Текст книги "Где живут счастливые?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Болью мамы поправ собственную боль, эта женщина одержала победу над нашим дутым благополучием и нашим дутым здоровьем. В этом значительность её жизни, в этом её красота.
А мама недавно умерла. Врачи оказались бессильны сразу перед несколькими страшными диагнозами. Тяжела была её смерть. На сороковины Галина позвала своих благодетелей выпить по рюмочке вина и помянуть её дорогую маму. Она так и сказала: «Дорогую маму...»
ПРЕКРАСНЫЙ ВИД СО СТАРОЙ КОЛОКОЛЬНИ
Трое суток сын не приходил в сознание. Гулял свадьбу приятель и его, Алёшу, пригласил в свидетели. Он явился в костюме с иголочки, отец из Франции привёз, в галстуке, рубашке благородного тона. Напрыгались, наплясались. Когда в видеокамере закончилась плёнка, её владелец не огорчился:
У меня дома есть. Я за рулем, сейчас сгоняю.
Алёша решил составить компанию:
Я с тобой.
Поехали. А через час Алёша без сознания оказался в реанимации. Автомобиль занесло на повороте, навстречу шёл грузовик... Отец, бледный от бессонницы, сидел в больничном коридоре, уставившись в жёлто-коричневые квадраты линолеума. Вторые сутки были самыми критическими.
Готовьтесь ко всему, – сказал врач, – надежды мало.
И отец стал молиться. Он не умел. Он никогда ни о чём не просил Бога. Всё как-то само собой давалось, ладилось, шло своим чередом. Правда, в молодости расстался с женщиной, родившей ему сына. Но не горевал, даже испытал облегчение: женщина гуляла напропалую, чего только не рассказывали досужие «осведомители». Она ушла, особо не претендуя на ребёнка, и Алёша остался с отцом. Вскоре отец женился, на этот раз удачно, мачеха с Алёшей ладила. Отец играл в оркестре на саксофоне, к музыке приохотил сына. Алёша ещё со школы был ударником в группе «Свежий ветер». Сами придумали себе этот «ветер», сами составляли программы, репетировали, играли на летних площадках в парках. Отец много ездил на гастроли, деньги водились, могли позволить Алёше многое. Его учили английскому, он с первого раза поступил на истфак. Жить бы да жить...
Отец молился, просил, как никогда никого не просил до этого. Он умолял, он даже хотел встать на колени, но что-то останавливало. Он хотел сжать в руке нательный крест, но креста не было. И он выхватил глазами кусочек неба и туда, туда стал посылать свои жаркие молитвы: «Спаси, спаси Алёшу, только спаси, и я буду служить Тебе, как самый верный раб, всю жизнь, сколько мне отпущено».
На третий день Алёша открыл глаза. На четвёртый попросил пить. Он пролежал в больнице два месяца и вышел оттуда с палочкой, прихрамывая.
– Полгода возил его по санаториям. Всё время думал: я должен, я обязан прийти в церковь, но откладывал до поры. А потом среди ночи вдруг проснулся от жгучего стыда: наболтал, наобещал. Пошёл. И сразу на исповедь. Не знал, что это такое – исповедь. Думал, ничего не сумею путём сказать. Но как прорвало. Столько грязи из души выгреб, она и засветилась вся, чистенькая. Какая же это благодать!
Звонарь с колокольни одного из подмосковных храмов уже отзвонил. Он сидит на скамейке в церковном дворе и рассказывает мне о себе. Я не просила, просто когда он спускался с колокольни, спросила, где учился он колокольному звону, а он ответил: «Нигде, Господь благословил, и – зазвонил».
Да, Андрей Егорович нашёл в себе силы оставить «тёплое» место в оркестре. Ушёл в церковные звонари. Все были против. Жена, посчитавшая это чудачеством на старости лет, сам Алёшка, ради которого, собственно, развернулся отец на сто восемьдесят градусов. Сначала ходил в храм, робко стоял в стороночке, перекреститься рука не поднималась – казалось, смотрят на него со всех сторон. Но потихоньку привык. Очень ему полюбился колокольный звон, так бы и слушал часами, как разливается в воздухе, плещется накатной волной благовест. Что-то такое в душе поднимается, потаённое, глубокое, и рука сама тянется перекреститься. Сказал священнику как-то, что хорошо, мол, звонят, а он и спросил:
– А ты не хочешь в звонари? Наш-то звонарь женился, уезжает, а тебе бы в самый раз, ты музыкант. Вот и будешь по данному обету Богу служить. Не где-нибудь, на колокольне.
