Текст книги "Весеннее солнце зимы. Сборник"

Автор книги: Наталья Суханова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Поскорее! – предупредила Черная мама.

– Андрейка, мы уезжаем!

Белый папа и Натэлла прошли за дом, заглянули в коридор к Андрею.

– Андрейка, где ты, мы уезжаем!

Его нигде не было.

– Папа, Натэлла, некогда! – крикнула Черная мама.

Уселись. Повозка, сильно качнув, выехала на дорогу. Любка и Зойка, махая руками, остались у дома.

– Н-но! Пошли! – щелкнул кнутом возчик. Лошади напряглись, коляска задребезжала сильнее.

– Ой, – сказала Натэлла, – чуть мишка не полетел!

В это время Белый папа, сидевший спиной к лошадям, показал на дорогу.

По ней изо всех сил бежал босоногий мальчик.

– Андрейка, мы уежжаем! – закричала Натэлла и, поддерживаемая отцом, приподнялась и замахала.

Но Андрей не махал. Он теперь остановился. Его уже плохо было видно. Он стоял на дороге как вкопанный, с поднятым смутным лицом.

Скоро и вовсе мальчик слился с дорогой – там, куда уходила своим длинным, сходящим на нет концом стена непроглядного леса.

КАДРИЛЬ
1

На практику мы ехали втроем: Жанна, Юрка и я, – и нельзя сказать, чтобы мне очень нравилась компания. Юрка – еще куда ни шло: ну, пижон, ну, болтун, а в общем не злой и не глупый парень. Но вот Жанна… Не знаю, была ли она в самом деле старше меня – держалась она, во всяком случае, так, словно по жизненному опыту годилась мне в матери. И это бы тоже ладно! Хуже было, что я ей нравился и вроде бы именно потому, что между нами была пропасть. Так она и держалась со мной – будто мы стоим по двум сторонам пропасти, и там, где я, – солнце, радость, теплынь, а там, где она, – вечный сумрак. И возвратить ее на эту сторону могу лишь я. Если полюблю. Но я не люблю, и оттого так обреченно скорбен ее взгляд. К тому же, она норовила еще и опекать меня, а это было уже сверх всякой переносимости. В группе, когда я краснел и избегал ее, зубоскалили надо мной. Некоторые удивлялись: «Чего ты шарахаешься? Девка – люкс. Если бы у тебя кто другой был…» Думаю, ей даже не пришлось просить, чтобы нас послали в одно место. Все и так знали и подыгрывали ей, гадая, сокрушит она мою независимость или нет.

Лукавый наш староста, зачитывая направления, даже приостановился, назвав нашу троицу, и покосился на меня – и тотчас все закрутили головами, заулыбались, словно отправляли нас не на практику, а прямиком в загс.

И вот теперь нам предстояло втроем постигать производство на сельской торфяной электростанции…

Войдя в купе и похлопав по обитым дерматином полкам, Юрка, конечно, сказал:

– Это не Рио-де-Жанейро, но жить можно.

На что Жанна иронически заметила:

– Если не ошибаюсь, цитата все из тех же «Стульев» и «Теленка»! Везет человеку: прочел за всю жизнь одну книгу, щеголяет цитатами из нее – и слывет остроумным юношей!

С многозначительным видом Юрка поправил:

– «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» – это уже не одна, а две книги.

Они хохотали, довольные собою, а я с неожиданной злостью представил, что будет дальше.

Сейчас Жанна скажет:

– Нет, мальчики, но как я зла! Послать нас на практику в такую дыру! Лилька Козлова – в Ригу, Изька и Вовочка – на Урал…

– Внимание! – перебьет ее Юрка, вперившись взглядом в женский силуэт у окна.

– Знойная женщина, мечта поэта!

А Жанна, окинув «знойную женщину» бесцеремонным взглядом, «развенчает» ее:

– Химическая завивка и атласный халат! Вы заметили, мальчики, что…

Я не успел еще закончить этот воображаемый разговор, как Юрка выглянул из купе и сказал:

– Знойная женщина!

