Текст книги "Леонид Андреев"

Автор книги: Наталья Скороход

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Однако почти сразу его намерения встретили серьезное сопротивление, причем не начальников, а коллег: «прослышав о неблаговидном происхождении этой газеты, почти никто из приглашаемых им не принял его приглашения. От большинства литераторов он получал либо уклончивый, либо резкий отказ» [504]504
  Чуковский 2.


[Закрыть]. Решительно отказались от сотрудничества Блок, Чириков, Шмелев, Кипен, Серафимович, Вересаев… Чуковский медлил с «нет» несколько дней, ему так не хотелось огорчать «милого Леонида Николаевича», он видел, что тот «не умел отнестись к этим отказам спокойно, воспринимал их как личную обиду, и они вконец истерзали его».

Действительно, Андреев письменно ответил каждому «отказнику», упрекая в отсутствии твердой «позиции писателя и гражданина», в зависимости от «общих мест» общественного мнения, и еще раз – жирными чернилами – он подчеркивал, что не кучка банкиров или министр внутренних дел, а лично он, Леонид Андреев, его репутация и его имя служат гарантом «кристальности предприятия»: «Из газеты… я надеюсь сделать общественно полезное и, конечно, вполне чистое дело; и работать я буду в интересах моих собственных, т. е. интересах демократии, а отнюдь не буржуазии. Если мои надежды не оправдаются, я из газеты уйду» [505]505
  Цит. по: Русская литература. 1971. № 4. С. 139.


[Закрыть].

Особенно возмущало Андреева, что иные коллеги – Иван Бунин, Алексей Толстой или – его недавний обидчик – забияка Куприн – как будто и приняли его предложение, но – под разными предлогами – уклонялись от участия. «Ваша свобода – это рабство перед общественным мнением и хроникерами, – возмущался Леонид Николаевич. – Да, Вы правы: про Вас никто не скажет дурного – про меня же говорили и будут говорить. <…> Но как это ни горько мне, я останусь на своем месте, освященном и совестью моею и сознанием народного блага» [506]506
  Шмелев И. С.Письмо к Леониду Андрееву.


[Закрыть].

Но нельзя сказать, что решительно никто не стал сотрудничать с Леонидом Николаевичем, в газете печатались и Михаил Кузмин, и Аркадий Аверченко, сотрудничали и бывшие «знаньевцы» – Осип Дымов и Виктор Муйжель, в театральном отделе печатались давний друг и коллега Андреева Сергей Голоушев (Сергей Глаголь) и Федор Фальковский, своим – как всегда «снайперским» – редакторским оком Андреев разглядел талант Мариэтты Шагинян и Александра Грина, их ранние публикации можно найти на пожелтевших страницах «Русской воли».

Андреев буквально «заболел» газетой: практически каждый день появлялись в ней его статьи, политические фельетоны, рецензии на спектакли и книги, выставки и даже – уличные события. Снова возникла череда смешных псевдонимов: Гораций, Ч. Брюква, Ж. Берн, М. Пушкарев, И. Чегодаев. Конечно же появлялась в «Русской воле» и беллетристика Леонида Андреева, но вот беда – как только Андреев-редактор связал свою жизнь с «Русской волей» – производительность Андреева-беллетриста резко упала.

«Что ни говори, газета и политика убивают искусство. И я особенно почувствовал это по „Русской воле“. Когда за целый год не написал я ни одной беллетристической вещи» [507]507
  S.O.S. С. 147.


[Закрыть], – признается он сам себе, спустя год после «смерти» газеты. Но тогда – в 1916-м – новая роль «проводника» собственных идей о том, как надо жить и делать искусство, затмила всё прочее, Андреев – как всегда – отбросил все, что мешало ему «купаться» в этой, новой для него роли: «постоянно говорил о ротационных машинах, о линотипах, о верстке газеты, о том, как нужно делать номер, чтобы существенное и важное сразу бросалось читателю в глаза. Эту роль он играл превосходно, и те, кто не видел Андреева в других ролях, могли бы подумать, что именно в редакторстве большой газеты заключалось настоящее призвание его жизни» [508]508
  Чуковский 2.


