Текст книги "Весеннее солнце зимы. Сборник"

Автор книги: Наталья Суханова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

3

С того и пошло. Чуть вечер, мы уже сидели с Юркой на бревнышке под окнами правления.

Я, кажется, понял, почему эту площадку называли «сковородкой». Люди на ней были – как семечки, и в середине, на самом горячем месте, подскакивали. Очень мне самому понравился этот образ сковородки с подпрыгивающими в середине семечками.

Тоня с нами не садилась. Зато почти всегда рядом оказывалась веселая женщина в тюбетейке. Она расспрашивала о нашей практике, о городе, об институте, а когда кто-нибудь из нас шел приглашать Тоню, заводила протяжную насмешливую частушку:

У нас цыгане… ночевали, пи-ли и обедали…

Только эти две строчки она и пела всегда, так что меня разбирало любопытство: что же стало с этими самыми цыганами? Прямо почему-то не хотелось спрашивать, и я обычно интересовался:

– Хорошо пообедали?

– Хорошо, хорошо! – говорила многозначительно Прасковья Михайловна (в деревне ее звали просто Прасковья).

Нашу Жанну она невзлюбила. Ни разу не прошла Жанна мимо, чтобы Прасковья не заметила:

– Красива у курицы хода, оттого что кривая нога!

Или:

– Господи боже мой! До чего же корове шлея не идет!

Это было, конечно, несправедливо. Жанна не была кривонога или толста, и одеться она умела. Но ни Юрка, ни я не вступались за нее. В конце концов, человек, который вечно насмешничает, заслуживает насмешки над собой.

Вскоре Жанна отказалась от посещений «сковородки», и, честно говоря, мы обрадовались. Жанна требовала к себе внимания: то с ней потанцуй, то проводи ее домой. А нам было не до нее.

После работы я норовил выскочить из дому пораньше. Но иногда не успевал, приходила Жанна и начинала жаловаться на потерянное лето, на визг гармошки, на комаров, на хозяйку.

– Неужели вас тянет на эту кастрюлю-половник-сковородку? – неизменно заканчивала она свои сетования.

– А что делать? – притворно вздыхал Юрка. – Комаров кормить?

– Ну уж лучше прогуляться за деревню.

– У нас вон Леня по части прогулок, – коварно кивал на меня Юрка.

– Я кустарь-одиночка, – поспешно возражал я. – Я поэт. Я вечерами натихую стихи пишу.

Эту мою реплику Юрка никак не обыгрывал. Некоторые вещи мы с ним обходили молчанием. Возвращаясь со своих посиделок у Тониного дома, я заставал его неспящим, но он и тут ни о чем не спрашивал – гасил сигарету и поворачивался на другой бок.

Иногда мне казалось, что вот я приду на скамейку, а там уже сидит Юрка.

– Которые тут временные, слазь! – непринужденно пошутит он и объявит, что предварительная часть игры кончена, я – третий лишний и пора мне сматывать удочки.

В самом деле, я ведь занимал скамейку явочным порядком. Даже если я танцевал в начале вечера с Тоней, почему-то не хотелось договариваться, что я буду ее ждать. Ближе к концу танцев я просто смывался, делал круг по деревне и шел к знакомой скамейке.

Однажды, подходя, я увидел, что скамейка занята – в темноте белела рубаха.

«Так и есть – Юрка!» – подумал я. Я даже не сразу сообразил, что Юрка белых рубашек не носит. Медленно я дошел до деревянных ворот, поставленных как попало на дороге. Можно было погулять в поле, можно было вернуться к себе.

«Что за черт, – подумал я, – боюсь, что ли?» Нащупав в кармане пачку, вынул сигарету, помял ее и, перескочив канавку, поднялся к белевшей в темноте рубахе.

– Прикурить найдется? – небрежно спросил я и только тут понял, что на скамейке сидит Петр.

«Ну, уж с этим переростком я в случае чего справлюсь!» – обрадовался я.

