Текст книги "Где живут счастливые?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Пропал да объявился. Он всегда объявлялся, когда жизненные коллизии требовали от него серьёзных усилий.
Хочу построить дом для детей. Поможешь?
Ещё бы не поможет. Дети-то растут, не сегодня-завтра женятся. С готовностью впряглась в стройку. Таскала брёвна, месила цемент: для детей, для их благополучия. Уже стены были, уже крыша покрыта, уже полы настелены. Уже – можно жить. Зачастили пьяные компании. Сколько раз утром она приезжала сюда и начинала с того, что собирала пустые бутылки, сметала с пола окурки, со стола объедки. А один раз застала за этим занятием незнакомую женщину. Познакомились.
Надя.
А я Люция Ивановна.
Потом он будет долго объяснять ей, что Надя хороший человек и что Люции надо быть попроще. «Ну что вам вдвоём в доме места не хватит? »
Но больше Люция в том доме не показалась. Правда, вскоре Яков Корнеевич заболел, у него отняли почку. В больнице она не раз встречалась с Надей. Поздоровается и пройдёт мимо. А Яков всё вразумлял:
Да неплохая она, ну что ты обижаешься.
Вскоре умер. Хоронила Якова Надя. При живой жене, ставшей матерью его сиротам. Люции о смерти не сообщили.
Новый дом не принёс счастья. Напротив, стал причиной ссор между детьми, дом один, детей много. Она не вмешивалась.
И сейчас не вмешивается. «Пусть как хотят, мне ничего не надо».
Вот и участок под огород ей дали на заводе. Разделила его пополам Толе и Пете.
Они звали ее мамой, и сейчас зовут. Но заходят очень редко, и то, всегда на минутку. Она не ропщет. Она знает, как сложна жизнь и как тяжело сейчас молодым. Она не держит никакого зла на своих приёмных детей.
Но ведь обидно, очень обидно, Люция Ивановна, – всё приставала я к ней. – Растили, воспитывали, во всём себе отказывали, а теперь вот...
Что делать? – вздохнула она и посмотрела на меня синими глазами. И не увидела я в тех глазах никакого укора. Только усталость, только грусть; только смущение. Одна...
– Не одна. Петин сын иногда приходит, Денис. Очень мои пирожки любит. Сядет рядом, я пеку, он смотрит. Твой папа, говорю, очень любил горячие пирожки.
А недавно на многолюдной трамвайной остановке она вдруг услышала голос своей младшенькой – Лены. Теперь уже замужней, солидной женщины:
Здравствуй, мама!
Да звякнул трамвай, задребезжал, набрал ход. Может, послышалось, может и правда, Лена.
Одинокая, пожилая, изработавшаяся женщина. Она, как и все, хотела счастья. Можно сказать, что она всю жизнь склеивала осколки семейной вазы – дело зряшное, неблагодарное. Нет, она всю жизнь жалела людей. Жалела мужа, сначала обожжённого, потом заблудшего, потом овдовевшего, потом изболевшегося и состарившегося. Жалела детей-сирот, теперь вот жалеет внуков. Только сострадательное сердце способно жалеть. Других. Себя сострадательное сердце жалеть не умеет. Вот и её не научилось. И даже сейчас она стирает белье одному из своих внуков, потому что
У него жена балерина и ей надо себя беречь. Даже сейчас она жалеет невестку, Балерину жену, которой нездоровится, старается, как может, подсобить ей по хозяйству. Сострадать научилась, а роптать и упрекать нет. Сострадательное сердце тихо. Упрекающее – крикливо. Наверное, потому никогда не соединятся вместе смирение, сострадание и – ропот.
Женщина в тяжёлой доле своей не озлобившаяся не может быть слабым человеком, потому что само по себе незлобие – удел сильных и мудрых. Её синие глаза не поблекли к старости, они все также смотрят в Божий мир, готовые пролиться слезой за тех, кому тяжело и кто заблудился. А ещё слезой за своего бедного Яшу, так и не понявшего до конца, каким царским подарком одарил его Господь – любовью женщины, готовой к жертвам. А может понявшим всё-таки? Ведь никому, кроме Господа не ведома тайна наших последних минут.
Весной, когда воздух в Орске теплеет и колючий ветер затихает от усталости после бесконечных порывов, когда птицы начинают весело галдеть на своих оглушительных базарах, она идёт на кладбище. К Яше. И, опершись на ограду, долго стоит у родимого бугорка.
