Текст книги "Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах"

Автор книги: Наум Синдаловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

В 1717 году на берегу Невы, западнее Адмиралтейства, начали строить каменную Исаакиевскую церковь. Но грунт под фундаментом неожиданно стал оседать, и церковь пришлось срочно разобрать. В 1768 году Екатерина II, всегда считавшая себя политической и духовной наследницей Петра, начала возведение нового Исаакиевского собора по проекту Антонио Ринальди. Собор строился на новом месте, сравнительно далеко от берега. Он облицовывался олонецкими мраморами, яркий, праздничный и богатый вид которых, по мнению современников, достаточно точно характеризовал «золотой век» Екатерины. Но строительство затянулось, и к 1796 году – году смерти Екатерины – собор был возведен лишь до половины.

Павел I сразу после вступления на престол приказал передать мрамор, предназначенный для Исаакиевского собора, на строительство Михайловского замка, а собор достроить в кирпиче. Нелепый вид кирпичной кладки на мраморном основании рождал у обывателей дерзкие сравнения и опасные аналогии. В столице появилась эпиграмма, авторство которой фольклор приписывает флотскому офицеру Акимову, поплатившемуся за это жестоким наказанием плетьми и каторжными работами в Сибири:

 
Двух царствований памятник приличный:
Низ мраморный, а верх кирпичный.
 

В разных вариантах, а их только в нашем собрании – шесть, петербуржцы пересказывали опасную эпиграмму, прекрасно понимая, что символизируют «низ мраморный» и «верх кирпичный». Вот, к примеру, как выглядел еще один вариант:

 
Сей храм докажет нам,
Кто лаской, кто бичом:
Он начат мрамором,
Окончен кирпичом.
 

Кстати, когда во исполнение последнего, окончательного монферрановского проекта, уже при императоре Александре I, начали разбирать кирпичную кладку, фольклор немедленно откликнулся новой эпиграммой, в которой появился третий символ третьего царствования:

 
Сей храм трех царств изображенье:
Гранит, кирпич и разрушенье.
 

В 1809 году Александр I объявил конкурс на проектирование нового Исаакиевского собора, а 26 июня 1818 года произошла его торжественная закладка. Проект создал молодой французский архитектор Огюст Монферран, приехавший в Россию за два года до этого. Храм строился так долго, как ни один собор Петербурга. В это время в столице одновременно велись три грандиозные стройки: железная дорога между Петербургом и Москвой, первый постоянный мост через Неву и Исаакиевский собор. По этому поводу салонные остряки шутили: мост через Неву мы увидим, но дети наши не увидят, железную дорогу мы не увидим, но дети наши увидят, а Исаакиевский собор не увидим ни мы, ни наши дети.

Говорили в Петербурге и о каком-то ясновидце, который предсказал будто бы, что Монферран умрет, как только достроит Исаакиевский собор. Потому-то он так долго строит, острили в столице. По преданию, в торжественный день освящения собора новый император Александр II в присутствии двора, многочисленных вельмож и приглашенных сделал будто бы замечание архитектору за «ношение усов» – привилегию, которой пользовались только военные. «Пораженный неприязненным к нему отношением императора, Монферран почувствовал себя дурно» и спустя месяц умер.

Но существует и другое предание о неожиданной скоропостижной смерти архитектора. В скульптурном декоре Исаакиевского собора есть группа святых, наклоном головы приветствующих появление Исаакия Далматского. Среди них находится скульптурное изображение самого Монферрана с моделью собора в руках – своеобразный автограф архитектора. Во время освящения собора один из приближенных угодливо обратил внимание императора на то, что все святые преклонили головы перед Исаакием Далматским и только архитектор, преисполненный гордыни, не сделал этого. Государь ничего не ответил, однако, проходя мимо архитектора, руки ему не подал и не проронил ни слова благодарности. Тот не на шутку расстроился, ушел домой до окончания церемонии, заболел… и через месяц скончался.

Смерть Монферрана, якобы предсказанная задолго до окончания строительства и случившаяся точно в предсказанное время, повторила старый петербургский фольклорный сюжет гибели строителя, ставшего как бы жертвой собственного детища. Мы уже знаем о кончине графа Строганова по завершении строительства Казанского собора, о самоубийстве Кокоринова на чердаке Академии художеств, одним из авторов проекта которой он был. Если правда, что Павел I принимал непосредственное и активное участие в проектировании Михайловского замка, то и его трагическая гибель через сорок дней после вселения в замок становится в один ряд с этими мистическими смертями.