Молча Петр вынул зажигалку («Ишь ты, франт!»), раза два чиркнул, хмуро глядя на меня.

– Вечерок, да? – бодро сказал я, присаживаясь рядом.

Петька ничего не ответил, пригасил свою сигарету, встал и ушел.

Отойдя шагов на семь, он вдруг затянул:

У нас-ас цыгане… ночевали, пи-или и-и обедали…

«И этот тоже! – подумал я. – Что у них, сия частушка на все случаи жизни?» Тоню, которая появилась вскоре, я встретил вопросом:

– Ты знаешь некую частушку насчет цыган? Ну, которые ночевали, обедали и пили? Может, ты мне скажешь, что было дальше?

Тоня рассмеялась:

– А почему ты спрашиваешь?

– Да тут полчаса назад один молодой человек пропел мне ее.

– Здесь?

– На этом самом месте.

– Кто? Петька, что ли?

– Он самый.

– Ну и что он говорил?

– А ничего. Спел частушку и пошел.

Тоня опять рассмеялась, но так и не рассказала мне, что было дальше с цыганами.

Больше, однако, Петька не поджидал меня у Тониного дома.

Наша «знающая жизнь» Жанна, конечно, считала, что мы, «как все мужики», предпочитаем «легко доступных малограмотных девиц» ей – интеллектуалке, сложной женщине. По утрам, когда наша троица отправлялась на практику, Жанна неизменно осведомлялась:

– Ну, как дела, юноши? Немного устали, «притомились», как говорят здесь?

Я неприязненно молчал, Юрка бодро отшучивался:

Даже если юность мы проведем без промаха, Все равно, любимая, отцветет черемуха.

– Ну-ну! – говорила иронически Жанна. – Смотрите, бодрячки, не переутомитесь.

Оборвать Жанну было как-то неловко, слушать – неприятно.

– Да пусть себе треплется, – говорил, когда мы оставались вдвоем, Юрка. – Ее тоже надо понять: она всем сердцем к тебе, а ты от нее, как черт от ладана.

Представлять, что Тоню поцелует Юрка, было нестерпимо. И оттого, что все так по-дурацки началось, и самому было как-то стыдно и нехорошо. Это все время стояло между мной и Антоном. Антоном… Я ведь действительно частенько звал ее Антоном, а не Тоней. В ней было что-то мальчишеское, и мне приятно было это подчеркивать.

Не знаю, что думал Юрка о моих посиделках с Тоней, не знаю, как он сам ухаживал за ней, но если бы Жанна послушала наши с Тоней разговоры, она была бы немало озадачена.

– А вот знаешь, – говорила Тоня, – как надо у кукушки о жизни спрашивать?

Кукушечка, кукушечка, милая птушечка, прокукуй мне года!

Я повторял:

Кукушечка, кукушечка, милая птушечка, сколько мне жить?

– Не так! Не так! Какой ты непамятливый! Кукушечка, кукушечка, милая птушечка…

– Ты сама-то птушечка! Прокукуй мне года!

– Да живи подольше! – серьезно говорила она. – Жить-то, правда, хорошо?

– Когда как.

– А, видишь ты какой, – вдруг сердито замечала Тоня. – Чуть чего – и в кусты, да? Любишь масло слизывать, а хлеб под ноги бросаешь?

Логика ее была недоступна мне. Почему случайное, ничего не значащее замечание сердило ее? Почему, когда я болтал что на ум взбредет, выдумывал какие-то сказки, она слушала с радостной серьезностью, а когда я говорил дельные вещи – зачастую скучала? Объяснение одно: она была ребенком, мальчишкой, Антошкой.

Ее шутки, ее выражения казались мне поначалу странными. Задумается о чем-нибудь.

– Ты что, Антон? – спрошу я.

– А вот… докажи, что Земля на одной ножке вертится!

Я смеюсь неуверенно, а она:

– А вот… что такое вот такое?

