Текст книги "Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах"

Автор книги: Наум Синдаловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 36 страниц)

Петербург второй половины XIX века

В первой половине XIX века была проложена железная дорога между Петербургом и Москвой. Она была в полном смысле прямой, или прямолинейной, как и характер императора Николая I. Говорят, предваряя проектирование, Николай наложил на географическую карту линейку и провел прямую черту между двумя столицами. «Чтоб не сбиться с линии, не то повешу», – отрезал царь, передавая карту строителям. Ослушаться императора остерегались. Дорога, действительно, получилась прямой как стрела. Если не считать одного изгиба почти в самой середине железнодорожной колеи. Согласно официальной версии, уклон местности оказался здесь таким крутым, что пришлось устроить объезд, что и привело к изгибу пути. Однако фольклор утверждает, что так получилось потому, что карандаш Николая I, проводя прямую линию, запнулся о его палец. Во всяком случае, в народе этот изгиб известен как «Палец императора». Ходили упорные слухи, что первыми пассажирами железной дороги были арестанты. Свободные граждане поначалу боялись ездить, искренне полагая, что колеса крутит нечистая сила, а везет состав сам дьявол. Все еще хорошо помнили рассказы о том, как царь впервые проехал по железной дороге: Николай приказал поставить на железнодорожную платформу свой конный экипаж, сел в него и так ехал от Царского Села до Павловска.

Между тем сеть железных дорог стремительно росла. Сохранилась легенда о том, как прокладывали рельсы во Всеволожске. В то время управляющим у графа Всеволожского был некий Бернгард. Ему принадлежали и земли рядом с господским поместьем. Железнодорожная насыпь должна была захватить часть этих земель. И Бернгард, как говорят, в качестве компенсации за ущерб потребовал, чтобы одна из железнодорожных станций была названа его именем, а улица вдоль дороги – именем его жены Христины. Так на губернской карте, если верить преданию, появилась станция Бернгардовка и Христиновский проспект во Всеволожске.

Несмотря на быстрый рост железнодорожных перевозок, оставалось популярным и пароходное сообщение. Особенно были любимы петербуржцами морские путешествия в Кронштадт. От того времени осталась легенда, объясняющая, как в Петербурге появилась известная фраза «Чай такой, что Кронштадт виден» или просто «Кронштадт виден» применительно к слабозаваренному или спитому, бледному чаю. Позже такой чай окрестили «Белая ночь». Так вот, еще в те времена, когда путешествие на пароходе из Петербурга в Кронштадт продолжалось чуть ли не два часа, пассажирам предлагали корабельный чай. Чай заваривали один раз, еще на столичной пристани, до отплытия. По мере приближения к острову чай становился все бледнее и бледнее, и когда перед глазами путешественников представал Кронштадт, превращался в слабоподкрашенную тепленькую водичку, сквозь которую действительно можно было рассматривать город.

Впрочем, есть другое объяснение этого петербургского фразеологизма. Чай такой, что через него Кронштадт виден, как рисунок на дне блюдечка, видный сквозь совершенно жидкий, прозрачный чай.

Побывавший в Петербурге Александр Дюма-отец любил рассказывать своим соотечественникам, почему в России «мужчины пьют чай из стаканов, тогда как женщины используют чашки китайского фарфора». Первые чайные фарфоровые чашки, рассказывает Дюма, были сделаны в Кронштадте. На их донышках был изображен Кронштадт. И когда в кафе из экономии наливали в чашки заварки меньше, чем должно было быть, посетитель мог вызывать хозяина, показать ему на дно чашки и пристыдить: «Кронштадт виден». Тогда-то и появилась хитроумная идея подавать чай в стеклянных стаканах, на дне которых ничего не было видно.

Как и в прошлые годы, в Петербурге часто происходили пожары. Из самых крупных известен пожар Зимнего дворца в 1837 году. Дворец загорелся 15 декабря, а накануне, рассказывали петербуржцы, над городом повис «огромный крест, сотканный из тонкой вуали облаков, подкрашенный в кровавый цвет лучами заходящего солнца». К «возобновлению Зимнего дворца с сохранением его прежнего вида и расположения, но с большей роскошью в отделке» приступили сразу. Чтобы успеть восстановить дворец в немыслимо короткие сроки, предписанные Николаем I, были употреблены «чрезвычайные усилия». При окончательной отделке внутренних помещений рабочие, как рассказывает легенда, обкладывали головы льдом. Только так можно было находиться в раскаленной атмосфере, которую создавали непрерывно топящиеся для ускорения просушки стен печи.