Жанна потянулась из-за его плеча, скользнула насмешливым взглядом по «знойной женщине», но ничего не сказала.

– А жрать, однако ж, хочется! – заметил вдруг Юрка, отвлекаясь от созерцания.

– Не надо мне устриц, морских пауков и прочих чуд, но вот ветчины, поросенка, ломоть осетра, запеканную колбасу с луком, стерляжьей ухи с налимами…

– О-о, да это уже не «Двенадцать стульев»! – …грибков, шанежек…

Кондуктор выдал белье, и последовала серия команд: «Мальчики, может, вы покурите? Я бы не прочь переодеться», «Ленечка, если тебе не трудно, сними мой чемодан», «Ты – чудо, а теперь поставь обратно», «Подожди, подожди, еще матрасы», «Да, если тебе не трудно, вот это выбрось, а я пока застелю постели».

И – цепкая забота:

– Ты можешь не пить, но есть надо.

– Опять курить? Это обязательно?

Я залез к себе на полку почитать, но, словно им для веселья не хватало третьего, они, усевшись так, чтобы видеть меня, принялись невинно «прохаживаться» на мой счет:

– Ленька, а как насчет «дурачка»?

– Не такой он дурачок, чтобы играть в «дурачка»!

– Ленька у нас интеллектуал: без книги – ни шагу… Что, ты думаешь, у него в чемодане? Носки? Рубашки? Галстуки? М-ме!..

– Академическое собрание сочинений Толстого!

– Точно.

– Дай спокойно мальчику почитать!

– А он нас не слышит. Когда он читает, мир для него не существует.

Очень кстати принесли чай. После чая я вышел в коридор и уже начинал приходить в себя, когда рядом раздалось лирическое:

– А, вот ты где…

Чуточку позже бы ей подойти: я бы уже снова обрел терпение…

– Не помешаю, Ленчик?

– А что делать? Нужно привыкать, – брякнул я.

Ни слова, ни движения… Я покосился. Жанна была вся в красных пятнах. От люкс-девки не осталось и следа – рядом была просто несчастная некрасивая девчонка. Мне стало так не по себе, что я готов был даже жениться на ней, только бы загладить сказанную пакость. Черт с ней, с любовью. Не самое же это важное, в конце концов. В конце концов, те, что женятся в канун окончания института, в пятидесяти процентах довольствуются гораздо меньшим, чем любовь.

Но ведь Жанна не способна остаться вот такой, без выкрутасов… Поэтому я только пробормотал:

– Голова зверски болит.

Жанна ничего не ответила. Молча ушла в купе. Лежала, закрыв глаза. Юрка с любопытством поглядывал то на нее, то на меня.

Однако через час все вернулось на круги своя. Она поднялась, молча принесла стакан воды, достала таблетку, протянула мне. Я попробовал отказаться, она продолжала держать передо мной таблетку и воду, глядя с молчаливым упорством и страданием. Фу, черт! Проглотив таблетку и воду, я уставился в окно.

За окном была идиллия. Березовые рощицы ярко белели. Лиственный лес ревниво прятал от взгляда свою глубину. Очень красиво было, но таковы уж эти цельнометаллические вагоны, что все, что за окном, кажется просто картинками.

Помню, в детстве возила мать меня в какую-то деревню. Вагоны были деревянные, темные внутри, отчаянно громыхали; громоздкие рамы на окнах опускались прямо вниз, и в окна вместе с ветром летела угольная пыль от паровоза; но этот ветер входил в вагон широко, всею мощью, всеми запахами своими, на эти рамы можно было облокотиться, и ты оказывался на грани двух миров: вагонного и того, снаружи, – так что ты не только знал, – ощущал, что вот этот вагон вместе с тобой движется по полям, по лесам, и хотя здесь адский грохот, и скрип, и движение, но поезд мал, а поля и леса огромны.