ГРУСТНЫЙ ФЛЕЙТИСТ У ВЕСЁЛОЙ БУЛОЧНОЙ
Очки у него толстые, нос картошкой, сам коренаст, приземист, даже неуклюж. По вечерам он приходит к булочной, встаёт справа от дверей под небольшой худосочной берёзкой и – играет. Он – флейтист. Смотрят на него с любопытством, с насмешкой, с недоумением, с раздражением, с жалостью – велика гамма человеческих чувств. А он совершенно отстранён и равнодушен. Играет, глядя в себя, в пространство, в какое-то неведомое нам измерение. У его ног не лежит традиционная в таких случаях кепка или коробка, и желающие бросить флейтисту копеечку озадачены – куда? Но это по первому разу. Мы-то, для коих путь к булочной проторён и привычен, мы-то знаем, что на едва заметном сучочке берёзы, сбоку от флейтиста, будто сам по себе, будто не его совсем, болтается выцветший целлофановый пакет. Вот туда... Мы бросаем копеечки, почему-то принимая условия странного флейтиста: да, да, сумка не твоя, она висит себе без надобности, но вот только захотелось бросить туда монетку.
А в булочной недавно поставили дышащую жаром мини-пекарню. Роскошные слоёные пирожки с малиной, грибами, сыром, вишней выскакивают горяченькими прямо в руки местных гурманов. Рядом с булочной – вуз. Студенты, притомившись и изголодавшись на лекциях, бегут сюда наперегонки. Пакеты, в которые укладываются «три с мясом, дна с вишней», мгновенно пропитываются маслом, но студенты весело шарят по пакету, жуют и шутят, шутят и жуют. А флейтист играет.
Вы думаете, я буду рассказывать вам о флейтисте? О том, почему он выбрал худосочную берёзку у булочной для своих музицирований, почему стесняется копеечных гонораров, сдачи от пирожков, откуда взялся и какая с ним произошла истории? Нет. Я ничего не знаю о нём, Я собираюсь поведать вам совсем другую историю, которую невольно переживала и переживаю сейчас.
Что удивительного? Молодость влюбчива и взбаломошна, ошибки совсем не вразумляют её. Они переносятся весело и даже охотно. Срабатывает защитная реакция молодости: да, да, облом, но это случайно, уж в другой-то раз – никогда, ни за что. Мы так и представляем себе юные годы: простительная беспечность, право на обломы, оголтелая устремлённость в светлое будущее.
Артём Красовский тоже любил помечтать о будущем.,. Он учился в художественном училище, подавал надежды, слышал в свой адрес лестные слова, но был воспитан родителями в скромности и такте, старался не придавать особого значения похвалам. Особенно ему удавались букеты. Один из них привлёк мой взор в художественном салоне в Петербурге. Я была в командировке, оставалось время до поезда, вот и пошла бродить по Невскому, вот и заглянула в салон праздности ради. А там – в глиняном крутобоком кувшине ромашки! Они прямо-таки выпадали со стены в мои руки, любопытно глазели своими солнечными зрачками в прохладу салона, согревали, радовали и – просились с собой.
Купила «букет». И уже расплачиваясь, была вознаграждена неожиданным знакомством. Автор «букета» Артемий Красовский забежал случайно, на минутку, в салон:
Шел мимо, дай, думаю, зайду. Я очень люблю этот букет. Гадал, куда-то он отправится, вот бы узнать...
Артём вызвался проводить меня до поезда. Картину нёс сам. Рассказывал про себя охотно:
У нас семья просто замечательная. Папа военный врач, мама всю жизнь в Русском музее проработала, в запасниках. Она меня с детства к живописи приучала. Сейчас дома. Сердце у неё слабое, мы с отцом настояли, чтобы она работу оставила. Я единственный сын. Вот, по милости Божьей, зарабатываю немножко, пишу натюрморты, букеты.
В этом букете такая радость! Наверное, только влюблённый человек может написать такую красоту...
Артём остановился смущённый и удивлённый:
Откуда вы знаете? Да, вот ведь дела... я вообще-то домосед! Мне за мольбертом спокойнее. До всяких дискотек неохоч, я там себя чужим чувствую, не знаю, как себя вести, о чем говорить с девушками. Думал, как мне найти свою половину? А она в дом к нам пришла, представляете? Мамина знакомая с Западной Украины приехала, а с ней соседская дочка Катюша. Она иконы пишет! Приехала по музеям нашим походить. Я, конечно, Эрмитаж ей показал, Русский музей. Ну и...