Пыляев рассказывает верноподданническую легенду о том, как на следующий день после пожара Николая I встретили возле Троицкого наплавного моста двое купцов. Они стояли без шапок и в руках держали блюдо с хлебом-солью. «Мы, Белый царь, посланы от гостиных дворов Москвы и Петербурга, просим у тебя милости, дозволь нам выстроить тебе дом». – «Спасибо, – будто бы ответил государь, – от души благодарю вас, Бог даст, я сам смогу это сделать, но передайте, что вы меня порадовали, я этого не забуду».

В те времена петербургское купечество отличалось исключительным богатством и столь же необыкновенной гордыней. Сохранилась характерная легенда о купце Злобине, большом любителе устраивать в окрестностях столицы роскошные праздники с музыкой и фейерверками. Как-то раз на вечере у одного знатного сановника Злобин играл в карты. К нему подошел обер-полицмейстер: «Василий Алексеевич, у вас в доме пожар!» Злобин, не отрываясь от карт, спокойно ответил: «На пожаре должно быть вам, а не мне». Кончилось тем, что дом сгорел дотла и купец разорился.

В июне 1863 года огонь охватил Большой дворец в Царском Селе. Это был второй пожар Царскосельского дворца. В 1820 году, по преданию, огонь удалось унять с помощью святой иконы Божьей Матери, вынесенной из Знаменской церкви. Увидев икону, Александр I будто бы воскликнул: «Матерь Божия, спаси мой дом». Рассказывают, что в эту минуту переменился ветер, и пожар удалось быстро прекратить. На этот раз, уже по указанию Александра II, икону вынесли из церкви и обнесли вокруг дворца. Пламя, еще мгновение назад не поддававшееся пожарным, тут же стало затихать.

Если верить легенде, благодаря чудесному сну была спасена от пожара Публичная библиотека. Рассказывают, что библиотековеду и архитектору В. И. Соболевскому однажды привиделось во сне, что в библиотеке начинается пожар. Дым валит из одного хорошо известного ему помещения. Наутро, придя туда, он действительно обнаружил «погрешность в отоплении, неминуемо приведшую бы к пожару, если ее не исправить».

В мае 1829 года в Петербурге, в здании Биржи, открылась первая в России промышленная выставка. В ней приняли участие фабриканты, заводчики и ремесленники, – как русские, так и иностранцы, живущие в России. Петербургские обыватели утверждали, что открытие выставки именно в здании Биржи – акт глубоко символичный, потому что еще при закладке здания Биржи, как утверждает легенда, петербургские купцы заложили под все четыре угла фундамента по полновесному слитку золота – «благополучия и расцвета столичного купечества ради». Рассказывали, что качество многих экспонатов выставки было превосходным и что один из иностранных представителей, осмотрев мануфактурные товары, будто бы сказал: «Мне теперь нечего более у вас делать. Придется воротиться домой и ездить на охоту».

Оформляя площадь перед Биржей, Тома де Томон установил две мощные Ростральные колонны-маяки, подножия которых украшают высеченные из пудостского камня две женские и две мужские фигуры. Согласно официальной легенде, эти каменные изваяния являются символами русских рек – Волги, Днепра, Невы и Волхова, хотя петербуржцы называют их по-разному: то Василий и Василиса, то – Адам и Ева. Фигуры вытесал замечательный каменотес Самсон Суханов. Ему принадлежат и другие фрагменты оформления Стрелки Васильевского острова: барельефы западного и восточного фасадов Биржи, а также мощные каменные шары на спусках к Неве. По преданию, эти геометрически безупречные шары Самсон Суханов вытесал без всяких измерительных инструментов, на глаз.

В эти годы с уст петербуржцев не сходило имя удивительного умельца Петра Телушкина, который без помощи лесов отремонтировал погнувшегося во время сильного урагана Ангела на шпиле Петропавловского собора. Восторженное упоминание имени смельчака сопровождалось легендой о том, что за свою работу Телушкин будто бы получил пожизненное право на бесплатную чарку водки во всех казенных кабаках России. Для этого ему достаточно было щелкнуть пальцами по несмываемому клейму, которое ему поставили на правой стороне подбородка. Отсюда, по утверждению легенды, и берет начало знаменитый русский характерный жест, приглашающий к выпивке.

