Текст книги "Гроза"
Автор книги: Назир Сафаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Хатам не знал этих слов, но тогда не стал переспрашивать разговорившегося цирюльника, а продолжал слушать.
– Жить, со всем свыкаясь и примиряясь, – это уже бедствие. «Смирись с судьбой! Слово бога за каждый миг жизни!» А если несправедливость и унижение? Тоже с этим надо смириться, тоже за это благодарить? Только и умеем повторять «Инам мегузарад»… Великий человек Низами сочинил, оказывается, такую газель:
Ты смертен, так зачем же шахом хочешь стать?
А шахом став, зачем же зло творишь на свете?
Слова цирюльника и эти стихи произвели тогда на Хатама сильное впечатление. Брадобрей продолжал:
– Все его старания, оказывается, до тех пор, пока он не станет шахом. Достигнув же этой высоты, он забывает, что и он такой же смертный. Он поступает как ему вздумается, по своему произволу. Подданные для него, все равно, что овцы. Ну, а овец, известное дело, употребляют в пищу. Но если и эмира и нищего одинаково создал бог… Вы верите в это, дедушка?
– Ох, голова у меня совсем закружилась, снял бы ты уж с меня этот передник…
– Ну, ладно, идите. Освобождайте место. Долина, вместившая одного дервиша, вместит и другого… Садитесь, мой светик, – обратился он к молодому человеку.
Обо всем этом вспомнил Хатам на пустынной дороге среди темной и холодной ночи. Он все убыстрял шаг… Ему не терпелось скорее найти осла, вернуться в дом Ходжи и послушать его.
РАДИ ДРУГОГО, НЕ ДУМАЯ О СЕБЕ…
Осел в промерзлой грязи был еще жив, но сколько ни пытался Хатам поднять его на ноги – не мог. Все же он не отступился, изо всех сил тянул осла за задние ноги, подтаскивая постепенно из глубокой грязи поближе к твердому месту. Но оказалось, что у бедного животного на твердом месте нет сил не только стоять на ногах, но просто пошевелиться, да и сам юноша выбился из сил. Руки ломило от холода. Он трогал осла носком сапога: «Ну жив ли ты?», – осел приоткрывал глаза, в которых стояла тоска, и тотчас закрывал их снова.
– Бедное, бедное животное! Хозяин мало того, что нагружает тебя свыше сил, но еще садится и сам. И разве он спрашивает у тебя, тяжело ли тебе? Бедное, безответное животное. Если бы ты мог думать, то, наверно, спросил бы, есть ли на свете справедливость? И в первую очередь, есть ли справедливость среди людей. Ну вот я один из людей. А что я видел хорошего, живя на свете? Один богат, а другой беден. Богатые говорят в этом случае: «Пять пальцев на руке, и все они не равны между собой. Точно так же бог создал и людей. Поэтому смиритесь с неравенством». А твой владелец такой же труженик, как и ты. Уж вы-то, пожалуй, равны между собой, оба горькие горемыки. Но мир, говорят, подобен вертящемуся колесу. То, что сейчас вверху, потом оказывается внизу и наоборот. Ведь сказал же некий осел, твой собрат: «Если бы меня подковали, как коня, то я бы гору сдвинул с места». Не родственник ли тебе этот осел? А ну-ка давай попробуем, поднимем тебя за хвост…
На этот раз осел и сам старался не меньше Хатама. Кое-как он выпрямил задние ноги (благо тянули за хвост) и, опираясь мордой о землю, пытался встать и на передние ноги. В конце концов ему это удалось, осел стоял теперь на всех четырех ногах, хоть и было это жалкое зрелище.
«Мешок-то не пропадет, – думал между тем Хатам. – Мешок не сдохнет и волки его не съедят. А тварь замерзнет, если не будет двигаться. Как видно, даже ослу это понятно, если бы не понимал, откуда бы взялись у него силы, чтобы подняться».
Стремена не то прилипли вместе с грязью, не то примерзли к бокам осла, узда затвердела, как деревянная. Дрожа мелкой дрожью, осел ступил раз, поскользнулся, едва не упал снова, ступил другой ногой и наконец посеменил по дороге.