Как-то я не выдержал, спросил:

– Юрка-то наш – парень что надо, правда?

– Юрка-то? Красавица!

– Не красавица, а красавец.

– Это у нас так говорят о ребятах – красавицы.

– Почему?

– Не знаю.

– А что, ведь и правда красивый?

– Красивый, – нахмурясь, согласилась Тоня, и я уже ревновал к этой хмурости.

Ревновал я и еще кое к чему. Со мной она была на «ты», а с Юркой – на «вы».

Он ее – на «ты», правда, вежливо и – «Тонечка», а она – на «вы» и делается не такая, как со мной.

Кстати, и со мной она иногда становилась вдруг на «вы», в минуты какой-то замкнутости. Подойдет после гулянки ко мне, улыбающемуся ей навстречу.

– Сидите? – скажет, пристально рассматривая меня.

– Почему же «сидите»? Я один сижу.

– Я и вижу, что не вдвоем. Скучаете?

– Что это ты сегодня со мной на «вы»? Вчера вроде на «ты» разговаривала.

– Вчера был – ты, сегодня – вы.

– Почему же это?

Она только плечом поведет.

– А завтра?

– А завтра будет завтрева.

И все это без тени улыбки: не то шутит, не то всерьез.

– Может быть, присядете? – подлаживаюсь я к ее тону.

– Некогда нам с вами сидеть.

– А вчера вроде время было.

– Вчера – было, сегодня – нету. До свиданьица! – И в этом «до свиданьица» промелькнет вдруг и насмешливость, и даже неприязнь, что ли.

А на следующий вечер я уж больше по привычке, чем с уверенностью бреду к Тониному дому. Уже придумываю, как скажу: «Слушай, Антон, если тебе неприятно, что я под твоими окнами отираюсь, так ты скажи – я человек вежливый, могу и на другой скамейке курить по вечерам…» Или нет, так, пожалуй, она решит, что я говорю не просто о другой скамейке, но и о другой девушке… Лучше, пожалуй… Как назло, фразы получились какие-то дурацкие, и, как специально, чтобы помешать продумать их, докучливо звенели и жалили комары.

Однако Тоня прибегала веселая, словно и не было размолвки:

– Комары не заели?

– Поют, собаки!

– Ничего: попы поют над мертвыми, комары – над живыми.

– Как-как?

– Что – как?

– О комарах.

– А что, интересуешься? Ну, слушай: поет, поет, на колени припадет, вскочит, заточит, опять запоет.

– Откуда ты это все знаешь?

– Или вот: крылья орловые, хобота слоновые, груди кониные, ноги львиные, голос медный, нос железный – мы их бить, а они нашу кровь лить!

– Это я знаю! – радовался я как-то уж слишком бурно, наверное, больше тому, что мы снова на «ты», снова по-доброму. – Это я знаю! Кто его убьет, тот свою кровь прольет!

И ведь всегда-то вот так и болтали – никаких молчанок, объятий, поцелуев.

Бывали, правда, у нас трудные минуты, когда я, случайно задев ее, терял нить разговора. Смущалась, казалось, и она. Но я тут же брал себя в руки, начинал подшучивать – что она вовсе и не девушка, а мальчишка, что она «супротивница»: если ей что сказать, так сразу наоборот и сделает.

– Сделаю! – соглашалась она удивленно.

– Вот-вот, я же и говорю: супротивница. Вот скажи я сейчас: сядь и сиди, и ни-ни! Что ты сделаешь?

– Уйду.

– Ну, а вот: Антон, сейчас же марш домой!

– Еще чего: домой, – полушутя-полувсерьез возмущалась она. – Чего это ради?

Моя скамейка, моя воля – хочу сижу, хочу иду!

– А я сказал: марш! Чтобы через десять минут тебя здесь не было!

– А вот и буду!

– А вот и нет!

– А вот и да!

– Ага, что я говорил? Супротивница!

