Текст книги "Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах"

Автор книги: Наум Синдаловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Еще одним новшеством, завезенным якобы Петром из Голландии, был бильярд. Причем, первоначально он предназначался исключительно для развлечения дам. «Катать шарики» считалось в те времена занятием, не приличествующим мужчинам. Только спустя много времени бильярдные столы появились в офицерских собраниях – для «заполнения досуга и сокращения количества дуэлей». С тех пор и повелось считать бильярд мужской игрой.

На десятой версте по дороге в Ригу при Петре еще сохранялась священная роща, бывшая в древности языческим культовым центром. Известно, что в ночь на Ивана Купалу сюда, под шатер, образованный ветвями гигантской липы, собирались местные девушки-ижорки. Здесь они разводили костры и под древние заклинания и медленные ритуальные танцы приносили в жертву белого петуха. По старинному петербургскому преданию, на этом месте, к которому местное население испытывало суеверное почтение, тянуло и Петра I. Именно здесь он любил отдыхать.

В то же время Петр был крайне нетерпим к суевериям и боролся с ними всеми доступными ему средствами. Однажды во время его отсутствия в Петербурге разнесся слух, что в одной церкви на Петербургской стороне большой образ Богородицы проливает слезы. Туда стало собираться множество народа. Говорили, что Матерь Божия опечалена и что ее слезы предвещают великое несчастье новому городу, а может быть и всему государству. Вот что произошло далее по Я. Штелину: «Петр Великий, немедленно прибывши в Петербург, тотчас пошел в упомянутую церковь. Государь, рассматривая некоторое время образ весьма пристально, приметил нечто подозрительное. И скоро нашел в глазах у образа весьма малые и почти неприметные дырочки. Оборотивши доску и отодрав оклад, открыл обман и источник слез: а именно в доске против глаз у образа сделаны ямки, в которые положено было несколько густого деревянного масла. „Вот источник чудесных слез!“ – сказал государь. Каждый из присутствующих должен был подойти, видеть своими глазами сей хитрый обман».

Можно понять Штелина, литературно обработавшего услышанное в свое время от рассказчика. Изустная легенда, дошедшая до наших дней, более откровенна. Согласно ей гнев императора, раскрывшего тайну плачущего образа, был неописуем. Он размахивал иконой Богородицы перед носом испуганного не на шутку настоятеля, приговаривая: «Если иконы еще раз заплачут маслом, ж… попов заплачут кровью».

Между тем чудотворные иконы на Руси чтились. По случаю тех или иных чудес устанавливались местные праздники.

Так, в Колпине, при Ижорских заводах, ежегодно чуть ли не два столетия отмечался день 9 мая. Бесчисленные толпы богомольцев стекались в этот день к церкви, что стояла посреди селения. Праздник установлен был в честь иконы святого Николая Чудотворца. Икона эта в золотой оправе и серебряной раме известна как чудотворная по следующему преданию. Глубокой осенью 1713 года рабочие первой ижорской лесопильной мельницы подверглись неизвестной повальной болезни. Однажды одному умирающему явился во сне древний образ святого Николая, никем до того не виданный. «Когда по настойчивому желанию больного этот образ нашли на чердаке, то рабочие выздоровели и болезнь прекратилась».

В 1930-х годах старинная Троицкая церковь в Колпине была закрыта, а затем и снесена. Чудотворный образ святого Николая, будто бы исцеливший некогда ижорских рабочих, вместе с другими иконами был отдан в один из цехов завода для сожжения. Однако чудом уцелел. Он был найден в мусоре одним рабочим и тайком передан на хранение в Троицкую церковь «Кулич и Пасха», где находится в настоящее время.

Отделение от православной церкви части верующих, не признававших церковных реформ патриарха Никона, вызвало в России мощное церковное движение, известное под названием Раскол. Раскол надолго стал знаменем антиреформаторских сил, противостоявших стремлению Петра повернуть Россию лицом к Европе. Множество следов этого противостояния мы находим в городском фольклоре. Уже известный нам Штелин рассказывает следующий исторический анекдот. Однажды, когда Петр, проводив гостей, возвращался через переднюю Летнего дворца в свои покои, незнакомец с мешком, сшитым из разноцветных лоскутков, преградил ему дорогу. Из мешка выпал длинный нож, завернутый в рогожу. Когда незнакомца схватили, Петр спросил у него, кто он такой и что собирался делать. «Убить тебя», – ответил тот. «За что? Разве я чем-нибудь тебя обидел?» – спросил Петр. «Нет, ты ничего худого мне не сделал, но сделал много зла моим единоверцам и нашей вере», – ответил злоумышленник, который оказался раскольником. «Хорошо, – сказал царь, – мы разыщем это. Отведите его теперь под караул и не делайте ему ничего худого, а завтра сам я расспрошу его обо всем».

