Текст книги "Мой отец Соломон Михоэлс "

Автор книги: Наталия Вовси-Михоэлс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

ДОМ НА СТАНКЕВИЧА

В доме на Станкевича Зускины жили на первом этаже. Впервые я попала к ним только в тридцать третьем году, до этого мое общение с актерами ограничивалось лишь стенами нашей квартиры. В перерыве между спектаклем и репетицией они приходили домой, и на кухне происходили» производственные совещания». Например, актер Миша Штейман, в молодости изучавший сапожное ремесло у своего отца, горячо доказывал Авреймеле Шидло, что тот не имеет права браться за роль, так как у автора сказано, что его герой говорит высоким голосом, тогда как у него, Шидло, голос чрезвычайно низкий. Лично я думаю, что идея пойти в актеры возникла у Шидло именно из‑за его удивительно глубокого мефистофельского баса. Правда, он обладал еще и высоким ростом, что, по его мнению, тоже способствовало сценической карьере.

Любое недоразумение между деятелями искусства вызывало немедленную реакцию их жен, которые защищали интересы своих мужей сковородочными дуэлями.

Шестнадцать примусов, споры жен, плач детей – все это сейчас, когда я вспоминаю, кажется мне адом из плохонькой комедии. Если кухня была адом, то квартирка за кухней, где жили мои родители, наверное была чистилищем. После бурной сцены на кухне, к моей маме забегали по очереди спорящие стороны, и каждая, поливая слезами и проклятиями противницу, доказывала свою правоту.

Мама с тихой спокойной улыбкой выслушивала их, и с удивительным тактом, не принимая ничьей стороны, пыталась примирить разбушевавшихся дам. А поздно ночью, когда папа возвращался после спектакля, она со смехом рассказывала ему о дневных сражениях.

Но и папа, в свою очередь, имел чем поделиться.

Он сидел у себя в кабинете, когда к нему явилась актриса Ида Абрагам, жена того самого актера, который сообщил в свое время папе об открытии еврейской студии. Мы в детстве звали ее» мегера». В кухню она не входила, а врывалась. Огромная, с копной мелко вьющихся седых волос, она вечно совала свой совиный нос в соседские кастрюли.

Вот так она ворвалась в кабинет Михоэлса и с порога потребовала, чтобы ей дали роль молоденькой девушки. Отец встал из‑за стола и спокойно предложил ей сесть.

– Нет! Этим вы меня не купите! Отвечайте, дадите вы мне роль Миреле или нет?!

– Но вы и так уже получили ведущую роль мачехи, – вежливо возразил Михозлс.

– Вы издеваетесь надо мной! – взревела» мегера» и, схватив со стола мраморную чернильницу, запустила ее в голову моему отцу.

– Итак, можно считать, что я сегодня заново родился, – закончил папа.

«Мегера» со своим мужем Ной Львовичем занимали комнату на нашем этаже. Детей у них не было, зато жила крохотная противная собачка по имени Гера, которую мы звали Гера Ноевна, за что нам влетало от родителей.

В этот период, к которому относятся мои самые ранние воспоминания, почти у всех актеров уже были дети, и длиннющий темный коридор нашей квартиры постоянно сотрясал детский рев. Ванная комната была одна на всех, и каждый день на ее облупившихся дверях вывешивалось объявление: «Сегодня с шести до семи купается Адик Штейман. С семи до восьми Толик Шидло» и так далее.

Но когда купание совпадало с периодом распределения ролей, а оно (распределение) не оправдывало надежд исполнителей, то в отведенное для Адика время, когда его, жирненького и ревущего, погружали в обшарпанную ванну, туда врывалась жена Шидло и, швырнув своего Толика в мыльную воду, принималась вытаскивать из нее мокрого скользкого Адика. Дамы, перепутав детей, старались ими же стукнуть друг друга. Причина спора всегда была творческая.

Но, несмотря на эти сложные взаимоотношения, жители нашего дома, на самом деле, были сплочены в одну большую семью, как писал об этом отец.

Если мама заболевала, а это случалось все чаще, нас с сестрой забирала к себе актриса Леля Ром, одна из лучших актрис первого поколения. Мягкая, с теплым юмором, она, как мне кажется, быстрее чем другие улавливала требования режиссера и доносила их до зрителя. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что из всех актрис именно с Лелей у папы был настоящий сценический контакт. Мне запомнились еврейские народные песенки, которые она напевала нам своим чудным глубоким голосом.