Мыслимое ли дело, саксофонист в оркестре, успех, гастроли, деньги приличные – и всё это бросить ради какой-то странной блажи. Но он был непоколебим, сказал: «Я так решил. Я обещал. За Алёшку...» Эти слова были слишком серьёзны, чтобы приводить аргументы типа «гастроли, деньги». Жена промолчала, сын пожал плечами.
Андрей Егорович будто родился заново. Как он любил отмерять ступеньки узкой лестницы, поднимающей его к колоколу. Десять, пятнадцать, двадцать, тридцать три... Тридцать три ступеньки – особое число, не случайное, и его выносило навстречу ветру, в небесную синеву. Он стоял, глядя сверху на маленький церковный двор, на белеющий вдали микрорайон, где было свито и его семейное гнездышко, на рощу справа – прекрасный вид открывался со старой колокольни. Вдыхал побольше воздуха, трогал колокол. Сначала слегка похлопывал его по упругим бокам, потом искал рукой «язык». И – поплыли, полились звуки раздольно. И сердце замирало в ожидании...
Андрей Егорович рассказывал, а сам весь светился. Видимо, благодать уже коснулась его души, познав её, он был счастлив. Ходил на исповедь, пытался поститься, стал читать духовные книги. Один раз я слышала, как он отчитывал девушку в коротенькой юбочке, робко зашедшую в храм поставить свечку:
– Ты куда пришла?! Ты к Богу пришла. Разве этот наряд для Бога? И голова у тебя непокрытая. Понимать надо.
Девушка стояла, потупив глаза.
Андрей Егорович быстро стал незаменимым человеком в храме. Батюшка поручал ему ответственные послушания, прихожане любили с ним поговорить. Звонарь Андрей – так звали его в церкви. Батюшка даже разрешил ему носить подрясник. Андрей Егорович радовался, как ребёнок. Часто, заслышав звон, я поднимала голову и видела на колокольне плотную, слегка располневшую фигуру звонаря. Звонит. Служит Богу. За Алёшку.
Всё было хорошо в храме. И всё не складывалось дома. Этому есть простое объяснение. Человек пошёл к Богу, душа его раскрылась навстречу вечным истинам. Но тут же воспротивилась этому другая сила – вражья, бесовская. И пустила в ход весь арсенал давно испытанных средств. Первое средство, такое сильное, – гнев домашних.
Я устала, Андрей. Ты забыл, что у тебя есть семья. Все выходные в храме, когда это кончится?
Он горячился, доказывал жене:
Да пойми ты! Человек каждое воскресенье должен ходить на службу, три раза не пошёл – всё, отлучается от Церкви. Я сколько раз говорил тебе: пойдём со мной. А ты? То ноги болят, то не выспалась!
У тебя, отец, совсем крыша поехала. Ну зачем тебе этот подрясник? Вчера видел Марьина из твоего оркестра, они едут в Грецию. Спрашивают: отец не одумался ещё? Нет, говорю, всё чудит...
Он нападал на сына:
А ты почему без креста ходишь? Сколько раз говорил: надень крест. Цепочка порвалась? Купи на шёлковом шнурке, он не порвётся. А что говорят про меня, мне дела нет. Я свой выбор сделал.
Алёша досадливо отмахивался.
Один раз я была у них дома. Звонарь Андрей приболел, и мне надо было взять у него ключи от колокольни. Шёл пост, и первое, что я почувствовала, войдя в квартиру, запах жареных котлет. Да, подумала, нелегко Андрею спасаться в таких чуждых ему условиях.
Он сиротливо лежал под клетчатым пледом и читал Феофана Затворника.
– Я отделился от них, – сообщил он мне. – Теперь сам себе готовлю. Видите, что вытворяют? Им обязательно нужно в пост котлеты. Это они специально, назло мне. А вечером я – на молитву, а они телевизор врубают, сериал им, видите ли, надо смотреть.