О дальнейшей судьбе злоумышленника анекдот умалчивает, а в других источниках нет вообще никаких упоминаний о попытке покушения раскольника на царя, однако действительно по указу Петра I все раскольники обязаны были носить на одежде особую мету: лоскут красного сукна с желтой нашивкой. Эти меты стали называть на Руси козырями. Они прочно вошли в петербургский фольклор, и не только в легенды. В XIX веке Владимир Даль записывает пословицу: «Лоскут на ворот, а кнут на спину».

Но в народе была известна и относительная терпимость Петра в вопросах веры. Так, появлению масонства в России способствовал не кто иной, как Петр. Первая масонская ложа, по преданию, была основана в Кронштадте Петром после его возвращения из второго заграничного путешествия 1717 года. Якобы именно он вывез тогда из Европы масонский статут. Может быть, поэтому Петр I пользовался в XVIII веке необыкновенным уважением у русских масонов. На своих собраниях они даже распевали «Песнь Петру Великому», сочиненную Державиным.

Отрицательным было отношение Петра к проживанию в Петербурге цыган и евреев, хотя, например, евреи были в самом близком окружении императора. Среди них – первый государственный вице-канцлер П. П. Шафиров и первый генерал-полицмейстер Петербурга А. М. Девьер. Потом, правда, была придумана легенда о том, что само провидение позаботилось о том, чтобы евреи не жили в Петербурге, так как в период белых ночей невозможно установить время вечерней и утренней молитв, которое определяется по восходу и заходу солнца. И уж совсем невероятной кажется старообрядческая легенда о том, что Петра во время его пребывания в Голландии подменили на еврея.

О первом и неудачном появлении в Петербурге цыган с их традиционным хором сохранилось предание, записанное Столпянским. Когда Петру доложили, что в Петербург приехали плясуны, балансеры и фокусники, представляющие разные удивительные штуки, то царь будто бы сказал полицмейстеру Девьеру: «Здесь надобны художники, а не фигляры. Я видел в Париже множество шарлатанов на площадях. Петербург не Париж: пусть чиновные смотрят дурачества такие неделю, только с каждого зеваки брать не больше гривны, а для простого народа выставить сих бродяг безденежно перед моим садом на лугу; потом выслать из города вон. К таким празднествам приучать не должно. У меня и своих фигляров между матросами довольно, которые на корабельных снастях пляшут, головами вниз становятся на мачтовом верхнем месте. Пришельцам-шатунам сорить деньги без пользы – грех».

И цыган выслали «из города вон», на правый берег Невы. Там они расположились табором, горланили по ночам песни и веселились. Говорили, что Петр ссылал туда из Петербурга безнадежных пьяниц. А поселок прозвали Веселым.

Долгое время в Петербурге сохранялись некоторые традиции, вольно или невольно как бы заложенные Петром. Так, 29 июня, в Петров день – храмовый праздник Петропавловского собора, в Комендантском доме давались ежегодные обеды для причта. На этих обедах «непременно являлись громадные осетры на деревянных лотках, четверо лакеев не без усилий обносили гостей лакомым блюдом». По преданию, Петр Великий, предоставив коменданту рыбные ловли около крепости, завещал ему к обеденным столам в местные праздники крепости подавать целого осетра и притом «изловленного не в какой другой реке, а непременно в Неве или Ладожском озере». С середины XIX века поймать в Неве осетра к определенному сроку становилось все труднее. Однако традиция сохранялась, и коменданты в праздничные дни всегда посылали духовенству собора сто рублей в конверте с надписью: «На осетра».