По утрам она выползала на кухню, лохматая в черном сатиновом халате, таща за руку свою маленькую сонную дочку. Поставив чайник на керосинку и захватив нас, она возвращалась в свою крохотную комнатку, где над диваном висел портрет красивой молодой женщины с букетиком цветов в пышных волосах. Пока мы слонялись по комнате, не зная чем бы заняться, Леля присаживалась к полукруглому столику красного дерева (доставшемуся по наследству от бывшего хозяина дома) перед висевшим на стене зеркалом и через несколько минут на моих глазах превращалась в красавицу с портрета.

Затем она уходила на репетицию. Слово» репетиция», как я уже говорила, для детей нашего дома было магическим, несмотря на то, что оно означало уход родителей из дома.

ТЕАТР. РАБОТА. КУЛИСЫ

Репетиция – работа. Спектакль – праздник. Так воспринимали мы, дети, жизнь взрослых. Утром на Малую Бронную приходили все актеры, независимо от того были они заняты в данном спектакле или нет. В темноте зала они рассаживались вокруг Грановского и начиналось действо – создание спектакля.

Грановский создавал рисунок спектакля. Он» дирижировал» ансамблем, разработку же мизансцен он поручал своему» концертмейстеру» – Михоэлсу.

Грановский был эстет, человек с европейским мышлением и образованием. Быт еврейского местечка, на котором строился, в основном, весь репертуар Госета, был ему совершенно чужд и непонятен. Что же касается Михоэлса, то, по словам Эфроса, он был» раввинноид» – по рождению хасид, а по опыту – выходец из той среды, о которой писали Шолом – Алейхем, Перец, Менделе. Поэтому, когда он приступал к репетициям, Алексей Михайлович бросал свою дирижерскую палочку и предоставлял ему полную самостоятельность.

Выпускали не больше трех спектаклей в год, а порой и меньше. Всех объединяло одно обшее стремление – создать интересный, своеобразный спектакль. И спектакли создавались такие, что несмотря на сугубо еврейский репертуар, они посещались не только евреями. Евреи же считали театр своим домом, синагогой, клубом, собственной резиденцией, местом встреч и воспоминаний, где они могли бы услышать любимые с детства песни, встретиться с друзьями, наконец, свободно, не понижая голос, поговорить на идише.

С каждой новой премьерой интерес к театру возрастал. У зрителей уже были любимые спектакли и любимые актеры. В театрах тех лет царила домашняя семейная атмосфера. У нас же, зал и кулисы часто составляли одно целое. Актеры, галдя и перебивая друг друга, толклись в дверях, ведущих в зрительный зал, а публика громко с ними переговаривалась. Так это выглядело в первое десятилетие театра. Потом, начиная с тридцатых годов, контакт и близость между людьми стали уже редкостью. Но к отцу все так же приходили в гримерную в антрактах поклонники и поклонницы, и все так же поодиночке заглядывали актеры.

Когда в дверях гримерной появлялся актер Луковский – изящный, небольшого роста человек с лицом и повадками парикмахера, исполнявший, главным образом, роли глухонемых и животных, папа с тревогой оглядывал сидящих. Было у Луковского одно удивительное свойство – на свою беду он умудрялся как‑то ненароком попасть собеседнику в самую больную точку.

Сидели мы как‑то в антракте за кулисами. В гримерной набилось полно народу, вдали от двери у окна пристроился инвалид на протезах, которые Луковский не заметил. Собственно, он вообще понятия не имел ни об этом человеке, ни, тем более, о его протезах. Забежав на минутку в папину гримерную, он галантно поцеловал дамам ручки, изысканно вежливо поклонился остальным и, обращаясь к папе, сказал:

– Знаете, Соломон Михайлович, сегодня я встретил Лидочку. Вы должны ее помнить, она приходила на все спектакли с моим участием, так вот, представьте себе, оказывается, она попала под трамвай и теперь ходит на протезе! Какой ужас! Какое уродство! Кстати, она просила передать вам привет.

Можно представить себе, какая неловкость воцарилась в комнате, когда он вышел.