Через несколько лет примерно то же самое произошло при ремонте Адмиралтейского шпиля. Некий неизвестный смельчак, каким-то непонятным образом обогнув «яблоко», без всяких специальных приспособлений добрался с наружной стороны шпиля до кораблика и произвел все необходимые ремонтные работы. Однако в течение нескольких лет ему будто бы не выплачивали вознаграждение, ссылаясь на то, что проверить качество работы нет никакой возможности. Говорят, когда умельцу окончательно надоело выпрашивать деньги за свой труд, он будто бы в сердцах воскликнул: «Сходите и посмотрите».

Петербургские умельцы становились гордостью столицы, чем зачастую к месту и не к месту пользовались весьма высокопоставленные лица. Рассказывали, как один петербургский градоначальник «заключил с английским посланником пари на тысячу фунтов стерлингов, что петербургские жулики ограбят англичанина среди бела дня». Понятно, что пари выиграл градоначальник.

Сохранилось несколько легенд о театральной жизни Петербурга середины XIX века. Среди петербургской «золотой молодежи» существовало убеждение, что ходить в Александринский театр пешком просто неприлично. Говорят, предприимчивые извозчики специально ставили кареты на Невском проспекте перед сквером, в двух шагах от театрального подъезда и, нанятые столичными щеголями, лихо делали полукруг по площади и подвозили их ко входу в театр.

Первые представления оперы М. И. Глинки «Руслан и Людмила» в Мариинском театре проходили под откровенные насмешки зрителей. Рассказывают, что великий князь Михаил вместо гауптвахты отправлял слушать эту оперу провинившихся офицеров. А когда на одном из представлений публика неожиданно потребовала автора, он сочувственно похлопал Глинку по плечу и будто бы чуть ли не вытолкнул его на сцену со словами: «Иди, Христос страдал более тебя».

Мариинский театр в то время имел большую круглую сцену и предназначался для акробатов, вольтижеров и «конских представлений». В нем часто ставили патриотические пьесы с джигитовкой и ружейной стрельбой. В 1850 году на арене театра-цирка, как его тогда называли, была поставлена военная драма с участием «двуногих и четвероногих артистов». Драма называлась «Блокада Ахты». Рассказывали, что на вопрос проезжавшего мимо театра императора, что идет в этот день на сцене, часовой, боясь сказать царю двусмысленное «ах-ты», ответил: «„Блокада Ахвы“, Ваше величество».

Кассиром императорских театров служил тогда некий Руадзе, бывший погонщик слонов, впоследствии разбогатевший. В пятидесятых годах он построил огромный дом на углу Мойки и Кирпичного переулка. Существовало предание о том, что Николай I, проезжая мимо строившегося дома, будто бы поинтересовался, какой богач строит такую махину, и удивился, узнав, что этот богач служит всего лишь кассиром. Император потребовал его к себе. Перетрусивший погонщик слонов послал будто бы вместо себя жену, известную в столице красавицу. «Дом строю на свои средства», – сказала она, загадочно улыбнувшись, и кассира оставили в покое.

В Петербурге славился в то время актер Василий Андреевич Каратыгин. С 1832 года он был ведущим трагиком Александринского театра. Ф. И. Шаляпин в своих воспоминаниях пересказывает популярную в свое время легенду о двойном окладе Каратыгина. Николай I, находясь однажды за кулисами театра, шутливо сказал знаменитому актеру: «Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь превратиться в кого угодно. Это мне нравится». – «Да, Ваше величество, действительно могу играть и нищих, и царей». – «И меня можешь?» – «Позвольте, Ваше величество, и сию минуту перед вами я изображу вас». – «Ну попробуй». Каратыгин, рассказывает легенда, немедленно встал в позу, наиболее характерную для Николая I, и, обратившись к находившемуся тут же директору императорских театров Гедеонову, голосом императора произнес: «Послушай, Гедеонов. Распорядись завтра в 12 часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц». Государь рассмеялся: «Недурно… Недурно…» Распрощался и ушел. Говорят, на другой день в 12 часов Каратыгин получил двойной оклад.

Скончался Каратыгин в 1853 году. Известно предание, что этот любимец публики «был похоронен живым и потом поднялся в гробу».

