Текст книги "Весеннее солнце зимы. Сборник"

Автор книги: Наталья Суханова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Из недоверия к себе она и на диспуты, которые устраивала в своей библиотеке, звала обычно заведующую из другой библиотеки, женщину начитанную и самоуверенную, которая вела эти диспуты. Сама же Лиза с наслаждением, даже с каким-то замиранием сердца слушала выступающих, и странно – каждый раз ей казался прав тот, кто выступал в эту минуту.

Когда на диспуте «Вселенная и человечество» худенький стройный юноша волновался, что Вселенная и человечество могут погибнуть от тепловой смерти или еще там от чего-то, Лиза сочувствовала ему. Юноша был ей симпатичен, она была, пожалуй, даже немного влюблена в него, и она чувствовала, что если быть как этот юноша, то действительно жалко и несправедливо, если все это так и погибнет.

После юноши выступал простоватый дядька. Он говорил немного, и смысл его выступления свелся к тому, что все равно «какой-то конец должен быть» – и Лиза, хотя ей больше нравилось, когда говорят интеллигентно и непонятно, была согласна в глубине души с этим дядькой. Так уж всегда, все люди умирали, и все было так, словно их никогда и не было. И человечество тоже – почему бы и ему не помереть, не исчезнуть так, словно его никогда и не было. Сама эта мысль не была ей неприятна. Всей своей жизнью – весельем, которое она любила, но которое было совсем ни к чему, тяжелой и однообразной жизнью своей невестки и тех знакомых, которые уже умерли, исчезли, – она понимала, что так, наверное, и должно быть.

Юноша выступил снова, горячился, что ну ладно, конец, а дальше-то, за концом что-то все-таки должно быть?! И Лиза весело смеялась тому, как это в самом деле верно, а дядька и она совсем забыли, что за концом-то должно быть что-то еще! Она почему-то вспоминала, как они ходили в поход, и припоминался ей ледяной холод на рассвете и красное солнце, которое, растягиваясь и сплющиваясь, переползало из щели в щель между узкими тучами над горизонтом, пока не выкатывалось наконец на простор и не начинало белеть, входя в силу. И ей уже было вместе с юношей жаль, что человечество и даже Вселенная могут так просто пропасть, исчезнуть.

Но потом выступал кто-то еще, насмешливый и едкий – мол, конечно же, за всяким концом что-то есть, но что как это – мертвая материя, не способная более к существенным превращениям? И пусть даже это не так – юноша не прав уже тем, что идет не от логики, а от эмоций, выдает желаемое за действительное и ищет доказательств своему положению именно потому, что страстно хочет, чтобы оно оказалось верным, а нужно наоборот – проверить желаемое противоположным. И Лизавета, хотя юноша по-прежнему был приятен ей, все-таки испытывала теперь к нему что-то вроде жалости. «Молодой!» – думала она неопределенно и сочувственно улыбалась юноше, но он сердито отворачивался, потому что ее улыбка бесхитростно говорила, что его считают разбитым, а он себя разбитым не считал, и, кроме того, он испытывал отвращение, когда женщины лезли со своими улыбками в разговоры о человечестве и Вселенной.

На всех ее диспутах с заключением выступала ведущая, и всегда получалось, что не прав ни один из выступавших, а права она. Лизе это доставляло тройное удовольствие. Она простодушно развлекалась, что, надо же, сама бы она никогда до этого не додумалась! Не очень лестные замечания, которые делала ведущая, обсуждая выступления, смешили Лизу – что уж тут поделаешь, если вечно этих выступающих заносит в сторону! И наконец, ее как-то успокаивало, что ни одно из противоположных мнений не верно, а верно третье, которое показывает, что все эти волнения и страсти в споре – ерунда, существует простая, спокойная истина – и нечего больше думать, умные люди давно уже четко и ясно сказали все об этом!

* * *

С Алексеем Ивановичем она познакомилась, когда готовила очередной диспут. В такие дни она нервничала и на курортников, которые отвлекали ее от подготовки, даже раздражалась.

Он попросил у нее «Сказки».

– У нас для детей есть отдельная, детская библиотека – ребенка лучше записать туда, – рассеянно посоветовала она.

