Текст книги "Дмитрий Русский"

Автор книги: Наталья Столярова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Наталья Столярова
Дмитрий Русский

Вокруг дребезжала и ворчала жизнь. В дальнем конце общего вагона надрывно плакал ребёнок. Рядом глухо бормотала старуха, от неё пахло нестиранным бельём и мышами. На остановках двери раздвигались, впуская замёрзших пассажиров. Несло стылым воздухом и дешёвым куревом. Из тамбура долетали тяжёлые плевки обычной мужской речи.

Основная часть его времени проходила именно так – с закрытыми глазами. Привычный способ отгородиться от мира, который с рождения отвернулся от него. Вагон резко дёрнулся, и старуха зашептала: «Отче наш, иже еси…»

Через час его встретят. Митяй обкатывал чужое слово, пробовал его варианты: батя, папа, отец. Он понимал, что обманывает себя. Потому что ехал в так называемую «патронатную семью», где «отец» – оплачиваемая работа.

За четырнадцать лет Митяй сменил пять детских домов. В последнем – он два года потратил, чтобы установить свои правила в общем укладе казенного существования. А государственная машина совершала какие-то движения, крутились непонятные механизмы… И появилось решение. Оно поменяло судьбы сирот. По всей стране закрывались детские дома, воспитанников определяли в «патронатные семьи».

Митяй – один из пяти, кто ещё оставался в интернате. Вчера он случайно услышал разговор между директором и тёткой-психологом. Давным-давно ей дали кличку Утюг. Кто знает, почему? То ли потому, что умела сглаживать отношения между детьми и воспитателями, то ли впечатление от разговора с ней было тяжелым и давящим.

Она говорила:

– Я понимаю, Дмитрия трудно определить в семью. Он не приживется нигде. Но я нашла одно место, где шестеро детей. Все они, мягко говоря, необычные…

– Уроды? – рубанул директор.

– Ну, почему? Хотя в некотором роде…да. Странные они, прошлое у всех непростое. Но для Митяя другого места нет.

– Хорошо. Пусть завтра едет.

И он ехал. С ним сопровождающий – завхоз Тюха. Его дело – сдать «груз» с рук на руки.

Поезд замедлил ход. Остановился. Народ рванул к выходу. Они вышли последними. Перрон почти пуст, только у фонаря маячила сутулая фигура в суконной куртке и фуражке. Мужчина подошел, протянул руку завхозу, потом Митяю:

– Георгий.

Тюха радостно засуетился, почесал нос, открыл портфель, в нём что-то звякнуло, булькнуло, и оттуда пахнуло жареной курицей. Достал замусоленную папку с корявой надписью «Накладные». Георгий расписался в четырех местах, и передача состоялась.

Тюха похлопал Митяя по плечу:

– Ну, давай. Не поминай лихом.

И озабоченно заспешил к зданию вокзала.

Георгий спросил:

– Такси возьмем?

Митяй вздрогнул:

– Нет.

– Ну ладно. Здесь недалеко. Город маленький, всего пять улиц. С трех сторон – река…

Шли скорым шагом. Митяй – чуть позади. Он всегда занимал такую позицию. Часто приходилось удирать, петляя и пропадая в тёмных переулках. Он мысленно усмехался: «человек-паук». Потому что мог видеть всю панораму с трех сторон. Единственно скрытое – за спиной. Но тут выручал обострённый слух.

Митяй чувствовал: что-то не то… С виду обычный городишко, каких в России – тысячи: типовые хрущёвки, давно умершие фонари, сквозь сырую снежную кашу проглядывает битый асфальт, урны переполнены…

В голове тюкало меленькими молоточками:

– Не то, не то, не то…

Георгий оглянулся, но промолчал. Радовало, что не лез с разговорами. Шли минут десять, не больше. В конце улицы показался двухэтажный коттедж. Георгий махнул:

– Видишь? Наш дом.

Низкий забор. Штакетник. Калитка подалась мягко, без скрипа. Большой двор. Снежная горка. Рядом – огромный снеговик. Ведро набекрень, кривая морковка, старая метла. Все как положено. Дом спал. Два часа ночи.

Вошли. Георгий обернулся:

– Есть будешь?

– Нет.

– Ладно. Молоко и пряники на столе в комнате. Они поднялись на второй этаж. Длинный коридор, по три двери с каждой стороны. Георгий распахнул крайнюю:

– Входи. Твоя комната. Располагайся. Туалет и ванная напротив. Пойдем, покажу, где умыться. И спи. Разговоры утром.