На петербургских улицах время от времени можно было встретить свободно гуляющего арабского скакуна – любимого коня Петра I по кличке Лизетта. Конь был необычайно привязан к своему хозяину. Об этом в Петербурге слагались легенды. Рассказывали, что если царь долго не навещал его, то он убегал из стойла и сам разыскивал своего хозяина. Будь то в палатке или на открытом воздухе, во время отдыха или застолья, конь подходил к Петру, охотно ел из рук его приближенных. Если случалось по какой-либо причине откладывать намеченную ранее поездку и оседланную лошадь уводили обратно в конюшню, она, «как бы будучи тем обижена, потупляла вниз голову и казалась печальною до такой степени, что слезы из глаз ее выкатывались».

В Петербурге есть место, якобы связанное с Лизеттой. В Кировском районе, при входе в Екатерингофский парк со стороны улицы Калинина, на берегу Таракановки стоит хорошо отполированная колонна, предположительно установленная здесь по проекту архитектора Монферрана. В народе ее называют Молвинским столпом, по имени купца Молво, который в XVIII веке построил здесь два завода – водочный и сахарный. С Молвинским столпом связано несколько легенд, с которыми мы познакомимся позже. Но одна из них относится к Лизетте. Легенда утверждает, что на берегу Таракановки будто бы захоронены останки любимого царского скакуна. Никаких указаний на это нет. Но в верхней части колонны заметно прямоугольное гнездо, якобы от утраченного некогда барельефа с изображением Лизетты. Люди уверяют, что Молвинский столп – не что иное, как надмогильный памятник Лизетте. Хотя мы увидим, что он же считается памятником иным событиям петербургской истории.

За благоустройством Петербурга, или «парадиза», как он любил его называть, Петр следил зорко и не спускал ни малейшей провинности даже такому расторопному и старательному полицмейстеру, как Девьер, которого он очень ценил. Рассказывают, что однажды он вместе с Девьером подъехал к мосту через канал у Новой Голландии и заметил, что мост разобран: кто-то украл из настила несколько досок. Государь приказал своему денщику сдвинуть оставшиеся доски, чтобы можно было переехать, а сам между тем принялся «гладить» дубиной генерал-полицмейстера, приговаривая: «Это лучше прибавит тебе памяти о попечении и содержании мостов в порядке: будешь сам осматривать».

Не сразу появились в Петербурге привычные нам городские кладбища. По обыкновению хоронили при приходских церквах, а иногда даже во дворах. После освящения Сампсониевской церкви на Выборгской стороне, заложенной в память Полтавской битвы, которая произошла в день святого Сампсония-странноприимца, Петру пришла в голову оригинальная мысль: в Петербурге жили в большинстве своем люди пришлые, из других «стран», то есть странники, и кому как не им покоиться после кончины под защитой странноприимца Сампсония. Это соображение, как гласит народное предание, и навело «остроумного государя» на мысль «назначить кладбище у св. Сампсония». Это было первое петербургское кладбище.

Но и одно из последних кладбищ – Северное, основанное в 1874 году в Парголове, на землях, принадлежавших графу А. П. Шувалову, согласно бытующему до сих пор преданию, тоже имеет очень давнюю историю: на этом месте во время Северной войны хоронили погибших в боях петровских солдат.

Напомним: чуть не два десятилетия строительство Петербурга проходило в условиях непрекращающейся Северной войны. Мир был заключен только в 1721 году. Не случайно фольклор первых десятилетий истории Петербурга буквально пестрит упоминаниями о той войне. Порой это изустный, из поколения в поколение передаваемый легендарный или полулегендарный рассказ, или, как тогда говорили, анекдот с вполне сложившимся сюжетом, художественно переданным диалогом и обязательной «моралью» в конце. К счастью, некоторые из таких исторических анекдотов сохранились в записях. Вот один из них:

«Во время Шведской войны, в Петербурге, для большей осторожности, зимою через Неву ставились рогатки с Выборгской и Московской стороны. Они охранялись часовыми, которым было приказано после вечерней зари не пропускать никого ни в Петербург, ни из Петербурга. Однажды Петр Великий был в театре, находившемся на Литейном, недалеко от дома кумы генеральши Настасьи Васильевны Бобрищевой-Пушкиной. Она тоже была в театре и просила государя приехать к ней после представления на вечеринку, на что он и согласился. После спектакля Петр незаметно вышел из театра и с одним денщиком в маленьких санях заехал со стороны Охты к упомянутой куме. Подъехав к часовому, стоявшему со стороны Литейного двора с Московской стороны, и назвавшись петербургским купцом, запоздавшим на Охте, просил его пропустить.