Ну и засветились счастьем ромашки на холсте влюбленного художника!
Она и сейчас в Петербурге. Я её в общежитие к девочкам устроил, при нашем училище. Через неделю уезжает.
Знаешь, Артём, раз твоя картина попала в мой дом, значит мы уже не чужие. Напиши, как у вас всё с Катей сложится, я на свадьбу вам телеграмму пришлю, бланк выберу с ромашками, как пароль....
Ой, спасибо! Маме Катя очень понравилась, отцу тоже. А мне лучшей жены и не надо. Она скромная, из православной семьи, мы тоже люди православные.
И уехала я с «ромашками» в свою Москву. И повесила я «ромашки» над обеденным столом и любовалась ими, и ждала из Петербурга счастливой весточки.
И дождалась весточки. Только совсем, совсем другой: «Я обещал вам написать, да вот долго не писалось, простите. Человек предполагает, а Бог располагает. Вот и у меня так получилось. Ничего у нас с Катей не вышло. В общежитии она познакомилась с парнем с нашего курса, и они полюбили друг друга. Даже помолвка уже была. Ездили к старцу одному, очень почитаемому, он благословил их на брак, но не сейчас, осенью. Конечно, я должен был сразу порадоваться за Катю и Андрея, но честно вам скажу, сразу не получилось. Очень я переживал. Даже первое время считал, что я лучше Андрея. Ходил на исповедь. Потом заставил себя подойти к Андрею и Кате и поздравить их с помолвкой. Они такие счастливые, и я за них рад».
Это письмо, конечно же, меня огорчило. Но горечь та была неглубока, так, легкое облачко на синем небе. У Артёма впереди целая жизнь, ещё встретится ему хорошая, по душе девушка, какие его годы... Больше того, то грустное письмо меня одновременно и порадовало. Писал его зрелый человек, мудро распорядившийся своими чувствами. Не позволил прорасти в сердце зависти, наполнить сердце страстями, испепеляющими всё живое, устоял, а значит – победил.
Бывают победы с привкусом поражения. Мы знаем о них из собственного опыта, как там в песне: «Хоть похоже на веселье, только всё же не веселье». Это когда мы идём напролом к намеченной цели, круша на своём пути всё и вся, не замечая грустных глаз, а иногда и горьких слёз близких. Нет, нет, только вперёд, к победе! И вот она, вожделенная, вроде, победа, но сердце что-то ликовать отказывается, и чего-то ему не хватает, и что-то оно замыслило... Но случается, правда гораздо реже, поражения с привкусом победы. Вроде и не сложилось по-твоему, вроде и разочарован ты жизненными коллизиями, а на сердце покой, уверенность и мир. Нет в нём надрыва страстей, а есть ощущение особого смысла, пока неуловимого, пока не сформулированного в словах. В письме Артёма я почувствовала такой смысл и поняла, что зрелость – понятие вовсе не метрическое.
Полгода жила без вестей из Петербурга. А потом получила письмо да и ахнула: «Всё произошло так неожиданно. Приехала Катя; я увидел ее в нашем училище, с мешками под глазами, зарёванную. Оказывается, когда она после помолвки уехала к себе за Украину, Андрей загулял, стал выпивать, А она вышивала ему всё это время свадебную сорочку. так у них Украине принято. Он же написал, что передумал жениться, что поспешил, что в ближайшее время семьей обзаводиться не собирается. Катя очень несчастна. Представляете, я заехал на секунду в училище за зачеткой, а она на секунду (!) зашла на кафедру иконописи, и мы встретились на лестнице! Она спускалась, я поднимался. Потом мы долго сил ели в сквере, и я признался ей, что был очень огорчён её помолвкой с Андреем, но в то же время порадовался их будущему счастью. А она призналась мне, что когда впервые попала в наш дом, ей было так хорошо и спокойно, что она подумала: вот такой дом я хотела бы иметь для своей семьи! У нас действительно удивительный дом. Отец с мамой за тридцать лет жизни не повысили друг на друга голос. Их брак венчан, мы ходим в храм и без этого не представляем себе нашей жизни. А ещё Катя призналась мне. что, когда увидела меня первый раз, сердце её дрогнуло. Она почувствовала во мне близкого человека, но встреча с Андреем всё изменила, Я впервые пришёл домой заполночь, мы никак не могли наговориться. Катя плакала, и я успокаивал её как мог. До утра я рассказывал родителям про Катю. Мама сказала: «Артём, ты должен её спасти. Ей сейчас очень плохо, может быть это и есть твоя судьба? » Папа пока молчит. Послезавтра Катя с Андреем вновь едут к старцу. Андрей будет просить его освободить от обещания жениться на Кате. На этом настояла сама Катя. Она сказала, что благословение старца нарушать нельзя, надо обязательно поехать и всё рассказать. А вот уж когда они возвратятся, мы сможем с Катей обвенчаться. Это такая радость для меня и для Кати тоже...»