Жил Монферран в собственном доме на набережной Мойки среди прекрасной коллекции произведений античного искусства, собранной им в последние годы жизни. Завистники, обвиняя зодчего в финансовых злоупотреблениях при строительстве Исаакиевского собора, распространяли в городе слух, будто архитектор приобрел себе дом именно на эти деньги. Но мало ли что говорили о Монферране в столице. После открытия Александровской колонны родились слухи, будто колонна эта должна была быть вся из мрамора, да вот мрамор пошел на строительство и украшение собственного дома архитектора, а колонну пришлось якобы по этой причине сделать из гранита. Однажды император будто бы уступил недоброжелателям архитектора и велел произвести расследование, которое, впрочем, «ничего противозаконного не обнаружило». По слухам, пронесшимся тогда по столице, Николай I на это сказал: «Ну, бог с ним, с этим Монферраном, пускай себе берет сколько угодно, только бы другим не давал».

Жилище каменщика, как называл свой дом архитектор, славилось не только коллекцией, которая в Петербурге считалась второй после эрмитажной. Радушный хозяин любил гостей, но, как говорили в Петербурге, «приглашал не более девяти, по числу греческих муз, полагая, что только такое количество соответствует приятной беседе».

Появление Исаакиевского собора в ансамбле главных площадей Петербурга сразу же вызвало общественный протест, переросший в полемику, длящуюся до сих пор. Особенно острое критическое отношение собор вызывал у современников Монферрана, затем оно начало постепенно затухать, чуть ли не через сто лет неожиданно ярко вспыхнуло вновь в период пресловутой борьбы с космополитизмом и, наконец, вовсе исчезло в наши дни, когда в сотнях путеводителей, буклетов, проспектов и открыток собор предстает чуть ли не символом Петербурга, чуть ли не его архитектурной доминантой наряду с Адмиралтейством и Медным всадником, оградой Летнего сада и Стрелкой Васильевского острова. И если говорят о недостатках собора, то вскользь, мимоходом и так непропорционально мало, что это бесследно растворяется в море хвалебных эпитетов. Между тем, по мнению многих исследователей, масса собора, удручающе огромная, несоразмерная ни с человеком, ни с окружающими постройками, не может считаться признаком хорошего вкуса в городе, где именно эти качества всегда клались в основу всякого проектирования. Собор, как отмечали почти все источники до 1940-х годов, излишне тяжел и грузен в своей пышности. Как писал Вл. Михневич, он производит подавляющее и «если можно так выразиться, мистически-торжественное» впечатление. Тем не менее он поражал своими «размерами, высокохудожественными деталями, редкостью и драгоценностью употребляемых на его постройку материалов и бездной труда, положенного на сооружение этого чуда». Как рассказывает предание, один высокопоставленный сановник заметил, что если бы даже собор был весь вылит из серебра, то стоил бы не дороже, чем стоит теперь.

Видимо, не случайно мифология Исаакиевского собора со дня окончания его сорокалетнего строительства вплоть до наших дней отражает скорее негативное отношение к нему петербуржцев, нежели позитивное.

Рассказывают, как один из «шалунов» того времени, он же – один из блестящих авторов знаменитых сентенций Козьмы Пруткова, «неистощимый забавник с необычным даром имитатора» Александр Жемчужников ночью, переодевшись в мундир флигель-адъютанта, объехал всех архитекторов Петербурга с приказанием «наутро явиться во дворец ввиду того, что провалился Исаакиевский собор». А легенда о том, что Исаакиевский собор постепенно оседает под тяжестью собственного веса, жива до сих пор. Даже легенда о продаже, в связи со страшным голодом 1930-х годов, Исаакиевского собора в Америку, о чем мы будем говорить в свое время, предполагает, как это ни грустно отмечать, его исчезновение из петербургской панорамы.

Строительство собора завершилось в 1858 году, однако строительные леса с него долго не снимали. Выстроенный, как говорили, недобросовестно, он требовал постоянного ремонта и подновления. Причем, ремонт производился не за счет средств собора, но на деньги, специально отпускаемые из царской казны. Денег, похоже, не жалели, и по этому поводу в городе родилась легенда, что дом Романовых падет, как только закончится ремонт собора и с него снимут строительные леса. И действительно, леса с Исаакиевского собора впервые сняли в 1916 году, чуть ли не накануне отречения Николая II от престола и падения самодержавия в России.