[Закрыть]. И главное – он и сам думал именно так. Ради этой, новой, без сожаления бросил он так любимую когда-то старую роль – герцога Лоренцо и «затворника Ваммельсуу»…

Летом 1916 года Анна Ильинична была откомандирована в Петроград, чтобы нанять для Андреевых городскую квартиру: ежедневное присутствие в редакции обязывало Леонида Николаевича перебраться в столицу. Надо сказать, что она отлично справилась с заданием. «Живу я в Петрограде, место великолепное и из окон необыкновенный вид на необыкновенно скверную погоду: метет мокрая метелица и автомобилишки дураками вползают на мост и ползут обратно. Тут же и Мойка и Екатерининский канал в белых берегах, тут же Марсово поле и Инженерный замок – такой, каким рисовал его Бенуа. И все это из окон» [509]509
  Переписка Л. Андреева и И. Бунина // Вопросы литературы. 1969. № 7. С. 175.


[Закрыть], – писал Андреев Бунину уже осенью. Новый андреевский адрес – Мойка, дом 1 – действительно имел исключительное местоположение. Иные окна известного ныне как «дом Ленэнерго» здания, где поселилась семья, выходят одновременно на три реки, три парка, три моста, церковь и замок, и этот исключительно петербургский вид наш герой наблюдал ежедневно. Из окон квартиры на Мойке он увидит и уличные события двух революций. Хотя конечно же времени для наслаждения городом оставалось мало: весь этот год Андрееву не давала покоя бурная редакционная жизнь.

Вскоре – еще до выхода первого номера газеты – Андреев почувствовал, что его «безусловные» полномочия не так уж и безусловны: оказалось, что гонорары для приглашенных Андреевым авторов утверждает не он, а главный редактор М. М. Горелов. И, к примеру, Федора Сологуба отнюдь не устраивала та сумма, которую соглашался подписать отчего-то не любивший его главред, Леонид Николаевич же был бессилен что-либо изменить. «В моей самостоятельности есть Ахиллесова пята: я волен приглашать, а Горелов волен утверждать <…> гонорар, что при некоторых условиях может свести на нет все мои предположения, – оправдывался Андреев. – Не предусмотрел при составлении договора, все о душе заботился, а забыл, что душа есть только надстройка над материальными отношениями» [510]510
  Материалы и исследования. С. 85.


[Закрыть]. По мере развития дела противоречия между Андреевым и Гореловым обострялись, а кроме того, возглавивший отдел публицистики А. В. Амфитеатров отчего-то видел «Русскую волю» своей вотчиной, то и дело вмешивался в андреевскую политику, приглашая и публикуя «своих» авторов… Скандал разразился в апреле 1917 года, когда сначала Горелов, а потом и Амфитеатров ушли из газеты, а редакционное совещание избрало Андреева главным редактором «Русской воли». Казалось бы – он победил, но сам победитель уже чувствовал, что его победа – пиррова.

«Но воздух? В нем носятся частицы отрицания Андреева: вдыхая, вы каждый раз вдыхаете „не“. Самые большие друзья мои, самые близкие люди не могут от этого уйти; я и сам отравлен» [511]511
  Переписка. С. 550.


[Закрыть], – жаловался Андреев Немировичу-Данченко.

Это правда, в писательской судьбе Леонида Андреева где-то с середины 1914 года наступил перелом стремительный: начиналась четвертая картина «Жизни человека»: «Перестает нравиться то, что нравилось; перестают любить, что любили». Сам Леонид Николаевич прекрасно отдавал себе в этом отчет. «Я пишу какую-нибудь вещь, которая мне и Анне кажется удачной, – с горечью описывал он весной 1919 года „опыт поражений“. – Чтение. Все говорят: замечательная вещь, гвоздь сезона, событие и прочее. Я вначале сомневаюсь, но постепенно меня убеждают, что я ничего не понимаю и вещь поистине замечательная. Что ж поделаешь – верю! К моменту напечатанья или премьеры чувствую себя автором „замечательной вещи“ и жду – низких поклонов. И – либо просто провал, либо чахоточный успех. Я и Анна удивлены, хвалители удивлены, но вскоре сдают позиции и все входит в норму обычной литературной мокрети. Венки, лавры, низкие поклоны – тю-тю. Так было с „Екатериной Ивановной“, „Профессором Сторицыным“, „Тотом“ – начиная с „Сашки Жегулева“» [512]512
  S.O.S. C. 171.


