Текст книги "Мой отец Соломон Михоэлс "

Автор книги: Наталия Вовси-Михоэлс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Пока мы изнывали от любопытства по поводу содержимого банки, папа со Струве с увлечением обсуждали всевозможные древнеегипетские наречия. Что касается банки с точки зрения содержимого, а не науки, то там оказался компот. А о» садах Семирамиды» мы потом часто вспоминали.

Итак, к полуночи до рассвета и с рассвета до полуночи наша комната была полна народу. Зная, что недоедание потихоньку мучило всех наших гостей, мы с Асей, при всей скудности пайка, утаивали затируху, редьку или картошку, оставшиеся после обеда, чтобы подкормить их. Да и папа всегда старался привести с собой побольше голодных друзей, чтобы справедливо разделить между ними нашу скудную военную трапезу.

Но однажды отцу выдали килограмм настоящего парного мяса. По – моему, его даже прислали на дом из Узбекского театра оперы и балета, где он поставил оперу» Улук – бек». Мы священнодействовали над бульоном, представляя, как отец приведет за собой толпу страждущих, а самому ничего не достанется.

Но он пришел с одним – единственным Чечиком, поспешно осведомился готов ли обед и… запер дверь! Как же он, бедный, должно быть изголодался, если при всем своем гостеприимстве, позволил себе полакомиться мясом только в кругу семьи. И мы, семь человек, молча и самозабвенно поглощали один килограмм мяса.

–Еще пару постановочек, и мы полностью восстановим силы,– заключил отец, перед тем как погрузиться в блаженный сон.

Возможно, если бы Михоэлс дожил до старости и умер в своей постели, «окруженный родными и близкими», как это принято говорить, то воспоминания о таком далеком и нелегком периоде, как эвакуация, не оставили бы глубокого следа в его памяти. Произошли бы более интересные и яркие события, чем постановка оперы» Улук – бек», сыграны были бы новые роли, состоялись бы поездки и гастроли… Но в том‑то и дело, что этого не могло произойти.

После папиной гибели мы часто пытались представить себе, «а что бы было, если бы…». Но весь дальнейший ход событий беспощадно доказывал, что никакого» если бы» быть не могло. Папина судьба была предопределена 'задолго до его физического уничтожения, ибо для того чтобы ликвидировать еврейскую культуру в СССР, надо было прежде всего избавиться от того, кто ее возглавлял.

Однако, будучи не только великим теоретиком, но и практиком, товарищ Сталин задумал прежде всего извлечь максимальную выгоду из навязанной Михоэлсу роли» Главного еврея Советского Союза».

В мае 1942 года Михоэлса неожиданно вызвали в Москву. Поселили его в гостинице. Майя Левидова, которая заходила туда к нему, рассказывала, что народу в номере было видимо – невидимо, вид у папы был усталый, так что поговорить им даже не удалось – она приходила попросить походатайствовать за своего репрессированного отца – но разговоры, которые велись, ее успокаивали. «Казалось, что раз Михоэлс здесь, то все будет в порядке».

Насколько мне известно, именно тогда его пригласил председатель Совинформбюро Лозовский и сообщил о решении создать Еврейский Антифашистский комитет во главе с Михоэлсом. В письме из Москвы он написал мне:«… Работы у меня безумно много. И люди съедают меня без остатка – целиком. Их оказывается всюду много, и все имеют ко мне претензии и дела. Думал – отдохну, а получилось наоборот. Устал еще больше. И так будет до бесконечности.

Был в театре тоже. Забыл об этом написать Асеньке. Побывал на сцене. Не верилось, что в этой мрачной пустыне, в этой зияющей, покинутой всеми дыре, было когда‑то светло, существовала жизнь…»

О создании Комитета – ни слова. Как это характерно для безумных требований того безумного времени – из всего делать государственную тайну. И Комитет уже создан. И открытый митинг уже состоялся. Но в письме запрещено о чем бы то ни было упоминать, чтобы не пронюхал» вездесущий враг». Как известно, шпионы и диверсанты встречались советскому человеку буквально на каждом шагу.