Конфликт нарастал. Звонарь Андрей стал ночевать в сторожке. Как-то туда пришёл Алёша:
Хватит чудить, отец. Кто тебя выгоняет? Пойми, не могу я поститься. Удивляюсь, как ты выдерживаешь. Неужели это так важно для души, ест человек мясо или нет? Не понимаю.
И не поймёшь! Ты в храм не ходишь, где тебе понять! Крест опять не надел? Не буду разговаривать, пока без креста ходишь.
Опять остался в сторожке. Купил себе кипятильник, пачку сахара, заварку. Зажил холостяцкой жизнью. Приходила жена. Она не стала разговаривать с Андреем Егоровичем, сразу пошла к батюшке. Тот слушал её, хмурился. Потом отправился в сторожку и долго пробыл внутри. Уж и не знаю, о чем они говорили, только следующее воскресенье звонарь пробежал мимо меня с каким-то угрюмо-решительным лицом.
– Андрей Егорович, с праздником!
– Для кого праздник, а для кого искушение. Батюшка говорит: домой возвращайся. Да ни за что! Меня там не хотят слушать. Делают всё назло. Нет, пусть сначала придут в храм. Крест наденут, научатся постные дни признавать. Пусть раскаются.
Он был в большом гневе. Не захотелось продолжать с ним разговор. Вскоре опять новость: звонаря Андрея бросила жена. Уехала к родителям вместе с Алексеем. Андрей Егорович вернулся в пустую квартиру. Всю занимать не стал, оборудовал себе самую маленькую комнату: повесил иконы, зажёг лампаду. Что-то непонятное произошло с его обликом. Он обрюзг и потемнел лицом. Не было больше в его глазах той радости, светлого торжества, которое прежде делало его красивым. Он стал как-то обиженно поджимать губы, в голосе появились плаксивые интонации. Раньше я любила поговорить с ним после того, как отзвонит в воскресенье, теперь почему-то не хотелось. А он, как нарочно, ко мне с беседой, будто только и ждал.
– Моя приезжала. Думал, мириться, оказалось – за паспортом. Буду, говорит, на развод подавать. Я ей сказал, что не считаю себя в браке с ней – мы же не венчанные.
Один раз я робко попыталась его вразумить:
– Андрей Егорович, дорогой, пошли бы к жене, помирились. Может, обойдётся, найдёте общий язык. И Алёша вас ждёт. Подумайте, ему-то каково.
Не ожидал от вас, – отрезал звонарь. – Вы же подталкиваете меня к греху. Странно, очень странно...
А Алёшка вскоре возьми да и женись. Девочка совсем молоденькая, чуть ли не после школы, солистка из их «Свежего ветра». Отец не пошёл на свадьбу, сказал: без венчания не признаю. А они решили с этим повременить. И опять – коса на камень. Алёша стал жить у тёщи. Жена, похоже, оставила Андрея Егоровича совсем. Жизнь благополучную, накатанную, вдруг перекосило, переиначило. Как ни хорохорился звонарь Андрей, несладко ему было одному в пустой квартире.
А потом я на три года уехала из Москвы. Вернулась весной, аккурат перед Пасхой. На службу пришла пораньше, но как ни высматривала на колокольне звонаря Андрея, не увидела. На его месте был худенький черноглазый парнишка.
А Андрей-звонарь, Андрей-то где?
Звонарь Андрей? Я такого не знаю.
...Шёл дождь. Прыгали в лужах пузыри. Воскресный день не обещал долгожданного солнышка. Я торопилась на службу и вдруг увидела его. Поначалу засомневалась: уж очень он был какой-то респектабельный, сытый. Человек держал над собой большой чёрный зонт и осторожно обходил лужи. Мы поравнялись, и я чуть замедлила шаг:
Андрей Егорович? Звонарь Андрей?
Звонарь Андрей... Да, было такое приключение в моей жизни. Звонил, доводилось. Теперь вот опять в оркестре. Так сказать, вернулся на круги своя.
Между нами была глубокая лужа, она мешала всмотреться в его глаза. Мне всё ещё казалось, что это другой человек, похожий, но не он. Да нет, конечно же, он. Только очень уж раздобревший. Годы, понятно, но только ли в них причина?