Первый раз в жизни – собственная комната. Митяй огляделся: заправленная кровать, тумбочка, полки, стол. Хорошо, что нет зеркала. Ладно, утро вечера мудренее. Умылся. Аккуратно повесил одежду в стенной шкаф. Сил оставалось – на три шага до кровати. Спать!

Но сон не шел. «Бетономешалка» в голове продолжала работать. В доме – полная тишина.

Звук в коридоре возник минут через пять. На что это похоже? Догадался: велосипед. Шины мягко шуршали по полу. Беспрерывно…

Митяй вышел. Пусто. Тихо.

Но стоило лечь, как звук появился снова.

Глупо выглядывать, он понял: ничего не увидит.

Пересилил себя и подошел к окну. От снеговика во дворе осталась бесформенная куча. Девочка в чёрной куртке и белой шапочке с маху рубила лопатой его рыхлые останки. Она резко обернулась и, наверное, заметила Митяя. Ему показалось, что она закричала от страха. Он резко закрыл лицо рукой.

Тишина. И во дворе уже никого.

Скомандовал себе: спать! Накрыл голову подушкой и провалился в пустоту.

С тех пор, как помнил себя, ему снился этот сон…

Просто – город. Серые улицы, пустые дома, где вместо стекол – зеркала. И в каждом он видел своё лицо. Принимался бить окна, они осыпались бесшумно, но стоило обернуться – блестели нетронутыми сияющими оскалами. И не было улице конца…

Проснулся от стука в дверь. Заглянул «отец»:

– Дмитрий, спускайся завтракать.

Двенадцать ступенек, и на каждой ноге – по гире. Внизу – шум, гам, звон посуды.

Смех взлетел и оборвался.

Георгий приобнял Митяя за плечи.

– Ребята, знакомьтесь. Дима будет жить с нами.

Митяй стоял перед теми, кто на время станет его семьёй. И первым встретил взгляд девочки, что ночью рубила снеговика: выдаст или нет? Он чуть заметно кивнул: будь спокойна, всё нормально.

Девочка оказалась симпатичной. Медно-рыжие волосы, заплетённые в тугие косички, неровная чёлка над тёмными бровями. И что-то неуловимо знакомое было в её лице… Георгий сказал:

– Маша. А это – Борис.

Именно такими Митяй представлял индейцев: жёсткие чёрные волосы, прямой нос, красноватая, цвета жжёной глины, кожа. Слева от Бориса сидела девочка-кукла. Локоны, голубые глаза. И губы, будто прорисованные на светлом фарфоре. Она улыбнулась, и Митяй подумал: фея, эльф. Таких не бывает. Девочка протянула руку:

– Я – Лина.

Митяй обошёл стол, пожал руку и увидел, что Лина сидит в инвалидном кресле, и ноги прикрыты пледом.

С лестницы сбежал мальчик:

– А я Ваня. Привет!

На вид лет десять. Обычный пацан. Хохолок светлых волос топорщился на затылке, в глазах – смешинка.

Последними знакомились близнецы. Они сказали вместе:

– Толя, Эля.

И одновременно скорчили одинаково уморительные рожи. Различить их невозможно. Даже длина волос и прически – один в один.

Митяй сел за стол, пил чай и молчал. В голове крутилось: «Директор сказал – уроды. Не просто же так. Ну ладно, Лина – инвалид, странный на вид Борис. Но на „семейку Адамс“ вовсе не похоже».

Георгий нарушил молчание:

– Ночью опять сломали снеговика. Уже в третий раз. Кому он мешает? И не лень через забор к нам лазить? Следы из-за дома идут, с той стороны, я посмотрел.

Снова полыхнули глаза Маши, но Митяй спокойно встретил её взгляд. Близнецы залопотали:

– Да ладно! Снега полно, мы снова построим. Подумаешь, проблема!

Георгий крутил стакан с чаем, как будто мёрзли руки.

– Не нравится мне это. Надо подежурить. А у меня опять ночная смена. Дмитрий, сможешь? Ты у нас теперь за старшего.