Одновременно с Исаакиевским собором Монферран построил в Петербурге три значительных сооружения, каждое из которых могло бы принести архитектору не меньшую славу. Об Александровской колонне мы уже упоминали. Она была установлена в 1834 году на Дворцовой площади в память о победе в Отечественной войне 1812 года. Колонна, представляющая собой монолит красного гранита, увенчана фигурой ангела, лицо которого имеет сходство с лицом Александра I. Так распорядился, согласно легенде, Николай I, одновременно указав скульптору Орловскому, что голова змеи, попранной крестом ангела, должна иметь сходство с лицом Наполеона. Гранитный монолит был поднят и без каких-либо креплений установлен на фундамент с помощью 60 кабестанов в течение 1 часа 45 минут. В основание фундамента было забито 1250 свай и… согласно одной старинной легенде, зарыт ящик первоклассного шампанского.

В 1820 году по проекту Монферрана для князя А. Я. Лобанова-Ростовского рядом с Исаакиевским собором строится треугольное в плане здание, широко известное в Петербурге своим восьмиколонным портиком с фигурами мраморных львов, на одном из которых спасался от наводнения герой пушкинской поэмы «Медный всадник». Через какое-то время князь решил продать этот дом, но так как подходящего покупателя долго не находилось, то он решил устроить рублевую лотерею. Был выпущен миллион билетов, и только один из них – выигрышный. «За один рубль – дворец в столице», – подогревали ажиотаж маклеры. Николай I, рассказывает легенда, вызвал Лобанова-Ростовского и «гневно сказал, что не княжеское дело заниматься коммерцией». Дом был куплен в казну, и в нем разместилось военное ведомство.

Так случилось, что все основные постройки, возведенные по проектам Монферрана, сосредоточены в центре города, вблизи его основного сооружения – Исаакиевского собора. Кроме уже перечисленных, Монферран построил особняк для известного петербургского богача Демидова на Большой Морской улице. Особняк отличался изысканной и богатой внутренней отделкой, о чем долгое время судачили в столице. Однажды Демидова посетил Николай I. Как рассказывает легенда, после внимательного осмотра помещений, он ушел, бросив на ходу, что «вестибюль у Демидова отделан лучше, чем столовая в Зимнем дворце».

В 1859 году в центре Исаакиевской площади был открыт памятник Николаю I. Виртуозно гарцующий на двух задних ногах конь со всадником опирается на сложный многоярусный пьедестал, по углам которого – четыре аллегорические женские фигуры: Мудрость, Слава, Правосудие и Вера. В Петербурге бытует легенда о том, что эти фигуры, исполненные скульптором Р. К. Залеманом, будто бы имеют портретное сходство с женой и тремя дочерьми Николая. Причем, для скульптуры Мудрости с зеркалом в руке, в котором должна была отражаться Правда, позировала якобы сама императрица Александра Федоровна. Вероятно, те же верноподданнические корни имеет и другая расхожая легенда: о том, что у ангелов на фасадах Исаакиевского собора – лица членов императорской семьи.

Еще до открытия памятника Николаю I петербургские остроумцы обращали внимание обывателей на то, что памятники Петру Великому и Николаю установлены на одной оси, обращены в одну сторону, но отгорожены друг от друга Исаакиевским собором. Одно петербургское предание рассказывает, что уже на следующий день после открытия памятника на сгибе передней правой ноги коня появилась доска с яркой надписью: «Не догонишь!» А другая легенда сохранила поговорку, широко распространенную в городе: «Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает».

Пушкин и его время

В 1800 году, согласно семейному преданию, известному исключительно из рассказов няни поэта Арины Родионовны, произошла столь любимая официальной историографией встреча маленького Пушкина с императором Павлом I. Но это только легенда. А если не принимать во внимание неопределенное по длительности пребывание годовалого Пушкина вместе с матерью в северной столице, то его приезд для поступления в Лицей в 1811 году можно считать первым посещением Петербурга.

Тем не менее, как нам кажется, здесь уместно будет привести две легенды, относящиеся к предкам Пушкина, как далеким, так и более близким, поскольку обе они связаны с пребыванием их героев в Петербурге.