Теперь же леса за окном казались просто хорошо снятым кинофильмом (такие, верно, будут проходить в иллюминаторах космолетов перед людьми, тоскующими по Земле). Я даже представил себе, что это только холст – продырявишь его, а там что-нибудь совсем другое: черное небо и немигающие пятна звезд или голые горы в щебне…

Жанна язвила, высмеивала компанию в соседнем купе – верный признак возвращения к жизни. Стоит куда-то поехать с давно знакомыми людьми, и от новизны нового места не останется и следа.

Однако когда я ночью выскочил из вагона на какой-то маленькой станции, где и остановились-то мы, наверное, по ошибке, темень, сжимавшая свет от фонаря в узкий круг, поразила меня. То, что было вокруг поезда, уже не казалось хорошо снятым фильмом. Скорее уж сценкой из кинофильма могли показаться неслышно разговаривавшие за окном Жанна и Юрка… Модная девушка и модный юноша…

Так, так, повернитесь немного… внимание – мотор!

Впереди на путях загорелся зеленый огонь, и я нехотя поднялся в вагон.

2

Оставив Жанну у ее хозяйки, мы с Юркой решили осмотреть деревню, в которой нам предстояло жить. Чувствовалось, что Юрка слегка обескуражен. Найди он такое место под Москвой, он бы хвастался всем знакомым. Или будь это Кижи, Карелия, хотя бы Приселигерье! Но в качестве места практики…

От одной из калиток на нас таращились загорелые ребятишки.

– Туземцы! – буркнул Юрка и пнул ногою старое ведро у канавки.

В конце деревни дорогу частично перегораживали длинные и низкие ворота из жердей. Виднелось поле, за полем – речка и лес. Но до речки и леса было далековато, а дневная жара еще не спала. У крайнего дома в тени сиреневых кустов стояла низкая скамейка с пологою спинкой.

– Отдохнем? – предложил я Юрке.

Однако Юрка приметил справа за деревней коровник и женскую фигурку.

– Фермы славятся своими коровами и доярками, – сказал он с таким видом, словно твердо решил вознаградить себя за то, что он, Юрий Квитковский, обречен проходить практику в сельской местности.

Я подумывал, не остаться ли мне на приглянувшейся скамейке, но охота посмотреть, как Юрка станет покорять женское сердце, взяла верх.

Пока мы продвигались к ферме, фигурка то исчезала, то появлялась во дворе.

Чем ближе мы подходили, тем яснее было видно, что это девушка, молоденькая девушка. Юрка не прибавил шагу, но походка его стала куда как бодрее.

Когда мы подошли вплотную, девушка снова исчезла. Юрка попытался заглянуть в помещение, но едва ли что-нибудь увидел, так же, как я.

– Двенадцать телят и одна золотая девушка! – тем не менее воскликнул он.

Из коровника выглянула лукавая рожица.

– Нет, я серьезно, – продолжал Юрка. – Есть такая книга – «Двенадцать телят и одна золотая девушка». Это не о вас?

Рожица охотно откликнулась:

– На ферме одна корова. А телят я вижу двух – и те без хожалки!

Я покосился на Юрку: как чувствует себя покоритель? Однако Юрка не растерялся.

– Вы хожалка, да? – спросил он радостно, словно сделал великолепное открытие.

– Хожалка – это та, которая ухаживает за телятами, да? Будьте нашей хожалкой!

– У вас, по-моему, есть хожалка! – Девушка ничуть не скрывала, что знает уже и о нас, и о Жанне.

– Это вы о практикантке? Ну, которая с нами приехала?.. Но она, знаете ли, интеллигентка. Выросла в обстановке коммунальных услуг – газ, ванна, санузел…

– Кончай, Юрка, – сказал я тихо.

– Санузел – это домашняя аптечка, – невинно пояснил Юрка. – Ну, и так далее.

Она неспособна проявить максимум внимания и умения при уходе за такими телятами, как мы.

– У нас про таких телят говорят: родила их мать, да не облизала.

Хлоп! – и широкая дверь коровника скрыла от нас девушку.

– Чертова девка! – вполголоса выругался Юрка и сразу же громко и жалобно: – Девушка! Девушка!

В коровнике что-то погромыхивало.