[Закрыть].

Что ж… Читающая публика разлюбила беллетриста Леонида Андреева, появились новые кумиры, критика перестала яростно набрасываться на все новое, что публиковал писатель. На дворе – как напишет об этом времени Ахматова – «приближался не календарный – настоящий двадцатый век». И многие «измы» нового столетия уже показывали миру свое лицо: бушевали футуристы, завоевывали сердца акмеисты, поднимали головы лучисты, супрематисты, а где-то в Швейцарии в кафе «Вальтер» уже разыгрывали свои скандальные шоу дадаисты… Кстати, будучи предтечей многих «измов», Леонид Николаевич не захотел узнать собственных потомков: проклинал футуристов, не читал акмеистов, не ходил на выставки современного искусства. Сознательно он выяснял отношения и сводил счеты исключительно с реализмом и символизмом, система его художественных координат была соотнесена с прошлым, и даже в поздней беллетристике: «Герман и Марта», «Жертва», «Полет» – чувствуется усталость формы, писатель как будто ищет покоя «на проторенных дорогах» реалистической традиции. Придуманный «панпсихизм» оборачивался обычным традиционализмом.

Но – театр, театр по-прежнему вдохновлял Андреева, сцена трепетно хранила верность своему – самому репертуарному в те годы – российскому драматургу, и это не была дань благодарности за прошлое, ибо он не переставал удивлять новыми идеями. И театр, и зрители быстро забыли о провале ходульных «Короля, закона и свободы» и были открыты для новых драматургических экспериментов Андреева. Одна из самых значительных пьес, созданных драматургом в годы войны, – «Тот, кто получает пощечины» – уже своим названием буквально отсылала к реалиям андреевской жизни.

Законченный летом 1915 года «Тот…» крайне интересен для нас во многих отношениях. «„Тот“ – вещь гениальная, – искренне восторгался Андреев пьесой спустя годы после отшумевших премьер. – Говорю это не только по глубокому убеждению, но и по сравнению с моими и другими вещами. Еще ни один критический лот не измерил его глубины (писали: „гениальный сумбур“), – здесь автор явно преувеличивал: слово „гениальный“ в отношении писателя Андреева в те годы, увы, вышло из критического обихода, – и он полон не меркнущего очарования… Целые годы переживаний в нем выражены одним словом, сложнейшие идеи и понятия – одним жестом» [513]513
  Там же. С. 137.


[Закрыть].

И место, и характер действия пьесы «Тот…» были крайне необычны для драматургии 1910-х годов. Как-то раз за кулисами цирка, принадлежащего папаше Брике, появляется Некто, пожелавший стать клоуном, тут же, не без помощи опытных коллег. Некто сочинял и главную «фишку» своего будущего номера – получать многочисленные пощечины. С первого взгляда Тот, кто получает пощечины, полюбил красавицу Консуэллу – диковатую наездницу – дочь стареющего обнищавшего аристократа Манчини. А узнав, что Манчини выдает Консуэллу за графа-богача, Тот – в лучших традициях шиллеровской трагедии – в разгар помолвки отравил себя и девушку, подсыпав яду в бокал шампанского.

Саму идею – погрузить действие в цирковое закулисье подарила Андрееву постановка «Царя Эдипа» в цирке Чинизелли, этот спектакль Макса Рейнхарта видел он в Петербурге еще в 1911 году. Но андреевский образ «цирка жизни» (теперь избитый, тогда же – новаторский) не ограничивался лишь местом действия; здесь все, кроме, возможно, добродушного и одновременно расчетливого хозяина – папаши Брике, казались не тем, чем были. Клоун Тот – на самом деле – преуспевающий респектабельный и имеющий семью господин, очевидно – писатель, Консуэлла – бедная деревенская корсиканка, вовсе не дочь Манчини, сам же Манчини – авантюрист, и весьма вероятно, отнюдь не аристократических кровей. Бытовая маска не отменяла бытийную: «под гипнозом» Тота вспоминала о своем истинном происхождении Консуэлла: ну конечно же на самом деле она – языческая богиня, что «с пеною морскою … возникла из лазурного моря!». Погрузившись в сладкую дрему, Афродита-Консуэлла и вправду ощущала «и тихий ветер с востока – и шепоты пены у… мраморных ног…». Почти всем героям автор предоставлял такую возможность – впасть в экстаз и увидеть свое настоящее. Жена директора цирка – свирепая укротительница тигров Зинина – иногда точно безумная вакханка добивалась любви своих зверей, а заодно безответно любила юного прекрасного как Бог наездника Альфреда Безано. Да и сам герой то ли в шутку, то ли всерьез объявляет Консуэлле, что «Тот – это переодетый, старый бог, который спустился на землю для любви к тебе». И только папаша Брике, стоя обеими ногами на – и без того шаткой – арене цирка, ненавидел подобные «обращения», ругая их нецензурным для всех циркачей мира словом «литература».