– Дело в том, что этот ребенок – я, – рассмеялся курортник.

В другое время она бы с удовольствием посмеялась с ним, может быть, даже пококетничала, но сейчас ей было не до этого. Она записала «Сказки», но курортник все не уходил. Он задавал вопросы, много ли читателей в библиотеке, большой ли у них город, есть ли какая-нибудь промышленность, скучно ли жить на курорте или интересно, есть ли здесь театр, кто приезжает на гастроли. Пока она обслуживала очередного читателя, он, отложив «Сказки», просматривал кипу книг, лежащих на стойке, а потом возобновлял свои бесконечные вопросы, и, несмотря на то, что спрашивал он весело и шутил при этом, Лиза злилась все больше.

– Вы извините, – сказала наконец она сухо, – мне очень некогда, у меня сейчас подготовка к диспуту.

– А какая тема? – спросил он живо. – Я бы тоже с удовольствием принял участие! Это можно? Курортникам разрешают участвовать?

– А вы правда придете? И будете выступать? Да вы обманете!

– Даю вам честное слово, – сказал он торжественно, но она не очень поверила – с курортниками вечно бывало так, что они даже специально заходили, спрашивали, когда будет такая-то конференция, афишу о которой («Готовьтесь к нашей читательской конференции…») вывешивала Лизавета на большой ясень у здания, а потом все-таки не являлись.

Заходил он до диспута почти каждый день – и всякий раз бывал в библиотеке больше, чем того требовал выбор книг, да и выбирал как-то несерьезно: спрашивал у нее или у кого-нибудь, кто оказывался рядом с ним, что они посоветуют ему почитать по своему собственному вкусу – то и брал. Как-то ему со смехом посоветовали брошюру «Как ухаживать за грудным ребенком» – и он действительно взял ее.

– Чокнутый какой-то! – сказала вслед ему девица, посоветовавшая эту брошюру.

Когда на следующий день, возвращая брошюру, Алексей Иванович принялся разглагольствовать об «интереснейших вещах», почерпнутых им из нее, Лизавета посмотрела на него подозрительно и, опасаясь, что он опять «заговорит» ее до одурения, отправила к стеллажам, разрешив порыться в книгах. Впрочем, он и оттуда то кричал, что это невероятно – у нее есть довоенные номера «Интернациональной литературы»! – то, усевшись на лесенке, беззастенчиво прислушивался к приставаниям забредшего под хмельком к ней в библиотеку Сеньки Рыжего. А потом все-таки торчал у стойки, расспрашивал Лизу, чем занимается Сенька Рыжий, предпочитают ли женщины мужчин красивых или умных, может ли она объяснить, чем «берут» мужчины, которые и не красивы, и не умны, а наоборот, грубы и внутренне и внешне, да еще и пьяны зачастую.

В его тоне, в его взгляде не было недоброжелательности – одно любопытство, почти детское. И все-таки Лиза почувствовала себя задетой: было что-то неприличное в этом настойчивом допытывании.

– Вы это что, о Семене? – холодно спросила она.

– Нет, вообще… Ну хотя бы о нем!

Окончательно обозлившись, Лизавета выпалила, что разница между умными мужчинами и дураками невелика – все скоты.

Вместо того чтобы обидеться, он еще больше заинтересовался:

– Значит, вы считаете, вообще разницы нет?

На что Лиза не стала даже отвечать – ушла со стопкой книг за полки.

Позже, стараясь представить по порядку тот диспут, она не только не могла вообразить себе, кто за кем выступал, но даже темы, названия диспута не могла почему-то вспомнить. Она только помнила, что после первой реплики Алексея Ивановича оглянулась на него обеспокоенная, готовая пожалеть, что пригласила на диспут этого болтуна, но, не заметив возмущения участников, повременила одергивать его; что потом Алексей Иванович то и дело встревал в выступления, но каждый раз так удачно, что его уже слушали чуть ли не больше, чем ораторов. Ведущая, правда, постучала несколько раз о графин, требуя порядка. И Лиза тоже покачала с улыбкой ему головой – мол, хоть и хорошо, а все-таки помолчите! Но в общем-то диспут становился все живее, и Лизавета, всегда самим нутром чувствовавшая атмосферу диспута, уже была наверху блаженства. Когда же взял слово Алексей Иванович, его выступление то и дело вызывало одобрительный, почти восхищенный смех, и всех громче, всех восторженнее смеялась Лиза. Она никак не могла понять, почему еще вчера он казался ей таким занудой, как это она, дура набитая, не поняла, какой он умница.