У мечети Хатам завел осла под навес, сложил в углу несколько сухих поленьев, положил на них два корявых пня и развел огонь, чтобы под навесом стало хоть немного теплее. На душе у него полегчало и успокоилось, теперь оставалось только сходить за мешком. Но сначала он зашел в дом погреться и заодно порадовать старика. Но цирюльник сразу же сделал предупреждающий жест, приставив палец к губам. Старик, оказывается, только что задремал.
– О пшенице он горевал больше, чем об осле. Дома, говорит, нет ни горстки муки, дети голодные.
– Если так, не буду откладывать, пойду за мешком. Этот осел все равно несколько дней будет непригоден к работе.
– Добро, мой сын. Зима есть зима. Невозможно среди зимы ждать, когда потеплеет и откладывать дела на теплые дни. Невозможно также сидеть сложа руки в ожидании еды, которой нет. Но не тяжела ли окажется ноша?
– Неужто не поднять мне двух пудов? Силы у меня еще есть. К тому же, пока я туда да обратно, глядите и рассветет. Только две половинки составляют целое. Сделаем доброе дело, обрадуем старика…
ТОВАРИЩИ ПО ЖИЛИЩУ
С того самого дня, как Джаббаркул-аист попал в беду и как Хатам спас его, вместе с ослом и мешком муки, с того самого дня этот юноша, ведший до сих пор скитальческую жизнь, поселился и стал жить в одной худжре с Ходжой-цирюльником. И сам-то Ходжа-цирюльник, надо сказать, здесь обосновался совсем недавно и случайно. Словно с неба свалился он в мечеть кишлака Дехибаланд, но никто не поинтересовался всерьез, откуда он взялся и почему тут живет. Только Карим-каменотес высказался о незнакомом пришельце: «Этого человека, – сказал Карим, – дал нам сам бог. Речь его вполне разумна и похож он на честного и правоверного человека. Если он приживется у нас и заместит покойного Аймата-суфия, то душа суфия будет на том свете обрадована». Эти мудрые слова пришлись по сердцу жителям Дехибаланда, и скиталец Хаджи сделался обитателем худжры при мечети.
То событие, когда юноша принес на плече замерзающего старика, а потом еще дважды ходил в долину, невзирая на лютую стужу, пробудило в душе у Ходжи-цирюльника безграничное уважение к молодому человеку. Из причины проистекает следствие, из глины возникает строение, из ночного происшествия возникло то, что юноша и Ходжа-цирюльник стали жить вместе.
Однообразные дни летели, догоняя и перегоняя друг друга. У Хатама не было никакого дела. Целыми днями он скучал, тосковал и не знал, как скоротать день до вечера, а потом оказывалось, что прошло уже много дней. С каждым днем и с каждым месяцем он все больше наливался молодой беспокойной силой. Это был тот возраст, про который говорят, что душа не умещается в теле. А между тем ему приходилось целые вечера проводить у сандала, поправляя и подкладывая в огонь пеньки, да слушать монотонный голос Ходжи-цирюльника, читавшего при свете коптилки разные книги: «Четыре дервиша» Хаджи Хафиза, «Тысячу и одну ночь».
В одну из таких зимних длинных ночей Ходже пришла мысль обучить Хатама грамоте.
Хатам обрадовался, но усомнился – получится ли что-нибудь из этой затеи. Ведь он никогда не держал в руках ни пера, ни бумаги, хотя, правильно говорят, что при сильном, искреннем горе, даже если нет у человека обоих глаз, все равно он ведь заплачет… При желаньи все можно преодолеть.
Вот с такими-то сомнениями он начал учиться грамоте у Ходжи-брадобрея. Сидя у сандала, он писал на дощечке букву за буквой и вскоре начал различать их. При всем том он помогал Ходже в работе: то подметал двор мечети, то сгребал снег. Если же кто-нибудь приходил побриться, то Хатам и тут не сидел без дела. Тотчас он подвязывал клиенту передник, увлажнял и размягчал ему волосы. Под его сильными, крепкими пальцами волосы, жесткие словно медная проволока, постепенно становились податливыми и мягкими, как шелк. А ведь известно, чем мягче волосы, тем безболезненнее действует бритва. Вот почему Ходжа, начиная брить голову клиенту, всегда теперь с благодарностью говорил: «Будь всегда здоров и счастлив, мой сын Хатамбек!»
