Текст книги "Гроза"
Автор книги: Назир Сафаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
– Бросай!
– Мне бросай!
Но рослые джигиты играли с наездниками как кошка с мышкой, делали вид, что окончательно бросают козла, а сами не бросали его, оглядывая зоркими взглядами участников улака. Они и горячили наездников и выбирали, кому из них бросить козла и тем самым сразу же отдать ему преимущество перед другими. Нетерпеливые зрители кричали им:
– Не томите!
– Уж бросать, так бросать!
– Не задерживайте улака!
Наконец джигиты высоко подняли козла, собираясь бросить его вправо, но резко повернувшись, бросили в другую сторону. Козел полетел прямо в руки Кара-чавандозу[44]44
Прозвище – Черный всадник.
[Закрыть]. Тот молниеносно подложил тушу себе под ногу и камчой стеганул коня.
Кругом вопили:
– Кара-чавандоз!
– Давай!
– Жми Кара-чавандоз!
Кара-чавандоз, как и Босимбек, в первом случае был окружен защитниками и помощниками. Пять тигроподобных всадников скакали справа и слева от него, конечно, он крепко держал козла, прижимая ногой к туловищу коня, и, если бы даже противники настигшего и дотянулись руками, все равно отнять козла у Кара-чавандоза было бы нелегко. Но ведь бывало на других улаках, когда преследующие оказывались сильнее и сваливали всадника на землю вместе с конем и козлом. Сейчас противники решили окружить обладателя улака плотным кольцом, чтобы не пустить его дальше, в ровную степь. Они так и сделали. Кара-чавандоз походил среди них на пробку, плавающую среди бурных волн. И хотя и от всадников и от коней валил пар, как от кипящего котла, Кара-чавандоз держался спокойно и гордо. И своего коня и самого себя он особенно не утруждал, берег силы для решающего рывка, дожидаясь подходящего момента.
Вся эта стремительно передвигавшаяся каша из коней и наездников уже значительно отдалилась от чортахты. Зрителям приходилось с напряжением вглядываться в свалку, чтобы понять, что там происходит; они обменивались мнениями о происходящем.
– А почему Босимбека не видно в круге?
– Босимбек как следует потрудился, чтобы завоевать первый приз и теперь, наверно, отдыхает.
– Нет, настоящий наездник не знает усталости. Мне приходилось видеть наездников, которые в пылу страсти и азарта продолжали борьбу с переломанной рукой или ногой.
– Ну, это неправда!
– А вот и правда!
– Эй, приятели, что же вы заладили одно и то же? Ругайтесь у себя дома, а здесь не мешайте нам смотреть.
– Кто тебе завязывает глаза, смотри на здоровье!
Вдруг поднялся неимоверный шум и крик. Это конь Кара-чавандоза прорвался сквозь окружение. Согни всадников устремились за ним. Кара-чавандоз скакал, оторвавшись даже от своих защитников и помощников. Быстрые как ветер текинцы, словно поджарые борзые собаки преследовали его. И тут среди преследующих все увидели Босимбека. Казалось, что кричать громче уже нельзя, но крики усилились во много раз.
Догоняя тяжеловатого и утомившегося карабаира, Босимбек зашел с правой его стороны. Призовой рубеж был уже недалек. Кара-чавандоз уже высвободил козла из-под ноги, готовясь бросить его на землю, и в это самое мгновенье Босимбек, точь-в-точь как сокол сбивает на лету бедную утку, черной молнией проскочил мимо, и улак оказался у него в руках. Босимбек сразу же выправился в седле, огляделся вокруг и, взмахнув камчой, повернул влево. Всадники бросились за ним. Никто не заметил, каким образом и когда рядом с ним оказался еще один наездник, на коне по кличке Орел. Когда наездники поравнялись стремя в стремя, Босимбек передал ему козла и оставалось уже несколько сажень до последней черты, как вдруг Орел споткнулся, перелетел через голову, а всадник оказался под ним. Конь вскочил на ноги и шарахнулся в сторону, человек же, угодивший под него, оставался лежать на земле вместе с добычей. Все зрители побежали туда, началась суматоха. Участники состязания угрожающе окружили Босимбека, как будто он был виноват, что конь под тем человеком, которому он передал козла, споткнулся. Но некоторые уже заступались за него.