Вот уж действительно чудеса. Пути Господни... Как постичь нам их смысл, как научиться не удивляться немыслимым тропам мудрого Поводыря. Я много думала об Артёме. А ещё он просил молитв, и я добросовестно вставала перед образами, прося о двух чистых сердцах, которым так нелегко постичь тяготы мира, но которые даже в этих тяготах стараются оставаться достойными людьми, православными христианами. Артём прислал мне Катину фотокарточку; и глянули на меня с фото пытливые серые глаза строгой девочки в тёмном платье с кружевным воротничком. Я полюбила её сразу же. И, поставив мысленно рядом с Артемом, поняла, что эти два молодых и зрелых человека всё-таки отыскали друг друга в житейском, бурлящем страстями море и что у них впереди счастливый брак, совет да любовь.
И – ошиблась. Старец не благословил брак Артёма и Кати, а оставил в силе своё прежнее благословение. Мой полёт мысли, моя логика, мои аргументы в пользу увиденного мною Божьего Промысла потерпели полное фиаско. Поспешное сердце мгновенно возроптало и на этот раз. Почему? Почему не угодно Господу соединение двух любящих сердец? Какие аргументы в пользу старческого благословения отыскать в себе? Я читала письмо от Артема, было оно длинным и обстоятельным, видимо, потребность проговорить все ещё раз была продиктована потребностью ещё раз во всем разобраться. Старец оставил в силе свое благословение на брак Андрея и Кати. И для меня, и для Кати, и для Андрея это было полной неожиданностью. – писал Артем. – Ведь мы все так хорошо рассчитали, никто из нас не сомневался, что всё и произойдет по расчётам, и вдруг– Катя позвонила, и мы опять встретились с ней в том же сквере. Но она пришла с Андреем, не хотела встречаться со мной в тайне от будущего мужа. Она объявила, что не может нарушить старческого благословения и будет женой Андрея. Андрей очень нервничал, больше молчал, но потом сказал мне. что очень виноват перед Катей и что сделает всё возможное, дабы ей с ним счастливо жилось. Он сказал, что повторное благословение старца на брак с Катей было для него громом среди ясного неба, но в то же время он уже сто раз пожалел о наломанных им дровах, и что эта история лишний раз показала ему, какое же это сокровище, помолвленная с ним Катя. А я, я сдерживал слезы и сжимал незаметно кулаки, чтобы не расплакаться навзрыд в их присутствии. Но я мужчина. А слёзы мужчины – его глубокая тайна. Так говорит мне всегда отец. А ещё отец сказал, что старец ошибаться не может. К нему едут со всей России не просто так, а уповая на его жизненный и духовный опыт, его молитвенную поддержку и мудрость. И что обсуждать благословение старца грешно, недопустимо. А мама, моя замечательная мама, сказала: «Артём, порадуйся за Андрея, ведь только такая жена как Катя поможет ему избавиться от накопленных им грехов. Этот крест, видимо, ей по силам. А за крест, принимаемый без ропота, Господь вознаграждает очень щедро». Я понял маму, она говорила и обо мне, о том, чтобы я не роптал. Стараюсь. Ни разу не было у меня недоверия к старцу. Я много слышал о нём, у меня есть его книги, проповеди. Его сердце очень зорко, молитва сильна, ум сосредоточен. Значит, так надо. Ему виднее. Только не думайте, что мне легко. Я не смогу пойти на их венчание с подарком и цветами, это выше моих сил. Пока...»
