Текст книги "Весеннее солнце зимы. Сборник"

Автор книги: Наталья Суханова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

5

Во дворе нас встретили куры, которые перед решительно шагающим Юркой в панике рассыпались по сторонам. Даже гневный петух на полдороге струсил и повернул обратно.

Юрка бодро постучал и, не дожидаясь ответа, толкнул дверь. В просторных сенях было темно и прохладно. Лишь из приотворенной двери падал свет.

– Разрешите?

Мы вошли. Комната была пуста, и мы в нерешительности остановились.

– Сядем? – предложил Юрка.

– Можно, – сказал я, опускаясь на скамейку.

В этой комнате стояла русская печь, накрытый клеенкой стол, стулья, скамейка, буфет. На небольших окнах висели накрахмаленные тюлевые занавески. Сами окна были плотно закрыты, и все-таки я услышал над ухом надсадный комариный писк.

– Кто-нибудь есть дома? – громко спросил Юрка, и так как никто не откликнулся, вздохнул. – Ничего, мы подождем.

В наступившей затем тишине раздался какой-то скрип, движение, что-то вроде вздохов – и вдруг забили стенные часы, которых раньше я не заметил.

– Пускай бьют? – серьезно спросил Юрка.

– Пускай.

Он задумчиво покивал – мол, так я и думал, иного я от тебя и не ожидал, друг.

Потом встал, заглянул в другую комнату и напомнил мне:

– Ты, главное, не теряйся. В основном, если будет старуха, упирай на женихов: дескать, в городе Антонина найдет обстоятельного мужа, и все такое. Понял?

Бей на женихов. Я беру на себя ее дядьку. Два пол-литра – и он будет наш.

– Смотри, вон он идет, – сказал я, выглянув во двор. – Походка, надо сказать, генеральская.

– Ничего, – успокоил меня Юрка. – С нашим главнокомандующим, – он похлопал по свертку с бутылками, – не пропадем!

Трошенька с кем-то разговаривал в сенях. Я похолодел, думал – Тоня, но это оказалась ее бабушка, маленькая ласковая старушка.

– Здравствуйте, – почтительно сказал Юрка и благонравно потянулся к голове, как бы желая сдернуть с нее – буде он там окажется – любой головной убор. Но шапки не было, и он только пригладил и без того гладкие волосы.

– Это кто же такие есть? – заворковала бабушка. – Чтой-то я вас не признаю.

– Мы, бабушка, приезжие…

– Какая я тебе бабушка? – весело засмеялась она. – Дед тебе в воде, а я пожилой молодец.

– Вы, наверное, к Тонюшке? – спросил дядька.

– Собственно, мы ко всем к вам.

– Не свататься ли? – тут же откликнулась живая старушка.

– Ну, вы скажите, мама, – ласково одернул ее Трошенька, а Юрка надавил на меня взглядом: давай, используй момент. Но я промолчал.

– Да вы садитесь, садитесь, чего повскакивали! – сказал Трошенька. – А я тут по хозяйству соседке мастерил… Хорошее дело – плотничье. Вот вы, молодежь, это понимаете: радость сделать вещь своими руками?

– А как же? – подхватил Юрка. – Инженерами готовимся стать.

– А здесь? – спросил Трошенька, заглядывая нам в лица так, словно готовясь услышать нечто безмерно интересное.

– Они у меня, дядечка, на ферме производственную практику проходили, – пропел сзади с порога насмешливый Тонин голос.

– Про то наслышан, о том еще будет разговор, – со старательной строгостью сказал дядька, а Тоня села у стола, глядя на нас нехорошим пристальным взглядом.

В наступившем неловком молчании Трошенька откашлялся и сказал:

– Мамаша, нет у нас там кваску?

– А может, с устатку выпьем? – бодро предложил Юрка.

Тоня пробормотала: «Перетрудились», и мне очень захотелось уйти, но Юрка, не обращая внимания на Тоню, уже вытаскивал бутылки.

– Ну, коли гости хотят… – развел руками дядька. – Мамаша, Тонюшка, что там у нас есть закусить?