Вы на службу? Хорошее дело. А мне некогда, всё суета. Спешу на репетицию. Через месяц ответственные гастроли. По большой луже прыгали пузыри. Дождь не кончался, набирал силу. И мы пошли каждый своей дорогой.
В храме мне рассказали, что звонарь Андрей давно уволился. Сначала место пустовало, потом взяли молодого паренька. Помыкавшись один, Андрей Егорович вернулся к жене, которая поставила ему конкретные условия: или я или подрясник. Подрясник он снял, потом стал всё реже ходить на службу, избегал бесед с батюшкой. Того запала, с которым он всех обличал, надолго не хватило.
Так бывает: человек обращается к Богу, Бог слышит его, и тогда человек, окрылённый верой и новым, не похожим ни на что чувством, отправляется в путь по праведной дороге. Ему кажется, у него много сил, впереди вечный праздник Божьего присутствия. Но впереди – испытания. И испытание, прежде всего, на любовь к тем, кто эту дорогу ещё не разглядел. Смириться бы, запастись терпением, а не влезать на баррикады, не кидать в людей булыжниками обличений. Но насколько легко кинуть булыжник, настолько трудно опустить уже поднятую руку. Звонарь Андрей, разглядевший свою дорогу, силком затаскивал на неё ближних, а у них-то своя дорога. Ему бы подождать терпеливо, а он не сумел. Маленькие росточки веры зачахли от его поспешности, их как градом побило. И вот уже, побитый, он возвращается на круги своя, не уяснив главного: вера – это труд, а не сиюминутная кампания.
И как когда-то не правы были домашние, так теперь виноваты и храм, и колокольня, и батюшка, и каждый воскресный день, здесь проведённый. Все, кроме него самого – звонаря Андрея, саксофониста Андрея Егоровича. Не хватило любви, не хватило терпения. Не хватило упорства, чтобы сохранить верность данному Богу обету. Говорят, сейчас многие люди, обратившиеся к Богу, желающие жить по уставу Церкви, обличают тех, кто ещё не дозрел до их «подвигов Они быстро перегорают и возвращаются «с повинной » на круги своя. Наверное, таких много. Но один из них, звонарь Андрей, всё не идёт из моей памяти. Не вижу его давно. Недавно прошёл слух, что его Алёшка, любимый, вымоленный им в приёмном покое Института Склифосовского, пристрастился к наркотикам. То ли злые языки тешатся, то ли и правда. А может, виной всему данный, но не исполненный до конца обет, и несёт на себе теперь Алёшка тяжесть невыполненного отцовского слова?
Звонит, звонит колокол на старой колокольне. Тридцать три ступеньки ведут вверх, и нелегко подниматься по ним к небесной сини. А вниз... Вниз-то намного легче, потому и быстрее. Черноглазый молодой звонарь играючи взбирается по крутым ступеням. Сейчас зазвонит. Но не переполошит нас своим звоном, а напитает силой, которая так нужна всем нам, чтобы любить, прощать, терпеть, ждать. Чтобы исполнять обеты.
ОТ ЖИЗНИ НЕ ЗАЩИТИШЬ
Не бывает по-другому. Всегда история знакомства мужчины и женщины необычна, полна таинственных совпадений, мистики. Потом, когда свито семейное гнездо, так охотно и так часто об этом вспоминается. А помнишь? Помню...
Расскажите, – прошу я Тамару Николаевну.
Муж Вячеслав Петрович на работе, и мы можем говорить долго, не торопясь.
Это была удивительная история, – начинает Тамара.
Конечно удивительная. А вместе с тем житейская, в коей события хоть и выделывали цирковые коленца, но укладывались в конце концов в привычный сценарий.
Худенькая девушка, талия-осинка, шла по почти пустому вестибюлю в метро.
Я помню, это была станция «Маяковская». Навстречу молоденький, бравый офицер, в форме с иголочки, с таким же бравым, с иголочки другом. Они поравнялись, бравый офицер сказал другу:
Я пойду за ней.