Митяй пожал плечами, что означало: ну, если надо… На Машу он уже не смотрел. Его внимание привлёк огромный попугай-ара, который, нахохлившись, неподвижно сидел в углу. Вдруг тот переступил с ноги на ногу, встрепенулся и издал звук, точно повторяющий звонок велосипеда. Динь-динь-трень…

Митяй увидел, как побелели пальцы у Вани. Казалось, еще чуть, и он раздавит кружку. Низко опустила голову Лина. Бронзовая кожа Бориса будто подёрнулась пеплом. И только близнецы по-прежнему весело переглядывались и громко грызли сухари.

Георгий повернулся к попугаю:

– Ёська, подлец ты этакий, иди давай, знакомься с Димой.

Попугай Иосиф не двинулся с места, но так приподнял крыло и опустил хохлатую голову, будто представлялся на приёме короля. Только что лапу не отставил в сторону.

Все дружно захохотали, и Митяю показалось, что ему привиделась прошлая минута. Иосиф, довольный произведённым эффектом, гордо удалился в коридор.

Завтрак закончился. Георгий подошел к Митяю:

– Проводить тебя до школы?

– Нет. Я сам.

Он знал, что сегодня будет драка. Как всегда. В первый день обычно давали кличку-погоняло. К слабакам она клеилась намертво. С Митяем – без особых фантазий: Клеймёный да Меченый. Один только раз припечатали нечто новое: Чернобыль. Но после драки он везде оставался Митяем. И больше никем.

Если бы он попал в простой детский дом, то кто-нибудь из проходивших мимо ребят, непременно бросил мимоходом:

– Ссышь?

А он бы ответил:

– Да пошёл ты…

Здесь так не скажет никто. Они все – другие. И опять застучали молоточки:

– Не то, не то, не то…

На стуле в комнате он увидел школьный рюкзак, который не заметил вчера. И опять пришлось подойти к окну, посмотреть, как выходят его новые «родственники». Сначала по пандусу Борис скатил кресло с Линой и направил его к калитке. Чуть погодя спрыгнули с крыльца близняшки и наперегонки помчались по улице. Ваня с Машей вышли вместе, о чем-то переговариваясь на ходу.

Ушли… Вот теперь спустился и он. «Отец» мыл посуду на кухне. Обернулся:

– Вообще-то мы по очереди дежурим, но сегодня у меня – ночная смена, на завод не тороплюсь. А мама наша – в больнице. В краевом центре. Обычный аппендицит, а здесь сделали неудачно, инфекцию занесли. Неделя уже…

Ты пошел? Ну, давай, удачи.

Митяю просто не повезло – девятый класс. Ещё бы полгода в детдоме, и пошел бы он в колледж. Это не детский сад, который продолжается в школе. В колледже всё по-другому.

Вот и улица кончилась. Здание школы самое обычное: дурацкие надписи на цоколе, попытки граффити, плакат над входом «Добро пожаловать в мир знаний». Да уж…

Маша утром сказала, что его класс – на третьем этаже. Он специально рассчитал, чтобы войти со звонком. Первый урок – история. Учитель – старичок типа «божий одуванчик», глянул на него:

– Дмитрий Русский? Новенький? Проходи.

Митяй, ни на кого не глядя, прошёл на свободное место в среднем ряду. Сзади услышал смешок:

– Ого! Вот это красавец!

И сразу понял: слово найдено. Но так его звать не будут. Обернулся и посмотрел долгим взглядом на лыбящуюся морду. Вот её он и разобьет сегодня. После уроков.

Но все случилось раньше. На перемене тот же пацан – длинный и какой-то дёрганый, как на шарнирах, подошёл к его столу, наклонился до того близко, что Митяй ощутил дурной запах изо рта:

– Ахтунг! Привет, дефективный. Давай, колись: откуда принесло в наши края? Из приюта?

Митяй даже не встал. Развернулся и ударил так, что Длинный упал, опрокинув пару стульев.

Тот поднялся, медленно отступил по проходу:

– Ну, смотри, Красавец. Боюсь, до дому своими ногами не дойдешь. После уроков, в парке.

На переменах все делали вид, что Митяй – пустое место. И старались изо всех сил показать, какие они крутые и дружные.

Митяй никогда не признался бы даже себе, что больше всего боится взглядов. В девяти из десяти он видел любопытство и отвращение. Багровое родимое пятно делило его лицо пополам. Спускалось со лба, захватывало правый глаз, часть переносицы и к подбородку сходило на нет.

С детства он знал: клейменый. К десяти годам прочитал справочники и энциклопедии, какие только можно достать в библиотеках детдомов. Кое-где подобные пятна называли «печатью дьявола», а старые повитухи на Руси считали, что если беременную сильно испугать, то у ребенка появится такое пятно.