Известно, что прадед Пушкина по материнской линии был сыном эфиопского князя. Русский посланник в Константинополе прислал ребенка в подарок Петру I. Царь крестил десятилетнего мальчика, дав ему имя Абрам, и фамилию Ганнибал в честь карфагенского полководца. Так вот, в семье Пушкиных сохранилась легенда о том, что единокровный брат Ганнибала однажды отправился на поиски Ибрагима, как звали мальчика в Эфиопии. Не найдя его у турецкого султана, брат Ибрагима будто бы явился в Петербург с дарами в виде «ценного оружия и арабских рукописей», удостоверяющих княжеское происхождение Ибрагима. Но православный Абрам Петрович Ганнибал, как рассказывает предание, не захотел вернуться к язычеству и «брат пустился в обратный путь с большой скорбью с той и другой стороны».

Совсем недавно, уже в наше время эта легенда вроде бы получила неожиданное подтверждение. Некий Фарах-Ажал, проживающий в поселке Неве-Кармаль на территории современного Израиля, рассказывал, что один из его предков в Эфиопии по имени Магбал мальчиком был подарен «белому царю». Это происходило во время какой-то войны, когда «белый царь» помогал эфиопам оружием. В деревне до сих пор живет легенда, что Магбал был обменен на это оружие. Через много лет до эфиопской деревни дошли сведения о том, что Магбал стал «большим человеком у „белого царя“». Портрет мальчика, сделанный художником, находившимся в составе миссии «белого царя», по утверждению Фараха, до сих пор хранится у одного из многочисленных родственников Магбала. Кстати, определение «белый» на родном языке Фараха обозначает не только цвет кожи, но такие понятия, как «холод», «лед», «снег», что придает легенде еще большую достоверность.

И вторая легенда. Отец Пушкина Сергей Львович к серьезной деятельности, как говорят, расположен не был, предпочитая службе светские визиты и холостяцкие развлечения. О его беззаботности и легкомыслии ходили легенды. Любимым занятием Сергея Львовича во время его службы в гвардейском полку было сидеть у камина и помешивать горящие угли своей офицерской тростью. Как-то раз, согласно легенде, с такой обгоревшей тростью Сергей Львович явился на учения, за что будто бы и получил выговор от командира: «Уж вы бы, поручик, лучше явились на ученья с кочергой».

Мы бы не останавливались на дате и месте рождения Пушкина, поскольку и то и другое общеизвестно, если бы не одна удивительная московская легенда, рассказанная как-то Андреем Битовым. Согласно легенде, поэт родился не 27 мая по старому стилю, а накануне, 26 числа. Но так как на следующий день был великий праздник Вознесенья, то родителям Пушкина удалось «по большому блату» записать рождение ребенка 27-м числом. Но и это еще не все. Оказывается, в Москве уже сегодня «известны» шесть адресов, где будто бы родился Пушкин, на основании чего москвичи вообще считают истинным местом рождения поэта Петербург. Вот такая легенда. Или розыгрыш, умело растиражированный Битовым. Впрочем, ни то, ни другое не выпадает из контекста нашего рассказа.

Царскосельский лицей – высшее привилегированное учебное заведение для дворянских детей – был учрежден Александром I в 1810 году и открыт 19 октября 1811 года в специально для этого перестроенном архитектором В. П. Стасовым флигеле Царскосельского дворца. Предполагалось, что первый набор Лицея составят наиболее подготовленные и способные мальчики. В сущности, так и получилось. Согласно одному лицейскому преданию, во время посещения Лицея Александр I спросил, обращаясь к ученикам: «Ну, кто здесь первый?» и услышал ответ юного Пушкина: «Здесь нет первых, ваше величество, все вторые».

Первым директором Лицея был прогрессивный деятель раннего периода александровского царствования, публицист и автор одного из проектов отмены крепостного права Василий Федорович Малиновский. Несмотря на короткое пребывание в этой должности, в воспоминаниях лицеистов, особенно первого выпуска, он остался личностью, навсегда определившей и сформировавшей мировоззрение своих воспитанников. Умер Малиновский скоропостижно в 1814 году. Похоронен он на Большеохтинском кладбище рядом со своим тестем А. А. Самборским.