И пошёл. Девушка испугалась. Приехав из провинции в Москву учиться, она повторяла в уме, как таблицу умножения, инструктаж бывалых путешественников в столицу: держи сумку. Там так: подойдут – вырвут. Держи сумку. А в сумке-то три рубля. А это пообедать два раза, проехать четыре раза, а ещё – мороженое. Девушка рванулась из вестибюля метро, нога подвернулась, и тонкий каблучок её изящной туфельки переломился. Она закусила губу, чтобы не расплакаться. Но всё равно, расплакалась». Он утешал, он умолял:
Тут рядом, я провожу, я знаю, где мастерская, тут рядом...
Она пошла за ним, прижав к себе сумку (там так). А пока сапожник прилаживал каблук, она шепнула ему тихо, чтобы бравый с иголочки не услышал:
Дяденька, помогите мне, этот человек хочет отнять у меня три рубля.
Суровый сапожник сурово глянул на читающего газету юношу, потом удивлённо на тоненькую заплаканную посетительницу:
Не похоже, – пробасил, – не похоже.
Но она от него убежала! Вышла из мастерской, спасибо, спасибо, а сама прыг в подоспевший троллейбус, только её и видели. Три рубля на дороге не валяются.
Два месяца прошло. Забылся преследователь. В загородной электричке возвращалась она с дачи подруги, подзагоревшая, отдохнувшая. Вошла, пробежала глазами по скамейкам, есть ли где свободная. Есть. Села. Облегчённо вздохнула, полезла в сумку за журналом.
Теперь вы от меня не убежите...
Глаза «преследователя» смотрели на неё с восхищением. «Не убегу», – пронеслось в голове.– Не убежала. Слава вскоре предложил расписаться. Я замуж так рано не собиралась, хотелось встать на ноги, ведь я в Москву приехала не от хорошей жизни, мама второй раз вышла замуж, отношения с отчимом не складывались. Но Слава слушать не хотел. «Ты моя судьба, я тебя не отпущу».
Человек предполагает, Бог располагает. Всегда так было. Они жили скромно, в коммуналке, по-студенчески беззаботно, но с сухим вином «Ркацители» отмечали успешно сдаваемые зачёты, с рюкзаками уходили в отпуск, читали по очереди нашумевшие бестселлеры, стояли в очередях на художественные выставки. Радовались друг другу и с нетерпением ждали ребёнка.
Но шло время, ожидание затягивалось. Тамара после института работала психологом. В дело окунулась с головой, но мысли о будущем ребёнке не только не покидали, они присутствовали всегда, они были причиной бессонных ночей, скрытых слёз и затяжного уныния. Слава не заводил разговоров на больную тему, но она не маленькая, понимала, что и он давно уже готов принять на себя отцовское бремя. Ей приходилось разговаривать с женщинами, во главу угла поставившими карьеру. Да, они могли иметь детей, но хотели добиться положения в обществе, горшки и кастрюли их не вдохновляли, и если уж случилось им родить, то помеху эту устраняли няньками, выписанными из деревень родителями, ясельной пятидневкой. Тамаре завидовали – свободная, не связанная по рукам. А она их не понимала. Как может быть помехой крошечный комочек, кровиночка? Если по работе приходилось посещать детский дом, приезжала больная. Детские, переполненные ожиданием глаза преследовали её, казённый быт детишек её пугал. Она всё глубже вникала в проблему брошенных детей, но сердце её всё определённее и определённее настраивалось на простую мысль: не говори, сделай. Говорить-то мы все мастера, давать советы и консультировать – делай так – все могут. Вот она и подковалась отлично. Владеет статистикой, знает психологические особенности семей, в которых есть усыновлённые дети. Но особенно царапала сердце судьба детишек усыновлённых, но не прижившихся в новой семье.
Она знала женщину, которую в детстве усыновляли семь раз. Пожив в доме, она успевала раздражить своим «неординарным» характером новоиспечённых папу и маму, и они приводили девочку обратно в детдом – не прижилась. Девочка стала мстить. Оказываясь в очередной раз в новых хоромах, она ломала игрушки, говорила поганые слова, не хотела слушаться. Нервы «родителей», надеявшихся на ангельского, ласкового, благодарного ребёнка, быстро зашкаливались на отметке «предел». Семь раз. Семь раз её брали за руку и уводили из детдома. Семь раз приводили обратно. Сейчас она в возрасте. Её зовут мужиком в юбке. Резкая, неженственная, с настороженным взглядом и прокуренным голосом, она не смогла иметь семью, не было детского опыта доброты, был опыт злобы. Горькая чаша детской неприкаянности в этом мире. Тамара видит эти судьбы, знает этих людей. Порыв усыновить ребёнка она пресекает в себе размышлениями о том, чем это чревато. Размышления пресекает порывом...