Кто и когда напугал его мать, Митяй знать не мог, потому что не видел её ни разу в жизни.

В парке стояла такая тишина, что Митяю вспомнились слова из песни: «здесь птицы не поют…» И под этот мотив вышел на поляну, где уже сгрудился 9 «Б». Не все, конечно, но основная масса зрителей явилась. И опять мелькнуло: «прошу занять места согласно купленным билетам».

Теплилась в душе надежда, что драться будут один на один. Но – нет. На него надвигались четверо. Длинный с улыбочкой шёл посередине. Митяй понял, что его просто запинают. Он не спеша достал из кармана кастет с шипами, надел на руку. Вот и пригодился. Четвёрка приостановилась. Митяй услышал, как за спиной стал медленно приближаться пятый. Снег скрипел так, что он успел сосчитать шаги.

Митяй качнулся в сторону, тот пролетел вперёд и врезался в Длинного. И тогда кинулись все. Главное – удержаться на ногах. Митяй успел рассечь кому-то щеку и девчонки завизжали, увидев кровь.

Резанул крик:

– Бегите! Среда!

Маша нисколько не походила на ниндзя. Рыжие косички, короткая юбка. Но чёрные нунчаки играли в её руках и казались живым и страшным оружием.

Она протянула платок:

– Кровь вытри. Пойдём к пруду, там умоешься.

– Нет. Я так.

Они пошли по тропинке, свернули на дорогу к дому.

Митяй все-таки спросил:

– А почему они кричали: среда, среда!

– Потому что у меня фамилия – Понедельник. Не Пятницей же меня звать? Меня нашли в понедельник. А с фантазией у воспитателей в детдоме, сам знаешь…

Подошли к дому. Все, как вчера. Хотя Митяю показалось, что прошёл год, не меньше. Время необъяснимо растягивалось до каких-то незримых пределов, и опять же в этом было что-то странное, что-то не то.

Мельком, искоса, он глянул на Машу. Ещё там, в парке, поймал себя на мысли идти – слева, чтобы чистый профиль попадал в поле её зрения. Но сделал как всегда – назло. Встал справа. И Маша могла видеть лишь ту часть лица, что мечена печатью.

Но сейчас она не смотрела на него…

Двор как двор. Та же горка, и тот же снеговик. Значит, днём близняшки постарались: восстановили расчленённого уродца.

Только в этот раз его шея обёрнута рваным шарфом.

Красный шарф…

И вдруг Митяй почувствовал чужой страх…

Маша глухо сказала:

– Дима, я хотела показать тебе другую калитку. Есть чёрный ход, для своих. Пойдем.

Резко повернулась, будто убегая, потянула его в обход дома. Митяй оглянулся: ничего, ну ничего особенного! Маша уже говорила спокойно:

– Видишь пустырь? Снегом засыпано, а там – пепелище. Наш прежний дом сгорел год назад. Только летом отстроили новый.

– А почему…пожар?

– Кто его знает. Сказали: проводка неисправна. Но я не верю. Папа Гоша следил за этим строго.

Митяю показалось, что Маша что-то недоговаривает. Ладно, потом. Не всё сразу.

Он вспомнил:

– Я ведь сегодня ночью дежурю.

– Знаю. Ловить будешь?

– А ты – опять?

– Да!

И она побежала по лестнице, не оборачиваясь.

Митяя приостановил Георгий:

– Ты дрался или нет?

– Или дрался, или нет.

– Умойся, я компресс принесу. Приложишь.

Как-то быстро проскочил вечер. Митяя никто и ни о чём не спрашивал. Маша распорядилась молчать или так заведено? Георгий собрался и ушёл на работу. В полночь Митяй вышел на улицу, сел в беседке, откинулся на спинку скамейки и привычно закрыл глаза.

Почему-то вспомнился третий по счёту детдом. Митяю восемь лет. Учебный год, конец сентября. На Урале это время стылых утренников. Днём ещё жарко, можно бегать в одной рубашке. К вечеру, когда спрячется солнце, и уже потянет от земли зябкой сыростью, понимаешь – наступила осень.

Детдом имени Крупской размещался в большом старинном здании на берегу пруда. Наверное, когда-то здесь была дворянская усадьба. Сохранились на пруду даже замшелые остатки водяной мельницы. Ходили слухи, что там до сих пор блуждает привидение мельника. Но Митяй в сказки не верил.

