Текст книги "Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец
(Повести)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Мы нырнули в подъезд и столкнулись с дежурным, молоденьким младшим лейтенантом в новой фуражке.

– Куда? – строго спросил он.

– Вы не скажете, капитан Соколов находится в военкомате?

– Ну, предположим, находится.

– Мы к нему!

– Зачем?

– Личный вопрос.

– Давай назад! – Младший лейтенант вышел из-за стола.

– Понимаете, в чем дело, товарищ дежурный, – сказал Вовка, как всегда подчеркнуто интеллигентно, – капитан Соколов наш друг. Если он узнает, что вы не пустили нас…

Младший лейтенант внимательно посмотрел на Вовку и, наверное, подумал: «Парень в очках врать не будет».

– Соколов спал на моем месте, – запросто сказал я, как будто Соколов был мой дядя.

– Где это он спал?

– В вагоне-теплушке, когда ехал сюда, в Новосибирск. Я ему свое место уступил. Он тогда и сказал: значит, мы друзья. Чего надо, заходите.

Младший лейтенант зачем-то потрогал козырек новенькой фуражки, взял телефонную трубку и попросил Соколова.

– Товарищ капитан, докладывает дежурный снизу. Тут вас спрашивают два парня. Говорят, ваши знакомые. Вы якобы спали на их месте в вагоне-теплушке!.. Слушаюсь, товарищ капитан. – Дежурный положил трубку. – Третий этаж, комната тридцать два.

Мы летели по лестнице как на крыльях.

– Я же говорил, Вовка, все будет в порядке!

Мы остановились у комнаты тридцать два, чуть перевели дух и постучали.

– Заходите! – послышался знакомый голос.

– Здравия желаем, товарищ капитан! – по-военному четко крикнули мы.

– Вот они, орлы, – весело сказал Соколов и поднялся из-за стола нам навстречу. – Как это вы очутились здесь? – спросил Соколов, пожав нам руки. – Вы же в Анжерку ехали.

– Мы из школы убежали, – отрапортовал я без всяких околичностей. – Хотим на фронт.

– Вот это да! – протянул капитан и посмотрел на нас, как будто видел в первый раз.

– Вы же сами сказали тогда в вагоне, товарищ капитан: «Фронт – святое дело для каждого…»

– Может, и сказал, – произнес капитан и опять странно посмотрел на нас. – Сколько вам лет?

Мы выдавили из себя ненавистное слово «шестнадцать».

– Рановато на фронт, – заявил Соколов и сел на свое место. – Через два года приходите.

– Возьмите нас добровольцами, – попросил Вовка. – Сейчас все на фронт идут, даже старики.

Я добавил:

– Там внизу призывники стоят. Некоторые ростом меньше нас.

– Нет, нет, ребята! Не может быть и речи. Через два года приходите. – Капитан опять поднялся со своего места. – Должен вам сказать, что война – это не веселая игра в солдатики, как вам кажется. Это грязные окопы, пули, разрывы бомб, оторванные руки и ноги, смерть.

– Не страшно нам это, товарищ капитан, – сказал я.

– Это тебе сейчас не страшно, – вдруг закричал капитан, и его брови-гусеницы угрожающе сомкнулись, – а когда приедешь туда, на фронт, по-другому заговоришь!

– Но ведь вы же пошли на войну не задумываясь, – послышался Вовкин голос.

– Я солдат. На всю жизнь останусь им. А вы еще мальчишки. Кто знает, какая у вас дорога впереди. Покалечит – что тогда?

– Мы не можем ехать обратно в школу, – произнес я.

– Я помогу вам с билетами.

– В школе все думают, что мы на фронте.

– Подумают, подумают и перестанут.

Капитан подошел к нам и как-то по-другому, ласковым голосом добавил:

– Поймите, ребята. Не время вам на фронт. Учиться надо. Поучитесь два года. Если уж за это время мы с ними, собаками, не совладаем, тогда вы возьметесь за оружие…

Капитан посмотрел внимательно на меня, потом на Вовку…

– Решено, – сказал капитан. – Я достану билеты до Анжеро-Судженска, и завтра вы уедете. А пока посидите на скамеечке в коридоре.

Мы вышли в коридор и сели.

– Бежим. – шепнул я Вовке.

– Бежим, – согласился друг.

Тихонько, на цыпочках мы прошли по коридору и побежали по лестнице, как будто за нами кто-то гнался. Люди с удивлением смотрели на пае.