– У меня такой закон, – говорила она до наивного серьезно, – захотел – сделай. Это во мне егоровская порода.

Я радовался своим открытиям в Тонином характере так, словно открывал новые земли. Но помимо ее характера, были еще ее быт, ее родственники, обстоятельства жизни. И о том, что я ничего о них не знаю, мне изредка напоминал Юрка:

– Неплохая девка. Только если не выскочит замуж за какого-нибудь приезжего, так и останется век дояркой, в деревне.

– Почему? Она девочка с характером.

– Характер характером, а куда денешься, когда ни матери, ни отца. Дядька да бабка. Дядька выпить не дурак.

– Откуда ты знаешь?

– Откуда я знаю… Разведка, мой друг, разведка… А что дядя ее, Трофим Батькович, тяжел на руку, это, я надеюсь, тебе известно?

– Нет, – даже пугался я.

– А что тебе вообще известно?

Получалось, что ничего. Я знал, что она своевольная, переменчивая, фантазерка, насмешливая, наивная, обидчивая, упрямая, ребенок, взрослая. И с этим, честно говоря, не очень вязался образ жертвы обстоятельств, который вставал из редких замечаний Юрки. Видел я однажды и дядьку ее. Мужик как мужик. Вышел, посмотрел.

– Что, Трошенька? – весело спросила Тоня.

– Спать тебе пора.

– Ничего, зимой отосплюсь.

Я заторопился:

– Пойду, пожалуй.

– Сиди, сиди, – остановила Тоня.

«Трошенька» вздохнул и исчез за калиткой. Что ж, думал я, может, трезвый он тих, а пьяный буянит. Имею или не имею право спросить ее, размышлял я. Кто я, собственно, такой, чтобы допытываться? Каких я сам хотел бы с ней отношений?

Не ясно. Иногда я воображал, что женюсь на ней, но тут же мне представлялось веселое оживление в институте:

– Ленечка-то, слышали, женился?

– Только вылетел из-под мамочкиного крыла, и – все, готово!

– Кто же супруга?

– Какая-то деревенская смазливая девчонка, без образования даже.

– Вот так с порядочными мальчиками всегда и выходит.

– На какие же тети-мети он думает содержать семью?

– А мама на что?

Представлял тихое отчаяние мамы, ее строгий голос:

– Разве обязательно было так спешить?

Нет, думал я, лучше действительно не спешить, убедить Антона уехать в город, помочь с работой, определить в вечернюю школу и как-нибудь, когда она уже поосвоится, сохранив, однако, всю свою живость и своеобразие, удивить наших снобов, приведя ее в компанию… Ну, и любовь, любовь, конечно! Но этого снобам не понять.

4

Когда я в первый раз взялся в чем-то помочь Тоне на ферме, Юрка встретил мой почин сухо:

– Зря ты ее балуешь.

– Ну, если помочь девушке в тяжелом физическом труде – это баловство, тогда уж не знаю!

– Не беспокойся. К своему тяжелому физическому труду она так же приспособлена, как ты к экзаменационным сессиям.

– Каста рабочих и каста ученых?

– Дело не в кастах. Хотя я не думаю, что это так уж плохо… Труд, к которому приспособлен с детства, что-нибудь да значит.

– Ты просто…

– Но суть не в этом, дорогой! Суть, драгоценнейший мой, не в этом, а в том, что твоя помощь, вместо того чтобы возвысить тебя в глазах очаровательной Тони, сделает тебя в ее глазах смешным, не больше.

– О!

– Да, да, смешным. Пробовал ты когда-нибудь поднести ведро воды кабардинке? А я пробовал. Потом в пору было из этого села уехать не только мне, но и ей – тыкали пальцами в меня, что я взялся за женское дело, и в нее, что к ней обратились с таким смешным предложением.

– Сколько красноречия, и все – чтобы не поднести ведра воды!

– Глухой глухого… Я умолкаю. Не хочешь слушать стреляного воробья – ходи в дураках.