Тоня сердито загремела тарелками, я уставился в окно, Юрка сунулся было помогать Тоне, но что-то быстренько вернулся обратно. На столе появились сало, грибы, капуста, горячая оплавленная картошка с волокнами мяса.

– А ты откуда, милок? – спросила меня старушка, поправляя на столе поставленное Тоней. – Гдей-то я вроде видала тебя?

Памятуя наказ Юрки, я наконец взялся за тему о женихах – благо Тоня куда-то вышла.

– Мы, бабушка, студенты, – сказал я, противно фальшивя. – Из Москвы. Неплохой городок. Песня даже есть такая:

Городок наш ничего, населенье таково: неженатые студенты составляют большинство.

Бабушка потребовала повторить песню, даже пропеть, так что я уже жалел, что связался с этим. Очень заинтересовалась она темой:

– А что ж так? Чего ж не женятся? Разве в Москве девок мало? Так пущай к нам езжают. У нас девки как на подбор. Хоть бы Тонюшка.

– Антонина ваша – девушка красивая, – выдавил я.

– Егоровская порода.

– Ей бы в город – отбоя от женихов не было бы.

– У нее и здесь женихов хватает. Хоть бы и ты, – сказала бабка хитро. – Хоть бы и твой приятель. Вижу я, куда вы наставились, – у бабки глаз вострый. А не схочет за приезжих выйти – вон на станции сколько ребят. Э, выйти замуж – не напасть, кабы с мужем не пропасть.

– Ну, риск, конечно, есть. Но не в девках же вековать.

– В девках сижено – плакано, замуж хожено – выто.

Вот оно, подумал я, откуда у Антона ее присказки, и «егоровская порода» отсюда же.

Между тем Юрка гнул свою линию. Он тоже что-то по песням «ударял» – старым застольным: «по махонькой, по махонькой, тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом».

Говорил, что рюмки ни к чему, водку лучше стаканами пить: охладить, если можно, и – в тонкий стакан. Я уж испугался, не приняли бы нас за выпивох.

Конечно, у Юрки был расчет – влезть в свои к Тониному дядьке. Однако мне показалось, что дядьке все это не совсем нравится. Может, думал я, мы попали не вовремя, говорят, пьяницы не в запой испытывают даже отвращение к спиртному. Хмуро поглядывала на манипуляции с рюмками-стаканами и Тоня; ну, этому не стоило и удивляться: в семьях, где есть пьющие, не очень-то любят веселых гостей. «Ничего, – утешал я себя, – потом объясним ей, зачем все это устроили».

Выпили по первой, и Юрка, хихикнув, полупропел, полупродекламировал:

Не два века нам жить,

А полвека всего,

Так о чем же тужить, -

Право, братцы, смешно.

– Вот это ты не прав, – возразил дядька. – Островский, кажется, иначе говорил. Полвека надо прожить так, чтобы не стыдно было людям в глаза смотреть!

Исподтишка Юрка подмигнул мне – мол, разобрало старика, плотник-то – высокими категориями!

– Вот наша бабушка сказала: «дед в воде, а я пожилой молодец», – продолжал Трошенька. – В том и штука, чтобы молодости не растерять. Верно, Тонюшка?

– Верно. Только это, Трошенька, и без тебя все знают.

– А не все.

– Собственно, что я хочу сказать, папаша, – вовремя перевел стрелку на рельсах Юрка. – Я буду говорить прямо. Ты сам видишь, мы люди простые, с открытой, так сказать, душой. Плохой человек пить не будет…

– Нет, милок, – вмешалась бабуся. – Пить да гулять – добра не видать.

– Это если без ума, – пришлось отбиваться Юрке. – Но я о чем? Я насчет Тони.

Тоня настороженно выпрямилась.

– Не враги же вы своему ребенку, – продолжал Юрка. – Что же ей, среди коров и жизнь свою загубить? Это же ваша родная кровь! Так вот, что я хочу сказать?

Нужно отпустить Тоню в город. Может быть, там ее счастье ждет…

– Обстоятельный муж, – вставил я и осекся под прищуренным Тониным взглядом.