– Не велено пропускать, – отвечал часовой, – поезжай назад!

Государь предлагает ему рубль и, все прибавляя по стольку же, доходит до десяти рублей. Часовой, видя его упорство, сказал:

– Вижу, что ты человек добрый, так, пожалуйста, поезжай назад; буде же еще станешь упорствовать, то я или принужден буду тебя застрелить, или, выстрелив из ружья, дать знать гауптвахте, и тебя возьмут под караул как шпиона.

Тогда государь поехал к часовому, стоявшему с Выборгской стороны, и снова, сказавшись купцом, просил пропустить. Этот часовой пропустил его за два рубля. Пробираясь по Неве к дому Бобрищевой-Пушкиной, государь попал в полынью и был едва выхвачен из нее денщиком, а лошадь сама выпрыгнула на лед. Петр приехал к куме весь мокрый. Увидя его в таком виде и услышав, что случилось, все присутствовавшие пришли в ужас.

– И зачем, батюшка, – пеняла государю хозяйка, – самому тебе так трудиться? Разве не мог ты послать для осмотра караулов кого-нибудь другого?

– Когда часовые могут изменять, то кто же лучше испытать-то может, как не я сам? – отвечал Петр.

На другой день состоялся приказ по полку: часового-изменника повесить, и, провертя два взятых им за пропуск рубля, навязать их ему на шею, а другого часового произвести в капралы и пожаловать десятью рублями, предложенными ему накануне».

Надо сказать, самыми фантастическими слухами в те времена полнился не только Петербург и не только Россия. Так, в Швеции о русских и об их Петербурге тоже ходили невероятные небылицы. Одно время в Швеции развелось много волков. Они подходили прямо к домам обывателей и наводили на них не только обыкновенный животный страх, но и невероятный мистический ужас. В народе говорили, что это пленные шведские солдаты, которых русские, как это у них принято, оборотили в волков, а затем отпустили, чтобы те вернулись за душами жен и детей. Рассказывали, что одного такого волка подстрелили, содрали шкуру, а под ней… обнаружили рубашку, которую узнала одна шведка. Она будто бы ее вышила, отправляя своего мужа на войну с русскими. Между тем хорошо известно, что шведы, отбывавшие свой плен в Петербурге, пользовались известным уважением. Они становились учителями европейских манер, их приглашали на петровские ассамблеи. Не говоря уже о том, что они были в числе первых строителей Петербурга.

Едва закончилась Северная война, как к Петру явились представители духовенства с петицией, в которой настоятельно просили императора вернуть им металл для восстановления колоколов, перелитых в свое время на ядра и пушки. Петр, рассказывают, на петиции наложил резолюцию: «Получите х..!» В дальнейшем эта легенда получила продолжение, если, конечно, не была вообще сочинена в более позднее время. Говорят, что сразу после смерти Петра духовенство обратилось к его вдове императрице Екатерине I с той же петицией. Императрица прочитала резолюцию Петра и, мило улыбнувшись, доверительно проговорила: «А я и этого дать не могу».

Скорый и решительный на расправу Петр раздавал по заслугам всем и каждому. Фольклор чаще всего интерпретировал это по-своему. В 1719 году после пристрастных допросов в пыточных камерах была казнена за детоубийство камер-девица Екатерины I Мария Даниловна Гамильтон. Голову ее будто бы заспиртовали и по указу Петра поместили в Кунсткамеру. Едва ли не сразу вокруг этого зловещего экспоната родилась легенда, которую охотно рассказывали посетителям музея. Будто бы жила в Петербурге необыкновенная красавица, которую однажды увидел государь. Пораженный ее красотой, он «приказал отрубить ей голову и поставить в спирт в Кунсткамере, на вечные времена, чтоб все ж во все времена могли видеть, какие красавицы родятся на Руси».

Привычным явлением в петровские времена были и ссылки неугодных. Причем, согласно одному из устных преданий, ссылали, как правило, в северные карельские леса. На месте выросшего таким образом поселения ссыльных впоследствии образовался город, получивший название Кемь. Название же это, по преданию, есть аббревиатура и расшифровывается просто: к е… матери. Так якобы писал на полях соответствующих указов Петр, отправляя петербуржцев в далекую ссылку. Хотя на самом деле этот карельский город, расположенный в устье одноименной реки, известен еще с XV века.