Кончилось тем, что, выступив вопреки всем правилам еще раз, после «заключающей», Алексей Иванович в пух и прах разбил ее, высмеял каким-то ловким образом, сказав, что ее заключение соответствует арифметическим действиям «сложить и поделить», но уж никак не диалектике. Лиза помнила: диалектика – слово из основ марксизма-ленинизма. Что точно оно обозначает, Лиза забыла, но было совершенно ясно, что после него те цитаты, которые приводила «заключающая», уже не имеют прежней безоговорочной силы. Может, что-нибудь такое и говорили классики, но «заключающая», видимо, не совсем верно их поняла. При каждом ловком выпаде Алексея Ивановича Лизка, как ни жаль ей было обижать ведущую, невольно смеялась, и Алексей Иванович хитро поглядывал на нее.

Представляя все это, Лиза потом совсем неожиданно припоминала и тему диспута, и книгу, по которой он проводился, но это уже было не важно, потому что она будто снова слышала, как, наклонившись к ней, настойчиво шепчет уже в третий или в четвертый раз ее подруга: «Кто это такой?», и каждый раз, на что-то досадуя, Лизка только отмахивается: «Потом!», «Не мешай, Ляля!» и даже грубо: «Да отстань ты со своими глупостями!» Все-таки, когда диспут закончился и Алексей Иванович подошел узнать, довольна ли им Лиза, подруга вертелась возле, и Алексей Иванович, конечно, обратил на нее внимание. Глядя, как ласково и любопытно смотрит он на Ляльку, расспрашивает, где та работает, какая у нее семья, с кем остается сын, когда ее нет дома, и наконец, какие здесь развлечения и скучно или нет жить на курорте, Лиза вспомнила, что он все-таки зануда, и раздраженно поторопила их: «Уборщица ждет двери закрывать!»

По лестнице они спускались впереди Лизки, не оборачиваясь, и пока она бегала, искала уборщицу, исчезли.

На следующий день Лялька пришла небрежная, долго крутилась возле книжных полок.

– Не мешай! – то и дело одергивала ее раздраженно Лиза. – Что ты крутишься, как перед зеркалом?.. Отойди отсюда… Сними те книги!.. Туда не садись!

Наконец, роясь в книгах, спросила:

– Ну, что… как вчера?

Подруга фыркнула смешливо – оказывается, им помешал ее ревнивый возлюбленный: он ждал неподалеку, отозвал ее в сторону, и Алексей Иванович крикнул: «Ну, я пойду – теперь вам, наверное, не страшно!»

– А ты что, врала, что тебе страшно?

– Ага! Что у нас очень темная улица! Ха-ха! Если бы ты видела, как злился Женька! Я думала, он меня побьет! Я же, говорю, по-моему, тебе не мешала, когда ты…

Глядя в маленькое зеркало в выдвинутом ящике стола, Лизка подумала с грустным успокоением: ей ли, страхолюдине, тягаться с Лялькой!

В свой выходной Лизка стирала белье у знакомых стариков. Босиком, растрепанная и банно-красная, выскочила она во двор вылить ополоски. С улицы ее окликнул Алексей Иванович:

– Вы здесь живете?

Делая вид, что не расслышала, Лиза наспех поздоровалась.

Когда она снова вышла во двор развешивать белье, Алексей Иванович сидел на широкой каменной ограде, с интересом приглядываясь к ее работе.

– Помочь?

– А вы умеете?

Он спрыгнул во двор, принялся подавать ей белье, пробовал даже сам развешивать, смешно попуская углы, все делал как-то не так.

И во второй раз переменилось ее отношение к Алексею Ивановичу: ни досадливости, как к зануде, ни почтительного восхищения она сейчас не испытывала – только легкость и веселье от его присутствия. Ей стало совсем не важно, что она растрепана, боса, с неподведенными бровями и ресницами, в широком залатанном сарафане.