Одновременно с Каратыгиным в Александринском театре служила Варвара Николаевна Асенкова, страстным поклонником которой был граф Яков Иванович Эссен-Стенбок-Фермор. Если доверять фольклору, то именно благодаря этому Невский проспект обогатился таким заметным сооружением, как Пассаж. Будто бы граф построил его в честь актрисы и на том месте, где он в последний раз ее видел.

В 1873 году в сквере перед Александринским театром по проекту скульптора М. О. Микешина был установлен памятник Екатерине II. С тех пор по Петербургу ходят упорные слухи, что под фундаментом памятника зарыты несметные богатства. Говорят, что во время закладки, которая проходила в присутствии членов императорской фамилии, одна высокопоставленная весьма экзальтированная дама сняла с себя золотой перстень и бросила в котлован. Ее примеру якобы последовали остальные присутствовавшие.

Ежедневно, кроме вторников и пятниц, давались в Петербурге спектакли Немецкого театра (во вторник и пятницу педантичные немцы «по вечерам занимались приготовлением писем на почту»). Говорили, что трудолюбивые немки во время представления, чтобы не терять времени даром, вязали на спицах. «В самых трогательных местах они прерывали работу, утирали слезы, а затем снова принимались за работу».

В 1829 году известный в музыкальных кругах Петербурга учитель фортепьянной игры Бернар открыл музыкальный магазин на Большой Миллионной, где проживало большинство его учеников. В том же году был объявлен так называемый «конкурс музыкального магазина Бернара», с которым связана трогательная история, если она на самом деле произошла в действительности, а не придумана самим Бернаром для рекламы. Якобы у некоего барона, имени которого история не сохранила, была в Петербурге невеста. Как это и полагалось «барышне из света», она музицировала, в том числе исполняла изданные магазином Бернара вальсы Бетховена и Вебера. Прослушав однажды эти вальсы, влюбленный барон отправился в магазин и попросил еще что-нибудь похожее на то, что играла его невеста. К сожалению, в магазине других вальсов не нашлось. Тогда барон прислал Бернару триста рублей и предложил ему устроить музыкальный конкурс для сочинения вальсов, подобных вальсам Бетховена и Вебера.

Среди мелких и крупных событий общественной жизни Петербурга были ставшие традиционными посещения императором учебных заведений. Наученный горьким опытом 1825 года, Николай уделял много внимания системе педагогического воспитания. Однако в столице хорошо знали цену этому вниманию. Рассказывали легенду о посещении Первой гимназии. «А это, что там у вас за чухонская морда? – по-солдатски прямолинейно обратился император к директору и, не вникая в его смущенное бормотание, добавил: – Первая должна быть во всем первой. Чтоб таких физиономий у вас тут не было».

При императоре Николае I еврейских мальчиков впервые начали брать в армию – кантонистами. Император надеялся, что дети, получив соответствующее воспитание, в конце концов примут христианство. Но даже в казармах еврейские дети тайно молились Богу своих предков. Однако верить в это императору не хотелось. Однажды он решил лично присутствовать на обряде крещения и увидел жуткую картину. Как рассказывает предание, на виду у всех целый батальон кантонистов вошел в воды залива, якобы чтобы принять крещение и… не вернулся, предпочтя добровольную смерть измене вере своих отцов.

Порядки в армии того времени отличались известной жестокостью. Не случайно Николая I в солдатской среде прозвали Николаем Палкиным. Правда, в широкий обиход это прозвище вошло после публикации рассказа Льва Толстого «Николай Палкин», в котором он описывает свою встречу с девяностопятилетним стариком, служившим в солдатах еще при Николае I. «Нынче уж и не знают, что такое палки, – рассказывает старик, – а тогда это словечко со рта не сходило. Палки, палки! У нас и солдаты Николая Палкиным прозвали. Николай Павлыч, а они говорят Николай Палкин».

Бунт солдат Семеновского полка, о котором мы уже говорили, и своеобразный протест еврейских кантонистов не были явлениями исключительными. Фольклору известен не менее изощренный и экзотический способ выражения особого мнения. Вблизи Поцелуева моста стоит краснокирпичное здание Флотского экипажа, построенное по проекту архитектора И. Д. Черника в 1843–1848 годах. Известна в Петербурге и характерная особенность этого здания. Все окна со стороны Благовещенской улицы закрыты кирпичной кладкой. Говорят, что первоначально они такими глухими не были. Но однажды матросы, не выдержав издевательств своих командиров, решили выразить протест против царивших в Экипаже порядков. Если верить легенде, они узнали о времени проезда по Благовещенской улице императора, и в тот момент, когда экипаж Николая I показался в створе улицы, моряки все, как один, скинули штаны, встали на подоконники и повернулись обнаженными задами к распахнутым окнам. Николай был взбешен. В гневе он вызвал флотского начальника и приказал немедленно замуровать все окна.