Папа вернулся в Ташкент в конце мая или начале июня 1942 года и оповестил нас о своем прибытии, просунув голову в дверное окошко со словами: «Ну, что я вам говорил? Нет, я не Байрон! Я другой!»

По обыкновению, ни о каких серьезных вещах не говорилось, рассказывались какие‑то пустяки и глупости, затем была вызвана кляча и отец» поспешил» на ней в театр.

Спустя пару дней он сообщил, что» по всей вероятности, надо будет поехать на пару месяцев в Америку».

Поездка состоялась лишь через год. За это время отец еще раз побывал в Москве, сделал постановки в Узбекском театре оперы и балета, и, конечно, играл в спектаклях» Лир» и»Тевье» при жаре выше сорока градусов.

ОТ'ЕЗД В АМЕРИКУ

Когда пришло время уезжать, папа впал в мрак. Да и у актеров настроение было мрачным – в отличие от нас, они никогда не разлучались на длительное время со своим пастырем. И несмотря на вечные претензии и обиды, без него они чувствовали себя покинутыми и осиротевшими.

Отец шел в театр с тяжелым сердцем. В тот вечер в Госете давали» Заколдованный портной». На сцену выводили живую козу. При виде животного, мирно жевавшего травку во дворе театра перед началом спектакля, у отца моментально созрел план, как избежать драматических прощаний и дамских слез, которых он, естественно, до смерти боялся. Он отвязал козу и появился перед актерами словно Эсмеральда, ведя на веревочке растерянное животное. Его появление вызвало всеобщее веселье, атмосфера разрядилась и прощание прошло безболезненно.

В конце апреля мы поехали провожать его на аэродром. По дороге обнаружилось какое‑то повреждение в машине, все вылезли и отец с шофером довольно долго толкали ее.

Наконец добрались до места, которое носило громкое название – аэродром.

На самом деле это было огромное поле, поросшее цветами и травой, на котором стоял один – единственный самолет. По дороге от машины к полю мы месили ногами грязь (в это время года в Ташкенте много дождей), пока наконец не добрались до военно – десантного самолета, который, за неимением пассажирского, выслали за Михоэлсом. Все это – и поле, и аэродром, и самолет, и свинцовое нависшее небо, – выглядело каким‑то неправдоподобным и бутафорским. Попытались пошутить на эту тему, чтобы облегчить расставание.

И это тоже типичная черта нашей семьи – сколько бы раз в год мы не расставались, нам казалось, что это навсегда, и от этого и у нас и у папы делалось тяжело на душе.

Возможно тень того будущего, последнего рокового расстояния, постоянно висела над нами? Кто это писал, что каждому большому событию предшествует его тень?

С отъездом отца пропало очарование ташкентской жизни. Началась полоса тревог и ожиданий, сопровождавшая нас все дальнейшие годы.

Встретили мы папу уже в Москве.

СНОВА В МОСКВЕ

Десятого декабря с самого утра у нас и у Аси трезвонил телефон. Звонили из Совинформбюро. Сведения поступали самые разные – «самолет прилетает в десять утра, к часу будет дома», «прилетает в двенадцать часов, будет дома к трем» и т.д. Ни время прилета, ни с какого аэродрома никто точно не знал. Часов в шесть вечера, когда мы в тысячный раз ставили кофе, и отвечали по телефону: «нет, еще не приехал», раздался стук во входную дверь, которого мы не расслышали. Отворили соседи, а мы, выскочив из Асиной комнаты, услышали папин голос: «Осторожно, мыши!». Он стоял посреди коридора с клеткой в руках. Мышей он привез, как оказалось, Асе для экспериментов в ее лабораторией всю дорогу их кормил и не выпускал клетку из рук. Мы попытались было сохранить в тайне приезд отца хотя бы до завтра, но, разумеется, ничего из этого не вышло.

Через полчаса комната была набита людьми. Все говорили одновременно, дым стоял коромыслом и сильно пахло кофе. Папа усталый и похудевший, не успевал отвечать на вопросы. Сейчас, в самый разгар войны, своими глазами увидеть человека, только что приехавшего из мирной и заманчивой Америки, было для советского человека столь же невероятно, как повстречать пришельцев из других Галактик.