Он спросил, почему она его не приглашает в дом.

– А это не мой дом!

– Как – не ваш? А где же ваш дом?

– Тут близко.

– А почему вы здесь стираете?

– Так просто – попросили старики, сами не могут.

– Они вам заплатят?

– На том свете горячими угольками!

– Они вам родственники?

– Может быть. Не знаю. Нет, наверное.

Он посмотрел на нее сбоку, с любопытством, пожалуй, одобрительным.

– Вы обедали? – спросил он, когда они уже шли по улице.

– Пока еще нет.

– А разве они вас не покормили? – еще раз полюбопытствовал он.

– Сами-то еле перебиваются – еще меня кормить!

Она чувствовала себя легко и уверенно и отвечала коротко, с небрежностью.

– А знаете, я еще тоже не обедал. Давайте поедим с вами по-студенчески: купим чего-нибудь в гастрономе и где-нибудь в сквере слопаем!

– А как же санаторный режим?

– А! Сколько можно!

Он рассказывал ей о местах, в которых пришлось ему побывать, путешествуя, – о реках шириною в каких-нибудь двадцать метров, но которые перейти почти так же невозможно, как расплавленный металл; о торопливой летней жизни тундры; о том, как ходил он вдвоем с другом месяц в горах и каким открылся ему мир. А она представляла свой тот давний единственный поход в горы, и все то, чего не помнила она осознанно, – тот воздух, то небо, – отсветом особенной бескорыстной, свежей радости падало и на его рассказы, и на него самого, и на нее сегодняшнюю.

Уходя, он спросил, во сколько она кончает работу.

– Если вы не возражаете, я зайду за вами. Может, погуляем немного, поболтаем, расскажете мне что-нибудь. А то все я да я говорю, у вас уж, наверное, в голове мешанина от моих рассказов!

Как назло, на другой день вечером, как раз к концу работы, пришла Лялька, тянула что-то насчет того, что не знает, чем заняться сегодня, какая-то лень, может, в парк пойти, зачем она только с Женькой поссорилась, отчего бы такая лень, а может, она уже стареет, может, это старость, ха-ха!

Лизке никак не хотелось, чтобы Алексей Иванович застал здесь Ляльку. Соврав, что ей нужно уйти сегодня пораньше по делам («Нет, сегодня некогда, дома развели стирку, нет, когда же позже – завтра рано вставать, да и надоело уже по этому парку шататься, сколько можно!»), Лизка проводила подругу и бегом вернулась обратно. Уже прошло десять минут после условленного времени, она испугалась, что он был и ушел («Тетя Шура, в библиотеку никто не приходил?»), попробовала разбирать книги, но только напутала все.

Алексей Иванович пришел спустя еще десять минут, запыхавшийся и веселый:

– Вы не сердитесь? Извините меня! Мы ведь – люди подневольные, подъяремные. Считается, что мы отдыхаем, а мы работаем с утра до ночи – и все торопимся, боимся пропустить какую-нибудь процедуру, или воду не вовремя попить, или омлет не съесть. Честное слово, я так привык здесь к мысли, будто я болен, что если я в ближайшее время не устрою какого-нибудь бунта: не пропущу процедуры или не напьюсь, как сапожник, – то уже никогда не смогу быть здоровым!

В тот вечер они гуляли в самых дальних углах парка, где неизвестно, ухаживает ли кто-нибудь за цветами или они сами растут, довольные уже тем, что им никто не мешает. Алексей Иванович сорвал ей розу, оцарапав руку до крови, и Лизка, еще по дороге в парк ожидавшая, не поцелует ли он ее, сейчас думала, что, господи, как хорошо, наконец-то она дождалась по-настоящему чистого товарищеского отношения, без всякого хамства и грязных мыслей, такого отношения, какие были в том студенческом походе! Она только пугалась теперь его расспросов, пугалась тем больше, чем проще и заботливее он был. Она боялась, как бы тень ее дурного прошлого не упала на эти необыкновенные отношения. И когда возвращались, думала – хоть бы не встретился Сенька Рыжий или еще кто-нибудь из этих пошляков.