Каково же было мое удивление, когда через день или два я застал «стреляного воробья» прибивающим щеколду на скотном дворе.

– Между прочим, кабардинки… – начал я многозначительно.

– Тонечка, не слушай этого мракобеса, – перебил Юрка. – Сейчас он начнет заливать, что для кабардинки позор, если мужчина поможет ей донести ведро воды.

И метнул в меня хитрейший взгляд: мол, что, слопал?

А когда Тоня удалилась, сказал мне небрежно:

– Черти тебя принесли – интим нарушил.

Меня кольнуло это, конечно, но я ему уже не верил. И не верил… из-за кадрили.

Вроде бы ничего особенного и не было. Сидели мы, как обычно, с Тоней на скамейке. Я вспомнил первый вечер в деревне и так понравившуюся мне кадриль.

– Вот только, – сказал я, – уму непостижимо, как вы помните фигуры!

– Ой, да куда проще! – вскричала Тоня. – Сначала идут навстречу друг другу…

Я начал за ней повторять, но запутался. Она принялась показывать, объясняя, что вот сейчас она парень, а сейчас девушка, а сейчас и то и другое вместе.

Но я опять запутался. Тогда она взялась меня учить. Самым трудным, конечно, оказались сольные партии. Выйти на середину, покружить Тоню – это я еще мог, но что делать, когда я должен «показать» себя?

– Да что хочешь делай! – досадливо наставляла меня Тоня. – Э, нет, с круга не сходи! Ногами-то хорошо уметь, но первое не это! Вон дядька мой ногами не очень-то пляшет, а все покажет. Или Петька – много он там умеет? – а и крутанет, и сам пройдется – гордый, сатана!

– Гордый, а ты им командуешь.

– Значит, нравится, чтоб командовала! А ну, сначала! Видишь? Понял? А теперь покажи себя!

И вот не вспомню, как получилось, только почему-то оказалась ее рука в моей – твердая ладошка, крепкая ручка, – и я забыл ее выпустить, забыл продолжить фигуру. Ладошка испуганно вздрогнула в моей руке и замерла. «Девочка, совсем девочка», – подумал я с такой ласковостью, что даже горячо стало. И тогда я, совсем как в романах, но не помня о них, вообще ни о чем не помня, прижал эту руку к своей щеке. Ни слова не говоря, Тоня только смотрела… Ну как объяснить, как она смотрела? Не объяснишь. Только вспоминая этот взгляд, я уже мог спокойно переносить Юркины штучки. А смотрела она всего секунду.

Потом отвернулась. И повернулась уже со смехом. Рассмеялся и я…

Однако, может быть, больше даже, чем эта кадриль, обнадеживало меня ее доверие.

Вначале, если и пытался я расспросить ее о колхозе, о ферме, она только отшучивалась:

– Чего это выспрашиваешь? В дояры собрался? Или в газету опишешь?

Теперь сама делилась со мной:

– Тут головой подумать да руки приложить – многое сделать можно. Вот смотри: торфяная станция рядом, а у нас почти все вручную. Почему это? Старыми фермами брезгуют, ждут, пока новые отстроят. А строят их, знаешь, как? Каждый новый председатель в них душу вкладывает, вроде как память по себе оставить хочет, заново проект делает – и все ни тпру, ни ну! А по мне, так стройте новые, а пока на старые давайте что есть. Ну, это ладно. А с кормами какое дело? Луга у нас хорошие, а только участок кормовой надо все ж таки иметь.

Женщины со мной несогласные: мол, семь шкур с вола все одно не сдерешь, и так ни дня ни ночи не видим, да еще участок выделывай. Председатель тоже: хорошо задумала, только кто займется всем этим? Рук не хватает, это верно. Так я говорю: потому и надо двадцать раз думать, что рук мало… Или вот подстилки.