В этом доме был чердак. Самое главное и лучшее место. Первое в жизни, о котором он говорил себе – «моё». Конечно, это не совсем правда, но здесь он мог спрятаться, и никто не знал об укрытии. На чердаке скопилось много всякого хлама. Митяю очень хотелось соорудить себе «комнату». Нашёл он и стол с отломанной ногой, и продавленное кресло, и даже лампу с почти целым абажуром. Но боялся, что кто-нибудь проникнет сюда ненароком, и сразу увидит его обжитой уголок.

И ещё у него появился друг. Как-то наткнулся в дальнем углу на кучу тряпок. Искал что-нибудь подходящее, чтобы накинуть на кресло. Митяй поставил его возле чердачного окна. Отсюда было видно и залив на Каме, и большой луг, и даже дальнюю деревеньку.

Митяй вздрогнул, когда потянул очередную тряпку, и показалась рука. Сердце ухнуло в живот и трепыхалось там мятым комком. Хотелось бросить всё и убежать. Но он пересилил страх, медленно наклонился, прикоснулся к руке и выдохнул с облегчением: кукла! Но не просто кукла, а большой манекен в рост человека. Манекен оказался мужчиной средних лет. Одна его рука застыла в приветственном жесте, вторая опущена вдоль тела. Белая когда-то рубаха давно стала серой, а полосатый галстук выцвел и вытянулся. Но на тёмном костюме, как ни странно, сохранилась этикетка. На ней едва различимая надпись – фабрика «Заря коммунизма». Вот из этих слов Митяй и составил имя. Получилось – Зарком.

На следующий день Митяй принёс мокрую тряпку и тщательно протёр Заркому лицо и руки. Он поставил его в тёмный угол и, когда уходил, завешивал куском брезента от старой палатки, чтобы никто случайно не увидел.

Каждый день Митяй рассказывал Заркому, что происходило в детдоме и школе. Тогда он говорил много, перебивая сам себя, и снова возвращаясь к начатой мысли. Зарком стал настоящим другом: молчаливым и понимающим.

Однажды Митяй увидел сон. Будто сидят они с Заркомом в летнем кафе под навесом. Он видел такое, когда их возили в городской краеведческий музей. Зарком пьёт светлое пиво из стеклянной тяжёлой кружки. Пиво холодное, и по запотевшей кружке стекают большие капли. А перед Митяем – ваза с разноцветными шариками мороженого. Он никогда такого не пробовал, но видел в рекламе по телевизору. И Зарком, наконец, отвечает на все его вопросы. И они смеются, и крутится за их спинами бесконечная карусель, и летят в небо воздушные шары.

Митяй проснулся рано, и улучил минуту, чтобы сбегать к Заркому и рассказать свой удивительный сон. Ему показалось в тот раз, что на сомкнутых губах друга мелькнула и пропала еле заметная улыбка. Хотя он уже знал эту игру теней, которая сначала его пугала, а потом стала привычной, и даже радовала, когда косой луч солнца вдруг высвечивал кусок гнутой спинки кровати, или плетёную корзину, и казались они частью красивой и загадочной комнаты, где хозяином был только он.

Наступила зима, на чердаке – ледяной холод, и невозможно долго сидеть рядом с другом. Митяй нашёл старый клетчатый шарф, что уже месяц валялся в раздевалке, а значит, никому не был нужен. Шарф намотал Заркому на шею. Хотелось принести и варежки, только их никто не терял. Он принес бы свои, но они пропали недели три назад, а на зиму выдают только две пары, и черёд второй ещё не настал.

От холода всё больше трескалась краска на манекене, и каждый день Митяй замечал, что Зарком стареет на глазах, покрываясь сеткой мелких морщин. Такие морщинки он разглядел на лице нянечки Дуси. По ночам он иногда слышал, как тётя Дуся тихонько заходила в палату, и шла от кровати к кровати, что-то бормотала и водила рукой крест накрест. Сначала он боялся: думал, что она – ведьма. Но однажды Дуся наклонилась над ним, и он услышал: «Господи, спаси и сохрани Дмитрия». Нянечка прикоснулась тёплыми губами к щеке, и Митяю стало так жарко в груди, что этот жар поднялся к глазам, их зажгло нестерпимо, и Митяй плакал как девчонка, крепко сжав кулаки и сдерживая всхлипы.

Никто и никогда не целовал его. С тех пор он всегда передавал Заркому привет от Дуси. Почему-то ему казалось, что они могли бы подружиться.