– Луковского очень любят женщины, и он мне постоянно выражает сочувствие, понимая, насколько мне трудно в этом вопросе с моей внешностью, – попытался выйти из положения отец.

Все рассмеялись и разговор возобновился. Подобные истории случались с бедным Луковским постоянно.

Актеров, подобных Луковскому, то есть людей без специального театрального образования, среди первого поколения было большинство. Но Грановский сумел создать из всех них единый организм, заставил петь безголосых и танцевать неуклюжих.

«200. 000»

В ту пору театр создавал спектакли наподобие современных мюзиклов. Таким был спектакль» Колдунья», несколько иным, но также музыкальным и пластическим был спектакль»200. 000»по Шолом – Алейхему.

В этом спектакле Михоэлсу впервые была предоставлена полная самостоятельность. Грановский не вмешивался в работу своего премьера.

В роли Шимеле – Сорокера Михоэлс впервые стал актером – автором, то есть начал проводить в жизнь тот принцип работы, о котором впоследствии много писал, думал и говорил. Но об этом позже.

В двадцать третьем году состоялась премьера»200. 000», где отец играл роль портного, на которого свалилось неожиданное счастье – он выиграл 200. 000 по лотерейному билету. В начале спектакля Шимеле Сорокер, так зовут портного, сосредоточенно и важно орудует ножницами и утюгом, прищуривается, разглядывая кусок материи, как живописец – новое полотно, и напевает себе под нос какую‑то незатейливую мелодию. Вдруг появляются подмастерья и сообщают радостную весть – он выиграл 200. 000 по лотерейному билету! Минута ошеломления… и вот Шимеле, схватив какой‑то мешок, напяливает его себе на голову в виде треуголки, скрестив руки на груди делает шаг вперед и застывает в позе Наполеона. Во втором акте он уже не Шимеле – теперь его зовут Семен Макарович, и он принимает у себя дельцов, заключающих с ним контракт. Но ни что такое контракт, ни как его подписывают бедный Шимеле, конечно же, не знает. Но не может же он ударить лицом в грязь! И надув щеки, высунув от старания язык, и зачем‑то закатав рукава, он старательно выводит какую‑то закорючку. Дело сделано, и по этому поводу надо выпить. Непривычный к возлияниям портной моментально хмелеет. Он ходит с рюмкой вокруг стола, а два дельца – жулика (ибо, как и следовало ожидать, к нему явились жулики) кружатся вместе с ним. С каждым кругом он становится все пьянее, и песенка, которую он поет, явно свидетельствует об этом. Кончается дело, конечно, тем, что опытные жулики оставляют наивного Шимеле без гроша. Семей Макарович опять превращается в бедного портного.

Летом после премьеры»200. 000»театр поехал на гастроли в Одессу. Спектакли Госета пользовались огромным успехом. Оперный театр, в помещении которого проходили гастроли, ежедневно был переполнен. Репетиции, спектакли, встречи, ежедневные банкеты после спектаклей, все это отнимало массу времени и сил. И, конечно, требовалась какая‑то разрядка. Об одной такой» разрядке» вспоминает известный театровед и писатель, друг отца Александр Дейч.

«… Расскажу только об одной игре, в которую вовлек Михоэлса и меня Грановский. Однажды он пригласил нас в свой великолепный номер в» Лондонской» гостинице. Он принял нас в роли властительного синьора, угостил вином, а затем сказал деловито: «Вот видите, товарищи, этот пакет? Я купил белую рогожу. Через час придет лучший в городе портной, снимет с вас обоих мерку и сошьет вам мичманские костюмы».

Мы стали протестовать: «Зачем нам мичманские костюмы? И какие мы мичманы?»

Грановский сделал вид, что рассердился: «Вот она, людская неблагодарность! Тратишь время и деньги, а они еще недовольны! Подумать только, какая красота, вчера вы выступали в роли лекторов, а через несколько дней будете прогуливаться по бульвару непременно вместе, как два бравых мичмана».

Михоэлс задумался, потом спросил меня: «Вы можете точно сказать, видали ли вы когда-нибудь в жизни мичманов и что вы о них знаете?»

Я ответил, что знаю по гоголевской» Женитьбе» мичмана Дырку, и еще хорошо знаком с бывшим мичманом Ильиным, ныне Федором Федоровичем Раскольниковым.