– До свидания, товарищ дежурный, – сказали мы младшему лейтенанту и выскочили на улицу.

По инерции мы еще бежали некоторое время. Но потом замедлили шаг.

– Вот тебе и капитан, – сказал я. – Я-то думал: придем, он схватит нас за руки и крикнет: «Молодцы, ребята, патриоты!»

– Теперь не имеет значения, что ты думал, – холодно сказал Вовка. – Что предлагаешь, организатор?

Конечно, Вовка мог бы сказать мне что-нибудь еще более обидное. Я так надеялся на капитана…

– Идти на вокзал и прорываться в Москву, – предложил я и с грустью подумал: «Ах, люди, люди! Капитан не оправдал надежд. А Галка – подруга! Не поняла меня: „Дон-Кихот краснопресненский“».

7

С детства я люблю вокзалы. Они – начало пути. А что может быть интереснее, чем отправление в путь.

Я хорошо помню Курский вокзал в Москве. Оттуда я каждый год в начале лета уезжал в деревню и два раза ездил в Крым.

Вокзал в Новосибирске, конечно, не похож на Курский.

Во время войны вокзалы перестали быть просто вокзалами. Они стали местом пристанища тысяч беженцев, их домом и надеждой на спасение.

Было еще далеко до вокзала, а навстречу нам уже попадались эвакуированные с вещами на плечах. Как смешно они одеты! Вот на женщине – белая панамка и валенки с галошами, пальто канареечного цвета и черный шарф. В руках две корзинки, за которые держатся маленькие дети. Впереди шествует баба в телогрейке и пуховом платке. Это, наверное, местная домовладелица.

У входа в вокзал толпятся люди. Стоит милиционер для порядка. Мы нырнули в дверь. Народу здесь! Люди плотно сидят на лавках, на подоконниках, спят на полу. Кто-то кричит, где-то громко спорят, плачут дети, слышится свисток милиционера. Все эти тысячи звуков летят вверх под высокий потолок зала, там смешиваются, и эхо сводного гула докатывается до меня.

Тревожный гул вокзала наваливался сверху, давил на плечи. Казалось, он хотел сломить меня, запугать, уничтожить желание бежать на фронт. Вот-вот заплачу от страха перед неизвестностью… Но я креплюсь, я пытаюсь увидеть голубое небо и услышать чистый, прозрачный голос моей матери, от которого мне всегда было так спокойно и радостно…

Я показал Вовке на противоположный угол. Кажется, там свободнее. Нелегко пробраться через зал. Поднимешь ногу, чтобы шагнуть, а на полу спят люди. Так и стоишь, как страус, с поднятой ногой, пока не ухитришься найти место, куда ее поставить.

На одной скамейке сидел старик с исхудалым лицом. Он глодал корку хлеба. Рядом расположилась молодая женщина с чемоданами. Она положила на них руки, как ворон крылья на добычу.

– Барыня ты, вот ты кто, – прошамкал старик.

– Чемоданов-то сколько! – добавила сидящая неподалеку женщина с ребенком. – А нашего брата из-за этих чемоданов в вагон не пускают.

– Я вот сейчас позову милиционера, – сказала молодая женщина. – Он тебе покажет!

– Испугала милиционером!

Мы с Вовкой продвигались дальше. Кругом люди – усталые, печальные.

На подоконнике сидела девушка. Худенькая, с голубыми глазами и косичкой за спиной. Она смотрела перед собой в одну точку. Кажется, она плакала, но слез не было видно.

– Около вас можно присесть? – спросил я.

– Место не купленное! – ответила девушка, даже не посмотрев в нашу сторону.

– Ты здесь меня подожди, – сказал я Вовке, – а я узнаю, когда эшелон на Москву пойдет. Может, мы таким же самым способом, как сюда приехали, и в Москву отправимся.

– Сомневаюсь, – сказал Вовка. – Думаю, что дело у нас швах…

– Тебе уж обратно в школу хочется. Так иди к капитану. Он тебе билет в мягкий вагон выдаст. Нытик! Я тебе так скажу: уж если решили – значит, добьемся. И отступать нельзя. Не посадят в поезд – к грузовику прицепимся. В конце концов, у нас ноги есть – пешком до фронта дойдем. Сиди здесь и жди!

