Текст книги "Можете звать меня Татьяной"

Автор книги: Наталья Арбузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Осень всё же пришла. Муж погрузил пожитки на грузовик. Где же любовники будут видеться? Негде. Нет квадратных метров для счастья. Всюду натыканы люди, как семечки в спелом подсолнухе. Ирина ходит с ним, ненадолго приехавшим, по дворам, подняв воротник пальто. Целуются в подворотне. Дождемся лета. Не дождались. Командировочный муж уехал зимой в Конотоп. Обезумевшая Ирина ночью впускает Бориса и скрывает в супружеской постели. Просыпается девочка – входит нянька Васёна. Ирина молчит, отвернувшись к стене. Воровская любовь. Один срам. Весною Ирина рожает еще одну дочь, Оленьку. Но проклятье падает на ребенка. Живет лишь год, умирает от дифтерита. Сурово молчат Домна Иванна и Васёна. Ирина прячет глаза. Каково любить в этом скудном мире? То-то же.

Наведывались родители из Костромы. Ирина крестила и Аню, и Олечку. Тогда еще было не страшно, потом уж нельзя. Полегонечку начинались репрессии. Муж сменил работу и спрятал свой немецкий диплом. Притворяется самоучкой. Бориса перевели куда-то в Воронежскую губернию сажать лесозащитные полосы. Расставались легко. После смерти Олечки как отрезало. Домна Иванна и Васёна ушли работать на фабрику. Ирина взяла дочь Аню и с нею поехала погостить в Кострому. Здесь, в нищете родительской, к ней и вернулись прежние провидческие способности. Незаметно, не обременительно. Сначала она увидала все обстоятельства смерти Юрия Скурского и рассказала его дочерям. Указала на человека, который мог подтвердить догадки. Вдова белогвардейского офицера достала сохранившееся письмо, тайком полученное от мужа. – там всё сходилось. К Ирине начали обращаться. Она не спешила в Москву. За нею приезжал муж и отбыл ни с чем.

Романовская Кострома. Алексей Федорыч помнит празднование трехсотлетия дома Романовых. Ирина описала всё, что произошло с великой княжной Анастасией и подтвердила подлинность основной претендентки на ее имя – той, что удостоилась доверия вдовствующей императрицы. И опять, как некогда отцу Ирины Алексею Федорычу, самой Ирине некому было поведать своего откровенья. А женщины шли и шли к Ирине. Всех заботили простые вещи: верность мужей, возможность их удержать.. Постепенно Ирине стала видна обратная, приземленая, мелочная сторона любви. Да, так обстоит дело. Но иным открывается тайна, и почиет на них тишина. Волга текла мимо белого костромского кремля, омывая душу Ирины и вселяя в нее покой. Я узнала любовь, я расплатилась за любовь. Теперь я свободна. Оставляю свою неуемную паству и возвращаюсь в Москву.

Удивительно! но дар, презренный и сразу же утерянный Ириною, вернулся к отцу ее, постаревшему Алексею Федорычу. Пугливый это дар, обретается и теряется непредсказуемо. И пошли к старику Зёрнову вереницы костромских женщин с нехитрыми приношеньями, обеспечившими родителям Ирины в ее отсутствие столь же безбедную жизнь, как и при ней. Ирина же водворилась в мужниной квартирке. Инженер-«самучка» взял строптивой жене приходящую домработницу. Ирина читала французские книжки, привезенные от родителей, и жила в вымышленном мире.

По Москве гулял террор. Пожалуй, французские книги девятнадцатого века издания были самыми безопасными. Советские могли стать крамольными в любую минуту, если автор арестован. Люди избавлялись от книг – на всякий случай. В разгар террора несовременная Ирина родила угрюмому мужу еще одну дочь – Елену. И вдруг Ирину постигло небывалое счастье. Узнав со смертью Оленьки горечь потери, боготворит дарованное дитя. Всё до Ирины доходит с опозданьем – восторг любви и сумасшедшая радость материнства. Спи, обласканное дитя. Проклятье на тебя не распространится, тебя не коснется дыханье запредельных миров. Ты чудо, зло не тронет тебя, бессильное перед чудесным. Тебе улыбнется завтрашний день, и облака полетят точно ангелы. Ты жизни моей неудачной не повторишь, я брошусь наперерез. Я не отдам тебя холодному лысому мужу, как выдали меня против воли в тяжелый год. Ты будешь любима. Недополученное мною я всё передам тебе.