Пришел март. Воробьи чирикали как сумасшедшие, всё дольше зависало в небе солнце. Митяй возвращался из школы. Ещё утром всем объявили, что сегодня – субботник и будут чистить территорию.

Когда подходил к забору детдома, заметил яркое пламя костра и невольно ускорил шаг. Подошел поближе и увидел с краю клетчатый шарф. Он не горел, а дымился. И уже полыхало в огне лицо Заркома, искажённое и совсем чужое. Митяй бросался в огонь, и тащил из него то, что осталось: обгоревшую наполовину руку, полосатый галстук и обугленную голову. Его держали взрослые, он кричал, а потом – ничего не помнил.

В больнице Митяй пролежал весну и все долгие три месяца лета. Он разучился говорить. Врачи крутили его в разные стороны, стучали блестящим маленьким молоточком по коленям, крепили на голове какие-то шапочки из проводов… Произносили красивые слова: «стресс, консилиум, энцефалограмма». Митяю казалось, что всё это ему снится. Но он знал, что уже никогда не вернётся на свой чердак и никогда не увидит друга.

Он доставал из укромного места в тумбочке обгоревший с одного края кусочек картона. Митяй сорвал его с запястья Заркома, в тот самый последний миг.

На нём девять цифр, которые выучил наизусть.

* * *

Митяй совсем замерз. Встал со скамейки, прошёлся по тропинке. Остановился возле снеговика… Снял ведро, чтобы не громыхало, вынул морковку и угольки, размотал красный шарф. На него смотрело безглазое лицо страха. Расплывчатое, белое и ледяное. Митяй толкнул снеговика в круглый бок, тот распался и осел неровной кучей. Он принялся топтать куски снега и остановился, когда стало жарко. Пришлось стянуть рукавицы и шапку.

В доме темно и тихо. Митяй вернулся к скамейке, опустился на неё и замер.

Маша проснулась, как всегда – от холода. И хотя с вечера надела на пижаму шерстяную кофту, а на ноги – носки, дрожь пробирала насквозь. Глаза она открыла не сразу, смотрела сквозь узкие щелки. Иней полз от окна. Он покрыл подоконник и медленно двигался по полу, захватывая стены и потолок.

Маша резко встала и подошла к Лине. Та спала спокойно, хотя одеяло уже покрылось белой изморозью, а вокруг губ клубилось облачко пара. Пушистыми и белыми стали ресницы и брови. Снегурочка. Маша принялась трясти её:

– Лина, пожалуйста, проснись. Не спи! Ну, прошу тебя!

Но Лина спала, дышала тихо и ровно.

Маша оглянулась. Ей показалось, что узоры инея стали принимать определённую форму. Знаки вопроса? Вокруг их – сотни. Они плавно изгибали длинные шеи над чёткими и округлыми точками. Маша бросилась к кровати, натянула одеяло на голову, крепко зажмурилась.

И опять раздался в коридоре звонок велосипеда: динь-динь, трень…

Бесконечно тянулись минуты…

Наконец она приподняла уголок одеяла, выглянула и увидела обычную комнату. Встала, посмотрела в окно. От снеговика остались неровные комья снега, чернело в стороне опрокинутое ведро, и недвижимой змеей свернулся красный шарф.

Маша открыла дверь, шагнула в коридор и столкнулась с Митяем.

– Это ты … его?

– Я. Показалось – так надо.

– Но почему?

– Не знаю.

– И я тоже – не знаю.

Она внимательно смотрела на его лицо. Дотронулась:

– Больно?

Только сейчас он почувствовал: и вправду – больно. После драки саднила щека. Левый глаз заплыл, над ним бугрилась шишка.

Маша взяла его за руку:

– Постой спокойно.

И заговорила, будто запела:

Выйду я, краса, в поле чистое,

Поклонюсь на все четыре стороны,

Повернусь лицом к зорьке утренней,

Соберу росу от семи цветов.

Сила в ней ветра буйного,

солнца красного, неба ясного.

Ты сними болезнь, размети-развей,

В ступе растолки, пылью унеси.

Митяю показалось, что он на лесной поляне, дует мягкий ветер, несёт запах какой-то медвяной травы. И голос Маши слышался издалека.

Продолжалось – один миг. И опять стоят они с Машей возле лестницы. Провел рукой по лицу. Ничего. Ни ссадин, ни шишки.