Но такая жизнь была Хатаму не по душе. Кроме того, он думал: «Ну, допустим, я научусь ремеслу цирюльника и стану таким же мастером-брадобреем, как мой наставник, но ведь правильно говорят в народе, что два соловья на одной ветке не поют. Не окажется ли второй цирюльник лишним для одного кишлака?»
Со своей стороны Ходжа-цирюльник почувствовал настроение своего ученика и понимал его мысли. «Конечно, – рассуждал он про себя, – юноше скучно в этой худжре. Ему самая пора развлекаться, веселиться со своими сверстниками. Но, аллах всемилостивейший, откуда же здесь взяться развлечению и веселью? Если бы нашлось для него дело, которое увлекло бы его, он занялся бы им и утешился, но откуда возьмется здесь дело, способное увлечь и утешить молодого, сильного человека? В этих местах и без того многие не имеют никакого дела.
Жизнь крестьянина зависит от неба, от погоды. Будет дождь – будет и работа, будет и жизнь. А нет, так не миновать горя и нужды. Конечно, живут все по-разному. У некоторых богарные ячменные поля, вдоволь напившиеся живительной влаги, с такими тяжелыми полновесными колосьями, что сгибаются крепкие стебли. На зеленых пастбищах благоденствуют многочисленные стада. Но много ведь и таких, как этот бедняк Джаббаркул-аист. Трудятся в поте лица ради мешка муки. Но и все же, как бы ни был беден Джаббаркул-аист, все же у него есть земля и есть дело на этой земле. А Хатам? Что же делать ему? Идти пастухом к богатому скотоводу? Даже и это вряд ли возможно, потому что немало в селе бедняков, желающих стать наемными пастухами. А если и найдется такая возможность? Покажите мне человека, который, будучи наемным пастухом, выбился бы в люди и увидел бы настоящую, хорошую жизнь. И разве мало в этих краях молодых людей, которые из-за недостатка не в состоянии жениться, обзавестись семьей и так и дожили до сорока лет, так и продолжают стареть в холостом одиночестве?»
Эти размышления цирюльника прервал приход посетителя. Старик произнес все полагающиеся слова приветствия и попросил:
– Понадобилось привести в порядок и бороду и волосы на голове, усто[19]19
Усто – мастер, умелец. Принятая форма обращения к человеку любого ремесла.
[Закрыть].
– С удовольствием все сделаем для вас, присаживайтесь.
Ходжа показал посетителю на стул, на который полагалось сесть, вымыл руки водой из кувшина, тщательно вытер их, взял аккуратно сложенную накидку, растряхнул ее и обвязал вокруг шеи посетителя. Налив из кувшина в горсть воды, он смочил волосы старика и начал пальцами растирать и размягчать их.
– Волосы у вас, оказывается, мягкие, как шелк, не надо и размягчать. Лучше я наточу как следует свою бритву.
– Вот ведь что происходит, дорогой мой усто, раньше брадобреи постоянно жаловались на мои жесткие волосы. Де, трудно их размягчить, де, быстро о них затупляется бритва. А теперь… Вместе с человеком стареют, оказывается, и волосы. Они становятся слабыми, ненадежными, как сама жизнь.
– Что делать? На свете нет ни одного живого существа, которое не старело бы. Да ладно бы – живые существа, со временем распадаются даже скалы и камни. Этот мир одновременно, и старый и новый. Человеку с началом сознательной жизни все кажется новым, он ведь все видит и познает в первый раз. Но очень скоро он состарится и будет вынужден оставить этот мир. Новое зарождается, а старое отмирает. И мы с вами уйдем, а наше место заполнят новые люди…
– Но люди на свете, как и цирюльники, бывают разные. Дай вам бог здоровья, таких цирюльников, как вы, я еще не встречал.
– Спасибо на добром слове. Заходите еще. Посидим за пиалой чая, поговорим по душам.
– Смотрите, дикого коня прикормишь, а он и кормушку перевернет. Как бы я, привыкнув к вашему чаю, не обернулся назойливой мухой.
– Ну, что вы такое говорите… Сейчас закипит чай, и мы посидим, поговорим по душам, – и Ходжа стал было наливать воду в чугунный кувшин.
Тут новый клиент взял цирюльника за руку и заговорил извиняющимся тоном.