Слово» заграница» всегда имело особую притягательную силу для русских, а в те годы съездить» за границу» удавалось лишь немногим счастливчикам, и за это приходилось впоследствии платить дорогой ценой.

Несмотря на то, что комендантский час еще не был отменен, и с наступлением темноты ходить по улицам без специальных пропусков строго воспрещалось, народ валил к нам ночь напролет. Каждую минуту трещал телефон, раздавался звонок в дверь, и гость, добравшись по затемненной Москве до нашего дома, уже сидел до самого утра.

С приездом отца снова воцарилась праздничная, суматошная атмосфера, такая привычная для нашего дома. Несмотря на голод, холод, усталость, что бы ни происходило, все окрашивалось особым, свойственным только ему номером. Даже такая малоприятная вещь как ремонт, превращалась вдруг в занимательное путешествие. Помню такой случай: незадолго до отъезда отца в Минск, было решено отремонтировать нижнюю комнату, где располагалась большая часть нашей библиотеки. Снять книги с полок высотой в четыре метра было делом нелегким. Как‑то, придя поздно домой, папа заявил: «Ребятки, сегодня будем работать всю ночь». Мы принялись за работу. Часа через два, в комнате раздался пронзительный милицейский свисток – от неожиданности я уронила пачку книг – папа стоял посреди комнаты и смотрел на часы.

– Мы едем из Ленинграда в Москву, – пояснил он невозмутимо. – Сейчас остановка, бежим за кипятком, только быстро, поезд отходит через двадцать минут.

Помчались на кухню, вскипятили кофе, который отхлебывали из железных кружек по папиному распоряжению, «чтобы обжигаться как в поезде». Затем, снова раздался свисток, и мы, обгоняя друг друга, бросились обратно в комнату, чтобы» не опоздать на поезд».

– Через три дня поедем обратно, – пообещал отец.

Так, с» остановками», мы проработали всю ночь, разбирая книги. Благо, ремонтировали театральные рабочие, а то мы бы» вернулись» не раньше, чем через три месяца. Так, самые будничные дела превращались в забавные игры, которые мы с сестрой помним по сей день. Будней не было, но не было и праздников в это трудное во всех отношениях время. Праздником было папино возвращение из Америки.

Официально принято считать, что поездка Михоэлса и Фефера состоялась по приглашению Альберта Эйнштейна, как Председателя Всемирного Еврейского Конгресса. На самом деле, приглашение не имело бы никакого значения, если бы у Советского Союза не возникла необходимость в помощи мирового еврейства.

В один из первых дней пребывания в Америке, они посетили великого физика. Эйнштейн с большим интересом слушал рассказы о жизни советских евреев и о героизме, проявленном ими на войне. Однако, в какой‑то момент он, все‑таки, задал сакраментальный вопрос, которого отец все время ждал: «А скажите, господин Михоэлс, как у вас обстоит дело с антисемитизмом? Ведь антисемитизм – это тень еврейства». Папа был поражен четкостью и верностью формулировки, но об этом» крамольном» эпизоде он рассказал, улучив момент, когда никого из посторонних не было. В основном же его рассказы мало чем отличались от официальных отчетов.

Только выехав из Советского Союза мы узнали некоторые подробности его встреч, и тогда стало понятно, в какой сложной и драматической обстановке протекала эта поездка.

Об одном эпизоде я прочитала в воспоминаниях его друга Штейнберга, с которым он встретился после двадцатилетнего перерыва. Вот как описывает Штейнберг эту встречу в своих воспоминаниях:

«Михоэлс приехал с Фефером в ноябре 1943 года из Америки в Англию в качестве посланника русских евреев…

В их честь был организован почетный Комитет, который включал – кого он только не включал? – от жены Черчилля до деятелей рабочих комитетов Уитмена. Британская секция Всемирного Еврейского Конгресса организовала этот вечер для почетных гостей из Москвы. За ужином председательствовала леди Рединг, невестка первого маркиза Рединга. На другом конце стола сидел левый социалист, член Британского Парламента Сидней Зильберман. Здесь присутствовал и брат леди Рединг – второй лорд Мельчет. Меня попросили занять место возле Михоэлса, так как было известно, что мы друзья детства.