– Почему пристаете к Босимбеку, чем же он виноват? Он просто хотел удружить хозяину празднества, он проявил великодушие.
– Великодушие!.. А каков результат?
– Разойдитесь и оставьте Босимбека в покое! Кто виноват, так это судьба, а вовсе не Босимбек.
– Веселье и праздник превратились в траур…
– Да кто же этот упавший?
– Кто-кто… Говорят тебе, хозяин празднества Маматбай.
– Маматбай?
– Вот тебе на! Вот уж и правда судьба. Да что же делал Маматбай среди участников состязания?
– Он был любителем улака. Решил вспомнить молодость…
– Расходитесь! Расходитесь! Состязания закончились.
– Благословим молитвой покойника…
– Да благословит его аллах! – прокатилось по степи как единый выдох. Страшным эхом отозвался этот возглас тысяч людей в межгорьях и ближайших ущельях.
Начал сыпать мелкий снежок, резко похолодало. Люди расходились. Вскоре снег повалил сильнее. Всадники, пуская коней то рысью, то вскачь, разъехались в обширной степи в разные стороны. Труднее пришлось пешим. Ветер усилился, началась настоящая метель. Степь быстро покрывалась снегом. Люди шли по грязи и снегу, и, защищаясь от пронизывающего ветра, запахивали полы халатов и повязывали поясными платками головы.
– Кто бы мог подумать, что такой праздник превратится в траур?
– Да что там говорить! Судьбой это называется, судьбой…
– Зачем нам с тобой надо было идти в такую даль в старых чарыках?
– Мы-то уже горем пополам доберемся домой, а вот с хозяином вышло плохо. Если бы его не искала смерть, разве преградил бы он Босимбеку дорогу, потянулся бы к козлу?
– Он, быть может, не умер бы, если бы Босимбек из великодушия не отдал ему улак?
– Не говори так, сынок, ведь это судьба, это смертный час его настал, вот он и умер, – сказал, вмешавшись в разговор густобородый старик, которому можно было дать за шестьдесят. – Кому от огня суждено умереть, а кому – от воды. Маматбаю, как видно, от улака… Наступил смертный час, кончились дни его. Царство ему небесное, – сказал старик, проводя ладонями по лицу. – Улак – порождение шайтана. Кто знает, может быть, это дело Маматбая не понравилось богу…
– Если вам поверить, то и мы согрешили тем, что смотрели улак.
– Придется нам мерзнуть и мокнуть, вот нам и наказание за наш грех, хоть бы благополучно добраться домой.
– Быть жирным пристало овце, а не человеку, – снова завел бородатый старик. – Покойный сначала чем-то понравился аллаху, ну стал он отцом. Ну, хорошо, родился у тебя сын, довольствуйся этим, возблагодари аллаха, соверши какое-нибудь благое дело, тем более, если у тебя богатство переливается через край. Ну прокопай арык, чтобы им пользовались люди, помоги нуждающимся…
– Вода удерживается на твердой земле, отец, а в песке она исчезает.
– Прямое слово раскалывает камень. Верно ты сказал, сын мой. Но человека понять нелегко. Богатым станешь – завидуют тебе, в нужде пребываешь – не хотят помочь тебе. Все хотят справедливости, все хотят исполнения своих желаний, но, как видим, не всем удается… Ладно, сынок, говорить об этом можно бесконечно, да и оставим новопреставленного в покое. И без того вместо праздника вышел траур. Кто знает, может быть, дух его летает около нас и терзается… Что поделаешь, вышло не как хотел Маматбай, а как рассудил аллах… – И чтобы перевести разговор на другое, старик заговорил более оживленно:
– Как же это получилось, что Кара-чавандоз выпустил из рук добычу?