– Муж, семья, – уверенно поддержал Юрка. – Ну и вообще в городе жизнь – не то что в деревне. Мы поможем ей найти работу, устроиться на первых порах.

– Так, так, – сказал дядька. – Разговор, я вижу, становится серьезным. Дочка, принеси-ка мне сигареты, там в кителе где-то…

Тоня вышла.

– Так, так, – повторил Трошенька. – Это она вас просила поговорить или вы сами, по своему почину?

Что-то здесь было неладно. Сейчас я это почувствовал острее. С самого начала мне было не по себе, но я думал, что просто трушу.

– А какое это имеет значение? – услышал я бодрый голос Юрки. И увидел возвращающуюся Тоню.

– Не нашла я, – сказала она. – На вот, смотри сам.

Трошенька искал сигареты, а я оторопело уставился на его китель – еще не старый китель с полковничьими погонами.

Юрка тыкал вилкой в грибы, обдумывая, вероятно, свой следующий ход.

– Главное ведь… – сказал он, поднимая глаза, и в этот момент тоже увидел погоны. Лицо у него стало такое ошарашенное, что я не выдержал, хохотнул, поперхнулся, закашлялся.

– Ах, ты, боже мой! – приговаривала надо мной бабуся. – Водички, водички хлебни! Ах, такие ж молоденькие ребятки, уже пьют эту отраву, прости господи!

Зачем ее только делают? Ах, желанный мой! А ты тоже, Троша, только что погоны носишь, а ума в тебе, как у дитя, – зачем парнишкам дозволил эту отраву пить?

– Ничего, бабушка, мне уже лучше!

– Ничего, бабушка, ему уже лучше, – злорадно повторил Юрка.

Тоня сидела, отвернувшись к окну, словно все это нимало ее не касалось.

– Значит, хотите Антонину в город? – сказал Трошенька. – К свету, так сказать. Что-то не все я здесь пойму. Может, пояснишь, Антонина?

Тоня не шелохнулась.

– Молчишь? Дело такое, ребята. Не знаю, что у вас там с Антониной получилось… Смотри, Антонина, смех, он к слезам бывает! Только тут какая-то путаница.

Трошенька закурил и протянул пачку нам. Я отказался. Юрка же, видимо, освоился – вежливо взял сигарету, задумчиво кивнул головой.

– Тут, я говорю, какая-то путаница. Мне Антонина – как дочь. Я и сам мечтал: вот кончит школу, приедет ко мне учиться. Для нее и квартиру в Москве берег – одному мне она ни к чему. Только дети теперь умнее родителей – своим умом живут. Ну, хорошо, пока я жив, содержу их с мамой…

– Это правда, – вставил сочувственно Юрка.

– Что правда? Что правда? – вскинулась вдруг Антонина. – Что правда?! Это мы вас содержим!

Юрка только головой покрутил – ну, мол, дает племянница!

– Мы вас содержим! – выкрикнула Тоня. – И армию, и интеллигенцию!

– Интеллигенция, между прочим, тоже для вас кое-что делает, – вмешался я.

– На то и содержим! – вздернула подбородок Тоня.

– Кто это вы? – спросил, улыбаясь, Трошенька.

– Мы – рабочий класс и крестьянство.

– Что-то у этого крестьянства коровы чихают.

– Не о том разговор, дядя!

Выговорив это, она снова отвернулась к окну и застыла.

– Я, конечно, не знаю, – сказал задумчиво Юрка, – только, может, товарищ полковник, лучше бы вам настоять, чтобы она в город переехала. Она еще не понимает – романтика в голове!

– Это кто, Антонина не понимает? Она понима-ает! Она очень даже понимает! – с неожиданной гордостью сказал полковник.

– Образование еще никому не мешало.

– Ничего, она еще выучится, – утешил не то себя, не то Юрку полковник. – У нее, конечно, ветра в голове много, но сердцевина у нее крепкая – егоровская…

– А ведь я тебя, милок, признала, – вдруг ласково дотронулась до моей руки бабушка. Во все время разговора она сидела спокойная и благодушная, подкладывая то одному, то другому грибочков, капустки. – Это ж ты, милок, кажен вечер Антонину на скамейке дожидаешь? Спать девоньке не даешь. Ишь ты!