Семинар по проблемам женской эмансипации в гостинице «Измайлово». Тамара поднимается в лифте в зал заседаний. На одном из этажей входит немолодая черноглазая женщина. В тесноте встаёт против Тамары:
Бессовестная, ребёнок ждет её, а она не идёт, он домой просится, а ей всё некогда.
Тамара в ужасе смотрела на женщину, а та в выражениях не стеснялась:
Иди к своему ребёнку! Нечего тебе здесь делать. Мальчик ждёт, а она...
Тамара шагнула вслед за женщиной из лифта:
Что вы говорите?! Какой ребёнок? У меня нет детей...
Есть. Ждёт тебя. Иди... – и женщина назвала адрес одной из московских детских больниц.
Когда она пришла по адресу и увидела мальчика, напророченного ей незнакомкой, она чуть не лишилась чувств. Мальчик был как две капли воды похож на неё. Трёхлетняя кроха с Тамариными, слегка раскосыми глазами. Уже два раза мальчик успел побыть в роли приёмного сына. Оба раза неудачно. Слабое здоровье, плохая наследственность – и его возвращали обратно в казённую палату, и больничные няньки кляли по-чёрному с жиру бесившихся сволочей, для которых дети – игрушки. Мальчика звали Максим.
Не пойду, – сказал Максим и вцепился слабенькими пальчиками в спину кровати.
Она попыталась обнять его, но под фланелевой пижамкой ощутила напрягшееся враждебное плечико.
Не пойду...
Она отступилась. Стала приходить к нему просто так. Рисовать, читать книги, рассказывать истории. И он – пошёл. Охотно, с блестящими в ожидании счастливой семейной жизни глазёнками. Нет, нет, она не стала навёрстывать. Не стала пичкать шоколадом и осыпать положительными эмоциями, не стала человеком, компенсирующим недоданное... Она хорошо знала по своей работе, чем кончается такое баловство. Приёмные родители устают от собственной доброты, начинают слегка закручивать гайки. А дети, в свою очередь, познав вседозволенность, болезненно принимают неожиданные родительские метаморфозы.
Тамара и Вячеслав – умные люди. Они избежали заполошенности и торопливости. Они дали оглядеться Максиму, дали себе разгон, такой необходимый в деликатном деле усыновления. Не забаловали, приучили трудиться сердцем.
Мальчик растёт удивительно трепетным. Есть в его маленьком серьёзном сердчишке какая-то особая, взрослая правда. Однажды, когда они были в Ярославле, в Толгском монастыре, одна монахиня, обняв Максима, сказала:
– Берегите мальчика. Господь вам великое утешение послал.
Они часто с тех пор ездят к матушке в монастырь. Она просит: дайте мне мальчика, пусть поживёт в монастыре. Они пока не решаются, ещё мал. Но прошлым летом они сделали матушке подарок: вывезли её, еле передвигающуюся, в землю обетованную, святую – Иерусалим. Поехали всей семьей, да ещё и матушка с ними. Деньги немалые, а Тамара с Вячеславом не новые русские, считают каждую копейку. Но они... продали дачу в Малаховке, чтобы иметь деньги на поездку. Максим не просто наблюдал за событиями: он участвовал в разговорах об Иерусалиме, с ним советовался отец: как считаешь, обойдёмся без дачи? Конечно, они обойдутся. Зато, шуточное ли дело, Иерусалим! Максиму так много читали о нём, у него есть детская Библия, где много раз вспоминается этот удивительный город. «Хоть бы одним глазком увидеть», – говорила мама. «Хоть бы пройти по его горячим камням», – мечтал папа. «Хоть глазком увидеть и пройти», – вторил Максим. И вот они в Иерусалиме, матушка с ними, радуется, как ребёнок, и всё прижимает Максима к себе, всё шепчет: берегите...