После трапезы началась дискуссия – беседа.

Михоэлс говорил на своем великолепном идише. Леди Рединг и ее брат пытались его понять с помощью их слабого немецкого, а я переводил.

На каждый вопрос, который ему задавали о положении евреев в Советской России, Михоэлс отвечал авторитетно, точно опытный министр на пресс – конференции. За столом ощущалось особое уважение к его личности. Моя соседка слева удивленно прошептала: «как великолепно он играет свою роль…»

И тут госпожа Ривка Зив неожиданно спросила: «Скажите, профессор, вам известно, как мы все здесь интересуемся будущим Эрец – Исраэль. Может быть, вы могли бы нам здесь рассказать об отношении вашего правительства к этому вопросу?».

Михоэлс достаточно понимал английский, чтобы понять суть вопроса. Однако, он попросил меня перевести вопрос дословно. Мой умница из города» на берегу реки Двина» хотел, по всей вероятности, выиграть время.

Затем он слегка отодвинул стул, как бы собираясь встать из‑за стола, давая тем самым понять, что речь идет не о рядовом ответе на рядовой вопрос. Понятно было, что он собирается провозгласить продуманную серьезную» декларацию».

Он втянул переднюю губу, прищурил оба глаза, улыбнулся и начал очень медленно: «Вопрос очень важный. И меня радует, что он здесь поставлен. Вы не думайте, пожалуйста, что он интересует только вас. И у нас он вызывает живой интерес. Но решение его, я полагаю, зависит гораздо больше от вашего правительства, нежели от нашего. Следовательно, я мог бы ответить вопросом на вопрос: «А какова позиция вашего правительства в отношении будущего Эрец – Исраэль?«Но я этого не сделаю. Ибо я знаю, что вы не в состоянии дать мне ответ на этот вопрос. Война еще далеко не окончена. Судьбы народов висят в воздухе. В этой ситуации наше правительство не заинтересовано портить хорошие отношения с Англией. А ведь, как вам хорошо известно, проблема Эрец – Исраэль является острой как раз для английского, а не для советского правительства.

Я говорю все это от своего собственного имени… Я не уполномочен говорить от имени СССР. Это вне всякого сомнения наш общий интерес, интерес, касающийся еврейских масс. К этому могу прибавить лишь одно – можно быть уверенным, что если Англия решит создать в Эрец – Исраэль Еврейскую республику, с советской стороны, наверняка, никаких препятствий не будет».

Закончил и опять придвинулся к столу. Стало тихо, как после большого монолога в классической трагедии.

Никто не понимал, что это – театр ли, искусная пропаганда, политическая речь, или в этом прозвучала сама трагическая действительность?

Солсмон Михоэлс был больше чем трагический актер. С нами за столом сидела глубоко трагическая личность».

Михоэлс бесспорно обладал талантом дипломата. Борьба евреев на советских фронтах и в партизанских отрядах давала ему право с уверенностью выступать перед этими беззаботными людьми, собравшимися у стола. С другой стороны, самим фактом своей поездки, он был поставлен в тяжелое и двойственное положение, и не раз возникали сложные и провокационные ситуации, из которых нужно было выходить. Он с честью выполнил свою историческую миссию. Несмотря на всю противоречивость положения, он придерживался четкой и недвусмысленной позиции во всем, что касалось евреев и их будущего, и это несомненно сыграло свою роль, когда для Михоэлса наступил час расплаты.

Однако, всего этого отец нам так и не рассказал, ибо постоянно ощущал на себе» бдительное око». Мы даже познакомились с одним из его» телохранителей», который, как это ни смешно, носил фамилию Оков.

Только здесь, в Израиле, мы, например, узнали от маминого племянника, ныне крупного израильского дипломата А. И., что Михоэлс, встретившись с ним в гостинице в день их отъезда в СССР, улучил момент, когда они оказались наедине и принялся горячо уговаривать его перебраться в Палестину. Но и об этой встрече отец предпочел умолчать, ибо прекрасно понимал, что для нас безопаснее не знать о» родственниках за границей».