Тоже насчет торфа я. Знаешь, какая это подстилка на скотный двор! Ни копытницы, ничего! А потом подстилки эти можно ж на удобрение пустить. Да не только это! Весь круговорот продумать надо. Представишь иной раз – так оно складно, красиво получается. Только все второпях, не думаем как-то…

Сидела, уйдя в себя. И опять:

– Те же передовики. Начинают они, правда, тем же горбом, как и другие. А чуть вышел вперед – тут тебе и корм в первую очередь, и технику какую-никакую.

Каждому председателю хочется, чтобы у него передовик был. Всем колхозом почему двух-трех передовиков не содержать? Оно, конечно, человек место красит. А все ж таки дело в круговороте. Чтобы круговорот весь до мелочи продумать. Чтобы гаечка и та к месту катилась. Чтобы катышок и тот на солнце зря не высыхал. Все обследовать, все продумать. Сельское хозяйство – оно такое, что тысяча дел в один день делается. Думать вроде бы некогда. А оно наоборот – подумать надо…

Попробовал я однажды подтрунить над этим круговоротом – так просто, из привычки шутить – и пожалел об этом. Не очень-то осмеливался шутить и Юрка.

Проедется что-нибудь насчет коров – и осечется, даже впадает в униженный тон.

Впрочем, я забегаю вперед. Это уже относится к тому времени, когда мы на ферме коров доили.

Сейчас мне и не припомнить, с чего началось. Вероятно, с того, что отчет по практике был написан, и, покрутившись часа три-четыре на станции, мы сбегали к Тоне на ферму. У нее всегда находилась для нас работа, и, плохо ли, хорошо ли, мы ее делали. Иногда мы провожали Тоню в поле к стаду, поджидая потом где-нибудь неподалеку. Мы тем охотнее болтались около нее днем, что она теперь не всегда приходила на вечерки.

Собственно, ни один из нас, по-моему, не выражал желания доить коров. Я их с детства боялся. Ну, а снобу Юрке, наверное, и во сне не снилось, что он сядет на скамеечку к коровьему вымени.

Но, помню, Тоня была сердита и неразговорчива. Наши шутки повисали в воздухе.

– Тонечка, чем тебе помочь? – вопрошали мы. – Что-нибудь прибить, приколотить не надо?

Молчит.

– Может, коров подоить? – задал кто-то из нас риторический вопрос.

И Тоня вдруг оживилась. Сделалась ласкова, до приторности даже. Она приняла так всерьез риторический наш вопрос, что мы растерялись.

– Ленька, ты ведь хочешь коров подоить? – свернул тут же на меня Юрка.

– Это же ты хотел!

– А, вы шутите! – Ее тон не предвещал ничего доброго. – Мы, доярки, народ темный. Вы уж сразу объясняйте, когда шутите.

Я даже не подозревал тогда значения этой сцены.

– Тонечка, мы бы помогли, но мы просто не умеем.

– Могу научить.

– А что, в этом есть какой-нибудь смысл?

– Ну, ладно, пошутили – и хватит.

Слово за слово. Получилось так, что нужно было или убираться вон, или с шутками и прибаутками подвигаться к коровам. Безопасность Тоня нам гарантировала. К тому же обучала индивидуально.

– Кулачками, кулачками надо доить, – пела она над ухом. – Вот так. Иначе корова молочка не отдаст.

Чувствовали мы себя не очень ловко. Будь Тоня такой, как всегда, я думаю, было бы все и просто, и весело. А так наши шутки были натужны, и Тоня принимала их как-то всерьез.

– Безобразие, – ворчал я. – Скамеек для доярок приличных не могут сделать!

– Скамеек! – фыркала Тоня. – Спецодежды не могут выдать!

– Слушай, Тоня, она на меня нехорошо смотрит. Честное слово, пнет!

– Если будешь бояться – пнет.

– Да он же, Тонечка, трус!

– Молчи, амеба!

– Не кричите – коровам это вредно.

– Я думал, Тонечка, ты о нас беспокоишься.