Дача Самборского находилась вблизи Царского Села, недалеко от Лицея, по дороге в Павловск. На этой даче часто бывал и Малиновский, причем имел обыкновение задерживаться на несколько дней и работать в одной из комнат этого гостеприимного дома. Видимо, поэтому народная традиция связала его с именем Малиновского. По давней легенде, именно ему, директору Лицея, разгневанный за что-то император отказал однажды в праве на строительство собственной дачи в обеих царских резиденциях – Павловске и Царском Селе. Тогда Малиновский, не решаясь ослушаться и в то же время желая досадить императору, выстроил особняк посреди дороги, на равном расстоянии от обоих царских дворцов. До войны эта дача была известна в народе под именем Малиновки. Двухэтажный каменный дом на подвалах действительно стоял посреди дороги, и серая лента шоссе из Пушкина в Павловск, раздваиваясь, обходила его с обеих сторон. Во время последней войны Малиновка была разрушена, и затем долгое время безжизненный остов старинной дачи замыкал перспективы одной и другой половин улицы Маяковского. В 1950-х годах развалины разобрали и на их месте разбили круглый сквер, который, не изменяя давней традиции, отмечает место бывшей дачи.

Первоначальная программа обучения в Лицее, разработанная совместно M. М. Сперанским и В. Ф. Малиновским, предполагала два курса по три года каждый, с окончанием учебы к осени 1817 года. Однако мы знаем, что первый выпускной акт состоялся уже 9 июня, а еще через два дня лицеисты начали покидать Царское Село. Этой необъяснимой спешке, согласно распространенной легенде, способствовало следующее происшествие. Однажды юный Пушкин, который никогда не отказывал себе в удовольствии поволочиться за хорошенькими служанками, в темноте лицейского перехода наградил торопливым поцелуем вместо молодой горничной престарелую фрейлину императрицы. Поднялся переполох. Дело дошло до императора. На следующий день царь лично явился к тогдашнему директору Лицея Энгельгардту, требуя объяснений. Энгельгардту удалось смягчить гнев государя, сказав, что он уже сделал Пушкину строгий выговор. Дело замяли. Однако говорили, что будто бы именно это происшествие ускорило выпуск первых лицеистов: царь решил, что хватит им учиться.

Лицеисты первого, пушкинского, выпуска решили оставить по себе память: в лицейском садике, около церковной ограды, они устроили пьедестал из дерна, на котором укрепили мраморную доску со словами: «Genio loci», что значит «Гению (духу, покровителю) места». Этот памятник простоял до 1840 года, пока не осел и не разрушился. Тогда лицеисты уже одиннадцатого выпуска решили его восстановить. Восстановление пришлось на то время, когда слава Пушкина гремела по всей России. Тогда и родилась легенда, что в лицейском садике установлен памятник Пушкину, воздвигнутый якобы еще лицеистами первого выпуска. В 1843 году Лицей перевели из Царского Села в Петербург на Каменноостровский проспект, в здание, построенное архитектором Л. И. Шарлеманем для сиротского дома. Лицей стал называться Александровским. Своеобразный памятник «Гению места», перевезенный сюда из Царского Села, еще несколько десятилетий украшал сад нового здания Лицея. Дальнейшая его судьба неизвестна. А в лицейском садике Царского Села, там, где была первоначальная мраморная доска, в 1900 году по модели скульптора Р. Р. Баха был наконец установлен настоящий памятник поэту – юный Пушкин на чугунной скамье Царскосельского парка.

Говоря языком популярной литературы, по выходе из Лицея Пушкин буквально окунулся в водоворот великосветской жизни блестящей столицы. Посещение модных салонов и званых обедов, литературные встречи и театральные премьеры, серьезные знакомства и мимолетные влюбленности. Все это оставило более или менее значительный след в городском фольклоре Петербурга.

В дневнике одного из современников поэта сохранилась запись, относящаяся, правда, к более позднему времени, когда Пушкин был уже женат. Но тем легче представить, как вел он себя в подобных ситуациях, будучи холостяком. «В Санкт-Петербургском театре один старик сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, когда она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: „Мальчишка, дурак!“ Пушкин отвечал: „Ошибка, старик! Что я не мальчишка – доказательство жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я – Пушкин; а что я не даю тебе пощечины, то для того, чтоб Асенкова не подумала, что я ей аплодирую“».

Подобных анекдотов сохранилось немало. Были среди них и совершенно безобидные шутки и каламбуры, которые их авторам легко сходили с рук, и о них скоро забывали. Но когда дело касалось Пушкина, то любая его острота приобретала в глазах общества дополнительный смысл. Даже обычное застольное остроумие возводилось в какую-то небывалую степень. Так, с легкой руки поэта, известных литераторов Греча и Булгарина в Петербурге прозвали «Братьями-разбойниками». Будто бы однажды во время званого обеда Пушкин увидел, что цензор Семенов сидит между этой литературной парой. «Семенов, – будто бы воскликнул Пушкин, – ты точно Христос на Голгофе».