Вот уже четыре месяца нет мне никаких вестей из Петербурга. Думаю, всё сложилось так, как благословил старец. Катя и Андрей обвенчались, а Артём потихонечку приходит в себя после перенесённых им испытаний. Но никогда не повернётся у меня язык назвать эту коллизию любовным треугольником. Мелко– чувствием веет от этой фразы, она неуместна здесь как... флейтист у весёлой булочной. Но неуместность понятий, слов, дел, флейтиста – реалии нашего времени. Вот и я услышала:
– Чушь, Наталья, глупая история. Взяли и своими руками спугнули от себя птицу счастья. За счастье бороться надо, разве ты этого не знаешь?
Знаю. Но если вспомним мы каждый свою жизнь, то самое трудное в ней было не трясти кулаками в поисках справедливости, а смириться, не обозлиться, простить. А поражение с привкусом победы – это тоже победа. Побед этих у нас не так иного. Но душа– христианка жаждет их, и Господь посылает их только достойным. Мы ругаем молодежь не оттого, что она так плоха, а потому, что в ругани этой тщеславимся собственными достоинствами, подчас дутыми, подчас изобретёнными лукавым сердцем. Молодые люди в этой непридуманной истории устыдили нас. Они оказались мудрее и сильнее. И – жертвеннее. Каждый из трех принёс свою жертву на алтарь вечной жизни во имя Христа. Артём не позволил душе обозлиться. Его победа – мир в душе, бесценное сокровище редчайшей пробы. Катя не позволила себе пойти на поводу нарисованных миражей, а вернулась туда, куда поставлена была Господом по благословению старца жизни святой и мудрой. Андрей обрёл покаянное сердце, готовое трудиться и плакать...
...А у весёлой булочной флейтист в очках выводит свою грустную мелодию. Студенты жуют и нахваливают пирожки, бросая в отстранённую сумку необременительную лепту. Флейтист нелеп, но упорен, у него своё понятие борьбы. Ему важно, чтобы его слышали, чтобы рассмотрели под худосочной берёзой. И заглянули в его близорукие, но счастливые глаза.
СНЕГУРОЧКА ДЛЯ ЗЭКОВ
И вот наступал он, этот желанный день: её одевали в воздушное с блёстками платье, вплетали в косы по большому банту, на ноги – скрипучие лёгонькие сапожки. Она пряталась за ёлкой, маленькая девочка-Снегурочка, начитавшаяся и наслушавшаяся сказок про красоту неописуемую принцесс, королев, волшебниц. Ждала ответственный и прекрасный момент своего выхода.
– Кто на праздник к нам пришёл!
Пошла. Тихонечко, грациозно, переставляя ноги в белых сапожках, тряхнув кудряшками, в тёмное пятно зала, выхваченное ёлочным многоцветьем. Пошла... Праздник! Новый год! Светлое томление. И вот уже вдохнула устоявшийся запах гуталина, и вот уже бритые затылки обступили частоколом крошечную потешную девочку, маленькую красавицу из забытой детской книжки.
С тех пор многое подзабыла она в том новогоднем сценарии. Но густой запах гуталина, впечатанный в её осязание, стал символом Нового года, её праздника. И праздника тех, для кого вступала она в этот искрящийся прогуталиненный круг. Уголовников, малолетних правонарушителей. Зэков.
Здесь, в продуваемых ветром степях, где небольшая, но на «безрыбье» значительная гора милостиво разрешила окружить себя маленькому посёлку, обосновалась колония. Колючая проволока, вышки, серые однообразные корпуса. Зона. А за зоной – свобода. Клочок земли, по которому мелкой рябью дома сотрудников. Этот кусочек «свободы» густо населён. Колония большая, а поселок на отшибе, поэтому все здесь родившиеся и выросшие приобретают эту свободу себе в наследство. И Лариса Ивановна Соколова ее приобрела. И хоть грезила сказками, принцами да хрустальными башмачками, жизнь спокойно и бесстрастно подвела её к единственному решению – остаться здесь, чтобы жить, выучиться, выйти замуж, родить дочку. Каждое утро – скрип глухих засовов, пропуск в окошечко. В зону – из зоны. С работы – на работу. Будни, будни, праздник – как спичкой чиркнули, опять будни...
Давно её знаю. Конечно, не со снегурочки ной поры, но всё равно давно. Для меня работающие в зоне люди – пятижильные страдальцы, обречённые на ранний цинизм, толстокожесть. Иначе как выстоять здесь за колючей проволокой ограждения?