– Мы, конечно, посидим еще и поговорим по душам, усто. Но только я должен вам объяснить, что давно уж собирался познакомиться с вами и сегодня зашел не случайно, а именно с этой целью. Скажу вам, что и я тоже – цирюльник.
– Превосходно. Значит, у нас – одно ремесло. Жалею, что до сих пор не был знаком с вами.
– Я-то что! А вот с кем вам следовало бы познакомиться, так это с человеком по имени Додхудай…
И старый цирюльник рассказал, что вот уже десять лет он ходит домой к этому достопочтенному человеку и бреет ему бороду и голову. А домой приходится ходить потому, что человек этот – калека и самостоятельно передвигаться не может. Так оно все и шло, но, с сожалением приходится отмечать, что зрение у старого цирюльника слабеет, руки дрожат и бритва уже не слушается так, как прежде. Старый цирюльник понял, что пора сворачивать свое дело. Впрочем, еще раньше это поняли его клиенты, их становилось все меньше и меньше.
– Вот я и хочу, – закончил старик, – попросить вас, чтобы вы взяли Додхудая под свою опеку и ходили бы к нему по пятницам вместо меня. Вот с какой надеждой я пришел к вам.
Ходжа хоть и отдаленно, но слышал о Додхудае. Надо сказать, что все прихожане мечети имама Хасана, имама Хусана говорили о нем с большим почтением. Будто бы он очень благочестивый человек и собирается на свои деньги воздвигнуть в мечети колонны из газганского мрамора. Ходжа, не задумываясь, дал старику определенный и положительный ответ.
– Я вижу, вы призываете меня на доброе дело. Если вы останетесь довольны мной и тем, как я продолжаю вашу работу, одно это будет для меня большой наградой.
Так Ходжа-цирюльник приобрел еще одного постоянного клиента в Дехибаланде. Если все остальные клиенты ходили бриться к нему, то к новому клиенту он стал ходить сам. Каждую пятницу утром он посещал дом Додхудая и брил его. С каждым разом он узнавал его все лучше и лучше. Постоянно они вели душеспасительные беседы. Ходжа говорил:
– Если брать для сравнения разум и желание, то первое – вода, а второе – огонь. Когда разум ведет в одну сторону, а желание – в другую и все время одерживает верх, то получается худой конец.
– Не думайте, что Додхудай не следует тому, о чем вы толкуете, мой Ходжа-ишан[20]20
Ишан – духовное лицо, здесь – уважительная форма обращения.
[Закрыть]. Покойный мой отец ради благодеяния построил на свои средства мечеть. Идя по названному вами пути разума и я ради благодеяния, хотя и являюсь калекой, совершаю пятничный намаз вместе с молельщиками, соблюдаю пост, не забываю о жертвоприношениях, раздаю и зякет[21]21
Зякет – очистительная милостыня в пользу бедных в размере 1/40 стоимости имущества.
[Закрыть]…
Ходжа-цирюльник, усмехаясь, принимался разъяснять, как смотрит на это шариат.
– Совершать намаз – не такое уж, как вы думаете, большое благодеяние. Пятиразовый намаз – обязанность каждого мусульманина. А вот то, что отцом вашим была построена мечеть, – можно назвать благодеянием. Если вы на свои средства выкопаете арык или построите мост над рекой, то и это будет благодеянием, ибо из арыка будут люди пить воду, поливать земли, а по мосту будут ходить пешеходы. Если же вы выроете хауз и заполните его водой, то и это будет благодеянием, вы принесете пользу народу.
– Мне понравилось, как вы работаете, – повернул разговор в другую сторону Додхудай в тот день. – Вот вы сами видите мое положение, без посторонней помощи ни встать, ни сесть не могу. И днем и ночью нуждаюсь в помощнике. У меня был слуга, который водил меня каждую неделю на пятничный намаз и приводил обратно, но жизнь его оказалась коротка, царство ему небесное.
Ходжи тоже произнес «Царство ему небесное» и провел ладонями по лицу.
– Без чьей-либо помощи, как видите, не могу ходить в мечеть и совершать намаз вместе с молельщиками. Это, оказывается, такой проклятый недуг, что не могу сесть ни на коня, ни на арбу. Теперь, мой Ходжа, сделайте мне одну услугу – век не забуду: если бы нашелся какой-либо смиренный мусульманин, который водил бы меня каждую пятницу в мечеть… С одной стороны, как вы сами сказали, это было бы благодеянием, с другой – и я бы отблагодарил его.