Я стал пробираться к выходу. Теперь я был умнее. Я шел вдоль стенки. Настроение у меня, конечно, препоганое. Но надежды я не терял. Больше я за Вовку переживал. Маловер он и скептик. Привык к легкой музыкальной жизни. А как в оборот попал, так у него дело швах.

Но оказалось, что переживал я за него зря. Чужая душа – потемки! Как только я ушел, у Вовки начался разговор с этой грустной девушкой. Разговор доподлинно мне стал известен потом, через несколько дней.

– У вас какое-нибудь горе? – спросил Вовка девушку.

– Сейчас у всех горе и несчастье! – ответила она, мельком взглянув на Вовку.

– Верно, – поддакнул Вовка. – Но все люди бывают несчастны по-разному, так Лев Толстой сказал.

Девушка удивленно посмотрела на моего приятеля.

– А вы куда едете? – спросил Вовка.

– Никуда!

– А зачем же на вокзале?

– От тетки убежала.

– Почему?

– Много будешь знать, быстро состаришься.

Кажется, Вовку смутил этот резкий ответ девушки, и он замолчал.

Девушка вдруг спросила:

– Как тебя зовут?

– Вова.

– А меня – Нина. Я из Харькова.

Они опять помолчали, и Вовка деликатно сказал:

– Люди должны больше знать друг о друге.

– Может быть, – ответила девушка. – Ты знаешь, что такое нудный человек… Это тот, кто о своей жизни рассказывает.

Опять девушка будто не замечала собеседника. Ее большие голубые глаза смотрели безразлично. Будто она была одна в этом огромном зале, среди тысячи людей.

Вовка рассматривал девушку. Ему нравились очертания ее подбородка, губ, правильная линия лба, ее светлые, выгоревшие на солнце волосы, заплетенные в тугую косу.

– Если у тебя никого нет, зря ты убежала от тетки! – сказал Вовка.

– Нет, не зря! – произнесла девушка, и в глазах ее мелькнуло зло. – Тетка моя богомолка, кликуша, она говорит: «Ты прикинься дурочкой и милостыню проси. Иначе чем я тебя кормить буду?» А я лучше с голоду умру…

– С голода нельзя умирать. У тебя должны быть какие-то планы.

– Какие там планы… Никто не знает, что будет с ним завтра. Люди знают, что было; не знают, что будет.

– Но к чему-то стремиться надо. Цель какую-то надо иметь, идеал…

– Смешной ты, парень, – сказала девушка, и взгляд ее повеселел. – «Лев Толстой, идеал!» Откуда ты такой взялся?

– Из Москвы, – просто сказал Вовка. – У тебя никогда не было идеала?

– Когда была маленькая, мечтала о длинном платье, как у матери.

– А потом?

– Все, что было потом, не имело идеала. Папа погиб на финской войне, а мама убита немцами в Харькове три месяца назад.

И опять у девушки был безразличный взгляд. Вовке вдруг захотелось дотронуться до ее руки, сказать ей какое-то очень ласковое слово, которого он еще никогда никому не говорил. Ему хотелось, чтобы оживился ее безразличный взгляд.

– Может, я могу тебе помочь? – сказал Вовка, и от того, что эти слова прозвучали так обыденно, он покраснел.

– У самих-то дело швах.

– Мы едем на фронт!

– Куда? – удивленно спросила Нина.

– На фронт. Мы из школы убежали. На фронт хотим!

– Послушай! – воскликнула Нина, и в ее глазах зажегся свет. – Возьмите меня с собой. Я ненавижу фашистов! Я отомщу за маму. Возьмите меня!

Нина схватила Вовку за руку и держала ее цепко, как будто в этом было ее спасение.

– А что, – растерянно произнес Вовка, не ожидая такого оборота дела, – возьмем. Вот придет Николай, скажу ему, и возьмем!

– По правде?

– Ну конечно! Мы же твердо решили бежать на фронт. Мы все обдумали.

В этот самый момент я и подошел и сразу заметил, что с Вовкой что-то неладное. У этого флегматика блестели глаза, щеки были розовые и уши красные. Такого я за ним никогда не замечал, хотя знаю я его еще с детского сада.

Да и девушка как-то по-другому смотрела на меня.

Я взял Вовку за рукав и хотел отвести в сторону.

– Можем здесь поговорить, – сказал Вовка, не двигаясь с места.

Я пожал плечами и сказал:

– Скоро военный эшелон на запад пойдет, попробуем прицепиться.

– Не выйдет, – встряла в разговор девчонка.