А. Р. Кугель первым разглядел этот факт, как ему казалось, андреевской самокритики: «Папа Брике с точки зрения содержателя цирка рассуждал, вероятно, так: „бывают разные номера – одни упражняются на трапеции; другие на неоседланных лошадях; третьи – получают пощечины. А есть еще ‘номер’ словесной эквилибристики, для цирка совершенно бесполезный, а для жизни вредный, потому что только туманит мозг, извращая природу вещей и моральные основы существования“» [514]514
  Там же. С. 149.


[Закрыть]. Надо сказать, что критик был солидарен с папашей Брике, находя в его рассуждениях ключ и ко всему андреевскому творчеству – надуманному, вымученному, головному.

Но мы-то с вами, конечно, далеки от того, чтобы читать эту пьесу глазами папаши Брике. И прелесть андреевского замысла заключается именно в том, что номера циркового представления шли где-то там, за кулисами театра – на арене цирка. На сцене же – готовились к «представлению» и разыгрывались «номера жизни» и эта, полная страстей жизнь постоянно угрожала той – такой блестящей и легкой на вид – жизни арены. Как и во всякой хорошо сделанной пьесе – та и другая жизнь постоянно «просачивались» на территорию друг друга, например, сцена «закулисного» объяснения Тота и Консуэллы заканчивалась так:

« Тот( Внезапно бросается на колени перед Консуэллой.)Я люблю тебя, Консуэлла! Откровение моего сердца, свет моих очей, – я люблю тебя, Консуэлла! (С восторгом и слезами смотрит на нее – и получает пощечину. Отшатнувшись.)Что это?!

Консуэлла. Пощечина! А ты забыл, кто ты? (С злыми глазами, вставая.)Ты Тот, который получает пощечины. Ты забыл? Хорош бог, у которого такая рожа… битая рожа! Тебя не пощечинами согнали с неба, бог?

Тот. Погоди, не вставай… Я… Я еще недоиграл!

Консуэлла(садясь).Так ты играешь?»

Финальный эпизод пьесы был построен по законам циркового номера – прощание Консуэллы – будущей баронессы – с коллегами-циркачами: шампанское, шутки, поцелуи, слезы, долгие приготовления, напряженное ожидание, неожиданный эффект – отведав шампанского из бокала Тота, Консуэлла умирает на глазах «у публики». Опять-таки, ее новоиспеченный жених Барон, выйдя за кулисы, вместо того чтобы позвать полицию, стреляет себе в голову – эффект. Умирает Тот, хлебнув из того же бокала, – тройной эффект. Так принцип циркового номера, пронизывая все уровни этой пьесы, делал ее сказочное содержание – достоверным, а неожиданные эффекты – оправданными. Недаром Немирович-Данченко, который по-прежнему внимательно следил за творчеством Андреева, дважды посмотрев московскую премьеру «Тота…», нашел, что пьеса необычайно сценична.