И тут некстати – снова беременность. Ирина не хочет другого ребенка, она целиком посвятила себя Елене. Илья Евгеньич строго сказал: «Аборт делать – портить здоровье». Но втайне надеется: будет наконец сын. А родилась Татьяна. Мать ее будто не видит, спихнула на няньку. Такою вот нежеланной Татьяна вступила в мир. В деревне Ржавки стояли летом цыгане, Ирина беременеи всё глядела на них, и девочка вышла смугленькая. Только пошла ходить – и началась война. Дед с бабушкой умерли в Костроме, не увидавши внучки. Бомбежки… какая уж тут прислуга. Старшей дочери Ане одиннадцать лет, по-деревенски будет няня. Таскает в бомбоубежище маленькую Танюшу. Непризывной отец сбрасывает с крыши зажигалки. Как немец близко – того гляди досягнет. Но бог миловал.

Нестиранное белье, собранное в бак перед уходом прислуги, простояло не менее пятнадцати лет. Встроенный кухонный стол был забит неописуемо грязной довоенной посудой, пока Татьяна не выросла и не взялась за него. Ирина отключилась от реальности надолго и прочно. Революция, война – всё, что случилось на ее веку – лишь отдаляло Ирину от временной земной жизни. Она помнила, откуда пришла, и знала, куда уйдет. А там нет ни печали, ни воздыхания. Пока что Ирина получала иждивенческую карточку. Кончилась война. Какое-то время катались на деревянных тележках безногие, отталкиваясь от тротуара деревянными кастетами. Потом пропали. Ирина догадывалась – не добром они исчезли. В клубе «Коммуна» показывали цветной фильм «Падение Берлина». Люди стояли в очереди за билетам. И звучала музыка Шостаковича:

Весенним прекрасным днем

О счастье давай споем,

О счастье, о весне

В нашей солнечной стране.

Страна была солнечной по определению, но неласковой к Ирине. У Ирины были богатые родственники с щегляевской стороны – со стороны покойной матери Анны Сергевны. Двоюродные братья Ирины Андрей Владимирович и Федор Владимирович оба были профессора, и с опустившейся после войны семьей Виноградовых отношений не поддерживали. Разве что продали единожды какие-то детские вещи. Татьяна, уже взрослая, увидала дядьев на четверть часа в день похорон отца. А так – нет.

Ирина Алексевна, исхудавшая, усохшая, очнулась матерью трех дочерей. Летний день, бульвар, ведущий от Даниловского рынка к Калужской заставе. Цветут, одуряюще пахнут липы. Все скамейки заняты. Вон, вон, встают! Таня, беги. Худенькая Таня со всех ног бежит занимать скамью. Села посередине, раскинула руки. Подходит мать с белым кружевным воротничком вокруг загорелого треугольника шеи. Семнадцатилетняя Аня в пестро-синем платье. Девятилетняя Елена в прозрачном сарафанчике из щегляевского дома. Таня опускает тонкие руки на голубую сатиновую юбочку и сажает своих. Генералы с лампасами тянут ровно вальдшнепы в академию. Аня провожает их зачарованным взглядом. Жизнь дочерей волей-неволей возвращает Ирину к реальности.

Маленькая обезьянка Таня, нежеланная и неухоженная, вышла не из роду, а в род. Смуглая, но не в цыган, а в щегляевскую родню. На групповых фотографиях получается с серым лицом. Умница в деда Зёрнова. Пишет стишки по-русски и по-французски. Ирина Алексевна гордо ходит к учительнице французского языка Лидии Даниловне Негри, разговаривает с ней по-французски. А Танюшка за их спиною дразнится:

Notre institutrice madam Negri

Nۥaime pas de plésenterie.

Elle est toujours très sévère

Et gronde les pauvres écolières.

Ирина с Таней даже приглашены в гости к однокласснице Варе Леоновой. Идут при параде в Духовской переулок. Лето, пух летит с тополей, сбивается у тротуара в белые перинки. Рядом кладбище, вороны перебраниваются друг с дружкой. Ирина с Таней лезут на второй этаж старого-престарого деревянного дома. Александрина Леонова встречает гостей на пороге, говорит с Ириной по-французски. Сажает на старый-престарый бархатный диван, над которым висит в золоченой раме портрет юной итальяночки. Видно, здесь жили и до революции, никуда не уезжали. Муж Александрины – инженер (аналогия). Александрина потчует гостей пересоленными котлетами. «Леоновские котлеты» еще долго будут поминаться в семье Виноградовых. У цыганюшки Тани голос, это уже известно. Александрина просит ее спеть. Таня поет со всей серьезностью:

В терему своем высоком

Вдаль глаза ты проглядела.