Этак всякий умеет, сидя на скамеечке, дожидаться! А ты ее с работы встрень да с гулянки проводи – так-то стоящие парни делают.

– Не беспокойся, бабушка, – зло сказала Тоня. – С гулянки меня другой провожает. Вот этот, – кивнула она на Юрку. – Один до мостика, а другой уж у дома дожидается.

– Это как же? – растерялась даже бабушка, а полковник с беспокойством уставился на свою вспыхнувшую племянницу.

– Ну, хватит, – сказала, поднимаясь, Тоня. – Представление окончено.

– Гостей так не встречают, – попробовал остановить ее дядя. – Вот и Прасковья Михайловна к нам.

Но Тоню было уже не остановить.

– А, Прасковья Михайловна, – сказала она, стремительно оборачиваясь навстречу входящей. – К самому разу подошла. Скажи, спорили мы с тобой, что я задурю головы практикантам?

– Что это ты сразу с порога? – растерялась Прасковья.

– Был такой уговор? Что я посмеюсь над ними – и будут они у меня коров доить?

– Ну было, шутейно…

– Посмеялась я над ними? – уже не говорила, а кричала Тоня. – Доили они у меня коров? Что и требовалось доказать!

– Честно говоря, – сказал Юрка с достоинством, – мне не совсем все это понятно. Я не вижу ничего дурного ни в том, что мы помогали тебе на ферме, ни…

– А чтобы спориться, кто из вас голову мне заморочит, в этом тоже плохого нету?

– Ну, если на шутки обращать внимание.

– Вашим салом по вашим мусалам – не нравится?

«Значит, слышала, – думал я, – значит, с самого начала знала. Господи, где же это мы говорили? – никак не мог вспомнить я. – Ведь, кажется, отошли от фермы, кажется, по дороге уже шли. И если слышала, разве не помнит, что я что-то возражал Юрке? Эх, да что тут…» Между тем Юрка пытался сохранить остатки достоинства.

– Теперь я уж должен объяснить вам, – обернулся он к полковнику. – Был у нас действительно такой шутливый мужской разговор с приятелем. Но, нужно сказать, мы его забыли быстрее, чем ваша племянница. Прости меня, Тонечка, но ведь мы по-хорошему сегодня пришли…

– Спасители!

– Хотели помочь…

– Вырвать, да? У-умные! «Среди коров жизнь загубить». С вами-то скорей загубишь! Ты же, Юрочка, прости уж и меня, тряпичная душа! Или не так?

«Сейчас, Тонечка, – передразнила она Юрку, – совсем не такие платья носят: тебе бы в большой город». А в этом-то городе небось от всякого пня шарахался бы. Так, что ли, Юрочка? Ты и здесь-то шарахался. Куда уж ниже стелешься, за локоток придерживаешь, а увидишь Жанку или начальство какое с Торфяной – руку-то, как обожжешь, отдергиваешь… Мелочь вы – одно слово!

– Кончай, – оборвал я Юрку, который все еще объяснял что-то с обиженным видом. – Помощь наша не требуется, тебе ясно? За недоразумение извините!

Идем!

6

В ту же ночь, бросив на Юрку с Жанной завершение наших дел на Торфяной, я уехал домой.

В вагоне я уже жалел об этом. Приехав домой, места себе не находил – хоть бери билет обратно. Едва дождался Юркиного поезда, бросился встречать, но Юрка и Жанна не привезли никаких новостей, словно не были на целые сутки дольше меня в деревне. Жанна вообще на меня не глядела и не разговаривала со мной. Юрка был злой. После нескольких фраз, брошенных им вскользь, у меня пропало желание ехать обратно и выяснять что-то, якобы недоговоренное.