Косвенным образом с армейскими порядками связаны и некоторые другие легенды. Например, в Петербурге поговаривали, что образцом для кирпичного цвета стен Петропавловской крепости послужил цвет шинели военного коменданта крепости.

Армейские порядки накладывали свой зловещий отпечаток на жизнь в стране и особенно в Петербурге. С основанием Третьего отделения появился институт так называемых филеров – агентов наружного наблюдения, известных в фольклоре по их знаменитому прозвищу «Гороховое пальто». Впервые в литературе этот образ появился в пушкинской «Истории села Горюхина», где упоминается «сочинитель Б. в гороховом пальто». Как известно, под инициалом Б. Пушкин изобразил Фаддея Булгарина, прославившегося своими связями с Третьим отделением. Через несколько десятилетий этому конкретному образу придал расширительное значение M. Е. Салтыков-Щедрин. В 1882 году в его «Современной идиллии» появляется «щеголь в гороховом пальто» – образ, снабженный авторским комментарием: «Гороховое пальто – род мундира, который, по слухам, был присвоен собирателям статистики». А собирателями статистики Салтыков-Щедрин называл агентов охранки, «собиравших сведения о порученных их наблюдениям лицах». Так литературный образ приобрел широкую известность и пошел гулять по всей необъятной Руси.

Петербург середины XIX века продолжал славиться своими аристократическими балами, на которых главной заботой столичных красавиц оставалось нестерпимое желание перещеголять соперниц в блеске и роскоши украшений. На одном из балов в Юсуповском дворце в то время блистала прославленная красавица Аврора Демидова, урожденная Шернваль. Ее баснословное богатство требовало каждый раз идти на всевозможные ухищрения, чтобы не утратить славы самой изощренной модницы. Однажды она явилась на бал в «простеньком креповом белом платьице» всего лишь с одним «бриллиантовым крестом из пяти камней» на шее. Пораженный император, глядя на Аврору, попробовал сострить: «Аврора, как это просто и как это стоит дешево», – заметил он, на что один сановный старик, будто бы тут же пояснял желающим: «Эти камушки такие, что на каждый из них можно купить большой каменный дом. Ну, сами посудите – пять таких домов, ведь это целый квартал, и висит на шее у одной женщины».

Летом 1831 года во время эпидемии холеры произошло событие, оставившее заметный след в петербургской истории и известное как «Холерный бунт». Из-за отсутствия эффективных средств борьбы с холерой полиция была вынуждена всех, у кого подозревали это страшное заболевание, в специальных каретах отправлять в холерные бараки. Это породило слух, что врачи специально отравляют больных, чтобы ограничить распространение эпидемии. Возникли стихийные бунты. Разъяренная толпа останавливала медицинские кареты и освобождала задержанных. В холерной больнице на Сенной площади были выброшены из окон несколько врачей. Волнения на Сенной приобрели такой размах, что пришлось прибегнуть к помощи регулярной армии. Руководил действиями войск лично Николай I. Позже появилась легенда о том, как царь без всякой охраны, несмотря на отчаянные мольбы приближенных, в открытой коляске въехал в разъяренную толпу и «своим громовым голосом» закричал: «На колени!» Согласно легенде, ошеломленный народ «как один человек опустился на колени» и таким образом был усмирен…

В Зимнем дворце приближенные, восхищенно внимая последним сообщениям с Сенной площади, рассказывали захватывающую легенду о том, как император на глазах толпы схватил склянку Меркурия, которым тогда лечили холеру, и поднес ее ко рту, намереваясь показать народу вдохновляющий пример мужества. В это мгновение к нему буквально подскочил лейб-медик Арендт со словами: «Ваше величество, вы лишитесь зубов». Государь грубо оттолкнул медика, сказав при этом: «Ну, так вы сделаете мне челюсть». И залпом выпил всю склянку, «доказав народу, что его не отравляют».