Слегка задумавшись, Ходжа ответил:
– Наверное, найдется такой человек, ведь так много людей без дела.
– Но, мой Ходжа, мне не надо всякого человека без дела, – с легким раздражением произнес Додхудай, но тотчас, взяв себя в руки, продолжил: – Сами понимаете, мне нужен человек такой же честный и совестливый, как вы, верный раб божий, мне нужен истинный мусульманин…
– Понимаю, понимаю… Не поговорить ли мне с ним самим?
– С ним самим? Кто же он сам? – спросил, оживившись, Додхудай. – Да скажите же откровенно, кто он? Неужели правда есть такой человек!
– Однажды появился в нашем кишлаке юноша, его характер понравился мне. Мы живем с ним в одной худжре. Он только и думает о том, как бы помочь кому-нибудь. Прожил я целую жизнь, но такого великодушного человека не видел. И имя его под стать ему – зовут его Хатам, что значит доблестный, щедрый. По-говорю-ка с этим юношей, авось согласится.
– Сколько ему лет? – поинтересовался Калека.
– Совсем еще молодой. Но сила у него богатырская. Скажу-ка ему. Если согласится, то приведу с собой или же пошлю его к вам, а вы поговорите с ним.
– Поговорить-то поговорю, но это уже неважно. Важно, что он понравился вам. Было бы хорошо, если бы к следующей пятнице решилось дело, я мог бы пойти в мечеть на молитву.
– Я поговорю с ним и сообщу вам его ответ. А теперь с вашего позволенья пойду. Счастливо вам оставаться…
– Дорогой мой Ходжа-ишан, приподымите-ка вон ту курпачу[22]22
Курпача – мягкая подстилка для сидения, отдыха.
[Закрыть], сложенную вчетверо.
– А что такое?
– Делайте, делайте, что я говорю.
Приподняв один угол курпачи, Ходжа увидел там одну бухарскую таньгу[23]23
Таньга – серебряная монета достоинством в 15 копеек в старой Бухаре.
[Закрыть].
– Берите же ее, – ободрил цирюльника Додхудай, нехорошо, если вы уйдете с пустыми руками.
– Я оказываю вам услуги бескорыстно. Слава богу, я не голоден, нет у меня детей, которые ждали бы меня с куском хлеба. Так зачем же мне деньги? Что с ними делать?
Долго еще после ухода цирюльника ворчал про себя Додхудай.
– Бывают же странные люди. Не знает, что делать с деньгами. Зачем, говорит, мне деньги? Не голоден, говорит… Ну и чудак! Бывают же чудаки.
Тут Додхудая разобрал смех и он долго смеялся, никак не мог остановиться. Уже и слезы от смеха потекли по его щекам и он вытирал их платком, вытащив его из-за пазухи, а смех все разбирал и разбирал калеку: «Вот так-так! Видите ли, он не знает, зачем ему деньги! Видите ли, он не знает, что с ними делать. Не голоден, говорит… Что ж, по-твоему, голодны покровители шариата и защитники ислама, столпы общества, шейхи и верховные судьи? А ну-ка покажи-ка им деньги – оживляются и молодеют прямо-таки на глазах. Мой покойный отец, оказывается, говорил: «Деньги разъединяют даже отца с сыном». И в самом деле – так. Деньги – самое главное и для живого, и для мертвого. Они обеспечивают человеку высокое положение. Видимо, Ходжа-цирюльник думает, что будет жить вечно. Есть у него черный хлеб на пропитание и достаточно, на что же еще и деньги. Недальновидный, близорукий человек! Ведь жизнь поворачивается то так, то этак. Вот, к примеру, я, если б не было у меня богатства, давно я сгинул бы в нищете. Тем, кто сейчас ухаживает, за мной, нужны мои деньги, а не я сам. Им нужны мои угодья, имущество и скотина. Покойный мой отец построил мечеть на свои деньги. Кончились дни его, нет теперь этого мудрого человека. Однако идущие молиться мусульмане говорят: «Идем в мечеть Маматбая». Называя его имя, они прославляют бога. Вот на что способны деньги. Вот вам сила и могущество денег. Когда наступит смерть и Ходжа-цирюльник умрет, кто же вспомнит о нем? Его имя будет зарыто в землю вместе с его телом. Ну, ладно, каждый думает по-своему и каждому свое».