– Босимбек – несравненный наездник, счастливый наездник. Из великодушия отдал козла хозяину праздника, но конь погубил Маматбая…
– Кому же будет присужден приз?
– Босимбеку-палвану.
– Он не возьмет.
– Кто же возьмет, Кара-чавандоз, что ли?
– Кара-чавандоз упустил улак, он не имеет права на приз. А у Босимбека уже есть приз – кобыла. Верблюд пойдет, наверное, за грехи Маматбая…
Постепенно все разъезжались в разные стороны. Радости в сердцах от улака ни у кого не было, напротив, у всех было такое настроение, будто в душу им набросали сажи от казана.
К сумеркам разбушевался буран. Ветер выл голодным волком, он слизывал и сдувал покрывший землю снег, сбрасывал его в пропасти и там в ущельях и пропастях выл и скулил еще надсаднее, нежели здесь, в ровной степи.
ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ОБРЯД
Еще вчера только скакали по кишлакам джигиты, привставая на стременах, они скакали и возглашали: «Кто не слышал, пусть услышит, а услышавший пусть расскажет другим! Все завтра приходите на утренний плов к Маматбаю!» Теперь те же самые глашатаи, сзывавшие людей на празднество, разносили по окрестностям скорбную весть: «Скончался Маматбай! Все приходите на погребальный обряд!»
Люди, услышав эту весть, изумлялись и удивлялись: «Господи! Какая участь, – говорили они. – Значит, ребенок своим рождением принес смерть отцу. Значит, с самого начала не было суждено Маматбаю испытать счастья отцовства. Вот, оказывается, какова была воля аллаха. Царство небесное Маматбаю».
Независимо от того, родственники или вовсе чужие люди, но все мусульмане этих горных и степных мест считали своим долгом поспешить на погребальный обряд, какие бы важные дела не приходилось оставить ради этого.
Сотни людей, конных и пеших, многие из которых не только никогда не переступали порога Маматбая, но и не знали, где он живет, направлялись теперь к его усадьбе, чтобы принять участие в траурном обряде. Цепочки следов на снегу со всех сторон сбегались к дому умершего. Во дворе, на террасе, в комнатах – всюду полно соболезнующих людей, всюду разговоры о безвременной кончине Маматбая. Знавшие об этой кончине меньше, расспрашивают тех, кто знает больше. Никто не говорит о чем-либо другом, кроме этой внезапной и странной трагедии. Только на минуту, когда к разговаривающим подошел почтенный старик из Коштамги и его с почетом усадили на курпачу, отвлеклись от предмета разговора, потому что старик, как и полагается, заговорил сперва о погоде. Но уже через три слова разговор вновь возвратился на стезю.
– Большой снег выпал, – сказал старик, – да и сейчас продолжает сыпать.
Все посмотрели на окна, за которыми, действительно, хлопьями валил снег.
– И это милость аллаха. Будет больше корма животным и хлеба людям.
– Умирать так летом, а не зимой, умирать так сытым, а не голодным. Но, оказывается, смерть приходит, невзирая на зиму и лето.
– Так значит, никто из нас с вами не был на вчерашнем улаке?
– Почему же – никто? Я был на улаке. Прямо перед моими глазами его конь споткнулся и упал. Конь-то вскочил и побежал дальше, а вот Маматбай остался лежать неподвижно. Оказывается, он попал под коня. Конь своей тяжестью раздавил ему грудь и, кроме того, у него оборвалась шейная жила. Когда люди подбежали, кровь текла у него изо рта.
– Значит, душа человека, оказывается, живет в шейной жиле?
– Воля аллаха. Разве стал бы он, устроитель празднества, сам хвататься за козла, если бы смерть не пригнала его к этому месту?
– Да, козел – это только повод для смерти. Настал, оказывается, его смертный час, вот и все. Все мы рабы аллаха. Так, значит, было написано у него на роду.