У них от той поездки ворох фотокарточек. Они любят перебирать их и рассказывать.
Любили. Сейчас у них другие заботы. Сейчас они спасают Максима, которого, как ни увещевала старица, не уберегли.
Впервые за совместную жизнь Тамара и Слава решили отправить Максима на каникулы в Белгород вместе с ребятами-скаутами. Они кое-что прочитали про это движение, ничего не насторожило. Воспитанному в традициях православной семьи Максиму должно быть со скаутами интересно. Сердце, конечно, щемило: впервые без родителей, как оно будет? Но руководители скаутской группы успокоили: всё будет о'кей. Максим знал, они побывают на службе в храме, проедут по городу с экскурсией. Он приготовил блокнот для записей, взял с собой свою любимую иконку – Казанской Божьей Матери. Да только крутыми оказались скауты. Плевать они хотели на православную программу. Вырвавшись из-под родительского контроля, подростки торопились пожить своей жизнью без уздечек, увещаний. Максим самый среди них маленький и самый совестливый. В храме он услышал матерную ругань. Испуганно посмотрел на мальчиков:
Нельзя ругаться в храме, грех это...
Скауты загоготали, больно щёлкнули Максима по лбу. Он растерялся, ведь ребята верующие, как же можно... Опять стал вразумлять:
Мама сказала, кто в церкви ругается, того обязательно накажет Бог.
Опять подзатыльники. Максим отошёл в сторонку, а когда оживлённая перед обедом толпа вывалила из храма, задержался у свечного ящика. Приглянулась ему иконка – Божья Матерь с Младенцем. Максим купил иконку. Потом несколько пасхальных открыток, ещё иконку. Голодные скауты ждали. Максим их задерживал. Ругнувшись на мальчика грязным словом, пригрозили: дождёшься! В общежитии, где они остановились, Максим поставил иконку на тумбочку. Здоровый лоботряс протянул к ней руку, да не успел. Максим стремительно схватил иконку, спрятал за пазуху.
С кем споришь? – покатил бочку лоботряс, надвигаясь на худенькую фигурку Максима всей массой.
Иконка моя, я маме купил, не трогай.
Пошёл ты...
Он бил Максима по-взрослому. По голове, смачно ругаясь. Пришли сотоварищи. Никто не крикнул, не пришёл в ужас – бьёт маленького. Нет, они быстренько включились в дело. На слабо защищавшегося Максима посыпались и их удары. Тогда Максим лёг на живот, на иконочку:
Не отдам.
И не отдал. Он так отчаянно сопротивлялся, что сытые, здоровые парубки, вдвое старше Максима, не смогли отобрать иконку. Он лежал почти без чувств на полу, плотно прижавшись к его холодным плитам. Били его долго. Потом он долго плакал от боли в костях, звал на помощь. Двое взрослых, сопровождавших скаутов в поездке, утверждают теперь, что не слышали ни драки, ни детского плача. Но ведь агрессия подростков против совестливого Максима началась ещё в храме, продолжалась в автобусе и ни для кого секретом не была.
Я знала, с каким нетерпением ждали Максима родители из его первого самостоятельного выхода в свет. Позвонила.
– Максим с Тамарой в больнице, – сказал Слава. Голос его был потухший, глухой. Врач как мог, утешал Максима: «Держись, дружок, будет немного больно, потерпи, родной...» А Максим молчал. Сжав губы, он молчал и тогда, когда расспрашивали о случившемся. Страшный стресс, непосильный для его восьмилетнего возраста. Лишь дома он протянул помятую иконку маме и сказал:
Это тебе. Я её не отдал.
Тогда она не поняла его слов. Поняла позже, когда сидела рядом у капельницы, когда меняла компрессы на головке, когда нежно гладила лиловые синяки на ногах.
Он стал бояться людей, маленький Максим, побывавший в Иерусалиме и знающий, что ругаться в храме – грех. Когда к ним в палату заходил кто-то посторонний, он залезал под кровать и плакал. Стресс, глубокий стресс, плюс сильнейшие побои, сотрясение мозга, черепно-мозговая травма.