Разговаривая с самим собой и размышляя, Додхудай утомился и не заметил, как задремал…
РОЖДЕНИЕ ДОДХУДАЯ
Восточная граница Бухарского эмирата охватывала Нурату и прилегала к землям Джизакского музафата[24]24
Музафат – область.
[Закрыть], то есть Туркестанского губернаторства. Там-то, в этих отдаленных от Бухары местах, вблизи отдаленнейшего кишлака Дехибаланд жил богатейший на всю Нурату скотовладелец Маматбай. Были в Нурате и другие богачи и другие влиятельные люди, но никто не мог сравниться с Маматбаем. Его неисчислимые стада и табуны паслись на обширных пространствах от пастбища Англамас и до пастбища Кошкудук. Богатые луга переходили там в зеленые горные склоны. На приволье с каждым годом умножались стада и табуны Маматбая, увеличивалось его богатство.
И все же Маматбай не считал себя счастливым человеком. У него было две жены, молодых и красивых, но не давал им аллах детей. Очень сильно мучила Маматбая его бездетность. Особенно переживал он, когда в мечеть имама Хасана, имама Хусана, построенную им самим, повадился ходить один юродивый дервиш, прозванный прихожанами Камаль-джинни, то есть Камалем-умалишенным. Этот Камаль, как только около мечети появлялся Маматбай, завывал всегда одну и ту же песенку, которую с его легкой руки вскоре знала уж вся округа. Может быть, в других местах юродивый пел и другие песенки, но здесь твердил все время одно и то же:
У кого есть дети, у того есть имя.
Имя у бездетных умирает с ними.
Дорогие детки как цветы на ветке.
Только там, где есть цветы,
Соловья услышишь ты.
Эта вздорная песенка полусумасшедшего нищего, как ни странно, трогала Маматбая до слез. Приближенные, в окружении которых он постоянно шествовал, как могли утешали его:
– Ведь это же убогий человек, и слова у него все убогие, стоит ли обращать на них внимание.
Другие относились к делу серьезнее и настоятельно советовали Маматбаю взять себе третью жену, полагая, что бездетность столь достопочтенного человека зависит не от него, а от его жен.
Недаром говорят, что девушка – это камень в праще аллаха. Аллах же может попасть в цель в кого угодно и на любом расстоянии. Волею ли судьбы, усердием ли свата-приятеля, с помощью ли всесильных денег, но только очень скоро дочь казия из священной Бухары (правда, с окраины этого города) отправилась в Нурату и сделалась третьей женой Маматбая.
Больше всех новоприбывшей интересовались две первые жены. Они что-то все высчитывали на пальцах, постоянно шушукались между собой и ежедневно тщательно изучали каждое изменение на лице молодой соперницы. Вскоре на ее округлившихся щеках и на лбу появились коричневатые пятна. Через три месяца после совершения брака она потребовала самых кислых гранат. Маматбай, не помня себя от радости, незамедлительно послал человека в Шахрисабз за самыми кислыми гранатами. Но чем радостнее было Маматбаю, тем горестнее его двум первым женам. Молодая беременная соперница очень скоро почувствовала их ненависть и рассказала об этом мужу.
Предусмотрительный Маматбай быстро принял необходимые решительные меры. В тот же день он отправил будущую мать к ее отцу в Бухару, подальше от всех козней и опасностей. За нее теперь можно было быть спокойным, но мучения начались для самого Маматбая. Он, как челнок в ткацком станке, метался теперь туда и сюда между Бухарой и Нуратой. Кроме того, как говорится в народе, покоя не знают ноги путника и уши человека, имеющего несколько жен. Вместе с радостью юная жена принесла Маматбаю бесчисленные тревоги и хлопоты. Особенно неистовствовала старшая жена. Каких только она не перепробовала средств, чтобы с одной стороны приворожить мужа опять к себе, а с другой стороны, чтобы отвратить его от молодухи. В этих действиях она находила поддержку своей подруги по несчастью. Как говорится, одинаково усердно молят бога и убегающий и догоняющий. Отложив семь бухарских таньга, они обводили ими вокруг головы, а потом шли с этими деньгами к заклинателям, колдунам, знахарям, добывали у них разные приворотные и отворотные талисманы. Тем не менее, чтобы еще больше раззадорить и разозлить свою союзницу, каждая из них норовила в разговоре уколоть и уязвить другую.