Как рассказывает Пыляев, присвоение генеральских чинов в морском ведомстве происходило так туго, что этого чина могли достигнуть «люди весьма старые, а полного адмирала очень уж престарелые». Эти старики в память прежних заслуг числились при Адмиралтействе – совете и генерал-аудиториате морского ведомства. Не удивительно, что смертность в этих учреждениях была особенно высока. Как-то на похоронах одного адмирала Николай I спросил А. С. Меншикова, отчего у него так часто умирают члены совета. «О! Ваше величество, – отвечал известный остроумец, – они уже давно умерли, а сейчас их только хоронят».

В 1852 году Николай I посетил богадельню госпиталя в Царском Селе. Государь остался доволен каменным зданием госпиталя и чем дольше ходил по нему, тем больше хвалил строителя, который был вне себя от радости и уже предвкушал награду за свои труды. Но, согласно местному преданию, не заметив одну из низких дверей в богадельне, царь больно ушибся о притолоку. Он разгневался, прекратил осмотр и спешно уехал. Строитель же вместо награды попал на гауптвахту «за то, что, не предупредив, оставил „глупую“ дверь».

Еще одна петербургская богадельня была выстроена владелицей многих частных домов в центре города, дочерью действительного статского советника Е. А. Евреинова на Новороссийской улице. Богадельня состояла из пяти домиков на погребах в окружении хозяйственных построек. Однако эти дома многие годы простояли пустыми. Однажды, как рассказывает предание, некая цыганка будто бы нагадала Евреиновой, что смерть ее наступит в момент открытия богадельни.

Еще удивительнее легенда об Анастасьинской богадельне Тарасовых на Георгиевской улице. Когда-то дед Тарасовых женился на дочери богатого купца Анастасии и получил в приданое миллион рублей. Через месяц после свадьбы Анастасия вдруг умерла. Гордый купец сделал необыкновенный жест: он возвратил миллион отцу покойной жены, заявив, что не считает возможным пользоваться этими деньгами, так как был женат всего один месяц. Но отец умершей оказался таким же гордым человеком и тоже отказался от этого миллиона, заявив в свою очередь, что наследником Анастасии является только муж. Так они перекидывали этот злосчастный миллион несколько раз. Наконец Тарасов воскликнул: «Раз так, деньги пойдут не мне, не тебе, а Богу». Так, согласно легенде, в 1850 году на Охте возникла богадельня, основанная коммерции советником Н. С. Тарасовым.

В середине XIX века Петербург оставался таким же многонациональным, как и в начале своего существования. По переписи 1869 года, одни только немцы составляли 6,8 процента всего населения столицы. Селились немцы, как правило, обособленно – слободами. Одна такая немецкая слобода находилась на Выборгской стороне, вблизи Лесного проспекта. По местному сентиментальному преданию, в ней жили две семьи, дети которых – молодой ремесленник Карл и дочь булочника красавица Эмилия – полюбили друг друга. Однако их родители год за годом не давали бедным влюбленным согласия на брак. «Подождем, пока Карл будет зарабатывать достаточно, чтобы начать откладывать „зайн кляйнес Шатц! (свои маленькие сбережения)“», – говорили они. И дети покорно ждали своего счастья. Через десять лет Карл стал зарабатывать вполне достаточно и уже отложил некоторое «Шатц». Но родителям этого показалось мало и они опять сказали: «Найн!» Прошло еще двадцать лет. И снова дети услышали категоричное «Найн!» И тогда пятидесятилетние Карльхен и Эмилия посмотрели друг на друга, взялись за руки, пошли на Круглый пруд и бросились в него. И когда наутро их тела вытащили баграми, они все еще держали друг друга за руки. И тогда «господин пастор» и «господин учитель» посоветовали прихожанам назвать их именами улицу, чтобы отметить «удивительную любовь и не менее дивное послушание родителям».

Улица Карла и Эмилии просуществовала до 1952 года, когда ее переименовали в Тосненскую. Хорошо была известна жителям Лесного и могила влюбленных – простой металлический крест в ограде – вблизи Политехнического института. Могила всегда была украшена цветами.

