Текст книги "Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец
(Повести)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Я на все, – произнес Мишка.

Мужик дал Мишке карту и уставился на него своими маленькими, как буравчики, глазами.

– Могу еще одну подбросить, – сказал мужик. – Для хорошего человека не жалко.

– Давайте.

Мужик дал карту, и у Мишки вышел перебор.

Теперь глаза-буравчики были обращены в Вовкину сторону.

– На рубль, – сказал Вовка.

– Ать, – сказал мужик и дал Вовке карту.

Вовка, не снимая очков, протер их большими пальцами и сказал:

– Двадцать одно!

– Черт те дери! – воскликнул мужик и повернулся ко мне.

– Я по банку!

– Ать! – произнес мужик, не спуская с меня своих колючих глаз.

Валет. А зачем он мне?

– Ать! – воскликнул мужик и дал мне туза.

Перебор.

Я достал бумажник – старый отцовский бумажник. Вынул деньги и положил в шапку. Мать давала эти деньги. Я помню, как она их считала.

Услышав, что идет игра на деньги, многие подсели посмотреть Чья-то голова свесилась с верхних нар.

А нам не везло. И Мишке, и Вовке, и мне. Круг подходил к концу. У меня в руках зажата восьмерка. Я знаю, что с такой картой не следует рисковать. Но если я не ударю по банку, наши деньги перейдут в карман к мужику.

– На все! – сказал я.

– А ведь тут много деньжат-то набралось, – сказал мужик и запустил руку в шапку, как в ведро с рыбой.

– На все, – повторил я.

– А платить есть чем?

– Говорю, на все, – сказал я, хотя точно не знал, сколько у меня осталось денег.

– Ать! – произнес мужик и бросил карту.

Я положил карту на свою и стал потихоньку, по чуть-чуть выдвигать ее. Сначала показался червонный знак. Потом голова дамы. «Ага! – радостно подумал я. – Одиннадцать: мне бы десятку».

Мужик потихоньку вытащил карту и так же тихо положил ее передо мной.

Я схватил карту. Король. Пятнадцать очков. Хуже не бывает.

Вовка заглянул ко мне в карты и спокойно, как будто ничего не произошло, сказал:

– Еще одну!

– Ать! – И мужик открыл туза. – Туз, он всегда туз, – сказал он, пододвигая к себе шапку с деньгами.

Мужик стал аккуратно расправлять бумажки и складывать одну на другую, шепча под нос:

– Сорок пять, шестьдесят, восемьдесят пять, сто пятнадцать… Сто семьдесят целковых, – сказал мужик и ухмыльнулся.

Я вынул из бумажника деньги. Было только семьдесят два рубля. Эти деньги мужик тоже аккуратно пересчитал и сложил одну бумажку на другую.

– Не хватает!

– Я потом отдам! У ребят займу.

– Потом, милок, земля травой порастет. Нет денег, давай какую вещичку.

– У меня только валенки есть.

– Сгодятся и валенки. Небось нерваные?

– Не отдавай ему валенки, пошел он к черту, – сказал Женька.

– Как это пошел к черту?! – возмутился мужик. – Игра есть игра. Это все одно что пришел в столовую, поел, а потом говоришь: пошел к черту.

Я достал валенки и отдал мужику.

Мужик по-хозяйски оглядел валенки, а я вспомнил, как они стояли прислоненные к столу. «Отцу на фронте, наверное, дадут валенки», – говорила мать.

– Теперича в расчете, – сказал мужик и стал запихивать валенки в мешок, где лежало сало и хлеб.

– Послушайте, я не знаю, как вас зовут, – обратился к мужику Вовка, – но это нечестно – брать валенки. Мы едем в Сибирь. Николаю будут нужны валенки…

– Зовут меня Максимыч, а валенки мне тоже сгодятся. – Мужик поскреб затылок. – Если у тебя деньжонки есть, плати за дружка. Валенки отдам.

– У меня нет денег, понимаете.

– Нет, так сиди и помалкивай в тряпочку.

– Ладно, Вовка, – сказал я и полез на верхние нары.

Тут я увидел Галку. Ее огромные черные глаза смотрели в мою сторону с презрением.

– Не стыдно? – спросила Галка.

– При чем тут стыдно? Не повезло.

– Как же ты без валенок в Сибири будешь? Минус сорок градусов.

– В ботинках проживу.

– И ты, – Галка подергала за рукав Вовку, – сел в карты играть, музыкант.