Популярным развлечением тогдашней «золотой молодежи», в кругу которой вращался Пушкин, были розыгрыши, которые порой оборачивались и против поэта. В то время в столице был известен своими выходками Александр Львович Элькан. Внешне он был и без того похож на Пушкина, однако постоянно стремился усилить это сходство. Отпустил «пушкинские бакенбарды», изучил походку поэта, носил такой же костюм, ходил с такой же, специально подобранной увесистой тростью. Разве что без «пуговицы с мундира Петра I», которую, согласно легендам, Пушкин «вделал в набалдашник» свой трости. Однажды на Невском к Элькану подошла некая провинциалка. «Как я счастлива, что, наконец, встретила вас, Александр Сергеевич. Умоляю, позвольте еще раз встретить вас и прочесть два-три стихотворения». И Элькан, нимало не смутившись, пригласил ее к себе. И указал пушкинский адрес. Говорят, провинциальная Сафо явилась-таки к поэту, чему тот был несказанно удивлен.

Впрочем, чаще всего героем таких историй становился сам Пушкин. По Петербургу ходили скабрезные стихи, авторство которых не просто приписывалось Пушкину, но и обрастало анекдотическими подробностями. «Пушкин, прогуливаясь по вечернему городу, проходил мимо особняка графини Н. На балконе второго этажа – графиня и две ее подружки. Завидев идущего Пушкина, просят: „Ах, Александр Сергеевич, душенька, а сочини-ка нам поэтический экспромт“. Пушкин поднимает к балкону задумчивое лицо и декламирует: „На небе светят три звезды:/Юпитер, Марс, Венера./А на балконе…“» и так далее – то, что потом, во время холостяцких пирушек, молодежь, разгоряченная шампанским, скандировала с пьяным казарменным хохотом, а в аристократических салонах стеснительные барышни таинственно нашептывали подружкам в их неожиданно порозовевшие ушки.

Это, кстати, тоже была популярная своеобразная игра с заранее будто бы оговоренными правилами. Все всё понимали. Судите сами. В 1828 году в Петербург приезжает Николай Васильевич Гоголь. Здесь он создает свои бессмертные «Петербургские повести». Но если «Невский проспект», «Шинель» или «Портрет» – это вполне реалистаческое отражение подлинного петербургского быта, то откуда взялась фантасмагория «Носа», на первый взгляд не очень понятно. Где он сумел увидеть или, если уж быть абсолютно точным, не увидеть такой нос в повседневной жизни Петербурга? И тут выясняется одно любопытное обстоятельство из истории петербургского городского фольклора. Оказывается, в описываемое нами время среди «золотой молодежи» пользовались скандальным успехом и широко ходили по рукам непристойные картинки с изображением разгуливающего по улицам детородного органа. Пешком и в карете. В чиновничьем сюртуке или в расшитом золотом генеральском мундире. При орденах и лентах. С моноклем и щегольской тростью. Этакое олицетворение напыщенного служебного чванства. Чернильная душа. Крапивное семя. Канцелярская крыса в пугающем государственном мундире. В народе их не любили и с нескрываемым издевательским сарказмом называли древнейшим коротким и выразительным словом, состоящим всего из трех букв. Именно этого чиновника и изобразил неизвестный художник.

С высокой долей уверенности можно утверждать, что эти скабрезные рисунки были хорошо известны Гоголю. Оставалось только придать им более пристойный вид, а в содержание вложить побольше юмора и иронии. Тогда-то, видимо, и появился в голове писателя образ «симметричного по дигонали» органа асессора Ковалева, предательски покинувшего своего хозяина и самостоятельно разгуливающего по Петербургу. Так что взрывной интерес современников к «Носу» не был случайным. Ассоциации, вызванные гениально найденным эвфемизмом, были вполне определенными.