Но недалеко от дома она увидела обнявшуюся пару, молчаливо вжавшуюся, чуть не ушедшую в стену, и вдруг представила, как ее молчаливо, неподвижно обнимает Алексей Иванович, но тут же она вспомнила о тоненьких своих ногах, о некрасивом лице с неприятно большими глазами. И от всех этих мыслей о Сеньке Рыжем, о поцелуях, о себе она совсем позабыла, о чем говорит Алексей Иванович, она только слабо слышала интонации: ласковые, ласково-насмешливые, допытливые.

– Да вы меня совсем не слушаете! О чем вы думаете? – сказал Алексей Иванович, беря ее под руку, как бы для того, чтобы вывести из задумчивости.

И оттого, что он взял ее под руку, от неожиданного вопроса она вздрогнула.

– Мы уже пришли. Я здесь живу, – сказала она вместо ответа.

Уже отойдя на несколько шагов, он окликнул ее:

– Лиза!.. Ну ладно, хотя…

Она даже не попробовала настоять, чтобы он сказал, что хотел, послушно ушла домой.

Какая-то тревога томила ее. Она подумала вдруг, что еще рано, вот он пошел не спеша в санаторий и вдруг встретит Ляльку! И, может быть, они уже гуляют, и эта дуреха смеется своим коротеньким смешком, хлопая пушистыми от туши ресницами, и Алексей Иванович с веселым любопытством смотрит на нее сбоку.

Полураздетая, Лизка посидела в нерешительности, потом оделась и побежала к приятельнице.

– Это ты? – сказала Лялька, открывая. – Я думала – Женька… Ха-ха! Я ему вчера за все отомстила. Ничего, пусть помучится – это еще тот ангелочек!

Они обсудили вчерашнее приключение с Женькой, потом стали гадать друг другу на картах.

– Слушай, – говорила удивленно своим медлительным низким голосом Лялька, – что это еще за король тебе падает? Это не Сенька?.. Ты чего-то скрываешь. Вот скрытная! Что за король, а ну, признавайся! Скажешь? Нет? Сейчас карты смешаю!.. Благородный какой-то, ясно?.. Ты ему не веришь, а он к тебе, между прочим, с любовью… Это не я – это карты врут!.. Какая-то неожиданность!.. Червовый разговор… Видишь? Он любит. Не веришь? Смотри сама… У него какие-то неприятности в червовом доме… Пустые хлопоты… С надеждой… Чем дело кончится, чем сердце успокоится?.. Ха-ха, смотри – марьяжная постель! А я при чем? Смотри сама… Ну, вот еще… Видишь?

…«Видишь? Он любит. А я при чем? Смотри сама – так карты показывают», – твердила себе Лизавета уже дома. И ведь Лялька ничего не знала, думала Лиза, карты сами показали! Конечно, все это вранье, а все-таки… Чего бы ему встречать ее приходить, в диспуте участвовать? Мало, что ли, курортниц, которые со скуки умирают?.. Но как это может быть, чтобы ее, Лизавету, с ее дурной молодостью… Ну, пусть он об этом не знает… А ее фигура, ее глазищи! Но ведь вот показали же карты… А разве Лялька знала что-нибудь? Может, и в самом деле есть что-то такое в этих картах… Не зря к Ляльке все бегают! Цыганча она настоящая!.. «Смотри сама – так карты показывают!»

Утром, однако, Лиза опомнилась. В первый раз к ней по-хорошему подошел умный порядочный человек, а она за свои глупости! Ему и в голову не приходит! В первый раз с ней по-человечески говорит такой человек! Без этой грязи… Цветы ей сорвал! Как мальчишка, по клумбам лазил… Так хорошо, так хорошо, как никогда не было!.. А она, как Лялька, все к одному сводит… Надоели уже эти разговоры об одних мужиках… Словно ничего, кроме этого, нет в жизни… Хоть раз по-хорошему!

Алексей Иванович пришел к концу работы.

– Как-то даже неловко заходить запросто в ваше книжное святилище. Кстати, как вы думаете, для библиотеки вернее: святилище или светилище?