– И мальчик остался сиротой. – Напомнил старик. – Сколько еще разных потрясений придется ему пережить, пока он достигнет совершеннолетия и сделается законным наследником богатств отца. И как поведут себя его три вдовы.
– Неизвестно, какие они окажутся вдовы… Бусинка не остается валяться на земле.
В это время на пороге появился суфий. Старик будто только и ждал его:
– Заходите, суфий. Как раз я собирался спросить у вас…
Суфий, дородный мужчина лет сорока пяти с лицом смугло-румяным, как хорошо выпеченная лепешка, с густыми мохнатыми бровями, вошел в комнату, сложил почтительно руки на груди и, поклонившись присутствующим, приветствовал их. Тем временем он успел оглядеть цепким взглядом всех, кто был в комнате.
– Почему задерживается погребальная молитва, суфий? – спросил старик.
– И не спрашивайте… – суфий сокрушенно и сожалеючи покачал головой.
– Не приходится ли дожидаться людей из отдаленных мест?
– Нет, нет, – снова покачал головой суфий, – все родные и близкие уже пришли.
– Так в чем же причина задержки джанозы?
– Мне кажется, что домуллы-имамы никак не сговорятся между собой.
– О чем им сговариваться? И почему же они так долго сговариваются?
Суфий пожал плечами и улыбнулся.
– Не скрывайте, скажите правду. Все мы здесь не чужие.
Суфий задумался, морщины на лбу его углубились.
– Говорите же, не заставляйте всех ждать.
– Я точно не могу судить, верно ли, нет ли… это ведомо только богу… Но, по-видимому, домуллы-имамы спорят о том, кто же из них имеет право прочитать упокойную молитву, – сказал, настороженно оглядываясь, суфий.
– Неужели это правда? – сказал старик, взявшись рукой за свой воротник, и воскликнул: «О боже!».
– Да вон они, сидят в комнате рядом с этой и не могут, по-видимому, договориться между собой…
– Не могут договориться? Удивительно ведь это, а? – усмехнулся старик.
– Извините, уж я пойду теперь, – повернулся к двери суфий.
– Конечно, ведь вы же должны служить, суфий. Аллах-и-акбар, аминь! – старик встал с места. – Нет пользы и нам сидеть, заперевшись, в этой комнате. – Он вышел наружу. Остальные пошли вслед за ним.
Снег выпал большой. Под его тяжестью согнулись ветки деревьев. Несмотря на то, что дул холодный ветер, смешанный со снегом, во дворе, в комнатах, у ворот, на улице было полно народу.
Взглянув на выстроившихся в длинный ряд соболезнователей, старик подошел и присоединился к группе людей, стоявших у входа в соседнюю комнату. Действительно, суфий был прав: в комнате спорили два муллы, голоса их хорошо были слышны здесь, на улице.
– Я не дрался из-за наследства, подобно вам, – говорил один мулла, – я не собираюсь захватывать то, что по праву принадлежит другому человеку.
– И я не оспариваю наследства, – отвечал мулла из соседней мечети. – Но самым первым имамом в этой мечети, построенной благоверным и достопочтенным Маматбеком – да пошлет ему аллах царство небесное! – был я. А раз так, то и погребальную молитву должен отправлять я. Это мой долг.
– Когда-то вы были имамом этой мечети. Но не по собственной воле вы ушли из мечети имама Хасана, имама Хусана. Не предложили ли вам уйти и не сказали ли при этом: «Скатертью дорога»?
– Что я слышу? И от кого? От сайкелды, от пришедшего из-за гор…
– Что это с вами? – вмешался в спор Сахиб-саркор, тоже находящийся в комнате, – ведь стыдно же должно вам быть…
– Разве есть у этого человека стыд? Иначе он не совал бы свой нос в чужую мечеть.
– Я здесь не чужой. Это не я пришел из-за гор, а некто другой. Откройте глаза пошире и посмотрите, кто здесь чужой, а кто нет.