Я думал, Юрка будет молчком молчать о наших летних делах, но явно недооценил парня. Почти ничего не переврав, сделав себя даже смешнее, чем он был на самом деле, но при этом незаметно сгладив некоторую неприглядность, Юрка сумел-таки предстать в лучшем виде перед слушателями и особенно перед слушательницами. Его неудачные похождения стали незаменимой историей в любой компании, так что никого уже не интересовали ни рижские впечатления Лильки Козловой, ни уральские «сказы» Вовки и Изечки.

Я сам не без любопытства слушал его. И то, как Прасковья заправляла ему арапа насчет Тониного дядьки – будто тот столяр, сильно пьет и тяжел на руку. И то, как расписывал Юрка Тоне в простоте душевной сплошной поток машин на столичных улицах, а она восторженно восклицала: «Сплошь? Так и идут сплошь?» – «Да, пожалуй, Тонечка, – отвечал он ей важно, – без привычки на другую сторону и не перейдешь!» Как при этом норовил невзначай обнять ее, но все оказывалось почему-то не с руки. Как однажды попытался задержать руку на ее плече. «Ой, что это вы!» – испугалась Тоня. «Комар, Тонечка. Очень комариное у вас место», – заворковал было Юрка, но тут же получил увесистую оплеуху с тысячью смущенных оправданий: «Да комар же ж! Ой, извиняюсь! Вам не больно?» Забывая, что это Тоня, я смеялся вместе с другими.

Мне в этих рассказах почти не отводилось места – только в качестве того незадачливого парня, которому надлежало дожидаться Тоню на скамейке, пока они вели с Юркой свою затяжную игру.

Несколько раз ко мне приставали с расспросами, что же все-таки бывало после того, как Тоня приходила: пытался ли я тоже положить ей руку на плечо, и вообще. Но я ничего не прибавлял к блестящим Юркиным рассказам – и от меня отстали.

Логически все завершено было в Юркиной истории: мы хотели влюбить в себя девочку, но влюбились сами. Мы хотели пошалопайничать, но сами остались в дураках, и очень здорово! У Юрки в этой истории было все вплоть до морали: женщина, даже деревенская, в десять раз хитрее мужчины.

И пока я его слушал, казалось мне, что все так и есть, так и случилось, как рассказывает Юрка. Но было что-то, что не укладывалось в Юркину схему.

Кадриль, которой обучала Тоня меня… И взгляд ее, сделавший меня надолго счастливым… Торопливый лепет Капочки в «оранжевом» танго… И злость, слишком уж яростная злость Антона в последний вечер…

Как-то в ночь, когда воспоминания очень обострились, я окончательно решил съездить летом на торфяную станцию, поговорить с Антоном, с Капочкой, с Прасковьей, а то просто прийти вечером и сесть на скамейку, пока играет вдали, на «сковородке» баян. Я волновался, представляя, как приехал я и, еще никому не показавшись, сижу у Тониного дома, с чемоданчиком, – не найдется ли добрая душа пустить переночевать? Одна ли будет возвращаться Тоня с вечерки?

Или с Петькой? Или еще с кем другим? Хотелось думать, что одна. А если не одна – что тут же отошлет случайного провожатого, подойдет, посмотрит пристально и вдруг рассмеется: «Комары не жалят?», а я подхвачу: «Поют, проклятые», и будем мы смеяться до самого утра, и ничего не нужно будет спрашивать и выяснять.

Однако летом заболела мама, а когда поправилась и еще оставалось недели две до занятий, мне что-то уже не казалась естественной и легкой эта поездка. Да и сама скамейка с пологою спинкой теперь уж не представлялась так – до боли, до замирания сердца – ярко.

Зимой я женился. Познакомился в компании с приятной девчонкой и как-то само собой женился.

Юрка за бутылкой коньяку объяснил мне этот механизм:

– Понимаешь, старик, тут нет ничего удивительного. Последние курсы, что ни говори, создают определенное поле. Все стрелки повернуты на один путь.

Окружающие, естественно, ждут от тебя этого шага, как всего годом раньше были бы неприятно удивлены…

Впрочем, что же, я и сам, в сущности, не был против своей женитьбы, своей жены. Мне только хотелось, благо коньяк попался хороший и освещение было интимное, поговорить немного о Тоне. Но Юрка опередил меня.