– Видишь ли, Галочка, – Вовка поправил очки, – мы играли не потому, что мы картежники, а потому, что на душе тоскливо…

– Комсомольцы, школьники! – сказала Галка и, отчаянно махнув рукой, полезла на свое место.

3

Мы решили обязательно на первой же остановке узнать правду о Москве.

Поезд остановился. Мы отодвинули дверь и увидели директора школы с каким-то военным.

– Для капитана-фронтовика у вас местечко найдется? – крикнул нам директор.

От радости мы даже не могли пошевелить языком. А директор уже подсаживал капитана в вагон. Левая рука капитана была на перевязи.

– Будем знакомиться, – сказал капитан. – Моя фамилия Соколов.

– Мы ученики девятого класса, – за всех выпалил Женька.

– А я Максимыч. По пути с ребятами, – сказал мужик, хоть его никто не спрашивал.

Капитан сел около печки, погрел над ней правую руку, залез в карман и вынул пачку «Беломора». Он дотронулся папироской до раскаленного металла «буржуйки» и несколько раз подряд затянулся.

Сорок пар глаз были прикованы к капитану. Казалось, что он сошел с экрана кино. Обветренное и обожженное солнцем лицо. Упрямый подбородок с ямочкой посредине. Глаза черные, жгучие, под мохнатыми, как гусеницы, бровями. Перевязанная рука и старенькая, видавшая виды шинель. Фуражка, выгоревшая на солнце. И сидел капитан как-то небрежно, как могут сидеть только бывалые люди.

– Отстал от своего поезда, – сказал капитан. – Вышел на перрон новости узнать. Смотрю, очередь за хлебом. Здоровый мужик женщину с ребенком отталкивает. Я за нее заступился. А в это время между моим поездом и перроном другой эшелон остановился. Пока я перебирался через эшелон, поезд хвост показал.

Капитан опять затянулся и струйкой выпустил дым.

– Там, на фронте, мы думаем, что у вас тут мир и все люди братья, – продолжал капитан. – А вы из-за куска хлеба можете подраться.

– Так ведь не хватает его, хлеба-то… – сказал Максимыч.

– Ты думаешь, там хватает. А солдат с солдатом последним куском поделится.

– Оно, может, и верно! – согласился Максимыч. – Обосновались здесь всякие мордовороты.

– Ну, а вы что примолкли, ребята? – спросил капитан и обвел нас взглядом.

– Тушуются они перед вами, – ответил за нас Максимыч. – А вы скажите: немцы-то лютый народ?

– Бандиты они! Все живое убивают: попадется старик – старика убьют, женщина на пути станет – изнасилуют. Сам видел: один мальчуган шапку перед фашистом не снял – застрелили. Да что говорить, – капитан махнул рукой, – бить их, гадов, надо!

Меня так и подмывало спросить капитана о Москве. Уж он-то все точно знает. Но как только я думал об этом, у меня перехватывало дыхание. Даже на экзамене со мной такого не бывало.

Меня опередил Мишка:

– Скажите, товарищ капитан, правда, что немецкие танки уже в Москве?

Капитан посмотрел на Мишку, и его брови-гусеницы сошлись на переносице.

– Кто тебе сказал?

– Максимыч.

Гневный взгляд капитана нацелился в сторону Максимыча.

– Тебе это приснилось? – спросил капитан.

– Я от шофера слыхал, – пролепетал мужик.

– Попался бы ты тем, кто под Москвой насмерть стоит. Они бы из тебя душу вон вытряхнули, старый болван. Да разве наши могут Москву сдать!

– Значит, Москва наша? – крикнул я.

– Была и будет наша, – твердо сказал капитан.

Загорелись радостно глаза ребят: «Москва – наша!»

И то, что час назад было разрушено, то, что закружилось в страшном хаосе, сейчас снова встало на свое место: небо, земля, мой двор. Мы сильнее фашистов! И не такой уж страшный этот Гитлер с усиками и высоко поднятой рукой! И никогда не скакать ему на белом коне по Красной площади!

Вовка снял очки и как-то подозрительно тер глаза. Лицо Галки излучало доброту. Мишка свесился с верхних нар, пытаясь поймать взгляд капитана.

– Легковерная, оказывается, вы публика, – сказал капитан. – Стоило сплетню пустить, и вы уже носы повесили… – Капитан улыбнулся, – Если бы мы были такими легковерными, когда дрались под Вязьмой, мы бы не устояли. Немцы нам кричат, что мы окружены, а мы деремся. Друга моего Петра тяжело ранило. Как пить просил: «Глоток дайте!» В блиндаже ни капли воды не было. Немцы в атаку на нас прут со всех сторон, а мы отбиваемся. И все-таки подоспели наши. И Петра спасти удалось.