Друга ждешь ты дни и ночи,

Горько слезы льешь.

Когда Таня уже в пятом классе, у них в школе объявился необычайно певческий десятый класс. Из дома пионеров ездит руководитель хора заниматься с ними. Заглядывает в Танин класс и забирает ее с урока на репетицию. Шутит: «Поем-то мы из пятого в десятое».Той порой приехал из Костромы дальний-дальний родственник семьи Островцовых. Переночевал одну ночь на полу в тесной виноградовской квртире и… посватался к Ане, только что окончившей пединститут. Расписались по-советски, и добрый молодец увез молодую жену в Кострому. Чего на свете не бывает. Умер Сталин. Народ давился проститься с тираном, и тяжелые черные тучи неслись поверху над коллективно рехнувшимися людскими толпами.

Один умер, другой родится. Ещк красивая Ирина стала бабушкой – Аня постаралась. А что ж Елена, любимица материна? непонятно с чего лютует и бьет Танюшку. Елена окончила школу с золотой медалью, так же как и Аня. Танюшке учиться в школе было почти нечему: Аня на ней оттачивала свое педагогическое мастерство. Елена поступила в энергетический институт и очень скоро вышла за русского приезжего из Молдавии. Прописала мужа в виноградовскую квартиру и разменяла ее по суду. Илья Евгеньич Виноградов – пенсионер, иждивенка Ирина Алексевна и студентка мехмата МГУ Татьяна попали в коммуналку. Три пьющих рабочих семьи, ихняя интеллигентская – четвертая. Ад кромешный. И в этом аду, не благодаря, а вопреки, к Ирине вернулся прежний провидческий дар. За окном завывал оголтелый февраль. Танюша мыла пол – у нее были такие вот каникулы. В коридоре дрались. Угрюмая соседка Вера по прозвищу Грейс Пул обвиняла соседку Галю в краже. Пропала шерстяная кофта. Не иначе как Галя снесла ее к своей сестре за три квартала. «Поди обыщи», – оправдывалась Галя, более слабая и потому уже вся в синяках. В тесную прихожую вышла Ирина и сказала в перерыве между криками: «Кофту Вера забыла на работе. Висит в шкафчике под номером тридцать четыре в большой раздевалке со стенами, окрашенными месяц назад». Женщины стояли в изумленье. Молчанье длилось несколько минут. Потом разошлись по комнатам. На следующий день Вера принесла кофту. Вечером двери комнат распахнулись. Грейс Пул, держа кофту на вытянутых руках, повторяла только: «Нет, вы подумайте…»

Опять потянулись к Ирине женщины из соседних домов и с фабрик, где работали жилички этих домов. Где вчера был мой муж? Куда пропало мое обручальное кольцо? Ирина на всё давала ответ. Муж вопрошающей выпивал с зятем Олегом на Олеговой кухне, пока дочь вопрошающей ходила в парикмахерскую делать перманент. Кольцо провалилось в раковину, лежит в коленце. Надо призвать слесаря и аккуратно достать. Не забыть почистить зубным порошком– кольцо пролежало там год. Женщины считали, что Ирине надо обязательно носить мелкие деньги, не то дар исчезнет. Правы они были или не правы, но у Ирины кой-что скопилось. Тут умерла старая вузовская преподавательница Нюта Экеблат. Ее фамилия в переводе со шведского означала «дубовый лист». Давным-давно, когда отец Нюты погиб на русско-японской войне, ее, сироту, поддерживал Алексей Федорыч Зёрнов. Нюта оставила Ирине по завещанию кой-какие деньги. Собравшись с силами, семья Виноградовых купила двухкомнатный кооператив в Отрадном на улице Санникова, первый этаж.

Жаждущие ответа на житейские вопросы добрались и туда. Образовалась новая клиентура, и семья худо-бедно жила. А Илье Евгеньичу уж было восемьдесят. Ирина видела, как растет у него опухоль, но оперироваться он напрочь отказывался. Пришла и смерть, не преминула. Как нежен он стал перед смертью к Татьяне – к той что была пущена на свет по его настоянию. Татьяна тихонько пела ему. С тем и ушел. Пусть ему там поют ангелы.