Конечно, события и герои «тянули» на романтическую мелодраму, Андреев же упорно считал, что создал трагедию. И это было показательное заблуждение. Дело в том, что под маской клоуна Тота прятался сам автор, и прятался – не слишком усердно: его «ослиные уши» торчали с разных сторон. Андреев в письмах многим друзьям и знакомым частенько твердил о том, что его мечта – уйти из той действительности, которая его окружает, например, выиграть 200 тысяч рублей и перестать печататься и обивать пороги театров… Герой «Тота…» выбирает схожий путь: «И отчего не вообразить, что у меня просто нет никакого имени? – отвечает он, когда хозяин цирка просит предъявить документы. – Разве я не мог потерять имя, как теряют шляпу? Или его у меня обменяли? Когда к вам приходит заблудившаяся собака, вы не спрашиваете ее об имени, а даете новое, – пусть и я буду такая собака. (Смеется.)Собака Тот!» Но вскоре мы узнаем о прошлом «собаки Тота»: как-то раз в закулисье спускается некий зритель, и далее из диалога этого господина и Тота мы понимаем, что пришелец вытеснил нашего героя из его прошлой жизни: он живет с его женой, пользуясь его замыслами, пишет и издает успешные книги, «…ты знаменит; нет бульварной газеты, где не приводилось бы твое имя и… твои мысли. Кто знал меня? Кому нужна была моя тяжелая тарабарщина, в которой не доищешься смысла? – горько восклицает Тот. – Ты – ты, великий осквернитель! – сделал мои мысли доступными даже для лошадей. С искусством великого профанатора, костюмера идей, ты нарядил моего Аполлона парикмахером, моей Венере ты дал желтый билет, моему светлому герою приставил ослиные уши – и вот твоя карьера сделана…»

И здесь – еще одна реалия из жизни автора «Тота…»: Михаил Арцибашев – автор скандального, чрезвычайно популярного в 1910-е годы романа «Санин» (роман этот, по моему мнению, трудно прочесть сегодня даже до половины), ловко использовал идеи Андреева для собственных – подчас откровенно порнографических произведений. Арцибашев писал и пьесы: в «Законе дикаря» и «Ревности» он подавал андреевские идеи, например, о бездне, скрывающейся внутри человеческой души, в облегченном, вульгарном, а потому доступном для публики виде, это чрезвычайно злило Андреева, поскольку сама идея в таком исполнении выглядела мерзким порнографическим слепком с «Екатерины Ивановны» или «Анфисы». Ну и конечно же публика, набросившись на легкое «арцибашевское чтиво», не торопилась возвращаться к требующим некоторого размышления и весьма скудным на «откровенные подробности» текстам Леонида Андреева…

Но, пожалуй, самая важная черта, объединяющая Тота и его автора, – любовь к юной прекрасной деве. На некоторое время сердечная жизнь нашего героя оставалась в тени повествования, поскольку, женившись и пережив «личную драму с Анной», в конце 1910-х годов Андреев погрузился в другие стихии… Но начиная с 1914 года в его жизнь вновь властно вошла «эта тема…». В начале войны, заехав на дачу к Чириковым в Нейволу, Андреев впервые разглядел их дочь – восемнадцатилетнюю Милочку: «что-то молодое, очень чистое и миловидное, чужое в своем русском девичьем наряде и раскрасневшихся щеках» [515]515
  S.O.S. С. 127–128.


[Закрыть]. Начало этого «романа» осталось для окружающих незамеченным: девушка, оторвавшись от «молодежи», вошла в комнату к «старшим» и немного послушала их «умные разговоры» о политике и войне. Продолжая в чем-то убеждать собеседников, Андреев почувствовал вдруг, что «весь стал другой» – «глубокий, глубоко и нежно волнуемый смутными, но широкими и нежными настроениями» [516]516
  Там же. С. 128.


[Закрыть]. Милочка годилась нашему герою в дочери, она училась рисунку и живописи у Билибина и Кордовского; существует ее, сделанный Иваном Билибиным, карандашный портрет. Действительно, очаровательное – печальное и серьезное лицо, какая-то романтическая печать задумчивости, ни тени позерства или кокетства. Как мне кажется, Андреев полюбил Милочку именно за эту задумчивость и серьезность, но они-то и мешали ему сдружиться с предметом страсти, как его герой Тот дружил с наездницей Консуэллой. Маститый литератор настолько робел в присутствии девушки, что едва мог выговорить пару фраз.