– А знаешь, – сказал он, – шутки шутками, а ведь я был влюблен в Антонину.

Без смеху! Очень хорошо она вписывалась…

И мне уже не захотелось говорить.

На том, казалось бы, и все. «Мисюсь, где ты?» Умели классики завершить вовремя – на полуноте.

Но однажды – это было на последнем курсе – в перерыве кто-то из ребят сказал, что меня ждут на проходной.

У двери толкались входящие и «исходящие», но не заметно было, чтобы меня кто-то ждал.

– Дядя Вася, – спросил я вахтера, – меня кто-нибудь спрашивал?

– Да вон она уже пошла, – кивнул он на улицу.

– Тоня! – крикнул я, выскакивая.

Она разом обернулась, но не пошла навстречу, даже с места не двинулась.

Это была, конечно, Тоня, но мне она показалась в этот момент малознакомой – старше, чем вспоминалась, не такой хорошенькой, более городской, что ли.

Мы стояли, смотрели друг на друга, и это отчужденное рассматривание отдавалось тупой болью в сердце.

– Ты что же раздетый? Замерзнешь.

– Я сейчас, мигом…

Как назло, гардеробщицы долго не было, мне все казалось, что Тоня за это время уйдет, я подскакивал к двери, выглядывал – Тоня ждала, повернувшись спиной к проходной.

Наконец я выбежал, одеваясь на ходу.

– Ну, здравствуй, – сказал я, стараясь держаться непринужденно.

– Здравствуй.

– Ну, как там дела? Героем еще не стала? – глупо пошутил я.

– А ты уже стал?

Юрка на это, конечно, ответил бы, что, живя в городе, героем быть не обязательно – бытовые удобства компенсируют отсутствие славы. Но я вовсе не намерен был состязаться в остроумии.

Мы стояли па улице, и я не знал, куда пойти. Было сыро и холодно.

– Слушай, Антон, ты не хочешь есть? Тут неподалеку приличная пирожковая.

В кафе не повезло. В этот холодный день всем хотелось горячего. Я поставил Тоню за пирожками, а сам бросился добывать кофе. Пролезть вперед мне не удалось. Пришлось встать в хвост.

Тоня терпеливо стояла в своей очереди. Однако когда я, взяв кофе, оглянулся, там ее не было – она сидела у выхода боком к столу. Я принес кофе, Тоня хмуро сказала:

– Я пирожков не взяла.

– И правильно. Пей кофе – и пойдем.

– Ты пей, – сказала она. – Я подожду у выхода. Мест все равно нет.

Оставив кофе, мы ушли.

– А ты помнишь, – сказал я, думая о вентиляторе в кафе, – как пели комары?

– Помню, – улыбнулась она. – Ты, может быть, спешишь? Я только хотела извиниться, что так получилось тогда. За грубость…

– Да нет. Все правильно. Я ведь тоже хотел приехать, поговорить.

– Правда? – обрадовалась она.

– Да.

– Чего же не приехал?

Мимо нас спешили люди.

– Антон, я знаю одно место – там можно спокойно поговорить.

Это был старинный дом, где на лестничных площадках стояли крохотные железные скамеечки с деревянными сиденьями. Сколько живу в Москве, другого такого не видел. Правда, из-за скамеек у меня всегда возникало ощущение, словно я забрался в чужой сад и сейчас выйдут хозяева и спросят, почему я здесь сижу.

Некогда мне показала этот дом моя жена. В другое время я бы сюда не привел Тоню. Но сейчас мне было не до тонкостей.

Слава богу – на лестнице ни души. Я посадил Тоню и стал смотреть на нее. И она тоже пристально посмотрела на меня. Посмотрела серьезно – со страхом и мукой. Ну да, вот тогда я и понял, что она меня любит. Ясно понял. Без сомнений. Сомневаются, когда счастливы. А я тут же отчетливо осознал, что несвободен. Еще минуту назад я совсем не думал об этом. Главное было – поговорить. А вот теперь это стояло рядом: «Любит, любит» и «Женат, женат».