– Тебя никто не спрашивает, – резко бросил я.

– Не надо так, Коля, – очень деликатно произнес Вовка. – Я познакомился с девушкой. Ее зовут Нина.

«Ах ты тихоня! – подумал я. – Стоило мне отойти, как ты уже познакомился. Прошлой зимой, когда я тебе о Галке рассказывал, ты что говорил: „Понимаешь, Коля, я увлекаюсь музыкой. Мне не до девочек“. А теперь на вокзале девчонку подцепил. „Нина – картина, свинина, солонина“», – это я всегда к новому имени рифмы придумываю.

– Что же ты молчишь? – спросил меня Вовка.

– Что мне, «ура» кричать! – ответил я.

– Я уже несколько дней толкаюсь на вокзале, – сказала Нина. – Как только военный эшелон приходит, на перрон никого не выпускают. Красноармейцы по перрону ходят.

– Конечно, невозможно прицепиться, – поддакнул Вовка.

– Что ты подпеваешь! – возмутился я.

Я, конечно, и сам не очень верил, что можно прицепиться к военному эшелону. Ведь там не дурачки едут. Но девушка эта возмущала меня. Ее-то какое дело!

– Нина поедет с нами на фронт, – твердо сказал Вовка, как будто это уже давно было решено.

Я не знал, что ответить этому очкарику. Но по его глазам я видел, что он не шутит и не издевается надо мной.

– У Нины отец убит на финской войне, – продолжал Вовка. – Мама погибла три месяца назад в Харькове. Живет она у тетки, а тетка заставляет ее милостыню собирать.

Я посмотрел на Нину. Пигалица с тонкой шеей. Косичка болтается. Да куда тебе на фронт? В детский сад дорога…

– Ты меня удивляешь, Вовочка! – сказал я, не скрывая возмущения. – Как-нибудь самим бы добраться до фронта, а ты привесок нашел.

– Ты поаккуратней выражайся! – гневно крикнул Вовка.

В моей груди горело пламя гнева, а у Вовки, наверное, пылал любовный огонь. Мы молчали, исподлобья глядя друг на друга.

– Ни к какому эшелону вы не сможете прицелиться, – повторила Нина. – В армию можно попасть только через военкомат.

– Мы уже пробовали, – ответил Вовка. – У нас даже военком знакомый есть. Не берет. Молоды.

– А вы с какого года?

– С двадцать пятого.

– Одногодки! – сказала Нина и победно посмотрела на меня. – В армию берут с двадцать третьего…

Нина вынула из сумочки паспорт.

– Родиться бы на два года раньше!

«Стоп!» – сказал я сам себе и вынул паспорт. У меня блеснула гениальная мысль: переделать пятерку на тройку – всего-навсего хвостик в другую сторону завернуть. Эта гениальная мысль пронзила меня насквозь. На лбу у меня выступила испарина, которую я смахнул рукой.

– Ты чего, Коля? – спросил Вовка.

Я не знал, что делать – сказать или подождать. А Нина смотрела на меня пристально, глаза, голубые с прожилками, так в самую душу и лезут.

– Нужно переделать пятерку на тройку, – сказал я, ожидая, что Вовка радостно заорет на весь вокзал.

– Но ведь это подделка документа, – сказал Вовка. – За это карают.

– Идиот! – крикнул я. – Карать нужно тех, кто в тылу отсиживается.

Наверное, этой девчонке понравились мои слова. Она посмотрела на меня одобрительно.

– Неплохая идея, – сказала она.

– А если заметят подделку? – спросил Вовка.

– Могут заметить! – согласилась Нина. – Но военкоматам нужны люди.

Я не мог слушать Вовку. Мне хотелось поскорее подделать год рождения и бежать в военкомат.

– Ты бы спасибо, Вовочка, сказал мне. За то, что у меня гениальная мысль блеснула. А ты рассуждаешь.

– Между прочим, эту мысль тебе Нина подсказала.

Что с ним спорить, когда у меня все кипит внутри.

– У меня есть бритва, – сказал я по-деловому. – У кого есть черный карандаш?

Нина вынула из кармана карандаш и дала его мне. Я положил паспорт на подоконник.

– Здесь нельзя, – шепнула Нина. – Нужно под лавку залезть, там не увидят.

Шарики у этой девчонки работают! Хотя под лавку залезть не так просто. Около лавок на полу спят люди. Может быть, мы бы не нашли свободного места, если бы вдруг кто-то у выхода из зала не крикнул: «Поезд!» Вдалеке послышался стук колес.