Больше у меня таких знакомых нет. Лариса единственный психолог в колонии для несовершеннолетних, с которой свела судьба. И я так до сих пор и не знаю, что входит в обязанности такого психолога. Ну, наверное, тестировать ребят, наверное, распространять среди них анонимные анкеты типа «раскаялся – не раскаялся, встал на путь исправления – не встал на путь исправления», наверное, проводить с ними индивидуальные беседы с глазу на глаз. Но Лариса как-то по-другому живёт здесь. Как-то по-другому мыслит и чувствует. Она в самой гуще «зэковской» жизни, она вписана в неё не случайной, а очень твердой, очень ясно прописанной строкой. Как-то, находясь в зоне, я попыталась провести эксперимент. Спросила одного, другого, третьего заключённого, кем работает Лариса Ивановна Соколова в колонии. Один плечами пожал: «Да я сюда попал, она уже тут была ». Другой вообще замахнулся: «Заместителем начальника колонии вроде». Третий сказал: «Не знаю», – дал совет заглянуть в личное дело. А четвёртый, тот не промах оказался: «Психолог, – возвестил радостно, – у неё на двери кабинета написано «психолог». А на мой вопрос, чем занимается психолог в колонии, выдал:
– Спектакли ставит.
О спектакле особый должен быть разговор. Спектакль действительно был. На прошлый Новый год. Лариса сама написала сценарий: судьба подростка после зоны. Она не стала закруглять в нём острые углы – как есть, так и есть, пожил немного по-человечески, и замотало парня – неразделённая любовь, нехватка денег, соблазны свободного мира... Пусть, пусть узнают себя, пусть размышляют, пусть пугаются, пусть готовятся к тому, что такая желанная для них здесь свобода – это и борьба, и разочарования, а ещё труд, страшный труд над собой. Пусть готовятся.
Сценарий ребята утвердили. Важно кивали головами на Ларисины вопросы, всё ли здесь по правде, а роли стали распределять, чуть не передрались. Торопились к новогоднему празднику, прогоняли сцены по сто раз, декорации сами из «сподручных средств» изобретали. Только какие у малолетнего зэка сподручные средства? Парадный берет да валенки, да фирменная курточка с биркой. А вот Лариса, та, конечно, снабдила декорациями все три действия спектакля. Ситцевый, почти неношенный халат, цигейковая дочкина шубка, мужнина кроличья шапка, скатерть в крупную зелёную клетку, а косметика! От тайваньских румян до французской туши для ресниц – гримировались мальчишки на совесть.
– Сижу в первом ряду и вдруг вижу, как герой спектакля чем-то бросается в другого героя спектакля. Разглядела! Моя любимая, моя старенькая плюшевая собака! А вечернее платье жены главаря банды из наших кухонных занавесок. Мама, мама... – делится «наболевшим» дочка Ларисы Наташа.
Лариса и сама и играла в спектакле. Ту самую жену самого главного бандита. Непедагогично? Легко рассуждать, что педагогично, а что нет, в просторных кабинетах с видом на кремлёвскую набережную. А здесь, на маленьком кусочке земли, у подножия горы, в тысяче километрах от кремлёвской набережной, на клочке, обнесённом колючей в три ряда проволокой, надо жить. И жить по правде.
Я не написала ни одной рецензии на театральную постановку, я не шибко разбираюсь в премудростях режиссуры, но говорю с уверенностью: в том спектакле – в каждой сцене его, в каждой фразе, в декорациях из старых одеял и Ларисиных занавесок, из фанерных разрисованных щитов, в перепутанных фразах и подсказках громким шёпотом из-за занавеса – жила правда. И уж тогда-то, расхаживая по сцене в Ларисиных шарфах, бессовестно перевирая текст, мальчишки верили, что они вырвутся. Верили, что и свободу они так же одолеют, как одолеют свой срок, как одолеют страшный прокол в только начавшейся биографии.
Правда, потом, позже, спектакли как-то перестали работать. Интерес к ним пропал, заряд оптимизма поугас, ребята больше отшучивались, а то и избегали разговоров на эту тему. Лариса считает, что последнее время сюда попадают особенно морально изуродованные парни. Жизнь так прошлась по ним своим тяжёлым катком, что они, не успев побыть детьми, стали стариками – циничными, изуверившимися, слабыми. Таких спектаклем не разбудишь. Что делать? Её должность ещё никто пока не упразднил, и она каждое утро протягивает в окошко дежурной части свой пропуск и проходит – в зону. И опять будни, будни, как спичка чиркнет праздник, и опять будни...