Между тем мы говорили, мы все время говорили.

– А знаешь, кто рассказал мне тогда о вашем споре? Прасковья! Вы ее не видели, а она вас слышала. Только я сначала по-настоящему не злилась, а так, смехом. Ну, ладно, мол, покажу я вам, какой он такой город, а какая деревня.

А уж потом, потом злилась.

– Почему?

– Да так… Жанна еще ваша…

– А что Жанна?

– Да приходила она ко мне. Я, мол, вас жалеючи. Они шутят, смеются, а вы можете всерьез увлечься.

– Ну?

– Расписала мне вас: Юрка – трепло и ты, мол, не лучше.

– Так и сказала?

– Как-то в общем так.

– Вот сволочь!

– Я и обозлилась. И погнала вас всех… Тут Жанка, тут Прасковья. И я кипяток.

Говорили о Капочке, о Петьке.

– Капочка-то, Капочка, где, ты думаешь? Ни за что не угадаешь! В ансамбле!

– В каком ансамбле?

– Областном – песни и пляски.

– Ну?!

– Вот и ну! В кожаной юбке приезжала. На шею бросилась. В ансамбль звала.

Чуть не сговорила. Да вот учиться я надумала.

– По сельскому хозяйству?

– Конечно.

– Зоотехников много, артистов мало.

– Оно может быть. Тех много, этих мало. Только я-то и вовсе одна. Как решу – так и будет, – мягко улыбнулась Тоня.

– Слушай, Антон… – Я на минуту даже забыл о том, что стояло передо мной, как два величайших открытия: что она меня любит и что я несвободен. – Слушай, Антон, а что же все-таки поется в той частушке про цыган?

– Про цыган? А, чепуха!

У нас цыгане ночевали, пили и обедали.

Одному я подмигнула – все, черти, забегали.

Чепуха, действительно, чепуха, думал я, все чепуха. Одно важно. Два года, два года почти прошло, а она меня помнит! Милая… И я-то, я… Как я мог подумать, что все прошло… Как я мог так ошибиться?

– Ну, а ты? – услышал я. – Не женился?

– Женился.

Я увидел, как она с трудом сглотнула.

– На Жанне?

– Нет, что ты!.. Но подожди! – взмолился я, глядя в ее помертвевшее лицо. – Это все чепуха! Это все переиграть можно!

– Не-ет, – сказала она. …Сейчас, когда все уже быльем поросло, я могу, я должен понять. Когда она сказала «нет», это было, как надежда – вопросительное, замедленное «нет». И я это сразу увидел и, может быть, испугался. Потому что когда принялся убеждать, зачем-то долго и нудно перебирал все возможные препятствия: «Мама, конечно, встанет на дыбы, но ведь это мое, в конце концов, дело», «В институте, конечно, скандал будет, но…» Я решительно отметал препятствия, чтобы тут же вспомнить о новых. И опомнился, только заметив, как изменилась она. Она уже не говорила «нет»: другое, настоящее «нет» ясно проступило на ее лице. Теперь я уже в самом деле из шкуры лез, чтобы убедить. И уже знал, что ничего не смогу – егоровский характер, упрямая порода…

Обессиленный и злой, я замолчал и уже не возражал, когда она сказала, что ей нужно на троллейбус.

Троллейбуса долго не было. Мы молчали. Я готов был оставить ее одну на остановке и уйти. Эта злость меня здорово поддерживала. Ведь я уже знал – без смеху, – что ничего не поверну вспять.

И только когда она вошла в троллейбус и дверь захлопнулась, когда я увидел ее берет, продвигающийся по проходу, – берет, лица я не видел, – я вдруг почувствовал такую боль – одну только боль, без всякой злости, – что это меня совсем скрутило.

Вот и все. Больше мы никогда не встречались. Так закончилась наша кадриль.

Да, может быть, оно и лучше. Счастье, писал Лев Николаевич, это только зарницы. И не следует, говорит в таких случаях Юрка, сооружать из него электрическую лампочку.