Капитан курил, а наше пылкое воображение рисовало блиндаж, раненого Петра, немцев, идущих в атаку.

– Подлечусь – и снова на фронт. Я с ними за Петра рассчитаюсь. – Слова капитана становились все более гневными. – Я сплю и вижу их, гадов. И тут, в тылу, не задержусь. Фронт – святое дело! Люди там по большому счету проверяются.

«А мы едем в Сибирь, – подумал я, – в другую сторону. Зачем едем? Да можно ли сейчас учиться, если на фронте люди кровь проливают! Бежать надо!» Эта мысль мелькнула в голове случайно, но тут же стала главной. Ну конечно, бежать на фронт. Как же это я раньше не сообразил! Какое мы имеем право ехать в тыл, если сейчас решается судьба Родины, если люди по большому счету проверяются!

Я хотел тут же толкнуть в бок Вовку, Женьку, Мишку.

– Наверное, вам пора спать, – сказал капитан.

– Ложитесь на мое место, товарищ капитан, – выпалил я.

– Могу и сидя поспать. К окопной жизни привычен.

Я не сдавался:

– Мне надоело лежать, честное слово, бока болят.

– Если так уговариваешь, – капитан хлопнул меня по плечу, – тогда лягу.

Капитан полез на верхние нары, держась правой рукой за перекладину.

– А ты что это в Сибирь в таких легких ботиночках едешь? – спросил капитан, взглянув на мои ноги.

– Он валенки в карты проиграл, – сказал Женька, как будто я его уполномочивал.

– Дела… – протянул капитан. – По виду не скажешь, что картежник.

– Он не картежник. Все мы играли, – заступился за меня Вовка. – Хотели в очко на щелчки, а Максимыч предложил на деньги и обыграл нас.

– Слушай, мужик, тебе не стыдно маленьких обыгрывать?

– «Маленькие»! – усмехнулся Максимыч. – На них пахать можно.

– Отдай валенки, – сказал капитан, укладывая под голову шинель.

– Это как же так понять? «Отдай»! Пусть деньги заплатит, тогда и отдам. Сто целковых на земле не валяются Да к тому же ребят сызмальства надо к чести приучать. Проиграл – плати.

– Да какая же это честь! – крикнул капитан и перестал укладывать шинель. – У мальчишки валенки отнимать честью называешь. Так фашисты на войне поступают.

– Это нехорошо, товарищ капитан, оскорблять старого человека. На то у вас права нет.

– Я тебе покажу «нехорошо», – сказал капитан и стал спускаться с верхних нар.

Капитан подошел к Максимычу и взял его здоровой рукой за грудь.

– Да вы не очень… – произнес Максимыч и перекрестился.

Потом он развязал мешок и вынул валенки.

Капитан бросил мне валенки и сказал:

– Здоровые парни, а за себя постоять не можете. Вы думаете, там, в Сибири, за вами няньки ходить будут?

Капитан залез на верхние нары и лег.

В вагоне стало тихо. Никто не осмеливался говорить. Стучали колеса, и металась из стороны в сторону керосиновая лампа, разбрасывая по вагону желтоватый свет.

Я видел, как улеглись ребята. Только я, Галка и Вовка по-прежнему сидели на краю верхних нар.

Мы сидели и смотрели на «буржуйку». Пламенел ее чугун. В некоторых местах он был розовый, каким бывает небо на рассвете, в других? – темно-красным.

В голове по-прежнему крепко держалась мысль: «Бежать!» Мне казалось, что капитан как-то по-особенному смотрел на меня, когда говорил: «Здоровые парни, а за себя постоять не можете!» Как будто он говорил не о валенках, а о чем-то более значительном.

– Повезло тебе, Коля, – шепнула Галка. – Если бы не капитан, не видать тебе валенок.

– Конечно, повезло, – поддакнул я, – такого капитана встретил.

– Видно сразу, что фронтовик, – негромко сказал Вовка.

– Он-то настоящий фронтовик, а мы сопляки, трусы: в Сибирь с тетрадочками едем.

– Новый защитник Родины объявился, – с усмешкой сказала Галка.

– Да, защитник! – ответил я.

– Ты Родину в вагоне защищать будешь? – спросила Галка.