– Попрекают меня тем, что я пришел сюда издалека, из-за гор. Что из того? Я получил образование в священной Бухаре в медресе верховного казия. А вы, мулла, – недоучка. Если мы начнем говорить о законах шариата и о пути духовного совершенствования, то вам не избежать позора. Ну-ка скажите, сколько имен у всевышнего?
– У всевышнего одна тысяча сто имен, – быстро ответил другой мулла.
– Правильно. Хвала и честь вам. А теперь назовите-ка, прославляя, эту тысячу сто священных и благословенных имен. После этого, так и быть, я уступлю вам сегодняшнюю молитву.
– Согласен. Считайте. Только сотворю вот молитву… Аузи биллахимина-шайтан-ир-раджим, бисмиллах-ир-рахман-ир-рахим… Приступаю. О джаббар[45]45
Могущественный.
[Закрыть].
– Раз.
– О халлах[46]46
Создатель.
[Закрыть].
– Два.
– О карим[47]47
Милостивый.
[Закрыть].
– О джалил…
– Постойте, постойте, – закричал Сахиб-саркор. – Уж не собираетесь ли вы перечислять все тысячу сто имен всемилостивейшего аллаха?
– Именно так и есть.
– А что же будет с погребальной молитвой? Пришедшие на погребение и так уж превратились в сосульки. Да и старики в мечети измучались в ожиданьи. Нет уж оставьте ваш спор, исполняйте свои обязанности!
– Верно вы сказали. Я встаю. Скажите участникам похорон, что сейчас заупокойная молитва будет прочитана мной в мечети.
– Нет, – вскочил другой мулла, загораживая дорогу первому. – Читать заупокойную молитву – мое право.
– Не преграждайте мне путь! Не превращайте благодеяние в грех! Отправляйтесь в свою мечеть. Там ждут вас не усопшие, а живые правоверные…
– Вот прочитаю молитву, тогда и уйду…
Снова вступил в разговор Сахиб-саркор.
– Почтенные господа, я уразумел, наконец, предмет вашего спора. Я был Маматбаю верным слугой. Я не уменьшал его богатство, но способствовал его приумножению. Сослужу ему еще одну службу и помирю вас. На похоронный обряд я выставляю не одно животное, а два: кобылу и верблюда. Делаю я это для того, чтобы вы, два имама, не позорились друг перед другом. Пусть один из вас возьмет кобылу, а другой верблюда.
– Кобылу мне!
– Ладно пусть кобыла достанется вам, а верблюд вам, домулла.
– Согласны! – воскликнули оба имама почти в один голос. Теперь они начали состязаться в любезности друг перед другом, уступая друг другу право первым войти в мечеть и первым начать молитву.
Табут, едва ли не примерзший к земле, силой оторвали и понесли. Послышался вопль женщин. Все три жены покойного били себя по лицу кулаками и царапали себе щеки. «О, мой повелитель!» – восклицала молодая вдова. – Кого теперь Додхудай будет называть отцом?! Кто будет его гладить по головке? Кто будет ласкать меня, о, мой повелитель!»
Вопли молодой женщины сотрясали сердца собравшихся и вызывали слезы у них на глазах.
Никому не было известно, как появился на свет Маматбай, но все теперь знали, каким образом погас свет его жизни, когда ему только-только исполнилось сорок восемь лет.
– Невиданное празднество было устроено в Нурате, многолюдные зрелища. Кто же знал, что призовые верблюд и кобыла понадобятся для похорон?
– Смерть приходит без гонца, она не предупреждает о своем приходе, – так рассуждали участники похорон, возвращаясь с кладбища, где положили Маматбая на его «настоящее» место.
– Отец ушел в мир настоящий, а сын остался здесь, в призрачном мире.
– Кто знает, какие превратности готовит ему судьба?
– Никто, кроме аллаха.
– Пока не гадайте. Если продолжится наша жизнь, то увидим, что ждет Додхудая, узнаем, что написано у него на роду…
НАСЛЕДНИКИ
Будьте вы неладны,
соперницы-жены,
Ни дня у них ладу,
Ни дня без ссоры.