Безобидные шутки часто становились опасными. В 1828 году Петербург зачитывался списками «Гавриилиады». Авторство Пушкина ни у кого не вызывало сомнений. Да и сам поэт вроде бы этого не отрицал. Однако в письме к Вяземскому предлагал «при случае распространить версию о том, что автором „Гавриилиады“ был Д. П. Горчаков». Князь Дмитрий Горчаков, стихотворец «средней руки» и, главное, известный всему Петербургу «атеист», умер за четыре года до того, и ему авторство злосчастной «Гавриилиады» ничем не грозило. Надо сказать, что Пушкин к своей репутации относился достаточно серьезно. Довольно и того, что в обществе его еще с лицейских времен считали автором фривольной поэмы «Тень Баркова». Кстати, споры об авторе этой поэмы не прекращаются и сегодня. Многие современные пушкинисты не уверены в том, что это был Пушкин.

Великосветская молва приписывала Пушкину и некоторые стихи знаменитого кадетского «Журавля» – любопытного собрания стихотворного фольклора военных учебных заведений дореволюционной России. Многие из стихов этой бесконечной поэмы о всех гвардейских полках, как в столицах, так и в провинции, вошли пословицами и поговорками в петербургский городской фольклор. Традиция приписывать авторство этих стихов наиболее известным и прославленным поэтам была повсеместной. Наряду с Пушкиным авторами «Журавля» в разное время и в разных кадетских корпусах считались и Державин, и Полежаев, и Лермонтов. Правда, у последних было некоторое преимущество по сравнению с Пушкиным. Они учились в военных училищах. Лермонтову, например, как бывшему кадету Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в Петербурге, согласно легендам, отдается безусловное право на авторство песни «Звериада», в которой высмеивались все должностные лица школы, начиная с самого директора. Эту песню кадеты школы распевали, окончательно покидая ее после выпуска. На Лермонтова это было похоже. И в Школе, и во время службы в лейб-гвардии Гусарском полку он вел себя вызывающе и не всегда предсказуемо. Не однажды подвергался аресту. В 1840 году за дуэль с Барантом был в очередной раз арестован и сидел в Ордонансгаузе на Садовой улице. Кстати, через много лет среди петербургских военнослужащих распространилась легенда, что и Достоевский, будучи кадетом Инженерного училища, «сидел чуть ли не там же, где и Лермонтов». Воистину, тот не солдат, кто не сидел на гауптвахте.

Одним из самых модных в художественных и литературных кругах Петербурга того времени считался салон Оленина в собственном его доме на набережной Фонтанки (сейчас это дом 101, а по нумерации пушкинского Петербурга – 125). Желанными гостями здесь постоянно были Крылов, Гнедич, Кипренский, Грибоедов, братья Брюлловы, Батюшков, Стасов, Мартос, Федор Толстой и многие другие. Значение Оленинского кружка очень скоро переросло значение дружеских собраний с танцами, играми и непременным обеденным столом. Здесь рождались идеи, возникали проекты, создавалось общественное мнение. Это был один из тех культурных центров, где исподволь формировался наступивший XIX век, названный впоследствии «золотым веком» русской культуры, веком Пушкина и декабристов, «Могучей кучки» и передвижных выставок, веком Достоевского и Льва Толстого.

В то же время о хозяине этого гостеприимного дома президенте Академии художеств и первом директоре Публичной библиотеки, историке, археологе и художнике Алексее Николаевиче Оленине в Петербурге ходили самые невероятные легенды. Будто бы этот «друг наук и искусств» до восемнадцати лет был величайшим невеждой. Будто бы именно с него Фонвизин написал образ знаменитого Митрофанушки, а с его матери – образ Простаковой. И только дядя Оленина якобы сумел заметить у мальчика незаурядные способности. Он забрал его у матери и дал блестящее образование. По другой легенде, на самого Оленина произвела сильное впечатление увиденная им в юности комедия «Недоросль». Именно она будто бы заставила его «бросить голубятничество и страсть к бездельничанью» и приняться за учение.

Между прочим, и Денису Ивановичу Фонвизину, и его бессмертной комедии «Недоросль» Петербург обязан появлением известной пословицы: «Умри, Денис, лучше не напишешь» в значении наивысшей похвалы, хотя и с некоторым оттенком иронии. Согласно преданию, пословица родилась из фразы будто бы произнесенной Григорием Александровичем Потемкиным при встрече с писателем: «Умри теперь, Денис, хоть больше ничего не пиши: и имя твое бессмертно будет по одной этой пьесе». Остается только догадываться, почему эту фразу фольклор приписал Потемкину, который и Фонвизина не любил, и в Петербурге не был во время представления «Недоросля».