Невозможно представить себе жизнь Петербурга и быт его обитателей без наводнений, первое из которых произошло через три месяца после основания города. И в дальнейшем дикие набеги стихии с чудовищным постоянством сопутствовали всей истории города. Множество мифов, легенд и преданий о петербургских наводнениях рассыпано в мемуарной и бытописательской литературе. Мы еще не раз вернемся к фольклору, связанному с этим грозным явлением. Сейчас приведем только две легенды петровского Петербурга. Одна из них рассказывает, что, посетив после очередного наводнения Пулково, Петр сказал: «Пулкову не угрожает вода», на что живший на мызе чухонец ответил царю, что его дед помнит наводнение, во время которого вода доходила до ветви дуба, стоящего неподалеку, близ подошвы горы. Тогда Петр будто бы «сошел к тому дубу и топором отсек его ветвь».

Вторую легенду включил в свои «Воспоминания молодости» известный государственный и общественный деятель К. А. Скальковский. Он рассказывает о некоем купце, дом которого находился близ Невы. Этот купец во время наводнения, боясь воровства, бил палкой по рукам горожан, которые пытались спастись, взобравшись на его забор. За это Петр приказал повесить купцу на шею медаль из чугуна, весом в два пуда с надписью: «За спасение погибавших».

Не обошел вниманием фольклор и реформаторскую деятельность Петра в области русского правописания. Говорят, буква «ять», которая долгие века была предметом мук всех учащихся России, осталась в русском гражданском алфавите благодаря обыкновенному курьезу. Согласно легенде, Петр I, беспощадно вычеркивавший все, как ему казалось, лишние знаки, был неожиданно прерван именно тогда, когда собирался вычеркнуть «ять». С тех пор к этой букве привыкли настолько, что, когда в очередной раз над ней нависала опасность, грамотные люди молили Бога оставить им ее. Это наша родовая частица «фон», – говаривали они.

Ранняя петербургская топонимика

В попытке объяснить смысл какого-либо названия заложено не что иное, как неистребимое стремление к самоутверждению. Не случайно поэтому огромное количество легенд связано с топонимикой, особенно на раннем этапе освоения любой территории обитания. Петербург в этом смысле исключением не был. В 1703 году для первых петербуржцев, а это в основном были солдаты, пленные шведы, да работные люди, согнанные сюда практически со всех концов тогдашней России, территория невской дельты была в полном смысле Terra incognita – таинственной неизвестной землей. Они ее узнавали. И не в последнюю очередь через имена. Вокруг имен слагались красивые романтические легенды. Они предлагали такие толкования названий, которые, как правило, не имели ничего общего с реальностью. Но в этом и состояла их прелесть.

Один из островов дельты Невы – Елагин – получил свое название после 1777 года, когда владельцем его стал обер-гофмейстер императорского двора Иван Перфильевич Елагин. До этого остров несколько раз менял свое название. Но первоначально, в 1703 году, он назывался Мишин, или Михайлин. На старинных шведских и финских картах он называется Мистуласаари, что в переводе означает Медвежий остров. Возможно, название это было дано финскими охотниками, так же как и названия других островов дельты Невы: Заячий, Лосиный (ныне Васильевский), Кошачий (ныне Канонерский), Вороний (ныне Аптекарский) и так далее. Однако вот как объясняет это название легенда, пересказанная Столпянским.

«В одну из светлых майских ночей 1703 года маленький отряд преображенцев делал рекогносцировку на островах дельты Невы. Осторожно шли русские солдаты по небольшому крайнему ко взморью островку, пробираясь с трудом в болотистом лесу. Вдруг послышался какой-то треск. Солдаты остановились, взяли ружья на приклад и стали всматриваться в едва зеленеющие кусты, стараясь разглядеть, где же притаились шведы. И вдруг из-за большого повалившегося дерева, из кучи бурелома с ревом поднялась фигура большого серого медведя. „Фу, ты, пропасть, – вырвалось у одного из русских, – думали шведа увидеть, а на мишку напоролись, значит остров этот не шведский, а Мишкин“».