Татьяна окончила университет, пошла работать в институт гражданской авиации. Вышла замуж за летчика. Родила сыновей-близнецов. Жила возле речного вокзала. Ирина осталась одна. Ходила пешком в ботанический сад, гуляла по задворкам, где течет ручей и цветут желтые ирисы. Видела, как дорожку перебегает из канавки в канавку мокрая нутрия. Как тяжело взлетает лебедь, долго разбегаясь, будто самолет, стуча по асфальту широкими лапами.

Летчик Татьянин погиб. Похоже, не написано ей на роду быть счастливой. Ирина в воспитании внуков участия не приняла. Жила в другом измерении. Ей уж было за шестьдесят. Блуждала вещей мыслью там, куда уходят, откуда черпала и черпала. Но практиковала всё меньше и вскоре прекратила вовсе. Дар, пронизывающий наш мир нечувствительно для большинства людей, опустился на Татьяну. Так просто это не дается: Татьяна стала небрежной матерью. Чувство вины не покидало ее до конца дней. Зато к матери Татьяна ходила и ходила. Там. на Санникова, в воздухе пахло волхованьем. Прощались – седая мать глядела в окно, Татьяна ее крестила. Всё вперемешку.

Татьяна преподавала теорию вероятностей и теорию надежности на отделении безопасности полетов. Смотрела все фильмы о катастрофах, выслушивала. разбор полетов. Уходила на зады, к Головинским прудам, садилась на единственный утащенный из учебного здания стул и погружалась в виденья. Скоро стала предсказывать, где обретут черный ящик и что в нем содержится. Предсказанья сбывались. Не знаю. не знаю, легко ли это. Закрываешь глаза – а перед тобою всё горят и горят самолеты. Научилась Татьяна и предупреждать катастрофы. Говорила, какой вылет нужно задержать и где искать неисправность. Всё подтверждалось. На Татьяну стали просто молиться. Шептались: это покойный муж ей «оттуда». Летчики суеверны. Будешь суеверен.

Мартовский день в Отрадном. Блики солнца играют на стенах Ирининой квартиры. Освещают очень неплохой морской пейзаж кисти Алисова и портрет Татьяниного прадеда – историка Федора Илларионыча Зёрнова. Приехала из Костромы Анна. Сидят: Ирина, Анна. Татьяна и ее дети – Петр и Павел. Татьяна говорит: «Зрю четыре времени года. Се весна, се лето, се осень, се зима». И Павлик повторяет задумчиво: «Се весна, се лето, се осень, се зима». Непростые дети растут у Татьяны. Ирина теперь ими заинтересовалась. Всё непростое – ее. У Елены, у любимицы, дочь Ксения. Та попроще.

Татьяна видит и неудачные запуски космических ракет. Но, как часто бывает в этой семье, некому сказать, некого предупредить. А предстоящее снятие Хрущева Татьяна увидала во всех деталях за год до самого события и побоялась сказать кому либо, кроме матерь. Исполнилось в точности. Начала пророчествовать и Анна в Костроме. Ей приснилось, как умирают подряд несколько генсеков, гроб за гробом. Никому не рассказала, только записала на бумажку и несколько раз вставила в текст дату сна. Бумажку хорошенько спрятала. Семейный ген провидчества проявился во всех, кроме сызмальства зацелованной Елены. Иринина неумеренная любовь взрастила обыкновенную мелочную женщину.

Летний день в ботаническом саду. Муравейники огорожены сетками. Нас никто не оградит, топчи – не хочу. Ирина выходит в розарий. У роз экзотические названия. Все цвета, от белого до черного. Когда-то давно расцвела Иринина жизнь, ненадолго. Она шла тогда краем поля в Ржавках, пачкая белые тапочки о траву. И встречный ветер гнал к ней человека, что дал ей украсть у судьбы немного счастья. Больше нам не положено. Иринушка, а безоблачное детство? Да, это было, не спорю. Но революция всё перечеркнула. Завистливо очернила каждый светлый день. Мы не имели права быть беззаботными. Ирина нюхает розу – бесплатно, слава богу. А забирается в ботанический сад через пролом в стене – там, на задах, где царят золотые ирисы. Таким же манером возвращается домой. Но сорвать ирис – ни в коем разе. Он принадлежит саду. Сад шевелится, шепчет – не велит.