«Этого больше, чем достаточно, – сказал Михоэлс и, уже обращаясь к Грановскому, добавил: «Дело должно быть поставлено серьезно. Вы нас приглашаете на роль мичманов в неведомой пока пьесе, которую нам надлежит играть. А какова будет оплата за труд?»

Грановский будто ждал такого вопроса. Он сказал, что заплатит нам по червонцу, в тот день, когда мы наденем мичманские костюмы.

Джентльменское соглашение состоялось. Неулыбчивый одесский портной морского ведомства, ничему не удивляясь и ни о чем не спрашивая, снял с нас мерки. А пока шились костюмы, у нас с Михоэлсом шли долгие разговоры о том, как мы будем представлять мичманов.

«У Грановского есть цель оглупить нас,– говорил Михоэлс, – так как ни по фигурам, ни по росту мы на мичманов не похожи. Не надо этому поддаваться. Если мы станем прогуливаться по бульвару, изображая морских волков, куря трубки и сплевывая сквозь зубы – словом, прибегнем к штампам, – наш наниматель добьется своего и увидит, что мы плохие исполнители своих ролей.

Мы будем действовать иначе – отвергнем привычные штампы и гротескное изображение бравых сыновей моря. Я представляю себе, что Грановский пригласит гостей и все с балкона гостиницы будут смотреть на этот спектакль. Если мы будем вести себя умно, его затея потерпит крах… Для нас главное – ничего не играть, вести себя непринужденно. Мы не нанимались участвовать в параде комедиантов, а только любезно согласились носить эти костюмы. Значит, надо научиться их носить. Сегодня после обеда мы с вами отправимся в порт и познакомимся с какими‑нибудь мичманами.

Мы так и сделали. Но разыскать мичманов не удалось… Однако, Михоэлс все время наблюдал за разными матросами, обращал мое внимание на то, как они ловко носят брюки – клеш, как ловко сидят на них куртки.

Настал день, когда портной принес костюмы. Высокое зеркало отразило довольно нелепые фигуры скорее перезрелых гимназистов, чем морских офицеров.

Грановский, взглянув на нас, сказал: «Хороши!» – и элегантно поднес каждому по хрустящей кредитке. «Алле, марш!!» – скомандовал он. – «На бульвар!»

… Пробираясь вдоль домов, мы прошли до конца улицы. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Мы вышли на бульвар и медленно направились к зданию гостиницы. У Михоэлса были зоркие глаза, и он издалека увидел, что на балконе у Грановского полным – полно. Постановщик этого необычного спектакля позаботился об аншлаге.

–Ни за что не поднимать на балкон глаза и делать вид, что мы ничего не замечаем,– поучал меня Михоэлс. – Я‑то смогу это сделать, а за вас не ручаюсь. Поэтому я буду вам что‑нибудь рассказывать. Тогда это будет выглядеть очень естественно.

Так мы прошли с ним мимо» Лондонской» гостиницы, повернули обратно, непринужденно беседуя и не обращая никакого внимания на балкон, где Грановский собрал своих зрителей. Потом мы вернулись в гостиницу, переоделись в» штатское» и отправились на вечерний спектакль. Никаких разговоров о» мичманах» с Грановским не было: он молчал, а мы и подавно».

ФАЛЬК

Крохотный» мичман» Александр Дейч прекрасно вписывался в нашу квартиру на Станкевича. Он приходил с отцом после репетиции, взгромождался на стул, сгребал поближе к себе валявшиеся кругом книги и утыкался в какую‑нибудь из них своими совершенно слепыми глазами. Напялив огромные, как бинокли, очки, он зачитывал вслух наиболее забавные места.

– Смотрите, дорогой Соломон Михайлович, что нам говорит Катон: «Во всем мире мужья повелевают женами, всем миром повелеваем мы, а нами повелевают наши жены», – верно подмечено, а? – и он, довольно хихикая, потирал свои коротенькие ручки.

–Ну мы‑то с вами сами просили их нами повелевать,– ответил папа.

Несмотря на комичность фигуры, крошечный рост и полуслепые глаза, Дейч пользовался большим успехом у женщин. На моей памяти он был женат, как минимум, раза три.