Впоследствии Андреев признавался, что если бы заметил в Милочке хотя бы легкую тень кокетства, то начал бы говорить с нею безо всякого стеснения, но она не давала ему этого шанса. Любовь Андреева так и осталась невысказанной, тайной, хотя порой ему казалось, что ее замечают все окружающие. Отношения Андреева с Евгением Чириковым переживали в ту пору период «оледенения»: он не был у него около двух лет, теперь же – стараниями влюбленного писателя старая дружба «воскресала» быстрыми темпами: Андреев звал Евгения Николаевича, Валентину Георгиевну и их многочисленных чад в гости, сам частенько наезжал к ним, их видели вместе в театрах и на собраниях… Но – под перекрестными взглядами окружающих Андреев все больше робел, каждое слово Милочки, обращенное к нему, воспринимал он – по собственному выражению – с униженной радостью провинившейся собаки, которую вдруг погладили, а не побили. Ему казалось, что и сама девушка, и ее родители сочтут чувство стареющего женатого и многодетного литератора к юной – только лишь начинающей жить и чувствовать – Милочке невозможным и даже преступным… Что ж, вероятно, Андреев был не так уж далек от истины.

«Тайный роман» нашего героя продолжался чуть более года… Догадалась ли Людмила Чирикова о страсти Леонида Андреева? Если и да, то эта девушка поступила необыкновенно умно: притворилась, что ни о чем не догадывается… Милочка прожила очень долгую и, думаю, счастливую жизнь, выйдя замуж уже в эмиграции, куда, по счастью, вывез Евгений Чириков свое огромное семейство, она оформляла книги, а, переехав в США, работала художницей по тканям в Нью-Йорке. Нет, не такой судьбы хотел бы для Милочки влюбленный в нее Леонид Андреев. Под облучением новой страсти он пишет пьесу «Тот…» и там заставляет своего героя многословно объясняться в любви юной Консуэлле, и более того, во имя этой любви он толкает своего клоуна на преступление: бессильный воспрепятствовать ее замужеству с другим – уверенной рукой Тот уводит юную наездницу на тот свет.

В последнем андреевском рассказе «Два письма» вновь появляется пара: стареющая знаменитость и юная дева, но тут уж Андреев разрешает ситуацию оптимистически: так, как ему, вероятно, грезилось в минуты надежды, она могла бы разрешиться с Милочкой. Название обыгрывает форму рассказа: первое письмо – прощание героя с девой, от которой он намерен бежать: «Прощайте. Будьте прекрасной для других, но для меня вы пришли слишком поздно… все приходит слишком поздно, моя дорогая, все приходит слишком поздно!» Второе – любовная отповедь девушки, что отвергает его «поздно» и намерена всю жизнь искать его: «Я не хочу, чтобы слишком поздно, и я каждый день буду посылать в разные города по письму… ведь достаточно одного, чтобы вы вернулись, не правда ли, милый?» Лишь деятельная, сметающая преграды любовь самой девушки могла бы, как считал автор, заставить его совершить какое-нибудь безумие. Позволю себе усомниться: как мы помним, взаимность очень скоро надоедала нашему герою… И потом… ответственность за семью, привычная любовь к Анне, без которой он уже не мыслил своего существования, исключали возможность «метаний», и эта страсть к юной курсистке, к тому же дочери его друга, была заранее обречена. Интересно, что финал тайного романа совпал с премьерой «Тота…» в Александрийском театре.

Кстати – и в столице, и в Москве пьесу эту ставили молодые режиссеры: в Александрийском театре – режиссер-ассистент Николай Петров, в Московском драматическом – ученик Федора Комиссаржевского Василий Сахновский. Последний – тогда начинающий режиссер, но уже опытный искусствовед – в отличие от большинства критической братии относился к Андрееву трепетно, считая его громадою современной литературы и драматургии. Еще в 1911 году Сахновский напечатал статью «Писатель без догматов», где предложил свою трактовку художественного мира Леонида Андреева. «Молчание мира» критик полагал основным мотивом андреевской проблематики: «…жизнь остается нема и молчит, и все, что совершает человек во имя правды – ложно – так для Леонида Андреева мир сокровенен и лжив в своей театральности» [517]517
  Цит. по: «Жизнь…». С. 298.


[Закрыть].