– Чем мы вас обидели? Девушка!

– Ну что, необлизанный, пойдем? – кивнул я на дорогу.

– Нет, какова?.. Девушка!

– Двенадцать коров, золотая девушка и необлизанный практикант!.. Мат в три хода.

– Кому, мне? – удивился Юрка. – Ты, я вижу, не знаешь природу женщины, тем более сельской женщины. Можешь считать, что мы обменялись первыми любезностями, и она почти моя.

– Ну-у?

– Ты еще увидишь, как она будет изнывать от любви ко мне… Не говоря о прочем… – продолжал Юрка. – Ты, конечно, скажешь: велико дело закрутить голову пейзаночке. А разве мало крутили головы нам с тобой? Хорошо, я согласен, там силы равные – культура, городской лоск и прочее. Что ж, тем больше чести для этой доярки!

Говорил он шутливым тоном, но видно было – не очень-то шутил.

– Какой, однако, красавец! – сказал я тоже шутливо и тоже не совсем.

– Недурен, – тут же подхватил Юрка. – Но дело не в этом. Во-первых, скажем прямо, дело в статистике. Ребят в северных деревнях почти нет. Это раз.

Второе – без ложной скромности – мы все-таки не кочегары и не плотники, как-никак без пяти минут инженеры.

– Без трех курсов!

– Неважно!.. Ну, и городская упаковка тоже кое-что значит.

– Сноб.

– Хорошо, пусть сноб. Кстати, я не нахожу ничего плохого в этом слове. От любви не умирают, это, я надеюсь, тебе известно? Всякая любовь – благо. Как сказал Сельвинский:

Как я хотел бы испытать величье

Любви неразделенной и смешной…

Ну, и так далее…

Честно говоря, мне стало в этот момент просто завидно: он уже расписал все роли, он как бы застолбил эту девушку, так что если бы я смолчал и дальше, потом было бы уже неудобно мешать ему.

– А меня ты оставишь умирать со скуки, так, что ли? – проворчал я.

– А Жанна?.. Молчу, молчу!.. Так ты что, тоже хочешь приударить? Два москвича на одну доярку – девка с ума сойдет от такой чести!

– А знаешь, Юрка, в тебе есть что-то противное, – с наслаждением сказал я, но Юрку не очень-то проняло.

– Ты просто не умеешь смотреть на вещи весело, – возразил он. – Не помешал бы ты мне! Ну, да бог с тобой. Смотри, для тебя это не так безопасно, как для меня. Я воробей стреляный. Ну, как хочешь. Однако везет доярочке. Два москвича, не из последних, будут добиваться ее благосклонности… Только так: до первого успеха, потом – неудачник в сторону. Честная спортивная игра, идет?.. Зря ты, конечно, ну да ладно… Ты не знаешь, где тут вечером собирается высший свет? На «сковородке», надо полагать? …Не очень-то мне хотелось вечером одеваться, куда-то идти. Но смутное раздражение против Юрки, воспоминанание о лукавой рожице и нежелание оставаться один на один с Жанной пересилили мою лень. Юрка уже узнал, что, где и как. Едва на площадке под окнами правления заиграл баян, мы уже были тут как тут, сидели на каком-то бревнышке рядом со странной одноглазой женщиной в юбке, тенниске и тюбетейке, и Юрка расспрашивал ее и о том, и о сем, а главное, о Тоне, приглянувшейся нам доярке. Я не очень вслушивался в их разговор, с любопытством оглядываясь.

На утоптанную площадку падал свет из окон правления и от фонаря, укрепленного прямо на дереве. Свет был слабенький, но большего, кажется, и не требовалось.

За деревом, там, куда свет не проникал, слышался приглушенный смех и шлепки по чьим-то дерзким рукам. Танцы были еще не в разгаре. Баянист поиграл танго, под которое лениво протанцевали две пары, потом долго разговаривал с девушками. Тони на площадке не было. Когда баянист снова заиграл, Юрка на минуту оторвался от своей собеседницы, чтобы сообщить мне, что сейчас будут плясать «Семеновну». Я удвоил внимание. Однако и баянист играл без подъема, и танцорки были какие-то вялые. Одна в переплясе сильно сутулилась и внимательно смотрела на свои ноги, другая никак не попадала в такт. И пели они что-то скучное – о том, что ребята хитрые и им нельзя доверять.