Что тут началось! Люди хватали узлы, чемоданы.

Каждому хотелось выскочить на перрон, чтобы уехать дальше на восток, где, может быть, еще не так много эвакуированных, где можно достать хлеба и переждать эти страшные военные годы.

Отчаянные крики толпы усиливались. Все хотели прорваться на перрон.

Милиция сдерживала толпу. На этот поезд никого не должны были сажать. А кто этому верит! Каждому хочется уехать.

Милиционеры стояли цепью. Они взялись за руки, а главный выхватил из кобуры наган и, размахивая им перед носом людей, кричал:

– Стрелять буду!

Может, у него и патронов-то в нагане не было, но кричал он отчаянно, и люди пугались. Кто-то бросился в другие двери, выходящие на площадь. Остальные, толкая и давя друг друга, устремились вслед за ним.

Главный по-прежнему махал наганом и кричал:

– Стой!

Но разве он мог повернуть обезумевших людей…

Мы нырнули под лавку, разложили паспорта – тоненькие серые книжечки в жесткой обложке. Очень смешная фотография на моем паспорте. Я в белой рубашке, волосы коротко подстрижены. Мальчишка! Если бы приклеить другую карточку…

Вовка пристально разглядывал в паспорте свою фотографию. На карточке лицо у него худое. Пожалуй, старше меня выглядит.

Я внимательно разглядел пятерку, прицелился и осторожненько самым кончиком лезвия зацепил у нее хвостик. Немножко поскреб острым уголком, и пятерка перестала быть пятеркой. Как мне хотелось быть старше и увидеть на месте этой пятерки тройку!

Я еще раз поскреб лезвием. Теперь уже точно хвостика нет и никогда не будет. Карандаш, я заточил как иголку. Сначала приладился, как получше написать, наконец сделал эту маленькую черточку – получилась тройка. Теперь я на два года старше.

Я смотрел на тройку и, казалось, становился шире в плечах и выше ростом.

А Вовка и Нина затаив дыхание разглядывали мою работу.

– Вовк, возьми мой паспорт, – сказал я, – и представь, что ты военком. Читай!

Вовка улегся поудобнее и стал читать важно, как военком.

– «Денисов Николай Павлович. Время и место рождения: одиннадцатое июля, одна тысяча девятьсот двадцать третий год, город Москва».

Улыбка не сходила с моего лица.

– Ничего! – сказал Вовка. – Если наискосок смотреть, карандаш немножко отсвечивает.

– Военкомы только прямо смотрят, Вова! – бодро заявил я. – Возьми карандаш и действуй.

– Может, ты мне сделаешь, – попросил Вовка. – У меня руки дрожат.

Руки у него дрожат! Не стыдно при девчонке так говорить.

Я взял Вовкин паспорт, и опять острый кончик лезвия зацепил хвостик пятерки. Теперь я чувствовал себя увереннее. Я уже знал, как надо выводить троечку.

– За одну минуту я сделал тебя старше на два года, – сказал я Вовке. – Отец с матерью не могли бы такого сотворить.

Вовка любовался моей работой. Он внимательно смотрел в паспорт, протирал очки и снова смотрел в него. Потом закрывал паспорт, быстро раскрывал его и пристально смотрел на год рождения.

– А мне тоже сделаешь? – попросила Нина.

– Давай!

Настроение у меня было самое радужное. В паспорте Нины троечка получилась что надо. Даже наискосок не отсвечивает.

– Но тебя не возьмут в армию, – сказал я Нине, хотя, возможно, и не стоило обижать ее. – Ты посмотри на себя в зеркало. Две тоненькие ручки, шейка, как спичка, и коса.

– Возьмут, – убежденно произнесла Нина. – С двадцать третьего – значит, возьмут.

– Нет.

Нина задумалась. Какое удивительное у нее лицо! То радостно светится, то вдруг мрачнеет.

– А может, мне косу обрезать? Скажите, ребята! Тогда я старше буду выглядеть.

Я молчал. Какое мне дело до ее косы!

– Жалко, – сказал Вовка. – Красивая коса.

– Она потом вырастет, Вова. А сейчас обрежем. Ну, давайте, ребята. – Опять у Нины светилось радостью лицо. – Коля, у тебя есть лезвие. – Нина торопливо расплетала косу.