Южнее Елагина расположен не менее знаменитый Крестовский остров, который на старинных картах допетербургского периода называется Ристисаари, что переводится как Крест-остров. Вероятно, правы те исследователи, которые предполагают, что это название связано с придорожными надмогильными крестами, которые в давние времена служили ориентирами для путешественников. К идее креста сводятся и многочисленные легенды о происхождении названия острова. «Одни связывали это название с крестообразной формой озера, якобы находившегося здесь, другие указывали на находку на острове какого-то большого креста, третьи полагали, что поводом для наименования острова послужила часовня с крестом, упоминаемая в писцовой книге XVI века». Сохранилось предание и о некой первой каменной постройке на острове, будто бы имевшей форму Андреевского креста. Кроме того, в те далекие времена на острове в непроходимом лесу были якобы проложены в виде огромного креста две просеки – одна вдоль, другая – поперек. Это-то, как уверяют, и дало название острову.

И наконец, третий из этой группы наиболее популярных петербургских островов – Каменный – назван так, согласно одному из преданий, по огромному валуну, поднимавшемуся из невских вод напротив его южного берега. Его старинное, допетербургское название тоже Каменный, только по-фински: Кивисаари. Кстати, камней, оставленных древними ледниками в этих краях, было так много, что в стародавние времена практически всю территорию, прилегающую к Большой Невке, включая Старую и Новую Деревни, называли Каменкой.

Одна из легенд связывает название Васильевского острова с именем его давнего владельца – новгородского посадника Василия Селезня, казненного великим московским князем Иваном III еще в XV веке. Во всяком случае, такое название острова упоминается в 1500 году в переписной окладной книге Водской пятины Великого Новгорода. Правда, в это же время на других картах остров имел иное, финское, название: Лосиный, по-фински – Хирвисаари. Вместе с тем существуют всевозможные легенды, по-своему толкующие современное название острова. По одной из них, оно происходит от имени некоего рыбака Василия, некогда проживавшего здесь со своей женой Василисой. Между прочим, до сих пор среди петербуржцев бытует убеждение, что эти легендарные аборигены изображены в скульптурах у подножий Ростральных колонн. Их в народе так и называют: Василий и Василиса. По другим преданиям, остров назван в память Василия Дмитриевича Корчмина, в первые дни основания Петербурга командовавшего здесь артиллерийской батареей. Петр I будто бы посылал ему приказы по адресу: «Василию – на остров».

Впрочем, легенды не только объясняли старинную топонимику, они создавали новую, уже петербургскую народную топонимическую карту города. Так, местность, расположенная к юго-западу от современного Большого проспекта на Васильевском острове в первой четверти XVIII века была застроена складами для хранения пеньки. В тех же складах хранили запасы муки, которая во время частых наводнений подмокала и слеживалась. Муку приходилось разбивать специальными колотушками – «чекушами». Вот почему весь этот район и сегодня называется Чекушами.

Есть свое предание и у Матисова острова. Этот небольшой островок в дельте Большой Невы, ныне полностью занятый производственными корпусами Адмиралтейского завода, в начале XVIII века был заселен отставными солдатами, среди которых жил в собственной слободке некий мельник Матис. Во время Северной войны Матис неоднократно оказывал услуги Петру, донося ему о действиях и перемещениях шведских войск, за что Петр якобы выдал услужливому мельнику охранную грамоту на остров. С тех пор остров будто бы и зовется Матисовым.

Не менее замечательны попытки фольклора истолковать названия петербургских рек и каналов. Один из первых историков Петербурга А. И. Богданов писал по поводу реки Мойки, что названа она «от прежней ее нечистоты, поскольку сквозного протока не имела, а вода в ней была тинистая и мутная». От глагола «мыть» будто бы и произошло название Мойки. По некоторым же преданиям, это название произошло от того, что по берегам этой реки якобы стояли некогда общественные бани. Кстати, в старину Мойка называлась Мья и, как об этом пишут в старинных источниках, служила «единственно для мытья белья».

По преданию, извлеченному нами из «Историко-статистических сведений о Санкт-Петербургской епархии», современное название реки Смоленки возникло еще в те времена, когда на строительство новой столицы из Смоленска пришла рабочая артель. Смоляне поселились на Васильевском острове, но вскоре непривычный климат и тяжкий труд свели их всех в могилу. Умерших свозили на берег ближайшей Черной речки и там предавали земле. С тех пор будто бы эта Черная речка, а рек и речушек с таким названием было в то время на территории Петербурга несколько, и стала называться Смоленкой. Смоленским окрестили и стихийно образовавшееся православное кладбище с церковью, которую при строительстве посвятили Смоленской иконе Божьей Матери.