Но едва они отплясали, на площадку выскочила маленькая фигурка – не то девушка, не то подросток; в публике послышался смех, кто-то громко сказал:

«Капочка плясать будет!», оживился и гармонист, заиграл громче, заулыбался.

Девчушка попробовала вытянуть на перепляс одну, другую девушку – те, смеясь, не шли. Тогда Капочка, не смущаясь, махнула рукой: ладно, мол, одна спляшу.

Она ловко прошла по кругу, под конец по-мальчишески похлопав себя ладошками по груди, бедрам и голеням.

– Ай да Капочка! – засмеялись зрители.

За этим прихлопом Капочка, правда, пропустила вступление в частушку, но не смутилась, проплясала еще и теперь запела уже вовремя – тоненько и высоко:

Ох, гора-гора, гора – крутой откос,

А мне залеточка задавал вопрос,

Задавал вопрос, а сам смотрел в глаза:

«Молодая ты – тебя любить нельзя».

В публике опять раздались смех и говор:

– Кто это ей задавал такой вопрос, интересно бы дознать?

– Петька, не ты ли?

Петька, длинный вихрастый парень лет шестнадцати, презрительно скривился.

– С детским садом не вожусь.

– Ой, держите меня! – смеялись женщины. – Сам-от два вершка от горшка.

А Капочка уже снова пела:

Ох, река-река, а на ней лодочка -

Что ж ты важничаешь, мой залеточка?

Что ж ты важничаешь? Воображаешь, знать?

За старухой меня не замечаешь, знать!

Тут уж хохот поднялся повальный:

– Ой, бабоньки, лопну со смеху! Это Тонька – старуха, честно слово!

– Ну, Капочка! Вот так Капочка! Держись, Петька!

Юркина соседка, которая тоже и хохотала и кричала, наспех объяснила нам, что Капочке, совсем пацанке, нравится Петька, колхозный киномеханик, а ему, Петьке, – Тонька, та самая, с которой мы уже познакомились.

– Ну, а ей? – задал сакраментальный вопрос Юрка, но ответа не получил – как раз в это время появилась сама Тоня, в цветастеньком платьице, и Юрка, окинув ее испытующим оком, остался доволен: пейзаночка что надо!

Девчата, наверное, рассказывали ей о Капочкиных частушках – Тоня смеялась и, смеясь, оглядывалась на площадку, не минуя взглядом и нас.

Баянист заиграл вальс. Ни я, ни Юрка вальса не умели. Вальс танцевало уже пар восемь. Кстати, не так мало было здесь парней.

– А парней-то… – сказал я Юрке.

– Торфяная электростанция, – объяснил рассеянно он, следя взглядом за Тоней.

Ее лихо кружил Петька.

Капочка, найдя себе пару – девчушку, как и она, – кружилась независимо и залихватски.

После вальса Тоня с девушками подошла к баянисту, о чем-то договариваясь.

– Кадриль… кадриль… – раздалось по площадке. – Кто кадриль?.. Парами, парами…

Пары подбирались со смехом и шутками. Тоня отмахнулась от Пети, выбрала партнером девушку. Наша соседка (сколько ей лет: тридцать, сорок, пятьдесят?), тряхнув короткими волосами, тоже отправилась в круг. У Юрки начался затяжной приступ остроумия. Он каламбурил – слово «кадриль» происходит, как всем известно, от слова «кадрить», рифмовал «кадриль» с «камарильей», называл Тоню «кадриночкой»…

Пары стояли ряд против ряда. Теперь у нашей Тони лицо было серьезное, сосредоточенное и такое наивное, словно она была не старше Капочки.

Гармонист заиграл, и танцующие двинулись навстречу друг другу.