– А может, сватилище? – пошутила Лиза, кивнув на парочку, склонившую друг к другу головы над журналом.

– Меня вы не можете сосватать?

– А вас к кому?

Почти до самого парка они смеялись, вспоминая старушку, которая тоненьким голосом просила у Лизы «что-нибудь про любовь… только не теперешнее грубое… что-нибудь хорошее… наподобие Тургенева…» и при этом смущенно и кокетливо поглядывала на Алексея Ивановича.

У входа в парк Алексей Иванович вдруг остановился:

– А может, мы купим немного вина? Что мы, не имеем права кутнуть? Как вы, Лиза? Да бросьте, в самом деле! Разве вы не выпьете со мной? Мне нельзя, и то я выпью! Сколько можно лечиться – так и заболеть недолго!

Сердце Лизы сильно билось. Непринужденность его тона ничуть не обманывала ее. Значит, все-таки ухаживает! Она не знала, радостно ей это или нет. В резком сердцебиении было что-то физически неприятное. И Алексея Ивановича она видела сейчас по-новому. Он был уже не очень-то молод, хотя и не обрюзг. Он старел, сейчас она это отчетливо видела, старел унизительной старостью, какой стареют мужчины, все еще бегающие по женщинам. Ей было обидно за него, что она вот так смотрит, замечая и то, что он уже совсем не молод, и тайную его мысль… И защищая его от своей унижающей жалости, от своего трезвого взгляда – его и себя тоже, – она, наконец, улыбнулась.

– Хорошо, – сказала она, – если вам не вредно…

– Ну, ты уж меня совсем за какого-то инвалида считаешь! Я ведь не такой больной, как тебе кажется! Можно, я буду называть тебя на «ты»? Мы ведь уже старые друзья, товарищ маленький библиотекарь!

Вино было непривычное, кислое – и может быть, так действовало само вино, а может, она мало выпила, только обычное веселье не наступало, а наоборот, ей было грустно и хотелось плакать.

– Ведь холодно же, наверное? – говорил Алексей Иванович, обнимая ее за плечи, – Уши-то совсем замерзли! Дай, я погрею!

От близкого его тепла, оттого, что было так хорошо и все-таки было плохо, она совсем замолчала.

Сбоку и впереди, там, где земля и деревья, было совсем темно – только сверху, в просветах листвы белело небо. Когда Алексей Иванович задел бутылку и опрокинул, они не сразу нашли ее в траве.

И первые поцелуи были такими же, как весь этот вечер – с трезвостью, скрытой в самом опьянении, невольной, таимой трезвостью, с этим знанием всего, что будет после, и с готовностью забыть это ради тепла, и нежности, и вроде бы сострадания.

А потом Алексей Иванович стал неловок и груб и грустно было Лизе, что вот и он тоже так… с ней или с другой, не все ли равно. И небо то появлялось в ее глазах, то темнело, и казалось ей почему-то, что Алексей Иванович так тяжело дышит, потому что убегает от чего-то, и «милая… милая» – это он шепчет потому, что она одна может его спасти. И в то же время она знала, что все это не так. Господи, чего только не шепчут в эти минуты, а потом так же будет стыдиться того, что шептал, и наверное, начнет расспрашивать о первом падении – когда и как это случилось… Но едва она успевала подумать об этом, как снова, слепо и отчаянно, искал он ее лицо, и – «милая, милая!», словно за ним гонятся и она одна может его спасти – бог знает, от чего, может быть, от самой смерти.

Она уступила. И почти сразу же то, что только что было спасением, стало просто и обыденно. Она видела это. О первом падении, правда, он не расспрашивал. Он был ласков. Но в этой ласковости появилась едва заметная небрежность.

На прощание Алексей Иванович не поцеловал ее, а только пошутил. И хотя он до этого вечера вообще не целовал ее, и многие из тех, с кем бывала она раньше, тоже не целовали, провожая ее после домой, она испугалась: а что как это значит, что больше ему ничего не нужно и он уже не придет.

Она чувствовала себя униженной не оттого, что случилось, а оттого, что не знала, захочет ли он прийти еще, и оттого, что не могла думать ни о чем другом.