Зато его впечатления о театре в Америке были чрезвычайно обстоятельные, интересные и неожиданные. Ведь нам, жившим за» стальной завесой», казалось, что там, за океаном, при их свободе, развитой технике и всеобщем изобилии, театр должен воплотить все лучшее, что до сих пор знала сцена. Да простят нам нашу глупость и наивность, ведь мы и в самом деле все дурное приписывали тому строю, при котором жили. Да и как могло быть иначе? Как могли мы, из своей наглухо запертой клетки, не идеализировать абсолютно недоступный и потому такой розовый мир? Однако, по рассказам отца и по сохранившимся записям оказывалось, что все далеко не так прекрасно и гладко, как нам хотелось бы верить.

Вот как описывает он свои впечатления об американском театре.

«… И вот вы попадаете в Америку, во Флориду. Субтропики, курорт, огромный город Майами. А театра нет. Зато когда вы попадаете в Вашингтон, то обнаруживаете замечательное здание театра. Но труппы нет и тут. Изредка только из Нью – Йорка приезжают гастролирующие труппы.

Можно даже сказать, что отсутствие театров – это характерная подробность, с которой мы сталкивались на протяжении почти всего пути (…). Только на Бродвее в Нью – Йорке действительно огромное количество театров. Но действуют там следующие законы: постановка должна обойтись как можно дешевле, ведь никогда неизвестно, принесет ли спектакль прибыль. А потому, как правило, жалкое декоративное оформление.

(…) В каждом спектакле есть своя» звезда», так как постоянно действующих трупп нет. Кончили ставить данный спектакль, и труппа распалась, так что там театр не может накапливать свои традиции, не может иметь свое, ему одному свойственное лицо».

В справедливость его наблюдений мы поверили только очутившись» за границей» через тридцать лет после того, как покинул ее отец.

До поездки в Америку Михоэлс покидал СССР лишь тогда, когда совершал с театром турне по странам Европы.

За зти годы многое изменилось. Как на Западе, так и в Советском Союзе. Изобретены совершеннейшие средства массового уничтожения, множество людей отправились на тот свет по дороге в космос, первый человек ступил на Луну, а в театре все так же» постановка должна обойтись как можно дешевле… театр не может иметь собственное, ему одному свойственное лицо».

Как известно, театральная Россия переживала в двадцатые годы такой расцвет, какого не знала история театра. Режиссеры – Станиславский, Вахтангов, Мейерхольд, Грановский, Таиров – создавали новые, отличные друг от друга спектакли, используя все те возможности, которые им давала поначалу советская власть.

Михаил Чехов писал в своих воспоминаниях о Мейерхольде: «Мейерхольд знал театральную Европу того времени. Ему было ясно, что творить так, как он хотел, как повелевал ему его гений, он не мог нигде, кроме России».

Знал это и Михоэлс. Знал, как актер – мыслитель, актер-философ, актер – автор, для которого его образ, его герой являлся средством выражения его раздумий, его этического и гуманистического кредо.

В те годы антисемитизм в России еще не ощущался. На местах он, возможно, потихонечку тлел, но не подогреваемый» сверху», никак себя не проявлял. Михоэлс, как и большая часть интеллигенции того времени, считал что с этим покончено навсегда. Тридцатые и сороковые годы доказали, как жестоко он ошибался.

Утром, после ночной сутолоки, когда отец торжественно готовился к первой, после возвращения встрече с труппой, вытряхивая из чемоданов подарки, я вдруг заметила, что он слегка прихрамывает на правую ногу.

–Что это? Что случилось?

–Это целая история, потом расскажу, – отмахнулся отец, и мы отправились в театр.

Шел конец сорок третьего года. Во время войны и эвакуации люди продавали или обменивали на хлеб имеющееся у них добро. Большинство вернулись в обносках. Представляю, как больно было отцу увидеть своих старательно принарядившихся актеров. Не знаю, кто был больше взволнован, актеры или Михоэлс, для которого после всего увиденного и услышанного встреча со своей паствой осмысливалась совершенно по – иному.