– Лезвие у меня есть, но я не парикмахер. Бери и режь. – Я положил перед Ниной лезвие бритвы.

– Мне неудобно самой. Давай, Вова. – Нина говорила торопливо, с волнением.

Вовка взял лезвие и стал резать Нинины волосы. Лицо у него было серьезное. Не так-то просто отрезать косу лезвием безопасной бритвы. А Нина замерла, откинув голову назад. Как будто ее в рыцари посвящали.

Мне хотелось схватиться за живот и хохотать. Хохотать до слез! Вовка – парикмахер! Вот к чему приводят трали-вали с девчонками. Режь, Вовочка, старайся, она тебя еще не то заставит делать…

Часть вторая
93 дня, или
Как мы стали лейтенантами

1

Вы, конечно, не поверите, но мы – это уже не Вовка и Колька. Мы – курсанты. Товарищи Берзалин и Денисов. На нас гимнастерки, шинели, петлицы Лепельского военно-минометного училища в Барнауле. Еще на нас кирзовые сапоги и серые шапки-ушанки со звездочками на лбу.

Мы идем в строю, чеканя шаг, и поем:

 
Выходила на берег Катюша,
На высокий: берег, на крутой.
 

Старшина Ермаков заставляет нас петь «Катюшу», потому что эта песня ему наверное нравится.

Вовка посмотрит на меня и улыбается. А у меня тоже улыбка лезет во весь рот. А почему бы не улыбнуться? Все страшное позади. Как мы робели, когда в военкомат пришли!

– Здравия желаем, – сказали мы майору, на груди которого медаль «Двадцать лет РККА».

Майор хмуро посмотрел на нас и потребовал паспорта. Он взглянул в мой паспорт, потом на меня и спросил:

– Фамилия?

– Денисов.

– Год рождения?

– Одна тысяча девятьсот двадцать третий.

«Ну, – думаю, – сейчас наискосок посмотрит в паспорт – и в милицию!»

– Образование? – спрашивает майор.

– Восемь классов.

И вдруг слышу:

– Годен.

Майор положил паспорт на другие паспорта, которые лежали кучкой.

– Следующий.

А я все стоял как дурак и не верил своим ушам. «Годен»! Это значит, меня возьмут в армию, пошлют на фронт! Значит, мечта моя сбылась.

– Следующий, – повторил майор и бросил на меня недовольный взгляд.

Вовка сделал шаг вперед.

– Фамилия?

– Берзалин.

Майор смерил Вовку взглядом с головы до ног.

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот двадцать… – И тут Вовка замялся и чуть не испортил все дело.

– Забыл, когда родился, – сказал майор.

– Двадцать третий.

– Образование?

– Восемь классов.

– Годен. Следующий! – крикнул майор.

Перед майором стояла Нина. Он посмотрел на нее, и мне показалось, что на его хмуром лице мелькнула улыбка. Уж очень смешно торчали у Нины коротко обрезанные волосы.

– Фамилия?

– Ефремова.

– Вы все вместе, что ли, пришли? – спросил майор.

– Так точно, товарищ майор, – по-военному ответила Нина.

Очень смешно обрезал ей волосы Вовка. Даже шутник-парикмахер не смог бы так сделать, хотя без косы Нина повзрослела. На лбу она себе челочку сделала. А косу в газету завернула и в сумку спрятала.

– Значит, в армию хочешь? – спросил майор Нину.

– Так точно! – опять по-военному отрапортовала Нина. – Медсестрой или пулеметчицей. Я за мать отомстить фашистам хочу.

– Мать убили?

– Под Харьковом. А отец погиб на финской войне.

– Я тоже воевал на финской, – сказал майор и, еще раз взглянув на Нину, положил ее паспорт в ту же кучку, куда и наши.

– Подождите в коридоре, – сказал майор.

Мы сидели молча. Радость у нас перемешивалась со страхом. От этого озноб пробегал по спине и минуты казались вечностью. Вдруг заметят нашу подделку! Вдруг сейчас откроется дверь. «Денисов, Берзалин, Ефремова, ко мне! – рявкнет майор. – В милицию, под суд!»

Открылась дверь. Мы вошли в кабинет. Майор пожал нам руки. На минутку хмурый взгляд его исчез. Лицо просветлело. Майор вручил мне и Вовке направление в Лепельское военно-минометное училище. Наши паспорта остались на столе. Теперь мы никогда не увидим их. В направлении было черным по белому написано: «Родился в 1923 году».