– Маш, это как?

– Не знаю, само получается. Ты иди, спи. И спасибо тебе.

Махнула рукой возле двери.

Митяй поднялся к себе. Первый раз в жизни его потянуло к зеркалу. А вдруг? Вдруг Маше удалось… Но остановился: и зеркала нет, и какая только чертовщина не полезет ночью в голову. Глянул на часы: два с четвертью. Да уж…Пора, пожалуй, поспать. Разделся и растянулся на кровати. Закрыл глаза…

Ну вот! Опять… Шины велосипеда скользили по паркету, казалось, слышно даже лёгкое звяканье спиц. А вот и звонок. Тихо-тихо: динь, динь, трень…

Вскочил, рванул дверь на себя. Никого. Тишина.

А на паркете – сырой и рифлёный след велосипедных шин.

Митяй встал раньше всех: в класс нужно прийти первым, чтобы каждого встретить поодиночке. Пристально глянуть в глаза и – всё. Как всегда. Никаких разговоров он заводить не собирался. Они – сами по себе, а он – отдельно.

Вышел из дома и двинулся вниз по улице, потом передумал и свернул в проулок, где путь показался короче. Но шагов через пять неясно почувствовал: что-то изменилось. Фонари светили чуть мягче и приглушённее. Вокруг никого не было, но горели окна, и в них мелькали смутные тени. И почему-то показалось, что он может войти в любой дом, и ему будут рады, и ни о чём не спросят, а посадят за стол и нальют горячего чая.

Митяй замедлил шаг. Ему хотелось идти по этой улице бесконечно. Но уже виден маленький старый кинотеатр, а напротив – школа. У крыльца звонко заливалась лаем собачонка. Подбежала, обнюхала ботинки, и вдруг поджала хвост, а шерсть на худом мелком загривке поднялась дыбом.

Он открыл тяжёлую дверь, из темноты шагнул в вестибюль и посмотрел на круглый циферблат настенных часов. Двенадцать. Не может быть! Повернулся к окну: яркое солнце било в глаза… Но ведь из дома он вышел в половине восьмого. А ходу до школы – от силы десять минут.

Звонок.

Тот же учитель истории – Петр Семенович – попросил остаться после уроков и написать объяснение. День прошёл спокойно: Длинный в школу не пришёл, видно, залечивал «боевые» раны. Вчера ему досталось больше всех. Остальные делали вид, что ничего не произошло, но Митяй замечал вскользь брошенные уважительные взгляды.

Над чистым листком Митяй сидел полчаса. Что писать?

Историк аккуратно сложил тетради в стопку:

– Скажи так. Не пиши.

– И говорить тоже нечего.

– Проспал?

– Нет. Просто шел.

– Да, с городом тебе знакомиться, конечно, надо. Только не в учебные часы. Ковчайск – город непростой. Я бы даже сказал – странный город…

Петр Семёнович замолчал, закрыл журнал и вышел из класса.

Возле крыльца Митяя ждали близнецы. Они подскакивали рядом и перебивали друг друга:

– Ты дрался вчера! Мы видели.

– Это за нами Машка бежала в парк.

– Вечно нас караулит!

– А мы и сегодня от неё удрали! Видели, что Семёныч тебя в классе оставил…

– Как будто домой пошли…

– А сами сюда…

Они потянули его в сторону:

– Здесь пойдем! Прямо к дому.

– На этой улице – собаки злые. А с тобой не страшно.

– Здорово ты этому Длинному поддал!

– А Машка, она вечно дерётся…

– Со всеми.

– Только Ванечку обожает, тихушника…

– А Борис скоро умрет…

– У него болезнь какая-то кожная.

– Он немой. И всё с Линой, она его понимает…

– Ёська у неё один раз камешек украл. Такой – с дыркой. Куриный бог называется.

– Так Борис ему чуть шею не свернул.

– Ёську мама Ира сильно любит.

– А он противный. Кусается, гадит, ещё и матерится.

– Папа Гоша чуть не сгорел, когда его из пожара спасал.

Митяй спросил:

– Страшно было?

– Да ну! Весело! Баллон как рванет! Будто салют!

Митяй посомневался, но все-таки задал вопрос:

– А на велосипеде кто ездит?

– Линка, наверное…

– Но ведь она в коляске?

– А велик только у неё. На Новый год спонсоры подарили.

– Почему ей?

– Дак, это спонсоры и придумали.

– Записки Деду Морозу. Чтобы каждый написал, что хочет.

