных ночей. Где-то полыхают пожарища, и розовый отблеск летит ввысь; где-то вспыхивают зарницы, бросая по небу серебряные блики, а иногда разорвется в небе ракета и осветит округу мертвенным светом.

Мы сидим в окопе и ждем своего часа. Некоторые курят, зажав цигарку в кулаке, и глядят на тлеющий огонек. Он переливается в темноте, кажется живым.

Все мы в маскхалатах похожи один на другого. Только лицо выглядывает из-под капюшона.

Вовка сидит рядом со мной. Он уперся локтями о колени. Лицо его я не могу разглядеть в темноте.

– Я Галке письмо отправил, – негромко сказал я ему.

Вовка резко повернул голову, и я понял, что мои слова удивили его.

– Слава богу! – сказал он. – А я тебя уж и не спрашивал. Думал, ты никогда не сделаешь этого.

– Сколько дней в Сибирь письмо идет?

– Дней пятнадцать! – Вовка помолчал и добавил: – Представляю, как Галка будет рада. Для нее это – событие! А что, Коля! Вот кончится война, соберемся все вместе – ты с Галкой, я с Ниной – и такой пир устроим!..

Около нас остановился капитан Черногряд и спросил:

– А меня на пир пригласите?

– С удовольствием, товарищ капитан, – ответил я.

– А я ведь много водки выпью.

– После войны ее будет сколько хотите, – сказал Вовка.

– Ее всегда сколько хотите, только за денежки! – Капитан негромко засмеялся. – Ничего, ребята, я со своей выпивкой приду.

С немецкой стороны послышалась длинная пулеметная очередь. Капитан вынул бинокль. Что он там видит в темноте? Наверное, чего-нибудь да видит. На этом участке он ходил к немцам восемь раз.

Странный он человек – капитан. На вид суровый и насмешливый, а на деле заботливый и добрый, как нянька. Сегодня пришел к нам, подсказал, как лучше одеться, дал точный план города. Потом присел к столу и часа два рассказывал о всех лазейках и тайных ходах на немецкую сторону.

Особую симпатию капитан почувствовал к Попову. Он потрогал его бицепсы и сказал:

– Силен, черт!

– Могу доложить, товарищ капитан, – отрапортовал Уткин, – Попов на спор приподнимает «виллис» с одной стороны и еще может прошибить кулаком насквозь крыло «эмки»!