– Шесть месяцев и девять дней исполняется сегодня с брачной ночи, – говорила подпрыгивая вторая жена Халпашша[25]25
Пашша – слово, прибавляемое при вежливом и почтительном обращении к женщине.
[Закрыть] первой жене Кимматпашше. – Через три месяца надо ждать гонца из Бухары. Уже сейчас пора нам готовить суюнчи[26]26
Суюнчи – подарок человеку, принесшему радостную весть.
[Закрыть].
– Каждую неделю вы обнимаете нашего муженька и выходит он от вас довольный и ублаготворенный. Почему же радоваться мне, а не вам. Уж тогда бы я порадовалась, если бы не разродилась эта приехавшая из-за гор, из-за дол.
– Лучше просите себе долгой жизни, чем смерти другому.
– Чем такая жизнь, лучше гнить в земле.
– Не говорите, и не гневите бога. Авось, он смилостивится и у нас тоже появятся дети и мы будем счастливыми женами счастливого человека.
– Если бы аллах мог сделать, почему же он не сделал этого до сих пор? Нет, счастье, на которое ты надеешься, разве что приснится. Воистину, дом с детьми – базар, а без детей – могила. Несчастные мы, несчастные. В расцвете лет и сил, а уже устарели. Свет наш гаснет, а погасший свет снова не загорится…
– Но надо же надеяться. Пока мы живы, будем надеяться…
– Ха! Нет уж, не питайте тщетных надежд. Луна взойдет – для нее, и солнце взойдет – для нее же, все блага жизни достанутся ей, выскочке из Бухары. Что оно богатство, если нет от него счастья, да пусть он подавится своим богатством.
С этими словами и с рыданиями Кимматпашша бросилась наружу.
– Это еще что за плач? – тотчас послышался с террасы гневный голос Маматбая. – Можно подумать, что умерли ваши дети и рыдаете вы по ним.
Халпашша, хотя и не кричала и не рыдала во весь голос, но у нее глаза были полны слез, а сердце было полно тоски.
«Видишь, как сказал, – думала она, – умерли ваши дети… Да если бы у меня было дите и оно бы умерло и я тосковала бы по нему, мне было бы легче, чем теперь. Бог дал, бог и взял. Я покорилась бы его воле. Зато не стыдно было бы перед мужем и перед людьми. Разве мало тех, у кого умирают дети… Всевышний создатель, почему же, предназначив женщину к рожанью детей, ты лишил меня этой возможности? Упреки отравляют мне жизнь. Муж через каждое второе слово попрекает меня, называет бесплодной. Но почему же тогда бесплодна и его другая жена? А если этот недуг и неизлечимый, то виновата ли я? Кто поможет, у кого искать исцеления?.. Попросить, чтобы он отпустил меня? Ну, даст он развод, а кому я нужна с этой славой бесплодной женщины? Неплодоносящее дерево годится лишь на дрова. Но ведь и мужа нашего Маматбая тоже можно причислить к неплодоносящим деревьям. Правда, с женой из Бухары ему, кажется, повезло, улыбнулось ему счастье… Правда цветок в бутоне – еще не цветок. Ему надо раскрыться. А ей надо родить. Всякое бывает при родах. Рожать для женщины это значит умереть и воскреснуть. Нет, я не желаю смерти этой бухарке, как Кимматпашша. Она-то ни в чем не виновата. Пусть рожает благополучно, я порадуюсь, право, порадуюсь…»
Так утешала сама себя Халпашша и за этими мыслями, действительно, забывала о своем горе.
Тут произошло неожиданное событие. В то время, когда по всем расчетам молодой жене Маматбая Шамсикамар оставалось ходить беременной еще больше двух месяцев, из Бухары вдруг прилетела весть, что она родила. Привез эту новость семнадцатилетний братишка Шамсикамар. Как нарочно Маматбая в этот день не оказалось дома, он поехал в соседний кишлак на обряд обрезания.
Тяжелее всех добрую весть восприняла Кимматпашша. Она прибежала к Халпашше и, кривя губы, спросила:
– Слышали… добрую весть?
– Слышала…
– Обрадовались?
– А что такое?
– Скажите же мне, обрадовались или нет?