После бурных оваций, объятий и слез воцарилась тишина, и отец, медленно закурив, с улыбкой произнес: «Ну вот я и дома». Затем началась раздача подарков. По – моему, папа не забыл никого, включая рабочих сцены и» ди гутэ Гутэ», которой он привез ортопедические ботинки 41 размера. Она потом рассказывала, что проносила их в лагере ни от кого не скрывая, что привез их ей» сам Михоэлс»(за» контрреволюционную» связь с которым она и сидела). Раздача подарков сопровождалась бесконечными поцелуями, невообразимым шумом, вопросами: «А Чаплина видели?», «С Шагалом встречались?», «Как выглядит Эйнштейн?»

– Вот управимся с этим важным делом, – отвечал отец, указывая на еще не розданные подарки, – и тогда я буду рассказывать. Времени впереди у нас достаточно. Ведь насколько я понимаю, никто из вас в ближайшее время никуда не собирается.

Наконец кто‑то из актеров обратил внимание, что Михоэлс прихрамывает.

– Что‑нибудь серьезное, Соломон Михайлович?

– Не то чтобы очень серьезно, но пришлось некоторое время походить на костылях и покататься в кресле на колесиках.

И тут мы впервые услышали, что произошло.

На одном из митингов, сейчас уже не помню точно где, кажется в Чикаго, где присутствовало больше пятидесяти тысяч человек, Михоэлс рассказывал о фашистских злодеяниях (тогда это еще мало кому было известно, а американские евреи пребывали вообще в состоянии полного неведения).

Стояла напряженная тишина, лишь время от времени мелькали носовые платки и раздавались всхлипывания. На заключительных словах: «Евреи! Как можете вы быть равнодушны, когда ваших братьев уничтожают, и в любой момент каждому из вас может грозить та же участь?!» – среди публики поднялось невообразимое волнение и часть хлынула на деревянную трибуну.

Тысячи людей обнимали его, пожимали руки, и он вдруг почувствовал, что трибуна под ним рушится, и он летит вниз» одной ногой». В первое мгновение он даже не почувствовал боли, только казалось что» пятка повисла в воздухе».

После первых минут паники вызвали» Скорую помощь», и Михоэлс оказался в госпитале, где провел довольно много времени. Весь остальной путь по Америке он проделал на костылях. Оказалось, что у него разрыв сухожилия.

Уже здесь, в Израиле, Мейер Вайсгаль впервые рассказал нам, как Михоэлс встретился во время своего пребывания в больнице с Хаимом Вейцманом, большим другом Вайсгаля. Однажды, когда Михоэлс остался один, так как Фефер отправился на какое‑то выступление (даже в госпитале его не оставляли), Вайсгаль и Вейцман приехали за Михоэлсом и, заплатив дежурной, «выкрали» его на целую ночь. В начале вечера, как говорит Вайсгаль, отец был очень напряжен, мало говорил, видимо опасаясь, что его исчезновение может быть обнаружено – и что тогда? – но, постепенно, как‑то отошел, успокоился, и у них состоялся весьма знаменательный разговор. Больше всего поразила Вайсгаля внезапная откровенность, с которой заговорил Михоэлс на самые» крамольные» темы. Хотя, как известно, в тот период антисемитизм в России, если не считать отдельных локальных вспышек, еще не стал частью государственной политики, отец смотрел на вещи крайне мрачно. Он сказал тогда: «У еврейской культуры в России нет будущего. Сейчас нелегко, но будет еще хуже. Мне много известно, а еще больше я предвижу».

Его пророчества не замедлили исполниться в скором будущем.

Много говорили и о Палестине. Михоэлс с большим интересом расспрашивал, даже проявил неожиданную осведомленность в различных конкретных вопросах, Вайсгаль и Хаим Вейцман рассказывали.

Наутро» похищенный» был доставлен обратно в больницу.

Вполне понятно, что и об этом эпизоде отец умолчал. Зато он рассказал, как пришли навестить его в госпиталь несколько русских князей.

В конце декабря сорок третьего года состоялось открытие первого после эвакуации сезона, где отец сыграл в последний раз Тевье – молочника. А через месяц он сыграл» Короля Лира», после чего объявил, что больше играть пока не будет. Его беспокоила поврежденная нога.