В дальнейшем Сахновский поставит еще не одну пьесу Андреева, романтическая и даже экспрессионистская направленность его режиссуры как нельзя лучше соответствовала этим пьесам. И тут, возможно, у Леонида Николаевича появился шанс обрести, наконец, «своего» режиссера, однако низкий статус Московского драматического театра да и «вес» Сахновского конечно же мешали Андрееву воспринимать этого режиссера всерьез. И хотя, судя по его дневнику и письмам к Елене Полевицкой, играющей у Сахновского Консуэллу, драматургу многое нравилось в московском «Тоте…», известны, однако, и очень резкие его отзывы об этом спектакле. Борис Зайцев, например, утверждал, что после премьеры драматург сетовал, что пьесу его «сгубили» и главная роль – а исполнял ее будущий народный артист РСФСР Илларион Певцов – не понята.

Но, так или иначе, в тот день – а премьеру «Тота…» в Москве сыграли 27 октября 1915 года – Андреев, пожалуй, в последний раз «дышал» воздухом славы. Позже он вспоминал, что это были «чудесные дни работы, театра, народа, огней, музыки, усталости, похожей на опьянение и любовь, – московская премьера прошла как будто блестяще. – Были и овации, и восторг и крики этой самой молодежи. За время постановки и репетиций я влюбился в этого своего Тота…», а вернувшись в Петербург «возбужденным, певучим и сильным» [518]518
  S.O.S. C. 133.


[Закрыть], Андреев включился в работу над пьесой в Александрийском театре. Ну и конечно же 27 ноября он пригласил на премьеру Чириковых – в надежде, что сквозь мишуру театральности до Милочки долетит его «печальный и зовущий голос».

Ложа Чириковых была рядом с той, где сидел Андреев. Слева от него белел ее профиль, на который, не отрываясь от сцены, скашивал глаза влюбленный автор «Тота…», мысленно задавая Милочке вопрос: «А ты понимаешь? Ты чувствуешь меня истинного, о котором не знают другие? Или для тебя это только театр?» [519]519
  Там же. С. 134.


[Закрыть]В конце концов, печальный влюбленный пришел к выводу, что та ничего подобного не чувствовала. Время от времени, наблюдая за страданиями клоуна Тота в отточенном исполнении премьера александрийской сцены красавца Романа Аполлонского, за мельканием цирковых актрис в ярких костюмах, беготней ворчащего и добродушного хозяина цирка – Кондрата Яковлева, томлением загадочной и страстной Зинины, которую с блеском играла молодая Елизавета Тиме, девушка жевала конфеты, беря их из коробки, предложенной кем-то из ухажеров. Он слышал, как в антракте Милочка смеялась над чем-то своим вместе с окружающей семейство Чириковых молодежью. И даже не зашла в ложу поздравить именитого драматурга, которому и здесь, в Петербурге публика устраивала овации после каждого действия, в финале же писателю преподнесли лавровый венок.

«Мне следовало быть величеством, а я вел себя с нею как застенчивый студент, – с тяжелым чувством вспомнит он об этом вечере через полгода. – А что в ней? Младость тела и души и в глазу желтое пятнышко, тонкая шея, худые руки» [520]520
  Там же. С. 27.


[Закрыть].

Премьерный вечер в Александрийском театре больно ударил по самолюбию влюбленного, и более он уже не искал встреч с Милочкой. Вскоре Андреева поглотила работа в «Русской воле», образ девушки стал бледнеть, но окончательно не погас. В 1918 году, когда наш герой уже будет отрезан от Чириковых, находящихся к тому времени в большевистской России, он увидит Милочку во сне и перескажет дневнику всю коротенькую повесть своей – печальной и тайной – любви…

Тогда же, в 1915 году, вдохновленный новым успехом у публики – критика обеих столиц приняла «Тота…» довольно кисло – Андреев пишет новые пьесы. Летом 1916 года из старых черновиков возникает не менее призрачный и сказочный, чем «Тот…», «Собачий вальс» – поэма одиночества.