– Уеду на фронт!

Галка широко открыла огромные глаза, и в них мелькнула насмешка.

– Всему свое время, Коленька, – интеллигентно и мягко произнес Вовка. – Кончим школу и тогда поедем на фронт.

– К тому времени войны не будет.

– Прекрасно! – воскликнул Вовка. – Я снова пойду к учителю музыки Илье Евгеньевичу.

– Там, на войне, люди по большому счету проверяются, подвиги совершают, наш родной город защищают, а у тебя в голове музыка. Бежать на фронт надо!

– Дон-Кихот ты краснопресненский, – с издевкой произнесла Галка и полезла на свое место.

– Действительно, Коля, ты напоминаешь петуха, – сказал Вовка. – Сидишь, как петух на палочке, и делаешь: го-го-го, а поезд идет на восток. От твоих речей он обратно не повернет.

– Лучше бы я в Москве остался, – в сердцах произнес я. – Васька Чудин остался. Теперь, наверное, воюет.

– Его на фронт не пустят!

– Фронт-то рядом. Взял у убитого винтовку, встал в окоп и воюй.

– Знаешь, Коляня, – сказал Вовка, – я тоже, пожалуй, отправлюсь спать. Уж ты извини.

– Отправляйся, Вовунечка, деточка, скрипочка, – зло сказал я. – Может, во сне увидишь, как за нашу Москву люди кровь проливают.

Теперь я сидел на краю верхних нар один. Лампа по-прежнему качалась на потолке, тела спящих вздрагивали в такт стуку колес. На душе у меня было противно. Какие же они друзья, если не понимают главного. Не понимают и еще издеваются.

Стук колес стал превращаться для меня в звуки войны. Может, это стук пулемета, может, залпы орудий. Грохот встречных поездов напоминал рев бомбардировщиков.

Снится мне, будто капитан высоко поднял раненую руку и наш поезд остановился.

«Кто хочет проверить себя по большому счету и совершить подвиг – два шага вперед», – говорит капитан.

Я, не раздумывая, шагаю вперед, оглядываюсь и вижу, что Вовка и Галка стоят на месте и показывают на меня пальцем. А капитан благодарит меня за патриотизм и вручает мне шинель, шапку и сапоги. Посмотрим теперь, кто над кем посмеется. У меня в руках автомат. Ствол приятно холодит ладони. Капитан идет впереди, а я за ним. Я чеканю шаг по грязной фронтовой дороге. Я пою боевую песню. Где-то вражеский пулемет стучит. Грохочет артиллерия. Ночное небо освещают ее залпы. В лесу неподалеку от дороги тлеет костер, и около него солдаты. Некоторые сидя спят, не выпуская из рук оружия, другие лежат неподалеку от огня. Спиной к огню лежит какой-то солдат. Ему, наверное, холодно, и он все ближе подвигается к костру. Огонь уже лизнул его шинель; сначала она тлела, а потом загорелась. Вдруг я увидел лицо солдата – это же мой отец. «Папа, проснись!» Отец улыбается во сне, он чувствует тепло на спине.

Капитан кричит: «Вперед!» Я печатаю шаг по грязной дороге Впереди проволочные заграждения. Мы ползем с капитаном, Я перекусываю зубами тонкую проволочку, которая идет к минам. У меня зубы молодые, острые. Взрывается мина, и я уже ранен.

«Я горжусь тобой как комсорг, – шепчет мне на ухо Галка и своей нежной рукой гладит мой лоб. – В тебе есть что-то особенное. Тебя чуть тронь – ты начинаешь кипеть, как вулкан… Я люблю тебя, Колюша, Коленька, Ты герой моей жизни…»

– Эй, упадешь! – вдруг услышал я.

Женька держал меня за воротник. Обхватив правой рукой стойку, я так подался вперед, что вот-вот должен был слететь с нар на раскаленную «буржуйку».

– Ложись рядом со мной, – сказал Женька. – Поместимся.

Он немного подвинул Мишку. Растолкал Серафима, который спал, свернувшись калачиком. Женька лег на бок, оставив узкую щель между собой и Мишкой.

Под головой у меня был Женькин рюкзак с сухарями. Они хрустели, ноздри ощущали их волнующий запах. Я глотал слюну и не мог уснуть.