– Я может, самолет настоящий хочу. Ну, написали мы…

– Кто-то и велик этот дурацкий захотел.

– А записки перепутали.

– Ага! И велик – Линке!

– Прикольно вышло!

– И вообще у нас весело.

– Тебе понравится.

– Мы ведь все приёмные.

– У папы Гоши с мамой Ирой свой был сын, но он давно умер.

– Утонул.

– Вот они и берут чужих…

На улице назревал какой-то шум. За ними ещё от школы увязалась та самая собачонка. Сейчас она жалась к ногам Митяя, а из-за заборов лаяли и рвались с цепей здоровенные псы. Стукнула калитка, на улицу выскочила тётка, замотанная в шаль:

– Опять тут шляетесь! Сколько раз говорила, чтобы вас, шпаны приютской, здесь духу не было!

Ей вторил мужик из соседнего двора:

– Валите отсюда! От греха подальше!

Собаки зверели всё больше. Митяй оторопел и приостановился: в глазах близняшек он неожиданно увидел самый настоящий восторг.

Он схватил их за руки и быстро свернул на соседнюю улицу.

– Зачем здесь ходите? Другой дороги нет?

– А ты чего, испугался?

– Вот дурачьё!

Митяй прибавил шаг, близнецы еле успевали за ним и молчали уже до самого дома. Впрочем, идти до него оставалось минуты три.

– Ого!

– Снова да ладом! – Толя с Элей прыгали на останках снеговика.

– А мы его опять!

– Вот прямо щас и слепим!

Митяй ухватил одного из них за рукав. Кого, интересно? Шапки одинаковые: вязаные, серые. А куртки – чёрные. И синие джинсы, заправленные в кожаные полусапожки. Специально так одеваются, что ли?

– Не надо снеговика, я сказал! Постройте крепость. В снежки будем играть.

– Ага! Здорово!

– А большую строить?

– Да на сколько сил хватит. Такую и стройте.

Вечером он решился поговорить с Машей.

– Ты знаешь, что-то сегодня со мной произошло… Иду в школу, попадаю на какую-то улицу… Шёл десять минут, а на самом деле – четыре часа.

– Здесь такое бывает.

– А можно туда…ещё раз?

– Тебе, наверное, можно.

Она направилась в комнату девочек. Лина сидела за столом. Повернула голову, улыбнулась.

– Как ты, Дима?

– Нормально.

Маша открыла тумбочку, достала белый тканевый мешочек.

– Митяй, пошли.

– Почему ты меня так назвала?

– Потому что ты – Митяй. Это ведь так?

– Так.

Они поднялись на второй этаж. Маша подошла к встроенному шкафу в торце длинного коридора.

– Смотри. Раз, два, три…

Она отсчитала от шкафа семь шагов. Развязала мешочек, достала какие-то колосья. Их оказалось тоже семь. Пучок перевязан красной ниткой.

– Здесь, прямо у нас – выход туда. В то место, где ты был утром. Слушай меня. Ночью, после двенадцати, выйдешь сюда. Через каждый шаг к этому шкафу ты положишь по зерну из каждого колоса. Слова запомни, записывать их нельзя.

Через первый злак не преступит враг.

Второй злак поразгонит мрак.

Третий злак мне подарит знак.

Силу-мудрость даст мне четвертый злак.

Пятый злак мне укажет путь.

А шестой не даст мне в воде тонуть.

Злак седьмой кольцом обернет меня

Против медных труб, синего огня.

– И помни: не оборачивайся! Время там идёт по-другому, так что к утру ты вернёшься, сколько бы не находился в том городе. Пойдёшь сегодня?

– Да.

* * *

На первом этаже, в столовой, висели часы с кукушкой. Она прокричала двенадцать раз. Митяй вынул из каждого колоса по зерну и вышел в коридор. Это было похоже на какую-то чертовщину. Мозг отказывался верить, но Митяй точно помнил свои ощущения в том, ином городе. И почему-то чувствовал, что должен попасть туда непременно.

Он всё сделал так, как велела Маша. На пятом шаге нестерпимо потянуло обернуться. Ему показалось, что все двери за спиной – открылись. И смотрит с недоумением Георгий, подталкивают друг друга близнецы, а Ваня машет ему рукой. Но вспомнил: нельзя! Два шага вперед… Открыл шкаф. Ещё шаг – и понял, что стоит на той же улице, где был сегодня утром.