Вопреки очевидному всякий раз, когда он заканчивал пьесу, у Андреева возникала надежда увидеть ее на сцене МХТ. Его единственный союзник – Немирович-Данченко, верящий в драматургический талант Леонида Николаевича, «неудержимый и мощный», уже открыто говорит автору о «непреодолимой розни во вкусах театра и драматурга», андреевский «панпсихический человек» кажется мхатовцам надуманным, плоским, неживым. А кроме того, директор МХТ опасался, что «Собачий вальс» снова – как когда-то «Екатерина Ивановна» – оскорбит вкус публики. В репертуарном комитете императорских театров находили, что пьеса «производит при чтении жуткое впечатление». Андреев же, как всегда, увлеченный только что произведенным на свет детищем, не жалел красок, описывая его преимущества. «Для постановки, притом скорой, все удобства, – „соблазнял“ он Немировича-Данченко. – Роли крупные и всего их четыре: для призывного возраста только одна. Декорациям грош цена и неделя времени. Все – в искусстве театра, игры, в таланте, в человеческой душе. Мрачно? – но мы не куплетисты. Остро, беспокойно, тревожит, раздражает мещанина? – но мы искусство» [521]521
  Письма Л. Н. Андреева к Вл. И. Немировичу-Данченко и К. С. Станиславскому (1913–1917). Цит. изд. С. 282.


[Закрыть]. Самое смешное, что Андреев добился своего: формально осенью 1916 года «Собачий вальс» был принят к постановке и в МХТ, и в Александрийском театре, однако сопротивление обеих сцен было столь велико, что пьеса так и не была поставлена ни в Москве, ни в столице. И более того, текст ее был опубликован лишь после смерти Андреева – в 1922-м – в Париже…

Да, автор был совершенно прав, как-то раз назвав «Собачий вальс» – странной пьесой. Она и была странной, хотя сюжет ее, казалось, не выходил за рамки рутинных драматургических схем: влюбленный жених, уход невесты к другому накануне свадьбы, три года разнообразных страданий: пьянство, казнокрадство, одиночество и как итог – самоубийство. Ее герой – со странным именем Генрих Тиле, по профессии – бухгалтер, или – как сказали бы теперь – топ-менеджер крупнейшего столичного банка, со странным происхождением – полурусский, полушвед, обустраивая семейное гнездышко, получал роковой удар: его невеста – «неверная Елизавета» вероломно нарушила все обещания и вышла замуж за московского богача. Очнувшись от удара, Генрих «законсервировал» еще не вполне отделанную квартиру, жил в ней, жег электричество, пил «коньячок», вынашивая планы кражи миллиона рублей из собственного банка. При Генрихе постоянно крутился некий Феклуша – мелкий полицейский чиновник, из которого наш бухгалтер последовательно воспитал «домашнего песика», пляшущего под звуки «Собачьего вальса», мял его душу как хотел, платя за это наличными. Нанимал ему проститутку и любовался их поцелуями на том самом диване, где когда-то надеялся строить собственное семейное счастье.

«Уподобление мира и людей танцующим собачкам, которых кто-то дергает за ниточку или показал им кусочек сахару» [522]522
  Там же.


[Закрыть]– так сам автор определял тему этой, в высшей степени поэтичной и загадочной пьесы. Действительно, ее действие выстроено идеально: сам Генрих Тиле, его младший брат – нечистый на руку студент Карл Тиле, вечно хнычущий друг Феклуша или неверная Елизавета время от времени ощущают себя «танцующими собачками», подчас же им кажется, что именно они – «заказывают танец» – играют для «своих собачек» пресловутый «Собачий вальс». Четыре действия пьесы отнюдь не составляют цельной картины развития характера, это – как гениально определил когда-то Иннокентий Анненский – несколько «моментальных снимков», сделанных с «внутреннего человека», а я бы добавила, что к третьему акту «снимок» с души Генриха Тиле превращается в коллаж из множества разрезанных на куски фотографий, его драматургический образ к финалу напоминает портрет в духе раннего кубизма.

Написанная перед двумя революциями пьеса практически не получила сценической истории, сам автор полагал, что это «вещь будущего»: «„Собачий вальс“ не имеет дна, ибо его основанием служит тотмир, непознаваемый.Оттого он кажется висящим в странной и страшной пустоте. Но разве эта мнимая пустота не есть основание всего мира? Пусть критики впоследствии подводят под него трех китов, на которых он будет держаться – я знаю, что основание его то же, что и у звезд: пустота» [523]523
  S.O.S. C. 138.


[Закрыть], – запишет Андреев в дневнике летом 1918 года.