В маленьком квадратном окошке вагона брезжил серый рассвет. Я слушал, как стучат колеса, и думал: «Какой огромный поезд! Сколько в нем металла, с какой силой он летит вперед. Ну и пусть эта железная громадина стучит колесами до самой Сибири, а я выпрыгну из нее. Другие колеса понесут меня на запад…»

Я заметил, что стук колес становится реже. Или в горку полез, или к станции подходит. Скорее всего, к станции.

Я толкнул Женьку в бок:

– Станция.

– Врешь, – сказал Женька спросонья и вытер ладонью слюну со щеки.

– Слышишь! Колеса редко стучат.

– Верняк! Станция! – сказал Женька и толкнул Мишку. – Эй, Миня! Пустые ведра по угольку плачут. Вставай!

– А ну, подъем! – заорал Женька. – Станция!

– Вовуня, надевай очки, чайник в руки – и за кипятком.

Поезд все тише. Отодвинута тяжелая дверь. Мелькнули невзрачные домики, голые деревья. Ребята прыгали из вагона на ходу.

Неторопливо слез с верхних нар капитан.

– Эй, Максимыч, – крикнул капитан, – вылезай!

Максимыч встал перед капитаном, держа мешок в руке.

– Выматывайся!

– А что это ты командуешь? Сам-то в вагоне примкнувший.

– Вон бог, – капитан показал на небо, – а вот порог.

Максимыч перекрестился и послушно стал спускаться из вагона.

На соседнем пути тоже стояли вагоны-теплушки. Железнодорожник постукивал молоточком по колесам.

– Какой город? – крикнул капитан.

– Уфа!

– Товарищ капитан, – вдруг услышали мы Мишкин голос. – Там санитарный стоит. Может, ваш?

– Спасибо, – ответил капитан и крикнул: – До свидания! Если чего нужно, приходите в горвоенкомат в Новосибирске. Я там работать буду. – Капитан побежал за Мишкой.

Я смотрел вслед капитану, и мне стало грустно до слез. Не успел я ему сказать о своем решении бежать на фронт. Он, конечно, понял бы меня и помог…

4

Галка взяла меня за локоть. Я сразу почувствовал ее руку. Она у нее мягкая, пальцы ласковые.

– Ну как, герой? – спросила Галка и насмешливо посмотрела на меня.

Я пожал плечами.

– Ты был вчера в военно-патриотическом угаре.

– Мне не хочется с тобой разговаривать.

– Вот как! – Галка бросила на меня удивленный взгляд.

Ох, до чего же красивые у нее глаза!

– Мечтатель, – сказала Галка. – Между прочим, ж и сама люблю помечтать. Но не изображаю перед другими свою мечту как подвиг.

– Потому что ты мечтаешь о платье или туфлях.

– Нахал! – сказала Галка и отвернулась.

Я не стал продолжать разговор и отошел к двери.

Вскоре появился Вовка с чайником. Тут же прибежал Мишка. Он достал ведро особого угля – мытого орешка – и еще газету «Правда».

Увидев газету, мы просто обалдели от радости.

– Капитан прислал, – сказал Мишка. – На столе она лежала у командиров. Он отдал ее мне и сказал: «Почитайте! Ребятам еще раз спасибо скажи. А всяких мешочников гоните прочь».

Женька взял у Мишки газету и сел на нижние нары у «буржуйки». Он аккуратно развернул газету и стал смотреть на нее.

– Чего уставился! – закричали ребята. – Читай!

– «Трудящиеся Москвы, – прочитал Женька, – мобилизуйте все силы в помощь Красной Армии, обороняющей подступы к столице!»

Женька перевел от волнения дыхание.

– «Москве угрожает враг», – продолжал он. – Статья Алексея Толстого.

Мы затихли. Слышно было, как звякнули сцепы вагонов, как покатились колеса, жестко постукивая на стыках рельсов.

– «Черная тень легла на нашу землю, – читал Женька. – Вот поняли теперь: что жизнь, на что она мне, когда нет моей родины?.. По-немецки мне говорить? Подогнув дрожащие колени, стоять, откидывая со страха голову, перед мордастым, свирепо лающим на берлинском диалекте гитлеровским охранником, грозящим добраться кулаком до моих зубов? Потерять навсегда надежду на славу и счастье родины моей, забыть навсегда священные идеи человечности и справедливости – все, все прекрасное, высокое, очищающее жизнь, ради чего мы живем?! Видеть, как Пушкин полетит в костер под циническую ругань белобрысой немецкой сволочи и пьяный немецкий офицер будет мочиться на гранитный камень, с которого сорван бронзовый Петр, указавший России просторы беспредельного мира?