Чувство унижения не проходило. Странно, что раньше она почти никогда не испытывала унижения, в какую бы грязь ни влазила. Злость на себя, на мужиков, на жизнь – да. Что же касается грязи, она просто отряхивалась от нее, как собака, вылезшая из лужи. Хоть бы и с тем биологом, с которым, польстившись на его ум и шутливость, ходила она в ночь на гору.

Биолог оказался порядочным таки гадом, так что Лизка попросту сбежала от него. Шла себе и шла напрямик через темный еще лес. И по мере того как светлел над ней утренний лес, все яснее чувствовала, будто никакого биолога и не было вовсе. И в двадцать раз больше, чем этот трепач, значила для нее повстречавшаяся ей уже в городе цыганка с голопузым ребятенком. Цыганка попрошайничала, а у Лизки, как нарочно, денег не было ни копейки, нечего было и искать в карманах своего жакета. Какая-то женщина остановилась возле них, набросилась на Лизавету:

– Зачем вы даете цыганам деньги? Вы сами же их и распускаете. Ведь они прекрасно могут работать! Может, я бы тоже хотела ничего не делать, таскала бы с собой ребенка по улицам – целый день на свежем воздухе, чем плохо?! Так мы почему-то должны работать, жилы из себя выматывать, а они плюют на всякий долг: подай им – и все тут!

Так и не найдя никаких денег, Лизка отдала голопузику ветку боярышника, сломанную по дороге…

А о первом возлюбленном Алексей Иванович все-таки спросил ее – в следующий раз. Из того, как он расспрашивал, Лизка поняла, что зря она и боялась встретить Сеньку или как-нибудь выдать себя: все, что нужно, знал о ней Алексей Иванович, может быть, еще до того, как пришел взять свои «Сказки», а может быть, сразу после этого, порасспросив о ней кого-нибудь. Его любопытство, любознательность, раньше ей приятные, делающие Лизку интереснее даже ей самой, теперь, наоборот, как бы унижали ее, уводя назад, ко всем прочим. Но ведь она уже не была, как все другие, она уже была ему близкой, пусть не совсем, а все-таки своей. А он не хотел этого понимать. О том, что она боялась обнаружить все эти дни, он расспрашивал так, словно не находил в этом ничего особенного. И сама его мягкость тоже не была ей приятна сейчас. Это было так, словно, поглаживая, ее изучают. Она все сдерживалась, боясь своей невоспитанности, своей грубости, да и на что, собственно, было злиться – не на мягкость же, не на любознательность, не на то, что ему все равно, какая у нее репутация! И все-таки она не вытерпела – огрызнулась на его расспросы. Он не обиделся. И после каждой резкости, видя, что Алексей Иванович не обижается, она опять дерзила, каждый раз и страшась, и словно бы даже желая, чтобы он все же обиделся.

– Ты чем-то расстроена, – сказал он. – Может, у тебя какие-нибудь неприятности дома? Нет? Ну, тогда тебе просто нужно отоспаться. Нет, нет, сегодня долго гулять не будем – отдыхай!

А на следующий день он не пришел. И на второй день – тоже. Она думала – может, он опаздывает к концу ее работы, сидела в библиотеке допоздна, чувствуя, как пухнет, гудит голова, как болит сердце, так что нужно вжимать в грудь руки, чтобы хоть немного утишить эту боль. Она ходила по улицам, по парку, надеясь его встретить. Только в санаторий она не решилась пойти.

Алексей Иванович появился на третий день, веселый и добродушный.

– Живы?! А я, представь себе, в Теберду смотал. Совершенно неожиданно! И помолодел на двадцать лет! Не веришь?.. Ты что, Лиза? Лизочка! Ты плачешь?! Лизонька, что ты?! Ну, хорошо, хорошо, успокойся… Кончай работу, я подожду на улице… Ну, хорошо, здесь… Хорошо, хорошо, я ни о чем не спрашиваю!

И когда они шли от библиотеки, он действительно ни о чем не спрашивал, только посматривал сбоку, грустно и ласково. И от этого взгляда она готова была снова разреветься.