Имена улиц, как и прежде, продолжали интересовать петербуржцев. Легенды о происхождении тех или иных названий появлялись и в середине XIX века. В описываемое нами время современная улица Маяковского, а точнее ее часть от Невского проспекта до улицы Жуковского, называлась Надеждинской. Первоначально это название было фольклорным и связывалось с построенной в конце улицы больницей для чахоточных. Как говорили в то время, в больницу «люди ходили с надеждой выздороветь». Кстати, вторая часть улицы (между Кирочной и улицей Жуковского) тогда же называлась Шестилавочной. Она считалась проездом к шести лавочкам. В 1850-х годах обе улицы были объединены в одну с названием – Надеждинская.

Вблизи Сенной площади во второй половине XIX века возникла улица, ведущая к торговым складам купца Горсткина. Ее так и назвали – Горсткина улица. Однако близость популярного Сенного рынка дала повод к появлению народной этимологии этого названия. Будто бы улица названа так потому, что на рынке широко пользовались горстями – удобной старинной русской мерой веса.

В середине XIX века на Васильевском острове, в Гавани, в непосредственной близости к морю, строили дома отставные моряки, многие из которых были вынуждены искать новые способы существования. В одном из таких домиков, на участке современного дома № 5/2 по Среднегаванскому проспекту проживал вышедший в отставку шкипер Степан Кинареев. Согласно местным преданиям, он промышлял изготовлением клеток для канареек и других певчих птиц. И то ли от этих канареечных клеток, то ли от искаженной фамилии бывшего шкипера повелось название улицы – Канареечная.

В это же время на правом берегу Невы, вблизи Малой Охты, предприниматели Варгунин и Торнтон построили поселок для рабочих писчебумажной и суконной фабрик. Это был один из самых неблагоустроенных рабочих поселков Петербурга, будто бы в насмешку названный Веселым. Правда, существует и другая легенда, согласно которой во второй половине XIX века на территории поселка возник заводик по производству веселящего газа. С тех пор поселок будто бы и стал Веселым.

В мрачную последекабристскую пору николаевской реакции петербуржцы особенно дорожили редкими примерами гордого достоинства и независимости. Свидетельства о них бережно сохранялись. Передаваемые из уст в уста, они становились удивительными легендами, украшавшими историю города.

В большом свете Петербурга в те годы была известна женщина, которую звали царицей салонов, – молодая красавица, обладательница незаурядного ума и значительного состояния графиня Юлия Павловна Самойлова. С 1826 по 1839 год она жила в Италии. В ее роскошном загородном доме под Миланом собирались известные музыканты, художники и литераторы, одни имена которых могли украсить любой салон тогдашней Европы. Среди них были Ференц Лист, Джоаккино Россини, Орест Кипренский, Александр Тургенев, Карл Брюллов. Юлию Павловну отличали любовь к искусству, демократический образ мышления и независимость в отношениях с сильными мира сего – качества, одинаково ценимые современниками как в Италии, так и в России.

На приемы, которые Самойлова регулярно устраивала в своем родовом имении Графская Славянка, съезжался весь Петербург. В такие дни заметно пустело Царское Село, что, естественно, раздражало Николая I. Император решил пойти на хитрость, предложив Самойловой продать Графскую Славянку в казну. Предложение царя выглядело приказанием, и Самойловой пришлось согласиться. Но при этом, как передает легенда, она просила передать императору, «что ездили не в Славянку, а к графине Самойловой, и где бы она ни была, будут продолжать ездить к ней». На следующий день, к вечеру, в сопровождении узкого круга поклонников Юлия Павловна поехала на стрелку безлюдного в то время Елагина острова. «Вот сюда будут приезжать к графине Самойловой», – будто бы сказала она, выходя из экипажа. И, действительно, с тех пор на проводы заходящего солнца, на пустынную в прошлом западную оконечность Елагина острова стало съезжаться все больше и больше петербуржцев, пока эта стрелка не превратилась в одно из самых любимых мест вечерних гуляний столичной знати.

По-прежнему популярной была у петербуржцев старинная Большая Петергофская дорога, с давних времен застроенная богатыми домами высших государственных сановников и придворной знати. Правда, роскошная Стрельна при Николае I пришла в заметный упадок. Аллеи заросли, здание дворца начало разрушаться и про него ходили страшные рассказы. По ночам здесь появлялись тени мертвецов, слышались стоны, раздавались крики. Неисправимые прагматики относили происхождение всех этих ужасов к особенностям здешней акустики. Рассказывали, что часть петербургской публики специально приезжала сюда послушать стрельнинское эхо.