Потом майор посмотрел на Нину.

– А тебе придется ждать. Я не знаю, когда объявят набор на курсы медсестер в Омске.

Мы заметили, как вздрогнули глаза девушки.

Майор взял паспорт и хотел вернуть его Нине.

– Не возьму, – быстро сказала Нина и сделала такой жест, будто ей давали гадюку.

– Ей жить негде и есть нечего, – вмешался Вовка.

Майор подержал некоторое время паспорт Нины и положил на стол.

– Что же с тобой делать? – спросил сам себя майор. – Могу устроить санитаркой в госпиталь.

– Пожалуйста, товарищ майор! – воскликнула Нина – Я все буду делать: полы мыть, белье стирать, за ранеными ухаживать. Еще я песни умею под гитару петь, стихи на память читать. Устройте меня, товарищ майор.

Майор присел за стол, написал на бумажке адрес госпиталя и фамилию человека, к которому должна обратиться Нина.

Потом еще раз пожал нам руки, и мы вышли в коридор. Нам хотелось обнять друг друга, обнять весь мир.

И вот теперь мы с Вовкой маршируем, чеканя шаг, и поем:

 
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой.
 

– Раз, два, левой! – кричит старшина. – На месте!

Мы пришли на футбольное поле. В футбол на этом поле уже давно никто не играет. Конец января. Снежок лепит, земля давно замерзла. То, что она замерзла, – это нам точно известно, потому что мы каждый день ползаем по ней. Конечно, по мороженой земле ползти легче, чем по грязи.

– Ложись! – кричит старшина.

Ложись – это значит не просто лечь, как ложишься в постель. Надо лечь молниеносно с винтовкой в руке. Вернее, надо упасть на землю лицом вперед. У меня еще кое-как получается, а у Вовки не выходит. Он сначала на колени становится, а уж потом ложится.

– Встать! – кричит ему старшина. – Ты что, Берзалин, богу пришел молиться? Ложись!

Вовка опять рухнул на колени, а потом лег.

– Встать!

Вовка стоит, прижав винтовку к груди. Старшина ходит вокруг Вовки, а мы лежим и посматриваем снизу вверх.

– Какой ты вояка, Берзалин, – говорит старшина, – тебя уже два раза убили. Ты думаешь, фриц дурак? У него автомат на пузе. Он очереди пущает во все стороны. Пуль сколько хошь. Вся Европа на него работает. Он и не целится. Тра-та-та – и крышка… Ложись!

Вовка рухнул, и его железная пряжка звякнула о мороженую землю.

– Встать! – еще яростнее крикнул старшина. – Ложись! Встать!

Вовка с трудом встал.

– У меня сил больше нет, товарищ старшина. Гимнастерка мокрая.

– Отставить разговоры! Вот заставлю десять верст бежать, тогда не только гимнастерка – штаны будут мокрые. Это тебе не детский сад.

Вовка молчит, глядя себе под ноги. И по тому, что он тяжело дышит и по его вискам текут струйки пота, ясно, что сил у него на самом деле нет.

– Будущий командир, – усмехается старшина. – Тебе часовщиком работать, винтики в лупу рассматривать.

– Он обвыкнется, товарищ старшина, – сказал я. – Через месяц попросит: дайте чего-нибудь тяжеленькое потаскать.

– Адвокат! – резко бросил мне старшина, и усы его дернулись от злости. – Встать!

Я поднялся с земли и стоял по стойке «смирно».

– В армии адвокатов нету, – сказал старшина. – Есть прокуроры. Понял?

– Так точно!

Старшина дал команду:

– Начинай упражнение номер два.

Мы встали с Вовкой друг против друга, взяли винтовки наперевес и начали сражаться. В основном винтовкой махал я, а Вовка защищался – ему нужно было отдохнуть…

Потом мы кололи чучела, которые висели на перекладине. Расправившись с ними, мы бежали по полю стадиона. Винтовки наперевес, – мы кричали «ура!».

И опять слышалась команда:

– Ложись! По-пластунски, вперед.

Мы ползли по беговой дорожке. Она казалась длинной, как дорога через весь земной шар. И лучше не поднимать голову. Двигай локтями и коленями и смотри, как мелькают камушки перед носом.

А старшина идет и покрикивает:

– Вольнов, прижми живот к земле. На четвереньках только в яслях ползают.

Наконец-то кончился урок, и снова мы шагаем в строю и поем.