Осенним утром на мостике возле Головинских прудов стоят тридцатилетняя Татьяна в светлом плаще и высокий худой летчик. Листья плывут по воде, мокрый лист ветром прилепило к Татьяниному плащу –так и не отстает. Не отстает от Татьяны и летчик Вадим Сугробов – зовет замуж. «Ну что ты заладила – погибну я, погибну. Я уже не летаю, видишь – преподаю. Знаешь, кликуши в том, что касается лично их, всегда ошибаются (это правда). Вбила себе в голову – не написано мне на роду ничего хорошего. Тоже нашлась Ванга. Я ничего не боюсь. Я тебя люблю». И тут ветер сильным рывком относит тучи – туда, туда, к востоку. Невысокое солнце ударяет ярким лучом в лицо Татьяне, и золотой кленовый лист вцепляется ей в волосы. Порыв ветра бросает ее в распахнутые руки Вадима – сопротивление сломлено. Татьяна выходит замуж, уже с пятилетними сыновьями. И сразу теряет свой провидческий дар. Это уж как водится. Что-нибудь одно. Счастливые не кликушествуют. Кликуши не блаженствуют. А Петр-Павел рады. Запускают игрушечные вертолетики и примеряют летную фуражку, проваливаясь в нее с ушами.

Ирина приняла эстафету от дочери, как в этой семье повелось. Поначалу она видела только прошлое, о котором никому, даже дочери, не поведала. Видела мать Владимира Ильича Ленина, фрейлину при дворе женолюбивого императора Александра Второго и его любовницу. Узнала, что ее, беременную, выдали за симбирского дворянчика-гомосексуалиста Илью Ульянова, коего тотчас возвысили. Ирине пригрезилось, будто государь император Александр Третий посетил в равелине приговоренного к смерти брата своего Александра Ульянова. Еще того хуже: будто чиновник Илья Ульянов изнасиловал отрока Владимира Ульянова. Выходило, что кровавая русская революция – трагедия семейная. О, где ты, новый Шекспир! приди, опиши.

Опять потянулись к Ирине женщины с вечными женскими заботами. Но теперь дело стало серьезнее. Ирина видела притаившиеся опухоли, даже по фотографиям. Женщины несли мятые деньги – Ирина их складывала в чулок, после клала в сберкассу. Всё завещала обожаемой обидчице своей Елене – и деньги, и кооперативный пай. Позднее, приватизировав квартиру, завещала ее той же Елене. А неблагодарная к матери даже не заглядывала. Непостижимы тайны любви, и материнской тоже. Служи – не выслужишь. Лишь даром можно получить. Кликуша о себе самой никогда не знает. В печени у Ирины капсула, там зреет ОН. К врачам Ирина никогда не ходит. Говорит: хочу помереть, как помирают деревенские старухи. Не на операционном столе.

Сейчас Ирина плывет от Татьяниного речного вокзала по каналу Москва-Волга в Кострому к Анне. У Ирины хорошая отдельная каюта с окном прямо на воду. Ирине семьдесят, Анне сорок пять. Анна рано схоронила мужа, рано выдала замуж единственную дочь Марину. Только что у Марины родился сын Игорь, Иринин правнук. Ныне отпущаеши раба твоего по обету твоему? нет, еще не пришло время. Вот уж выплывают из канала на простор речной волны. Июнь, день долог. Из рождений и смертей состоит наша жизнь, промежуток краток. Окно каюты открыто, и брызги достают до Ирининого лба – смывают мысли о бренности. Еще солнце к закату не клонится, еще весел луч на полу каюты. Осиянные берега проплывают мимо. Какая ты, Волга, сильная. Символ, а не река. Сколько в тебе небесных дождей, сколько талых снегов. Сколько холодных ключей, сколько малых ручьев. Ты собираешь дань с бескрайней русской равнины. Ирина выходит на верхнюю палубу – и видит сплошные водохранилища. Реки как таковой нет. Только в ее воспоминаньях.