На единственном в нашей комнате столе лежали кипы книг, стояли чашки с кофе, валялись черные с зеленым пачки папирос» Герцеговина Флер».

Когда мама вносила в комнату на подносе тарелки с супом, то книги сдвигались в сторону, и трапеза происходила на уголке стола. Однако застольные беседы не делались от житейских неудобств менее увлекательными.

Если маленький Дейч прекрасно смотрелся в комнате, служившей моим родителям одновременно спальней, кабинетом и столовой, то художник Фальк выглядел у нас как Гулливер в стране лилипутов. Он был огромный, тихий, добрый, с печальным лицом и стыдливой улыбкой. Он был наделен редкой способностью слушать и понимать собеседника, сам же он был немногословен, говорил тихим, шелестящим, как бы извиняющимся голосом. Одна моя знакомая сказала как‑то: «твой папа всегда говорит мыслями». Именно так говорил Фальк. По дурости, малолетству и легкомыслию я не вела дневников и записных книжек, да и уровень тогдашних бесед мне казался нормой – «говорить мыслями» было естественным для людей того времени и того круга.

В перерывах между репетициями они появлялись с папой в дверях его кабинета: папа стремительной походкой направлялся к телефону, а за ним, шаркая и косолапя, пробирался между стульями, полками, столами и буфетами Роберт Рафаилович Фальк. Ему было тесно даже в казавшемся мне тогда огромным кабинетном кресле в углу комнаты, в которое он усаживался со словами:

«только не обращайте на меня внимания, Соломон Михайлович». Затем он вытаскивал из портфеля школьную тетрадь для рисования, и принимался делать бесчисленные наброски для папиного портрета.

Над портретом Михоэлса Фальк работал много лет. Бросал, возвращался, начинал заново, снова бросал. В своей книге» Люди, годы, жизнь» И. Эренбург пишет:«… Писателю потребовались бы тома, чтобы рассказать о своем герое, а Фальк этого достигает цветом: лицо, пиджак, руки, стена – на холсте клубок страстей, дум, пластическая биография». Пожалуй, «пластическая биография» – определение наиболее соответствующее живописной концепции Фальковских портретов. Он сам как‑то на вопрос, почему все его портреты написаны анфас, ответил: «Да ведь профиль это то, что дано человеку от природы, а фас – есть результат того, что жизнь сделала с человеком или он сам сумел из себя сделать».

Такой философско – пластической биографией был портрет Михоэлса, написанный Фальком. Когда в 1928 году театр поехал в заграничные гастроли, Фальк, сделавший оформление к таким спектаклям, как» Ночь на старом рынке» и»Путешествие Вениамина III», отправился вместе со всеми и оставался в Париже до 1937 года. Первое, что сказал папа, услышав что из Парижа приехал Фальк, было: «Нашел время возвращаться!«Но по закону» антилогики», господствующей там во всем, кривая архипелага обошла его.

В сорок девятом году, когда возобновилась волна массовых арестов, Роберт Рафаилович, уверенный что на этот раз ему не избежать общей участи, стал придумывать способ, как спасти портрет отца. Его и моя подруга Майя Левидова рассказывала, сколько вариантов он отверг, прежде чем решил замазать полотно маслом – «когда придет время, отмоем!«И он, действительно, отмыл, когда» пришло время» и подарил портрет папиной жене Асе.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВЕНИАМИНА Ш

В двадцать седьмом году Фальк приступил к оформлению спектакля» Путешествие Вениамина III» по Менделе Мойхер – Сфориму.

История Вениамина такова: в еврейском местечке живут два бедняка – Вениамин и Сендерл. Мечтатели и чудаки. Венимамин рвется совершить паломничество в страну счастья и справедливости, о которой он где‑то слыхал. Но, когда он пытается рассказать о своей мечте, люди над ним только смеются. Один лишь Сендерл слушает его, верит ему и готов его сопровождать. Однажды ночью, тайком от жен, они покидают опостылевшую Тунеядовку, отправляются искать заветную страну. Они плутают по незнакомым дорогам, их обворовывают, и, оставшись без гроша, Вениамин и Сендерл засыпают, вконец измученные, на голых лавках жалкой харчевни. Во сне они видят, будто попали в благословенную страну, просыпаются… и обнаруживают, что не покидали свою Тунеядовку.