Старая песня
Тают снега, утекает вода, идет жизнь. Очень скоро забыли о нелепой и неожиданной смерти Маматбая. Еще не разошлись люди с его похорон, а уж началась скрытая борьба между тремя женами покойного. К двадцати дням с его смерти она из скрытой превратилась в явную. Две первые многоопытные жены теперь открыто, по малейшему поводу придирались к бухарке Шамсикамар. Раньше у них была только одна забота – ревность и зависть, теперь возникла новая задача – поделить оставшееся наследство.
Тем временем шла весна. С каждым днем становилось теплее. По краям глиняных крыш появлялась ярко-зеленая бахрома, кое-где по углам, где были устроены, водосточные желоба, падали вниз крупные хрустальные переливающиеся разными цветами на солнце капли. С вершин Нуратинских гор снега как бы сползли в складки и морщины и там мерцали тусклым серебром, равно как и на северных склонах, менее доступных пригревающим солнечным лучам. Постепенно весь мир из коричневого и серого становился на время изумрудно-зеленым. Под нарастающим солнечным теплом и светом оживало все на земле.
Оживление царило и в доме Маматбая, но это было иное оживление. Вместо того, чтобы радоваться и наслаждаться таким неповторимым даром природы, как весна, там три жены каждый день спорили и скандалили из-за оставшихся от покойного мужа несметных богатств. Старшая из жен – Кимматпашша по любому поводу бросалась на робкую младшую Шамсикамар, а вскоре стала нападать и на свою постоянную соперницу – Халпашшу.
– Чтоб тебе пропасть! – кричала она на молодую вдову. – Из-за твоего щенка погиб мой лев Маматбай! Это ты своим появлением принесла нам всем несчастье! Если бы не ты, он бы и сейчас сиял передо мной во всем своем львином величии, а все мы были бы в добром здравии и веселии.
Кимматпашша беспрерывно лила слезы, показывая, что она одна была верной и любящей женой Маматбая, завывала на весь дом и даже еще громче, чтобы слышали и соседи. На самом же деле она едва дождалась сорокового дня, чтобы змеей вползти под теплое одеяло в постель Сахиба-саркора. Она и раньше, с давних уж пор была тайной любовницей этого приближенного к баю человека, теперь же могла уж больше не скрывать своих отношений и вскоре сделалась его женой. С этого дня дом Маматбая стал для Сахиба-саркора не местом службы, а своим собственным домом. Но все же это не был еще в полной мере его собственный дом, поскольку он не был домом одной только Кимматпашши. Существовал ведь еще законный наследник Додхудай, а также его мать Шамсикамар. Задача состояла в том, чтобы любым путем выжить из дома эту бухарку и остаться в доме одним. Они не собирались поступиться хотя бы частью наследства, которое само плыло им в руки.
Кто лучше Сахиба-саркора мог знать все оставшиеся после Маматбая отары, стада, табуны, земли и воды. Ведь он вел все дела и знал то, чего мог не знать сам Маматбай. Так что распределение богатств между наследниками зависело только от Сахиба-саркора, от его совести.
Основной наследник всех отцовских богатств Додхудай был еще несмышленым младенцем. Его молодая мать не успела еще приобщиться к хозяйству мужа и ничего в хозяйских делах не понимала. Уж во всяком случае никак не могла она сравниться с хитрой, опытной, обладающей волчьей хваткой Кимматпашшой. Кимматпашша нарочно, чтобы вывести в конце концов из терпенья молодую мать, при каждом удобном и неудобном случае старалась ее уязвить, уколоть, обидеть.
– Пропасть твоему роду! Козыряешь своим ублюдком, которого родила неизвестно от какого ублюдка.
Какой бы кроткой и безропотной ни была Шамсикамар, и она иногда не могла стерпеть.
– Забралась под теплое одеяло к управляющему и еще недовольна. Чего же еще тебе надо?
– Ишь ты! Нашелся у нее язык! Чтоб ты подохла! Родившая ублюдка от ублюдка. Попробуй-ка и ты выйти замуж вроде меня. Кому ты нужна со своим ублюдком?