Вот встретились первые, отбили дробь, поменялись местами.

Тоня провела этот тур, насколько я мог судить, с блеском. И уже улыбалась.

Ребят в двух шеренгах было человек пять, не больше, в том числе и Петя.

Отвергнутый Тоней, он пристроился-таки напротив, а поскольку в какой-то из шести фигур кавалеры меняются дамами, то он добился своего.

Меня, помню, кадриль поразила. Сложнейший танец! На большой зальный пол шашечками, да платьица поярче, думал я, так эти калейдоскопические построения хоть сверху рисуй! И в то же время каждому давалось свое соло, каждый раз дуэт двух новых танцоров звучал по-новому. У каждого была своя выходка, своя дробь, свое коленце.

Тоня оказалась плясуньей на все сто: танцевала не только радостно, но и с особою статью. Локоток ее как-то особенно упруго отходил назад. Как-то особенно упруго выгибалась спина. Ноги выделывали что-то замысловатое, смешное, но это не портило дела – наоборот! Волосы ее то отлетали назад, то охлестывали лицо, и она их отбрасывала коротким быстрым движением.

В одном из переплясов – я даже вздрогнул от неожиданности – получилось вдруг, что она смотрит прямо на нас, улыбаясь, как давно знакомым. И снова – пляшут кавалеры, пляшут дамы, пары меняются местами, пары идут друг другу навстречу…

После кадрили долго ещё стоял легкий смех, перешучиванье.

Кстати, в конце кадрили появилась Жанна.

– Что за сельский менуэт? – осведомилась она и тут же пустилась в рассказ о своих злоключениях с утюгом, в котором нужно было разжигать угли – чем бы вы думали? – лучинкой!

Баянист заиграл, может быть, танго, а может, медленный фокстрот, и Юрка вдруг сорвался с места, и вот он уже на площадке с Тоней, и о чем он, интересно,

«заливает», какой из двенадцати стульев подкидывает ей, какой фразой Бендера блещет?

– Ого, – говорит снисходительно Жанна, – Юрочка времени зря не теряет.

Но тут срываюсь с места я и нагло перехватываю даму у Юрки. Моя решимость перехватить ее так внезапна и так велика, что попробуй кто-нибудь из них возражать, я, кажется, сделал бы это насильно.

– Наш-то флегма! – слышу я сзади удивленный Юркин возглас и – презрительный – Жанны:

– Это что, серьезно?

– Ну что ты!

Тоня успевает вовремя убирать из-под моих ног свои, а я успеваю выпалить целую тираду насчет того, что кадриль – это здорово, в самом деле здорово, нет, честное слово! (хотя Тоня не выражает никакого сомнения или удивления), и я рад, что попал сюда (и опять «честное слово»), рад, что встретил ее, и хотел бы, если она не против, проводить ее до дому.

– Проводить? – повторяет она и тут же скороговоркой: – Нет, не надо, еще смеяться будут! А вы вот что, лучше дожидайте меня у дома… А не хитро найти. Ворота у деревни видели? Так крайний домок на взгорке, скамейка у сирени.

– Господи! – восторгаюсь я. – Так я же там сегодня мечтал посидеть!

– Ну вот и посидишь! – вдруг переходит она на «ты». – Только уходи, пока еще «сковородка» не кончилась.

– Ну, ясно, ясно, – тороплюсь я и хочу еще что-нибудь прибавить, но возле нас вырастает этот самый Петя – «от горшка два вершка», хотя вершки, надо признаться, длинноваты.

– Прошу прощения! – кидает он мне, а Тоне: – Мадам, желаете один тур? – И сам же отвечает жеманно за воображаемую мадам: – Ах, ах, как я могу отказать!

– Чертов юнец! – говорит вслед им Юрка. – Насмотрелся кино и корчит донжуана.

Жанна не говорит ничего – она то насмешливо смотрит на Тоню и Петю, то останавливает «изничтожающий» взор на мне. Но эти штучки меня не трогают.