А младший командир идет сбоку и подкручивает усы. Они у него царские. Кончики вверх загибаются. Говорят, старшина еще в первую мировую войну в боях участвовал. У него Георгиевский крест есть. Конечно, в ту войну старшина был молодой, а теперь ему уже сорок пять. Но мускулы у него крепкие, упражнение с винтовкой делает будь здоров. Ростом старшина невысок, но плечи широкие, руки большие и голова на крепкой шее. Когда он командует, шея краснеет. Особенно хорошо это сзади видно.

2

Мы встаем ровно в пять. На дворе темная январская ночь. Спать бы да спать, а тут в нательной рубашке на зарядку беги. Раз-два, влево. Раз-два, вправо… Старшина уже поджидает нас на конюшне.

Училище наше минометное на конной тяге. Каждому прикрепили лошадь, или, вернее, каждого прикрепили к лошади. Курсанты меняются, а лошади остаются. Мне досталась кобыла Серия, а Вовке – мерин Зипун; мерин высок, как Россинант. Но Вовка не Дон-Кихот. Трудно ему залезать на своего коня. Правда, за все это время мы только один раз садились на лошадей, зато чистим их каждый день.

Конюшня длинная. Стойла по сторонам. Тусклые лампочки посредине. Каждый подбегает к своей лошади, хватает щетку и чистит. А старшина, как Наполеон – руки на груди, расхаживает по коридору. Когда он проходит близко, то скребешь лошадь особенно старательно. Но как только старшина прошел, подлезешь под лошадь и греешь спину о ее живот. (Наверное, в этот момент ты похож на черта, пытающегося приподнять кобылу.) А между ног лошади поглядываешь, куда движется внушительная фигура старшины.

Если старшина не поверит, что ты чистил лошадь, он вынет носовой платок (наверное, этот платок он носит специально для лошадей), проведет им по крупу лошади и внимательно посмотрит, есть ли на платке грязь. Особую «любовь» старшина питает к Вовке. Он подходит к его мерину чаще, чем к другим, и не жалеет платка.

– Видишь? – спрашивает старшина Вовку, показывая грязь на платке.

– Так точно! – кричит Вовка и драит своего Зипуна до тех пор, пока тот не заржет.

Чем ближе к завтраку, тем больше поднимается наш молодецкий дух. Завтрак – самая милая минута в жизни. Мы приходим на завтрак умытые, лица выбриты, сапоги начищены, животы подтянуты.

В огромном зале длинные столы. Одним краем они упираются в стену. У каждого стола две скамейки. Пятнадцать человек на одну скамейку, пятнадцать – на другую. Сидим плотно, как патроны в обойме. Старшина во главе стола на стуле, как папа на именинах.

Почему-то старшина ест быстрее всех. Зубы, что ли, у него хорошие или его так в первую мировую войну приучили… Раз, два – миска пустая. Раз, два – хлеба, масла и чая нет. И какое ему дело, что мы хотим насладиться этой редкой минутой.

– Встать! – кричит старшина и обтирает рукавом усы. – Выходи строиться.

Старшина чинно прохаживается перед строем, потом вдруг спрашивает:

– Сыты?

– Сыты, – отвечаем мы не очень стройным хором.

– Хлеба хотите?

– Хотим! – кричим единым духом.

– На занятия шагом марш!

Старшина доволен своей шуткой.

– Запевай, ребята! – весело кричит грузин Ладо Гашвили.

Егор Вольнов запел, ударяя на «о». Он с Волги.

Мы подхватили песню:

 
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса.
Пулеметная тачанка,
Все четыре колеса…
 

От песни кровь ударила в наши головы, шаг стал тверже. Мы курсанты. Кто мы были год назад? Мальчишки. Прошлой зимой мы с Мишкой мастерили зажигалку, набивали ее серой от спичек и стреляли из уборной в открытую форточку. За нами гонялся с метлой дворник. А теперь я запросто разбираю и собираю миномет, держу в руках боевую мину, хожу на стрельбище и там палю по мишеням из боевых винтовок.

 
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса…
 

Увидела бы меня сейчас Галка – глазам не поверила. Я вдруг представил ее лицо и большие удивленные глаза. Но я тут же отогнал от себя это коварное видение. Зачем будоражить себя зря. Она далеко. Может, обо мне и не вспоминает. «Курсанту не положено думать о девочках», – сказал я сам себе тем же самым тоном, что говорит старшина.