Десятилетние Петр-Павел в это время катаются на велосипедах в парке возле речного вокзала. Дубровка, неровные дорожки, влажный ветерок. Павел останавливается, Петр подъезжает к нему: «Что?» – «Знаешь, я увидел бабушку. Она сидит в шезлонге на верхней палубе и смотрит на воду». – «Да что ты, теплоход уж давно ушел». – «Я видел. Первый раз со мной такое». – «Ладно, верю. Только никому не рассказывай. Отправят в психушку, чего доброго». Дружно едут дальше. Солнце садится, играет на спицах велосипедов. Еще один ясновидец. Ну и семейка. Просто оторопь берет.

Ирина пытается под Костромою найти Островки. Но на их месте теперь военный аэродром. – была довольно большая равнина. Удобно. Ирина ходит по окрестным деревням. Кто-то из стариков помнит «простых господ» Зёрновых. В Костроме Ирина забредает в краеведческий музей. Здесь целый стенд посвящен ее деду – историку Зёрнову. Ирина разглядывает пожелтевшую фотографию дедова кабинета в имении Островцовых. По деревням сохранились семьи с фамилией Островцовы. Так записывали отпускаемых на оброк мастеров по печному или какому иному делу. Ирине ясно видятся сумрачные аллеи уничтоженного парка. Вон бабушка Марья Степановна идет с рукодельной корзинкой посидеть на любимой скамье – там открывается взору равнина до горизонта. Земля Островцовых. Аэродром.

В деревне Лыково осталась церковь. Ирина идет к ней. Подходит ближе – креста нет. Склад. Входит в церковь. Старуха-приемщица ее впускает. Тут ссыпаны остатки прелой прошлогодней картошки, стоят весы. Пахнет затхлым. «Господи, неужто зёрновская барышня? А я из крестьян господ Островцовых, Марья Лыкова, ваша ровесница буду. Бабушки вашей крестница». Фреска, изображающая страшный суд, снизу подгнила, облупилась. Всё равно страшно. «Нету усадьбы, барышня. Разобрали дом, выкорчевали сад. Вона какие там самолеты стоят Бонбондировщики». – «Марья, я уж не барышня, а вдова. У меня правнук в Костроме родился, Иорь». – «Ну, с богом, с богом. Там и крестите. Тут церквей не осталось, сами изволите видеть».

Крестить Игоря Анна не захотела. «Нет сейчас в этом смысла. Сами молодые не венчаны. Только лишние деньги. Ты вот была венчана, а была ли счастлива?» – «Молчи, Анна. на. Не вороши прошлого. Тебя и Олечку покойную крестила, а Елену с Татьяной нет. Тогда к церкви и подойти-то боялись. Времена такие были». – «Небось, как война началась, живо спохватились. Еще опомнятся. Я как в воду гляжу. И Елена пойдет креститься, и Татьяна. Взрослые люди будут босыми ногами в тазике стоять, а батюшка их макушку поливать и спрашивать, отрекаешься ли сатаны». – «Ну, Анна, у нас у всех в крови – видеть прошлое и будущее. Не знаю. хорошо ли это. Но что есть, то есть».

Ирина задумалась над кроваткой спящего правнука. Ей ясно видится: юность его придется на бурные времена. Немножко не доносить ему обязательного пионерского галстука до столь же непременного сейчас комсомольского билета. Всё это канет в лету. Несказанно прекрасная страна распадется. Ирина так мало вкусила от ее красоты. Будем голодать, при своем-то богатстве, и принимать подачки. Станем на всё соглашаться, ибо спорить не хватит сил. Yes, yes. Мир будет радоваться, всё русское войдет в моду. Но не надолго – скоро покажут зубы. А до того – краткая эйфория. Вспомнят запретных поэтов, вытащат курам на смех обломки дворянских семей. Займутся домом Романовых, Колчаком и Деникиным. После вылезут толстосумы. Заполонят, испохабят что только возможно. Деньги уйдут в чужеземные банки, а правнук Игорь уедет в Америку. Америка переманит умы, бо своего не хватает. Будет печатать деньги, править без милосердия и посмеется всласть. Власть.

Ирина взбирается по обомшелой лестнице на лыковскую колокольню. Отсюда военный аэродром виден как на ладони. Недосмотр начальства. Вот и ракеты. Какие там бонбондировщики. Подымай выше. Вдруг всё исчезло. Парк, белый дом, увитый плющом. Теннисная площадка. Девушки в длинных юбках, блузках с широкими рукавами держат ракетки. Мяч полетел. Летит через поле, стукнулся в стенку лыковской церкви. Марья снизу зовет: «Барышня, вы спускайтесь. Не дай бог увидит кто в позорную трубу, целое дело затеет». И наважденье кончилось. Только ракеты, ракеты на устрашенье свету.