Я помню два ветхих домика, расположенных по обеим сторонам сцены, крыши которых разрисованы клопами и тараканами, скамеечки под каждым окошком, а вдали на горизонте поднимается огромная желтая луна.

Заснув на скамейках, путешественники видят сон, что они уже попали в обетованную страну. Теперь над домиками вместо березок высятся пальмы, а толпа бедняков, встреченных по дороге, превратилась в полководцев и воинов, одетых в фантастические костюмы.

По поводу грима у папы с Фальком было много споров. На эскизе Фалька Вениамин был рыжий. «А я думаю, что у него седая бородка и волос под ермолкой вообще не видно», – упорствовал Михоэлс и, потихоньку от Фалька, приклеил себе седую бородку. «Да, должен признаться, вы правы, Соломон Михайлович», – со своей кроткой улыбкой ответил Фальк. Костюм он просил сделать так, чтобы» было тесно в плечах, будто хочется полететь, а крылья обрезаны».

Эти» подрезанные крылья» ощущались во всем его облике – в полусогнутых, почти прижатых к бедрам руках, которые беспомощно вскидывались, когда он говорил, в осторожной неуверенной поступи, в испуганно – любопытном взгляде, устремленном в» очарованную даль».

Сендерл – Зускин был как бы логическим продолжением образа Вениамина – Михоэлса. Только графически образ его был решен иначе: Вениамин – активное начало, носитель идеи устремленной ввысь. Вертикаль. Сендерл – преданный, покорный, подчиняющийся, пассивный. Весь вниз, вширь, горизонтальная линия. Они действительно сумели добиться этого эффекта – высокий в жизни Зускин смотрелся низкорослым широким Сендерлом рядом с вытянутым вверх Вениамином.

Идеи идентичности этих двух образов, подрезанных крыльев как символа неосуществимости поэтической мечты, целиком принадлежала Михоэлсу. Не случайно он так часто в своих беседах с актерами возвращался к вопросу» авторства» актера. Подходя к роли, он прежде всего искал ее образное выражение, адекватное выраженному словами замыслу автора.

«Изможденный, худой, почти прозрачный, с продолговатым лицом подвижника – мечтателя и фантаста, беспокойный и задумчивый, смешной и трогательный, трагичный и нелепый, затхлый человек средневекового гетто и свободный гражданин Вселенной, Вениамин Михоэлса представляет собой вершину театрального истолкования еврейской классики», – писал один из крупнейших театральных критиков Павел Новицкий.

Когда я слушаю старенькую заезженную пластинку» Дуэт Вениамина и Сендерла», передо мной, как на кинопленке, разворачиваются сценки из спектакля. Вот они появляются вдвоем, приставив ладонь козырьком ко лбу, как бы вглядываясь в незнакомую, влекущую даль – один в черном драненьком, узковатом в плечах капоте, в ермолке, с задранной вверх, реденькой, перевязанной веревочкой – «чтоб не трепалась в пути» – бородкой. Другой – в сером, мешковатом, по – бабьи подвязанном балахоне, на кривых ногах, доверчиво идущий за другом. Это был один образ в двух его аспектах – Вениамин воплощал дух, а Сендерл – баба плоть наивного мечтателя. Приключения их жизни были глупы и ничтожны, а приключения души – возвышенны и трагичны.

Я пытаюсь пересказать роль. Но, повторяю, можно ли» пересказать» картину, музыку, стихотворение? Но произведения живописи, музыка, поэзия остаются в веках, а актерский труд умирает вместе с актером, как бы велик он ни был.

По свидетельствам театральных критиков тех лет, «наутро, после премьеры» Вениамина», Михоэлс проснулся знаменитым». Он стал настоящим любимцем публики. Евреи и неевреи потянулись в Госет. Спектакль приходили смотреть по много раз. С этого момента Михоэлс в значительной мере определил интерес к театру и его успех. Однако, во внутренней субординации это еще ничего не меняло. Грановский продолжал все так же властно вести театр, а Михоэлс все так же послушничал. Но установилось некое неписаное, но твердое распределение ролей: театром руководил Грановский, актерами – Михоэлс.

Этот спектакль был триумфом Михоэлса и Зускина. Неповторимый дуэт, продолжавшийся до их трагического конца, нашел в» Вениамине» свое наивысшее воплощение.