Только Халпашша, вторая жена покойного, не вмешивалась в разговоры и во все эти скандальные дела с дележом наследства. Этому наследству она предпочитала мирное безропотное существование. Она говорила, что все наказания от аллаха, не пропускала ни одного из пяти ежедневных намазов, любила уединение, довольствовалась каждым днем жизни, дарованным ей, и возносила аллаху за каждый прожитый день благодарности и хвалу.
Что касается Шамсикамар, то у нее ни к чему не было никакого интереса, кроме как поскорее уехать бы из Нураты и не видеть ее больше никогда-никогда. Поскорее распределили бы наследство, отдали бы ей сына, не надо было бы видеть больше ненавистную Кимматпашшу, выслушивать ее оскорбления. Молодая вдова ночей не спала, плакала навзрыд, молила аллаха: «Чтоб пропала моя вдовья доля! Если бы отец не продал меня, как скотину, этому уже имеющему двух жен, не пришлось бы теперь страдать и маяться. Лучше бы мне совсем не родиться на свет, чем родиться девочкой! О, боже, боже!»
Если сравнить все богатства Маматбая с сундуком, который предстоит открыть, то ключ от сундука был в руках у Сахиба-саркора. Но он медлил открывать этот сундук, а тем более на глазах у людей захватить все его содержимое. А может быть, кто знает, не остатки ли совести жили в нем. Но вернее всего причиной того была не совесть, а осторожность и осмотрительность хитрого человека. Так или иначе он все оттягивал и оттягивал раздел имущества, несмотря на то, что новая его жена и сообщница Кимматпашша ни днем, ни ночью не давала ему покоя. А уж особенно ночью.
– Поймите вы, несмышленый мужчина, что Додхудай – ублюдок, настоящий ублюдок. Как же он может владеть наследством! Ведь если он родился не от Маматбая, почему он должен иметь права наследника? Почему вы, зная это, ведете себя так, как будто не знаете?
– Длинноволосая, но короткоумая дура! – отвечал на это Сахиб-саркор. – Я думаю всегда о деле, а ты трещишь у меня над ухом бог знает о чем. От Маматбая или не от Маматбая родился Додхудай – это тайна, покрытая мраком. Но зато все знают, что он ради сына устроил празднество и зрелище на весь мир. Об этом знают теперь не только здесь, в Нурате, но и за тридевять земель. Кто же после этого поверит тебе, что Додхудай не сын Маматбая? Знаешь, как вытаскивают волосок из теста? Тихонечко, аккуратно, медленно. А то он оборвется, конец его останется в тесте и его уже там не найдешь. Так и мы наше дело должны вытягивать тихо, медленно, безболезненно, точь-в-точь, как волос из теста.
Кимматпашша вроде бы понимала правоту мужа, обмякала, они обнимались, миловались, но на другой день она опять принималась пилить Сахиба-саркора за медлительность и бездействие.
– Да умерьте же свою прыть, моя пашша, – опять сердился Сахиб-саркор. – Это дело я знаю лучше вас. Маматбай знал ведь, что ребенок родился преждевременно и тем не менее устроил празднество в его честь. Только вот празднество обернулось смертью, и веселье превратилось в траур. Царство ему небесное!