Мы, конечно же, его подлечим. Но, поверьте, душевная травма ещё долго будет о себе напоминать, – сказал доктор.
Почему они ругались? – спросит Максим маму.
Они не знают, что это грех.
Но я же сказал им, они не послушались. А почему они дрались?
Потому что они не боятся Бога...
Непонятно, как могли попасть в скауты не боящиеся Бога подростки? Непонятно, почему сейчас, когда Максим лежит в больнице, к нему не пришёл никто из родителей тех, кто его бил, не попросили прощения? Напротив, когда Тамара стала обивать пороги, ищасправедливости, все отнекивались, даже осуждали её, что растит такого недотрогу.
А она растит его – совестливого. Заполнив ею, совестью, всё своё сердчишко, мальчик рассчитывал, что и у других она есть. «Нельзя», «грех»... Эти слова вызывают смех только у тех, кто очерствел окончательно. Страшно, что тем подросткам еще жить и жить, а без совести.!. Я рассказала эту историю знакомому, отцу троих детей. Он сказал:
– Если бы мой сын был среди тех скаутов, я посчитал бы, что совершил преступление перед людьми. Максим окрепнет, а вот дети, что ждёт их в недалёком уже будущем?
Мамы стоят на страже. Мамы не хотят шума. Мамы готовы до конца отстаивать невинность своих оболтусов. Они не хотят видеть в этой истории глубоких корней. И хотя есть показания врачей, есть рассказ самого Максима, есть неопровержимые факты избиения ребёнка подростками, Тамара и Вячеслав понимают, что добиться их наказания им вряд ли удастся. Сейчас они заняты другим. Они вытаскивают своего мальчика из глубокого потрясения. Он уже потихонечку отходит. Рисует. Нарисовал впервые после беды... Божью Матерь с Младенцем. Приходил в больницу батюшка Алексий, заглянул в палату:
– Ну что, раб Божий, за православие кровь пролил? А Максим ему в подарок иконку, самим нарисованную. Растрогался батюшка, в храме прикрепил её на стену, всем теперь показывает, говорит: «Мне Максим подарил, раб Божий Максим».
Пока лежали в больнице, семье Минаевых дали трехкомнатную квартиру, такую долгожданную после их коммуналки. И прямо из больницы они собираются переезжать, чтобы начать жизнь заново, с чистого листа. Пусть начинают. На чистом листе хочется писать красиво и без ошибок. Это очень трудно – красиво, но ещё труднее – без ошибок. Тамара много думает сейчас над тем, в чём ее просчёт. Может, не надо было отпускать мальчика одного, может, рано было ещё ему в воины Христовы? Но где гарантия, что подобные «скауты» не настигли бы её ребёнка в собственном дворе и не погнали бы, улюлюкая, в подворотню. Поэтому, как ни жестоко звучит, – всё в этой истории правильно, всё по местам: и добро, и зло, и Божий свет, и сатанинская тьма. И она, история эта житейская, не закончилась, а только начинается. Потому что теперь Тамаре и Вячеславу предстоит возвращать по чуть-чуть своего мальчика к нормальной жизни. Они, я уверена, и после всего случившегося не будут науськивать Максима на детей: давай сдачи, защищайся. Он ведь не смалодушничал, он и защищался, только защищался не сам по себе, а как православный человек, защищая от поругания то, что давно и прочно в их семье свято. А в своих научных работах Тамара будет теперь изучать проблему не только усыновлённых детей, но и проблему детей, живущих без Бога. Проблема не просто обозначилась в её жизни, она больно толкнула её в самое сердце и ещё долго станет толкать ночами, когда Максим будет спокойно посапывать в своей кроватке.
Всё в этой семье сложится хорошо. И Слава, выхвативший взглядом тоненькую девушку и сказавший: «Я пойду за ней и Тамара, протянувшая ему руку в переполненной электричке, и Максим, прилепившийся к ним необычный мальчик, которого надо беречь – все они члены одной семьи, где в чести совесть, семьи, у которой есть большая, трёхкомнатная квартира с видом на лес и лоджией на уровне облаков. Семьи, которая состоялась, но которой никогда не будет легко. Потому что достойная жизнь лёгкой не бывает.