– О нас! Сначала были коровы…

– Тише! Коровы беспокоятся! – вдруг зло прикрикнула Тоня.

– По-моему, не коровы, а ты, Антон!

Была она какая-то нервная. То подхватывала каждое наше слово. То одергивала нас с раздражением.

– Здорово! Бог в помощь! – раздалось в дверях.

На пороге стояла Прасковья Михайловна.

– О, молодцы! – сказала она одобрительно. И к Тоне: – Приучаешь их к нашенскому труду?

Но хмурая Тоня даже не взглянула в ее сторону.

– На сегодня довольно! – сказала она нам, забирая ведра и пристраиваясь к корове сама.

– Как, уже все? – сказал Юрка. – А я только разохотился!

– А у нас еще коровы есть! – подхватила Прасковья.

– Так как насчет цыган? – наклонился я к самой тюбетейке.

Это Михайловне понравилось. Она стрельнула в меня своим единственным живым глазом:

– Приходи ко мне на свиданку – я тебе не только за цыган расскажу.

– Тонечка, так мы пошли, – попробовал обратить на нас внимание девушки Юрка.

Тоня кивнула.

– Может быть, все-таки спасибо скажешь?

– Спасибо.

– На «сковородку» придешь?

– Да.

Мы отправились в деревню переодеться к вечеру. Только зря старались – Тоня на «сковородке» не появилась.

Проходя мимо бревнышка, где сидели мы втроем с Михайловной, Петька пропел: «Я всю войну тебя ждала…» Прасковья была даже оживленнее обычного. Она то о чем-то нас расспрашивала, не дослушивая ответа, то вмешивалась в песни и пляски: кричала, подбадривала, хлопала.

На другой стороне площадки группа девушек смеялась, поглядывая в нашу сторону.

– Оранжевое танго! – крикнул дурашливо Петр. – Дамы приглашают милордов и танцуют до порыжелости!

Ко мне подскочила Капочка.

– Пойдемте танцевать! – сказала она требовательно. – Я вас приглашаю.

Я растерялся. Обижать девчушку не хотелось, и я пошел с ней танцевать. Один круг мы промолчали. Я уже подумывал, о чем бы пошутить, но она заговорила сама:

– Помогаете Антонине на ферме?

– Да вот… производственная практика.

– Вы с Прасковьей не откровенничайте! – вдруг скороговоркой сказала Капочка.

– Она вредная – ей лишь бы насмеяться.

– Что-то я не понимаю тебя.

– Потом небось поймете. И ваш этот товарищ – он вам не пара: он нехороший.

– А я хороший? – попробовал я отшутиться, но Капочка шутки не приняла.

– Капочка зря не скажет, – важно заметила она о себе в третьем лице.

– Чем же плох мой приятель? И веселый, и красавица.

– Он-то? Мокрогубый.

Я чувствовал себя все глупее. К моему облегчению, меня «отхлопала» у Капочки другая девушка. Капочка делала мне знаки, верно, хотела поговорить еще, но мне неловко было секретничать с этой девчушкой. Беспокойство подмывало меня.

Я решил отправиться к Тониному дому.

Юрка, кстати сказать, с бревнышка ушел, обхаживал высокую красивую девушку.

Судя по всему, он решил поставить крест на Тоне. Что ж, его дело. Я потихоньку убрался с площадки и, покружив по деревне, отправился на тот край.

Я сидел на скамейке, потом гулял за деревней и опять сидел. Тоня так и не вышла. Мне показалось, что на одном из окон шевельнулась занавеска. После этого я просидел еще полчаса, но в доме было темно и тихо.

Когда я вернулся, Юрка не спал. Против своего обыкновения, он спросил на этот раз:

– Тоню видел?

Я помолчал, тщательно расправляя на спинке венского стула брюки. Потом все-таки ответил:

– Нет, не видел.

– Между прочим, заходила Жанна. Говорит, что над нами смеется вся деревня.