– Ну… обрадовалась, а вы?
– Почему бы не порадоваться и мне, если все делают вид, что радуются… Только очень уж она оказалась скороспелой. Известно, что не вовремя крикнувшему петуху голову отрезают. Известно также, что некий мулла, у которого ночью ничего не выходило с женой, срывал свою досаду на прихожанах на утреннем намазе. Известно также, что нажитое нечестным путем впрок не пойдет. Ваш муженек обвинял, обвинял нас в том, что не приносим ему наследника, а теперь наследником должен будет признать ребенка от другого мужчины.
– Что вы заладили «ваш муженек» да «ваш муженек». Почему же он мой, а не ваш?
– Это вы питаетесь объедками с бухарского стола, вы наслаждаетесь, а не я. Да не дуйтесь, не обижайтесь, милая соперница. Нищий дуется – торбе своей вредит… Но оставим эти пустые разговоры, лучше скажите, сколько месяцев и дней прошло после брачной ночи у этой… из-за гор, из-за дол?
– Не считала я.
– Еще бы считать! Ведь змеи и скорпионы досады жалили вас в ту ночь… вот вы, значит, и лишились памяти… А прошло семь месяцев и четыре дня. Это если считать сегодня, а поскольку родила она вчера, то – семь месяцев и три дня. А сколько времени должна мать носить ребенка в утробе?
– Откуда я знаю? Я ведь не носила…
– Я знаю. Девять месяцев, девять дней, девять часов и девять минут. Вот сколько! Юная дочь почтенного казия за два месяца до свадьбы отдалась какому-нибудь любовнику и зачала. А почтенный казий, прослышав через верных людей, что наш муженек ищет молодую жену, да такую, чтобы обязательно родила, перекинул свою поганую дочь из Бухары в Нурату. В праще аллаха оказался не камень, а тухлое яйцо… Но мы еще посмотрим, у кого настоящая любовная страсть, горячая, как огонь, а у кого ледышка зимой…
Кимматпашша была женщина тридцати пяти лет, стройная, с властным характером. Она любила хорошо одеваться и любила разные украшения. Без устали подводила глаза сурьмой и красила брови. Дело в том, что хотя она и была белокожей, но волосы и брови у нее были рыжеваты, она завидовала черноволосой и чернобровой Халпашше и ревностно следила за своей внешностью.
Халпашше было двадцать пять лет. Лицом она была кругла, черные волосы волнисты, брови дугой, взгляд мягкий и ласковый, на щеке родинка величиной с чечевичное зернышко. Она была скромна, молчалива и даже теперь, в исключительных, можно сказать, обстоятельствах, вела себя сдержанно, в то время как старшая жена бегала как угорелая от одних соседей к другим. Она, как видно, задумала во что бы то ни стало опорочить молодуху из Бухары и тем самым отомстить Маматбаю. Где бы ни собрались несколько женщин, она оказывалась тут как тут.
– Странно, что родила та в семь месяцев… Захотел аллах дать ребеночка нашему рабу божию и положил его прямо на дороге – бери! Нет, дыма без огня не бывает…
Наконец возвратился домой хозяин. Всем не терпелось увидеть, как он воспримет неожиданное известие. Но ничего особенного всем любопытным (а любопытство их было подогрето болтовней Кимматпашши) увидеть не удалось. Как только Маматбай вошел во двор, братишка жены Фазылджан, исполнявший роль гонца, побежал ему навстречу.
– Поздравляю с сыном, поччаджан![27]27
Почча – старший зять, муж старшей сестры.
[Закрыть] Отец мой шлет вам поздравление с рождением атчапара[28]28
Атчапар – букв. всадник, джигит, здесь в значении – мальчик.
[Закрыть].
– Поздравляю и я его с внуком, а вас с племянником. Как здоровье вашей сестры?
– Хорошо, слава богу.
– Благодаренье аллаху, что дал он мне сына. Довелось-таки Маматбаю стать отцом, – тут он увидел Кимматпашшу, высунувшуюся было в дверь и спрятавшуюся обратно. Тень набежала на сердце. «Да… – подумал он, – моя радость сегодня – траур для старших жен. Хватит теперь этого траура на всю жизнь… Впрочем, если будут вести себя хорошо, пусть живут, если же нет… пенять им придется на себя!»