Ирина спустилась вниз. держась за стенку. Марья сидела скрючившись и тихонько постанывала. «Что, Марьюшка?» – «Да поясница, барышня. Жить не дает, проклятая». – «Конечно, в этакой сырости». Ирина приложила обе ладони к Марьиной пояснице. Христос с потолка строго смотрел на Иринино дерзанье. Марья встала. «Прошло, барышня. Разогнулась, и как не бывало». Сделала несколько шагов по осклизлому полу. «Чудеса, барышня. Ну, если с молитвою…» Оглядела картофельную мерзость и сказала торжественно: «Пора закрывать храм». Заперли ржавым ключом. «Пойдемте, барышня, к нам в Лыково. Бабушка ваша, бывало, всё по избам ходила. Помянем ее. Пусть ей земля будет пухом».

Лыково еще держалось. Многих переселили в центральную усадьбу совхоза, однако старики не сдавались. Купили пустые развалюшки и горожане. Без оформленья, на честном слове. Но Ирина уж знала: узаконят эту покупку. Так Марью и уверила. Сердце щемило, как взглянешь на крепкие бревенчатые срубы, видавшие Ирину девчонкой. Палисадники с мальвами и золотыми шарами, некрашеные колья заборов. Обязательная рябинка у калитки, а крыльцо… «Осторожно, барышня, тут доски на ладан дышат». Ирина присела за стол, потемневшая иконка на вышитом полотенце смотрела ей в спину. Марья пошла в огород за редискою, а пришла с соседом Степаном. Еле притащился на подламывающихся ногах. «Тоже бабушки вашей крестник. Сделайте милость, барышня, наложите руки». Ирина оглянулась на икону, глубоко вздохнула и прижала ладони к стариковским коленям. Дед дрыгнул одной ногой, потом другой. Прошелся по избе молодецким шагом. «Даже не верится. Точно новенькие». – «Ну, Степан, садись за стол помянуть твою крестную». Степан легко сел на скрипучую лавку. А в дверь уж заглядывала еще одна Марья. Несла крынку молока и жесткие пряники из сельпо. Посадили и ее. Про свою болезнь она обещала сказать после. Когда сидели в палисаднике, шепотом призналась: мается животом. Ирина перекрестила лоб, больше для присутствующих, и огладила Марьин живот. «Прошло, барышня, ей-богу унялось!»

Ну и что теперь будем делать? Еще один Степан, малость помоложе, запряг единственную в деревне лошадь и отправился в Кострому доложить Анне Ильиничне, что матушка ее погостит малость у Марьи Лыковой. Какие подробности он прибавил от себя, неизвестно. Но с ним на телеге приехала из города некая Стеша – целый букет болезней. Ирина и с ними справилась. В сумерках, бродя вкруг лыковских огородов, пыталась унять смятенье. О господи, зачем ты мне дал новый дар? тяжел был и дар прозренья. Так сетует Ирина и видит: за нею идет давно умерший отец ее. Тихо говорит ей: «Всё к лучшему, дочь. Прими служенье». Сказал – и исчез. И только месяц рогатый в небе.

Пошла к избе. В вымирающей деревне лампочку Ильича всё ж не отключили. Светится Марьино оконце-невеличка, подмигивает острому месяцу. Роса ложится, пахнет лопухами и крапивой. Ирина вошла в горницу. Марья какая– то беспокойная. «Что, Марьюшка? опять болит?» – «Нет, барышня. Батюшка ваш покойный заглядывал, Алексей Федорыч. Поклонился на все четыре угла и пропал. К чему бы это?» – «А к тому, Марья, что надо мне здесь еще пожить, пока лето стоит. Может, еще кто болящий подъедет. Такое, вишь, мне служенье определено».