– Чего же она грустит?

– Боится, что ты по своей неопытности женишься или наделаешь еще каких-нибудь глупостей.

– Ну, не ее забота.

– Оно, конечно. Но все-таки я прав был – тебе не нужно было впутываться в это дело.

– Что так?

– Я могу быть откровенным? Во-первых, ты сделал ту самую ошибку – помнишь разговор о кабардинках?

– Во-вторых?

– Во-вторых, ухаживая вдвоем, мы дали ей карты в руки. Два москвича на одну доярку – многовато.

– Может, и в самом деле много. Так я не возражаю, если ты меня оставишь одного.

– Раз уж ты мне разрешил, я буду откровенным до конца. Тебе оставшихся дней хватит разве на то, чтобы сунуть голову в петлю.

– А тебе?

– Ну, в общем, давай спать…

На следующий день – напоследок нам пришлось поработать на станции как следует – мы к нашему разговору не возвращались. Идя после работы, не сговариваясь, свернули с дороги и вышли к ферме.

Встретила нас Прасковья.

– Приветствую! – сказал ей Юрка, но Прасковья даже не улыбнулась.

– Что надо? – спросила она.

– А в чем дело? – насторожился Юрка.

– А в том, что на ферму посторонним вход запрещен.

– С каких это пор?

– А с таких, что ходите и заразу носите.

– Антонину вы можете позвать?

– Нету Антонины. Была, да вся вышла.

В тот вечер на «сковородку» мы не пошли. И на следующий день – ни на ферму, ни на «сковородку». Вечер кое-как протянули за картишками. Когда же стемнело так, что короля стало не отличить от дамы, с облегчением бросили игру.

Юрка был великолепно молчалив на этот раз.

– Все это хорошо, конечно, – прервал я молчание.

– А, брось! – перебил Юрка. – Все очень просто. Мы получили коленкой под зад, и нечего чесать ушибленное место.

– Он был в ударе, – скаламбурил я, но врать не стал, будто Юрка не понял меня.

Однако Юркина манера затыкать рот вызывала «супротивное» желание обсудить ситуацию.

– А тебе не кажется странным, – сказал я, – что мы за последние дни ни разу не видели Тони?

– Нет, не кажется.

– Коленкой под зад можно было дать и эффектней.

– Оставь эффекты себе.

– Я не о том. Для чего ей было исчезать?

– Но ведь за такие штучки можно и «схлопотать».

– Ха! Разве не ты жаждал испытать «величье любви неразделенной и смешной»? За что же тут «схлопатывать»? Но постой, я не о том. Постой, у меня в самом деле мысль. Ты говорил, ее дядька тяжел на руку? Может, он ее за нас так разукрасил, что она на люди выйти стесняется?

Я убеждал, что наш долг в таком случае – вырвать ее отсюда, помочь устроиться в городе. Юрка не отзывался, но и не перебивал меня: уныло и негромко насвистывая, таращился в одну точку.

Следующий день был предпоследним днем нашей практики, однако Юрка смотался куда-то задолго до перерыва.

– Фантаст! – сказал он мне, появившись после обеда.

– А что такое?

– «Побили, поколотили!» Все гораздо проще. Инфекция у коров! Возможно, конечно, что дядя за все это вместе всыпал Антонине, но это уже вторичное.

– Что за инфекция?

– А бог его знает. Во всяком случае, если околеет хоть одна корова, могут Антонине все это на шею повесить: мол, допускала посторонних людей на ферму.

– Так…

– Так, не так – перетакивать не будем. Ты прав – нужно попытаться вырвать девку отсюда. Для начала в какое-нибудь ФЗУ, на стройку или в домработницы. А там видно будет.

– Ты хочешь поговорить с Антоном?

– Для начала сходим к ним в гости.

– В го-ости? А если попрут?

– Пускай тогда живут как знают. Только такими, как мы, не бросаются. Тем более если сами, со всей серьезностью являемся в дом.