– Ишь ты, «царство небесное». А может, аллаху не понравилось, что ради незаконнорожденного ребенка устроено пышное празднество…
– Лучше уж не открывайте рта. Все, кто ели плов на том угощении, будут свидетельствовать против нас. Если мы обратимся к мнению людей, то лишимся и того, что имеем. Не останется к нам у людей никакого доверия и уважения. Надо действовать осмотрительно, все обдумав. Додхудай – младенец. Я думаю добиться, чтобы мне отдали под опеку все его наследство. Попробуем. Пока что не очень травите Шамсикамар, потерпите, не злите ее, не восстанавливайте против себя, а значит, и против меня. А то она упрется и скажет, что сама способна быть опекуншей. Вот когда вытурим ее из Нураты, тогда посмотрим…
Вскоре после этого разговора Сахиб-саркор созвал почетных народных старейшин. Когда аксакалы важно расселись в круг, он чуть не плача заговорил:
– Царство небесное моему хозяину Маматбаю, да пошлет ему аллах на том свете всяческое блаженство! Все вы знаете, что при жизни он мне доверял все свое хозяйство, – да будет его место в райском саду! Тридцать лет я служил ему верой и правдой и ни разу он не упрекнул меня в нерадивости или нечестности. Душа у него была широкая, словно большая река. Я не расхищал достояния Маматбая, не присваивал его богатств, как многие делают в моем положении. Напротив, я удваивал, удесятерял его собственность. Я намерен и впредь так же честно и безупречно служить своему хозяину тем, что буду служить его наследнику, мальчику Додхудаю. Буду увеличивать численность его отар, стад и табунов. Если казий – дедушка сироты и все почтенные аксакалы выскажут мне доверие, то я хотел бы стать опекуном Додхудая до его совершеннолетия, тем самым я буду радовать дух его покойного отца, не дам погаснуть его свету. Теперь слово за вами. Я знаю: кто позарится на чужое добро, а тем более на достояние сироты, тому не избежать гибели на этом свете и вечных мук на том свете. Перед памятью покойника и перед именем аллаха клянусь, что я говорю правду.
Тут Сахиб-саркор пустил слезу, все растрогались, а больше всех казий – дед сироты. Он тотчас же высказал полное доверие бывшему управляющему. Остальные ничего не могли уж добавить или как-нибудь вмещаться в происходящее. Через несколько дней опекуну вручили скрепленную печатью опись всего наследства, включив в этот документ также имя матери наследника Шамсикамар. Не медля больше ни дня, бухарский казий с дочерью и внуком, погрузив имущество на верблюдов, пустились в длинный путь в Бухару.
Когда караван тронулся, было по-весеннему ясно и тепло. Приятный ветерок дул со стороны гор. Смотреть на изгибы холмов в сиянии солнца доставляло радость душе. На деревьях уже набухли почки, на обогретой солнцем земле ярко зеленела молодая трава, в долинах курился синеватый пар, в чистом небе звенели жаворонки, а над вершинами гор парили орлы.
Солнце ушло за горы и начало быстро темнеть, когда путники, покачиваясь в такт тяжелой поступи верблюдов и звякающим при каждом шаге колокольчиков, миновали мечеть имама Хасана, имама Хусана.
«Напрасно мы вышли в путь в такой поздний час, – подумал казий, – видимо, ночь застигнет нас в пути». Однако возвращаться не стал. «Если аллах возьмет нас под свою защиту, то сохранит от всяких бед и напастей». На горных дорогах страх прокрался и в сердце Шамсикамар. Ей стали мерещиться в темноте разные злые духи. Крепко прижимая к груди маленького Додхудая, она шептала:
– Всемилостивейший и всемогущий создатель, сохрани моего мальчика.
Когда с большим трудом впотьмах добрались до Чертова моста, неожиданно разразилась гроза. Молнии освещали на мгновенье окружающее пространство, все приобретало жуткий зеленый цвет, после чего ночной мрак становился еще чернее. Беспрерывно оглушительно грохотал гром. Обрушился сильный ливень. Молнии сверкали так, как будто шел во тьме великан, размахивая и разя направо-налево огненным оголенным мечом. Верблюды ревели, кони ржали, маленький Додхудай плакал на груди у Шамсикамар тоненьким голоском, словно захлебываясь в струях ливня. Как ни закутывала, как ни прятала мать мальчика от дождя, все равно все промокли насквозь. Торопились пройти страшный и опасный горный проход, а когда наконец прошли его, когда наконец добрались и до Бухары, было уже поздно. Мальчик оказался простуженным. Ни искусные лекари, ни их снадобья не помогли. Бедняжка Додхудай оказался парализованным навсегда.