В Костромской губернии равнина, недаром захваченная под аэродром – большая редкость. А то всё леса да сусанинские болота. Что осталось вне аэродрома, то засеяно, засажено совхозом. Всё равно хорошо, даже ошметки былого. Лыковская опоганенная церковь, зеленеющее поле – колосится озимая рожь. Ирина идет межою в деревню, смотрит на кучевые облака. Перепелка вспорхнула из-под ног. И обгоняет Ирина старика, не то чтоб очень древнего, однако постарше ее. Не спешит старик, но и не отстает, дышит Ирине в спину. Обернулась – отец ее, Алексей Федорыч. Говорит спокойно: «У Островцовых разные бывали дары. Может и я, Алексей Зернов, мог лечить наложением рук, только вот не попробовал. Сегодня попробую. Не попробую – сделаю. В тебе зреет опухоль. Сейчас я ее устраню. Не станут тебя резать, и умрешь спокойно, как тебе и хотелось. Служи островцовским крестьянам до осени. После – свободна». Уже мало похожий на Алексея Зёрнова старец покрутил костлявой рукой по Ирининому животу, повернулся к ней спиной и припустился прочь так шустро, что скрылся из виду за считанные минуты.

Пришла к избе. Солнце садится, в стеклах отражается, слепит глаза. У калитки старенькая легковушка – газик. В горнице сидит осанистый дядя в сапогах. Марья стоит перед ним как лист перед травой. Усталая Ирина присела на скамью. Серьезный мужик серьезно и начал: «Ну вот что. Нам шаманство это ни к чему. Руками тут орудуете, наговоры наговариваете». Марья молчит, возражать не смеет. Видать, большое для нее начальство. «И прежних хозяев нам не надо. Эко диво – островцовская барышня. Помирать пора, а всё барышня». Тут Ирина возмутилась: «Помру, когда время придет. Вас не спрошусь. Поживу в деревне до осени, там уеду в Москву». Москва произвела на сердитого впечатленье. Он встал и сказал уже потише: «Скатертью дорожка». Шагнул через порог, пригнувши голову. На улице не сразу, но завелся мотор, и газик отчалил. Ирина даже не спросила Марью, кто таков. Отца покойного повидала, а тут какая-то шишка на ровном месте.

Уж лето близилось к концу. На задичавшей яблоне во чистом поле поспели мелкие горчащие яблоки. Рябинка у калитки закраснелась, крапива зацвела сорной пыльцой и перестала стрекаться. Тут привезли к Ирине в коляске мотоцикла девочку – та глубоко поранила пятку битым стеклом. Ирина подстелила клеенчатую скатерку, положила больную ногу на высокие подушки. Промыла водой и водкою, натолкла в рану мытого мятого подорожника. Прилепила сверху чистый лопух. Кровь всё текла по ноге с загрубевшей коленкой. Струйкой текла. Марья Лыкова и мать девочки стояли над душой. Ирина осерчала. Дунула, плюнула поверх лопуха и заговорила наугад:

Нил дунул, плюнул – лопух завял.

Нил дунул, плюнул – нейдут кровя.

Нил затворил – ему не перечь.

Заговорил Нил: кровям не течь.

Откуда что взялось – кровь под лопухом свернулась. Марья с матерью девочки переводили глаза с излеченной ноги на целительницу. Та поклонилась и пошла прочь из избы. Тоже мне нашелся Гришка Распутин в юбке. Когда, обошед задами остатки деревни и немного успокоившись, возвратилась, девочку уже увезли. Марья, заикаясь, поведала Ирине: Нил действительно существовал, Марьин дед о нем рассказывал. Нил заговаривал кровь, а что еще мог – дед от малолетней Маши утаил.

Осень дунула, плюнула – Ирина перебралась в Кострому к дочери Анне. Правнук Иринин Игорь заметно подрос. Анна проговорила, вздохнувши: «Ладно, крести. Не то люди осудят. Говорят, ты у нас знахарка». – «А ты кликуша, – засмеялась Ирина. – Обе мы хороши. Ты права, с крестом спокойней». И окрестили будущего гражданина штата Техас Джорджа Рогожкина в белой церкви с узкими оконцами по православному нашему обряду. Восприемницей от купели была мать той девочки, что летом пятку стеклом пропорола. Врачуй дальше, матушка Ирина. Никто о тебе худого слова сказать не посмеет. А этот, на газике? да ну его, нехристя. Уезжала Ирина поездом в ветреный октябрьский день. Провожала одна Анна. Нет, неправда. Провожала добрая слава. Провожала островцовская земля, притаившаяся под бетоном военного аэродрома. Провожал призрак господского дома с колоннами, тени столетних лип. И летел за составом теннисный мяч, посланный из прошлого девичьей рукой. Летел, покуда не растворился в холодном тумане.