В полюбившейся Петру Стрелиной мызе, или, как ее стали называть, Стрельне, течет река с красивым славянским именем Стрелка, что по-старославянски означает «движение». Однако, как об этом сообщает Павел Свиньин, в XVIII веке многие считали, что названа река не по быстрому ее течению, а в память «о переведении (т. е. уничтожении. – Н. С.)стрелецкого воинства Петром I», так свежи еще были в народе воспоминания о бунте московских стрельцов.

Петроградский и Аптекарский острова разделяет река Карповка, старинное название которой восходит к финскому Korpi, что переводится по одним источникам как «Лесная речка», по другим – «Воронья». Однако первые петербуржцы предпочитали связывать это название с неким Карпом или с каким-то неизвестным Карповым. Этот Карпов попал даже в художественную литературу о той давней поре освоения Приневья. В повести «Быль 1703 года» К. П. Масальский рассказывает захватывающую историю о любви юной шведской красавицы Христины и русского боевого офицера Карпова. После падения Ниеншанца Христина, ссылаясь на приказ генерал-губернатора Меншикова о защите и покровительстве местного населения, не уходит вместе со шведским гарнизоном, а рискует остаться в завоеванном русскими крае. Она выходит замуж за своего подполковника, и влюбленные поселяются на собственной мызе невесты на берегу безвестной глухой речки. Если верить этой романтической истории, то речка именно с тех пор и называется Карповкой.

Среди исторических анекдотов XVIII столетия сохранилась полумифическая история о том, почему Крюков канал, прорытый еще при Петре I, называется именно так, а не иначе. «Назван он этим именем вот почему, – рассказывает один такой анекдот. – Петр Великий, как покровитель наук и искусств, ежегодно отправлял за границу несколько молодых людей для изучения той или другой науки, того или другого искусства. Был в том числе послан за границу художник Никитин. Возвратившемуся в Россию Никитину приходилось весьма жутко вследствие непонимания покупателями его картин. Когда узнал об этом Петр I, он посетил квартиру художника и предложил ему на другой день явиться во дворец с картинами. Никитин явился и увидел во дворце много собравшейся знати. Государь показал им картины художника. Две-три из них сейчас же были куплены за ничтожную сумму. Тогда Петр объявил, что остальные картины продает с аукциона. Одна была куплена за двести рублей, другая за триста, дороже, чем за четыреста рублей, не продали ни одной картины. Государь сказал:

– Но эту картину (последнюю) купит тот, кто меня больше любит.

– Даю пятьсот, – крикнул Меншиков.

– Восемьсот, – крикнул Головин.

– Тысячу, – возразил Апраксин.

– Две, – прибавил Меншиков.

– Две тысячи, – заорал Балакирев, присутствовавший при аукционе.

– Три тысячи! – закричал дородный Крюков, подрядчик, прорывавший канал в Санкт-Петербурге. Государь дал знак об окончании аукциона. Картина осталась за Крюковым. Государь подошел к нему, поцеловал его в лоб и сказал ему, что канал, прорываемый им в Петербурге, будет назван его именем».

В реку Охту впадает малоизвестная в Петербурге речка Луппа, которая за пределами города, в верхнем своем течении, имеет другое, и тоже официальное, название Лубья. Факт сам по себе удивительный, потому что встретить на карте одну реку с двумя названиями – большая редкость. Лубья – название более древнее, и историки связывают его с именем некоего Лубика, чья мельница в очень давние времена находилась в верховьях реки. А вот вокруг названия Луппа сложилась оригинальная легенда. При Петре I на Охте были построены большие Пороховые заводы, на которых работали крепостные крестьяне. Селились они вблизи заводов по берегам рек Охты и Лубьи. На берегу Лубьи для них были поставлены деревянные бани. Возле одной из бань устроили место для телесных наказаний. Провинившегося привязывали к особой скамье и били батогами и розгами так, что кожа начинала трескаться и лупиться. Именно от слова «лупить», согласно легенде, река Лубья в районе Пороховых заводов и получила свое второе название.