Нет, лучше смерть! Нет, лучше смерть в бою! Нет, только победа и жизнь!..»

– Ты слышишь? – спросил я у Вовки.

– Слышу!

– А мы едем на восток.

– Едем, потому что везут!

– Значит, у нас своей головы нет? Вот мы сейчас едем, а в оккупированных городах сжигают книги Пушкина, ноты Чайковского. Зачем нам учиться, если мы рабами у немцев будем?

– Рабами мы никогда не будем.

– Если все по нашему примеру в Сибирь побегут, может, и будем.

– Все-таки я не разделяю твоих вчерашних рас-суждений, – сказал Вовка. – Это волюнтаризм.

– Слова-то какие – волюнтаризм! – воскликнул я.

– Для тебя война – это свершение подвига. Но, по-моему, люди идут на войну не затем, чтобы подвиги совершать, а чтобы защитить свой родной дом, мать, самого себя, свое любимое дело.

«Умный парень, – подумал я. – У него всегда все точно, по полочкам разложено. Он и на экзаменах отвечал всегда по пунктам: во-первых, во-вторых, в третьих. Пятерки получал».

Вовка снял очки и протер их.

Я взглянул вниз. Ребята сидели у печки-«буржуйки» и, наверное, по третьему разу обсуждали прочитанное в газете.

– Знаешь что, Вовка, – сказал я. – Ты можешь, конечно, речи произносить, а я все равно убегу на фронт. И если ты мне друг, то прямо скажи, без экивоков, что боишься идти на фронт.

– Видишь ли, Коляня, – все тем же рассудительным тоном продолжал Вовка, – по-моему, нереально бежать на фронт.

– Опять ты за свои интеллигентские словечки. «Нереально»! – возмутился я. – Ищешь уверточки. А вот пройдет лет десять, и тебя спросят: «Воевал ты, Берзалин?» Ты ответишь: «Нереально было бежать на фронт!»

– Ты сам знаешь, по всей дороге патрули дежурят, – сказал Вовка. – Быстро ссадят с поезда и отправят обратно в школу.

Я возразил Вовке:

– Мы сойдем на какой-нибудь станции. На другом поезде доберемся до Новосибирска. В горвоенкомате найдем капитана Соколова. Он нас возьмет в армию. Сейчас стариков берут, а нас с тобой возьмут как миленьких.

– Признаться, о капитане Соколове я не подумал, – сказал Вовка.

– Чего ему стоит! – убежденно воскликнул я. – Он в военкомате. Выдал направление – и будь здоров. Он же понимает патриотический порыв молодежи.

Вовка снял очки и опять стал протирать их. Это у него такая манера. Если он волнуется, снимает очки, трет их и думает.

А как ему сейчас не думать? Мы же давние с ним друзья. На одной парте в школе сидим. Все тайны друг другу поверяем. Не один раз в поход с ночевкой ходили. А сколько раз мечтали о больших, достойных делах. Правда, его большие дела связаны с музыкой, мои – с авиацией. Но разве это важно? Важно, что мы мечтали вместе.

– Прежде чем бежать, надо директору школы сообщить, – наконец произнес Вовка.

– Значит, и вашим и нашим! Умненько увильнуть хочешь!

– Мы же ученики школы!

– Оставим Женьке записку: «Ушли на фронт».

– Ладно, – сказал Вовка и махнул рукой.

– Вот теперь я вижу: ты настоящий друг! – радостно воскликнул я и, схватив Вовкину руку, крепко потряс ее.

Я достал из «сидора» тетрадь в клеточку.

«Женя, – написал я. – Весь советский народ проливает кровь за Родину. Мы с Берзалиным не можем сидеть в школе сложа руки. Мы решили бежать на фронт».

Вовка прочел два раза.

– Может, надо подлиннее написать, – сказал он. – Что-нибудь о комсомольском долге добавить?

– Пожалуйста, – согласился я и на другом листе написал новую записку, вставив целую фразу о комсомольском долге.

Мы подписались. Я аккуратно сложил листок угольничком, четко написал: «Старосте девятого „А“ класса Жене Телегину», – спрятал листок в карман и огляделся.

Ребята вели все те же дебаты о гитлеровском наступлении. В маленькое окошко вагона упорно глядело серое небо. Побыстрее бы вечер наступил!

– Ты бы поговорил с Галкой, – сказал Вовка. – Рассказал ей все начистоту. Ведь она тебе друг!