Только потом, уже на скамейке, взял он Лизины руки в свои:

– В чем дело, Лизонька? Ну, что, родная? Почему ты плачешь? Ну, вот снова… Что тебе во мне? Старом дядьке?.. Вот свалился я откуда-то, заставляю тебя страдать… А ведь еще три недели назад ты даже не подозревала, что есть на свете такой старикан… Ну, скажи мне, почему ты плачешь? Ну…

В этом мягком, взволнованном допытывании она чувствовала – ему хочется ее ласковых слов, ее признания. Но именно этого-то она и не могла: хоть режь, она не могла ему сказать того, что он ждал от нее, а почему, она и сама объяснить не могла бы.

Видя, что слезы не утихают, Алексей Иванович посадил ее к себе на колени, покачивал, как ребенка:

 
Наш Лизочек так уж мал,
Так уж мал…
 

Она смеялась и снова плакала. Алексей Иванович называл ее совенком, говорил, что этих птиц считают мрачными, но они веселые, очень доверчивые и наивные, они, правда, едят мышей, но для них это еда, а не грех, бог лишил животных сознания греха, сделав их блаженными.

– Разве вы верите в бога? – спросила Лизавета сквозь слезы.

– Нет, это так, для образности… Спи, совенок, спи, я тебя покачаю…

В эту ночь, может быть, в первый раз в жизни она и стыдилась близости, и была выше этого стыда, в первый раз она ласкала и чувствовала себя одаривающей, и ничего ей не было жалко в жизни, ни в прежней, ни в будущей, потому что она была Лизонькой, совенком, и ему было хорошо с ней…

А назавтра она вдруг с ужасом поняла, что он скоро уедет, и больше уже не могла об этом забыть. Правда, ей все время представлялось: если бы оказалось, что он ее любит, по-настоящему любит, тогда уже не важно, что он уедет, так даже лучше будет, что он уедет, – только бы знать, что он ее любил, любил по-настоящему.

Осторожно она расспрашивала его о семье. У него был большой сын – шестнадцати лет, отличник, баскетболист, и Алексей Иванович очень гордился им. Ну, а любит ли он жену, спрашивала Лиза с замирающим сердцем. Да как сказать, любит, наверное… Это не было ни «очень», ни «я не хочу об этом говорить». «Как сказать… наверное…» – этим, пожалуй, можно было и пренебречь.

Ну, а почему он стал ухаживать за нею, допытывалась она, почему не за ее красивой подругой хотя бы?

– А я не люблю ухаживать за красивыми. Подсев к хорошенькой девушке, заранее знаешь, что скажешь ты и что ответит она. Хорошенькая девушка так часто отвечала на стандартные заигрывания, что даже для нестандартных, неожиданных фраз у нее есть своя штампованная реакция – презрительное молчание.

Но это все был не тот, нужный Лизе ответ.

– А вообще вы часто?..

– Что – часто?

– Ну, ухаживаете за женщинами? Заигрываете?

– Не очень. Некогда как-то.

– А как вы относитесь… Ну, если девушка не очень строго вела себя раньше?

– Если девушка не очень… Видишь ли, Лизок, пока я не полюблю, мне, в общем-то, безразлично это. Я ведь тоже не святой. И почему я должен требовать от женщины, чтобы она была лучше меня? Но вот если я… полюблю, что ли… почему-то все меняется… Я даже к себе тогда ревную – почему она согласилась быть со мной, когда я еще не очень ее и любил? Почему она позволяла мне относиться к ней легкомысленно? Ну да все это сложная штуковина.

Тут, вероятно, и можно бы спросить: ну, а к ней как он относится? Но что-то в прошлых его ответах удерживало Лизавету – ни один из них не касался почему-то ее – она была только собеседницей, не больше.

Все-таки она спрашивала позже, посреди совсем другого разговора, спрашивала со смехом, с улыбкой:

– А ко мне вы как относитесь?

И с улыбкой же он ей отвечал;

– Как к ребенку.

Потом она обсуждала с подругой, теперь уже посвященной в ее роман, что это значит – «как к ребенку».

– Он тебя не принимает всерьез, – заявляла подруга.

Обиженная, Лиза уходила домой. Но потом Лялька сама приходила к ней и рассказывала, что встретила Алексея Ивановича и тот расспрашивал о Лизе.