Протанцевав для отвода глаз с какою-то робкой девушкой, которая сильно вздрагивала каждый раз, как она или я сбивались с ноги, я небрежно сказал Юрке, что, пожалуй, уже пресыщен впечатлениями и пойду прогуляюсь один под луной.

Юрка приподнял брови.

– Смотри, чтобы тебе деревенские мальчики ноги не переломали!

– Не боись.

Медленно обогнув площадку, чтобы Тоня видела, что все идет, как условлено, я отправился к ее дому.

До дома я добрался чуть не бегом, но не сразу решился подняться к скамеечке и сесть, а усевшись, чувствовал себя некоторое время не в своей тарелке. «А что как подвох? – думалось мне. – Что как поставят меня сейчас в какое-нибудь дурацкое положение, выльют на голову помойное ведро или еще похлеще отмочат номер…» Однако все было тихо. От деревни дорога уходила вниз, к речке. И поля, и речка виделись обманчиво четко в лунном свете – целиком, но без подробностей.

И было так хорошо все это: и тишина, которой не мешал ни лай собак, ни отдаленный звук баяна, и воздух, и большое спокойное небо, – что я совсем забыл, где я сижу и почему. Представлялись мне какие-то менуэты, кадрили на больших площадках под луной, какой-то обряд приглашения на танец – цветок, молчаливо протягиваемый девушке. Потом мне чудилось, что я живу в этом доме вместе с Тоней, мы уже давно женаты и, как всегда, я вышел ее встречать. Я воображал деревню зимой, накатанный спуск к реке, по которому мчимся мы на санках – щека к щеке – с Тоней.

Отдаленный звук баяна умолк. Несколько раз на улице появлялись люди. Я вжимался в скамеечку, но они до меня не доходили – дом стоял на отшибе, последний в ряду. Люди хлопали калитками, снова становилось тихо, а Тоня все не появлялась.

Наконец я увидел ее. Она быстро шла по улице и, кажется, удивилась, увидев меня, даже что-то пробормотала, вроде: «И этот еще».

Кто там ее рассердил, не знаю, но почему-то я совершенно не смутился этим – луна и воздух совсем меня одурманили.

– Иди-ка сюда, – сказал я просто, как положено мужу, а Тоня ответила с насмешкой, как раздраженная, строптивая жена:

– В самом деле?

– Ну, иди же! – повторил я нетерпеливо.

– Ох, тошнехонько! – сказала Тоня, но в голосе ее уже чувствовались любопытство и смех.

Не глядя на нее, я ткнул на скамейку рядом.

– Садись.

– Ну, села. Что дальше?

– У вас всегда так? – спросил я.

– Как – так?

– Ну, вот это… луна, избы, речка…

Тоня смотрела не на речку, а на меня.

– Ты чего сюда пришел? – спросила она со смехом.

– Так ты же меня позвала.

– Ну, положим, ты напросился.

– Ну, может, и напросился.

– А чего луну обследуешь? Чего мне ее показывать?

– Так ведь хорошо же!

– Ты что же, луны не видел?

– Не знаю… Не глядел, что ли, – честно отвечал я. – А может, у вас луна другая.

– У нас хорошо-о, – протянула она серьезно. – У нас вот как хорошо! Ты соловьев еще не слышал?

– Поведешь послушать?

Она недоверчиво взглянула на меня, сказала резко:

– Недосуг мне – встаю чуть свет.

– Я просто так, – оправдался я. – Ты иди спать, девочка. Я еще посижу.

– Так и будешь сидеть? – спросила она с любопытством. – А как собаку спущу?

– Зачем же?

– Не бойся – у нас и собаки нет. Ты что, блаженный?

– Блаженный? – переспросил я. – А может быть.

Она рассмеялась:

– А товарищ у тебя не такой!

– Юрка-то? Он другой. Все люди другие.

– Ну, сиди, – милостиво разрешила Топя.

– Можно, я и завтра приду сюда?

– Завтра будет завтрева, – уклончиво ответила она.

– И соловьев послушаем?

– Может, послушаем, может, послушаешь – что четыре уха, что два – соловей один поет.