– Она не поймет, – твердо ответил я. – Будет уговаривать остаться. Еще, чего доброго, тут же всем объявит. Она же комсорг. Тогда вообще нельзя убежать…

– А может, поймет?

– Не хочу я сейчас говорить о Галке. Кончится война, тогда девчонок вспомним.

Вовка деликатно замолчал. Я вижу, он не согласен со мной. Он музыкант, человек сентиментальный. Как-то он мне сказал: «Нюансы души». Я долго смеялся, а он удивленно смотрел на меня.

Вовка прилег на свое место, а я сидел и думал.

«Может, и правда Галке записку оставить. А как ее оставишь? Вдруг кто-то перехватит: ей неудобно и мне нехорошо. Завтра она узнает: „Мы ушли на фронт!“ Может, заплачет. Может, наоборот, патриотическую речь произнесет? Подглядеть бы за ней! Любит она меня или не любит? Не любит», – решил я, потому что в ушах у меня зазвучали ее насмешливые слова: «Дон-Кихот ты краснопресненский».

Я лег рядом с Вовкой и стал смотреть на серое оконце вагона. Я молил бога, чтобы поскорее наступила темнота. Как только я начинал думать, что скоро, очень скоро стемнеет, и я выйду из вагона, и поезд уйдет, и начнется неведомая, новая жизнь, сердце мое замирало от счастья.

Прошло еще часа два. В окошке наконец-то погас дневной свет. Женька зажег лампу. Теперь окошко казалось завешенным куском черного бархата. Ребята стали укладываться. Стихла жизнь в вагоне. Из углов послышался храп. Только мы с Вовкой лежали с открытыми глазами, только мы с Вовкой чутко слушали каждый удар колес и ждали, когда же паровоз сбросит скорость и даст сигнал перед станцией. Мой «сидор» был увязан. Я нащупывал рукой записку.

Ох, время! Какое оно длинное, когда чего-то ждешь. Оно просто бесконечное! Но вот поезд сбавляет скорость. Я поднялся со своего места, погасил керосиновую лампу и прикрепил к ней записку. Ребята проснутся утром – сразу увидят.

– Подай мешки, – тихо сказал я Вовке.

Приближалась «наша» станция. Хоть мы и не знали, как она называется, но она была наша. И хорошо, что ребята только улеглись. Не встанут они, не побегут за углем и кипятком.

Вовка молча стоит у двери. В полутьме я не вижу его глаз. Может, ему страшно уходить из этого теплого вагона в неизвестную тьму ночи. Может, он хочет залезть обратно на свое место, положить под голову мешок и спать…

Мы налегли на дверь и приоткрыли ее, чтобы можно было вылезти.

Прощайте, ребята! Как говорят, не поминайте лихом! Мы фашистов пойдем бить…

Звякнули железные сцепы вагонов. Я прыгнул на землю, Вовка бросил мешки. Мы быстро подлезли под вагон, перебрались на другую сторону эшелона и побежали. Холод ноябрьской ночи лез под пальто. Пробежав метров двести, мы свернули к пожарному сараю и затаились у ящика с песком.

– Сейчас нас будут искать, – сказал я.

– Никто и не заметил, что мы ушли, – ответил Вовка. – Записку увидят утром. Конечно, если поезд будет стоять полночи – дело хуже.

Мы прижались спиной к спине и так сидели, стараясь не поддаваться холоду и страху перед неизвестностью. Мы сидели долго, потеряв счет времени. И наконец услышали знакомый гудок и стук колес удаляющегося поезда.

Стук растворился в темноте. Ничто уже больше не связывало нас с прежней жизнью.

5

При свете лампочки, раскачивающейся на ветру, был виден вход в небольшое здание вокзала. Над дверью старинный медный колокол. В зале ожидания несколько лавок. На стене никому не нужное расписание поездов, аккуратно вделанное в рамку под стекло.

Только мы сели на лавочку, как следом за нами в зал вошел бородатый старик в полушубке, с палкой в руке. На голове у него старый треух, на ногах валенки с галошами.

– Вы чего тут? – спросил старик.

– Поезда ждем.

– Откуда же вы такие, воробушки?

– Из Москвы.

– Это, стало быть, от московского эшелона отстали?

– Точно.

– Горемыки! Как же это вас угораздило?

– Отстали, – повторил я, и мне даже понравилось, что так просто можно все объяснить.

– Ну, а Москва-то наша аль немецкая? – спросил старик.

– Конечно, наша. Видели ее немцы во сне.

– Это хорошо. Это хорошо. А далеко ли вы едете?

– В Новосибирск!

– Тут, считай, верст двести, – сказал старик. – Пути-то тут свободные, поезда ходко идут. Можно за ночь доехать. Только на нашей станции редко останавливаются поезда. Вот беда!

Вовка вопросительно посмотрел на меня.

– Эх, война, война… – сказал старик и присел на лавку. – Только жить начали, на тебе: у ворот мочало – начинай сначала. Не дают русскому человеку спокойно поспать. То первая война, потом гражданка. И вот опять излом истории. Чужая сила прет.

Дед оперся на палку.

– Вы, может, примерно скажете, когда пойдет поезд? – спросил Вовка.

– Он, можа, сейчас пойдет, да не остановится. – Старик поглядел на нас сострадательно. – Вот что я вам скажу, воробушки. Тут недалече, версты две от станции, гора есть. На этой самой горе все поезда тихо едут. Когда молодой был, деньжат-то не хватало на билет, так я там, на горке, подожду поезд и прицеплюсь. И вам другого хода нет!..

– Спасибо, дедушка, – обрадовался я и вскочил с лавки.

– Ежели чего не так, – сказал дед, – то назад вер-тайте. Я тут до утра сторожить буду.

…Мы шагали с Вовкой по шпалам на восток. Темнота так плотно окутывала нас, что мы не видели друг друга.

– Ты на ходу в трамвай прыгал? – спросил я Вовку.

– Нет.

– В одном дворе жили, а я и не знал, – огорченно произнес я. – В товарный прыгать не испугаешься?

– Попробую.

«Скептик. Не скажет „прыгну“. „Попробую“! Будет дело, если он не сможет впрыгнуть на подножку».

– Слушай меня, – сказал я. – Легче всего, конечно, прыгать в последний вагон. Там подножка обязательно есть и фонарь горит. Но там кондуктор едет, он тут же нас скинет с подножки.

– Куда же прыгать?

– Надо выбрать вагон четырехосный. У него подножка есть.

– А если не успеешь прыгнуть?

– Выбирай другой вагон. А почувствуешь, что срываешься с подножки, оттолкнись от нее посильнее. Главное – упасть дальше от поезда на насыпь.

Позади нас появился отсвет фонаря паровоза. Свет становился все ярче, он резал темную стену ночи. Было слышно, как паровоз набирает скорость, чтобы с разгона преодолеть гору. Мы легли на откосе, чтобы машинист не заметил нас. Поезд приближался, но подъем увеличивался. Скорость поезда падала, и вот уже паровоз натужно пыхтит, как будто у него начинается одышка.

Как только паровоз поравнялся с нами и глаза стали различать в темноте вагоны, я крикнул Вовке:

– Давай рюкзак и беги за этим большим вагоном!

Вовка кинул мне рюкзак и побежал. Догнав вагон, он схватился за поручни и залез на нижнюю ступеньку.

Еще один большой вагон приближался. Я побежал рядом с ним. Забросил рюкзаки и впрыгнул на площадку. Ура, едем!

Поезд уже преодолел горку. Дыхание его стало свободнее и мощнее. Весело застучали колеса.

– Даешь Новосибирск! – крикнул я что есть мочи.

6

День еще не наступил – небо было серым, прохожие сонными, а мы уже шагали по улицам Новосибирска. Незнакомый город, который в виде кружочка обозначен на школьной карте, был перед нами. Конечно, интересно бы побродить по городу, узнать, какой он из себя. Но нам сейчас до этого никакого дела нет.

– Скажите, как пройти в горвоенкомат? – спросили мы женщину, встретившуюся на пути.

– Пойдете прямо, – сказала женщина, – потом повернете направо. Высокий дом увидите. Его легко отличить. Около него всегда народу много.

Женщина стояла и смотрела на нас.

– У меня вот такой же сынок на фронт ушел, – сказала она и кончиком платка смахнула слезу.

Чудно устроен мир. Нам весело – ей грустно. Может, ее сын, так же как и мы, с радостью уходил на фронт… А она плачет.

Мы быстро нашли горвоенкомат. У дверей призывники с вещмешками. Есть старики, а есть ребята молодые, вроде нас. Во всяком случае, мы не кажемся перед ними сопляками. А этот вот совсем маленький, меньше Вовки. Дунь – упадет. Женщины в слезах. Одна обняла мужа и плачет, будто отпускать не хочет.