Все привыкли, и сотрудники, и ребята, что она Снегурочка-завсегдатай. И хоть теперь дочка её, Наташа, много старше той девчушки в бантах и белых сапожках, а Снегурочка так и осталась её безоговорочным общественным поручением. Да и правда, если подумать, кого ещё отправить с Дедом Морозом к новогодней ёлке с подарками? Повариха несколько «нестройна», учительница литературы – бабушка двоих внуков и одной внучки, секретарша в канцелярии могла бы но у неё нет допуска в зону, да и боится: зэки, кто знает, что у них на уме...
И она в очередной раз пишет сценарий, вплетает в свои белокурые кудри синтетическую косу и – вокруг ёлки, водить хороводы в пропахшем гуталином и обвешанном серпантином клубе.
А ещё конкурс снежных фигур на зоновской территории. Вот уж где есть разгуляться неуёмной фантазии «нагулявшихся на свободе» любителей приключений! Со всех сторон таращат глаза удивительные создания: лопоухий щенок, очень ласковый и очень добрый, заяц в легкомысленном малиновом макинтоше, лошадь, очень смахивающая на медведя. Фигурки животных, узорчатые терема, герои популярных мультиков вылеплены из снега и разрисованы акварельными красками руками детей. Да так умело, так мастерски, что хочется спросить: они что, все в изостудии занимаются? Но я не задаю этот вопрос. И так всё ясно... Длинный ряд колючей проволоки, смотровая будка с неуклюжей фигурой часового в тулупе и валенках.
Долго, до самой весны держались снежные фигурки. Лариса особенно полюбила зайца с улыбкой до ушей. Всякий раз, входя в зону, она искала его глазами. Но пригрело солнышко, стал её любимец «сотоварищи» подтаивать.
А мы на следующую зиму давайте ледяной дворец, давайте? – Игорь Ромашкин стоит рядом и тоже смотрит с сожалением на подтаявшего зайца.
Игорь... да тебе же осталось... – говорит она растерянно. Он и сам уже вспомнил:
– Полгода. К августу домой. Жалко, – произносит он тихо и очень неожиданно для Ларисы и для себя самого.
Не первый раз встречается она с таким настроением малолетнего её контингента. Ей ведь пишут. Сначала очень много, длинно, откровенно. Она высчитала эту закономерность. Освободившийся паренёк где-то полгода живёт ещё воспоминаниями о колонии. Её проблемы, её радости и печали, её праздники и будни пока его. Но вот постепенно он увязает в сегодняшней жизни, прирастает к ней, письма приходят реже, к праздникам, в основном к Новому году. А на первых порах очень часто врывается в её дом крик мальчишеского письма. «Лариса Ивановна, в зоне было лучше, я там жил, нужен был, интересен был, а здесь я – никто. А здесь я никому на свете не нужен...»
Она знает цену этому страшному, этому свободному миру. Она знает, как сильны его жернова, походя перемалывающие человеческие судьбы. И когда она видит, как новичок-волчонок, не знающий нормальных человеческих слов и без стеснения посылающий подальше всех зоновских педагогов, постепенно оттаивает, начинает прислушиваться к её словам, а потом обязательно рассказывает ей всё и обо всём, а потом ходит следом, стараясь услужить и сделать приятное, она с ужасом думает, что, «отмотав» срок, отбыв под ружьём положенное, он опять вернётся в тот мир, который отторг его, мир, которому наплевать на его судьбу, на его очистившуюся душу и посиневшие глаза. И, помыкавшись, поискав справедливости, он опять загремит и привычный зоновский режим, но уже не я детскую колонию, а я настоящую зону, где нет утренников, новогодних ёлок и психологов, совмещающих в себе Снегурочек, а есть жестокая, по страшным законам, жизнь.
Так зачем, ради чего она изо дня в лень приходит сюда, ради чего она жизнь свою подчиняет этому ооновскому режиму? Конечно, хлеб насущный, конечно– Было бы здесь, у подножия насупившейся горы, хореографическое училище или студия изобразительных искусств, кто знает, может, способной выпускницей гордились бы, может, большое будущее ей было бы обеспечено. Но в их поселке нет спроса на балерин, и художники тоже некстати. А вот педагоги, психологи, хорошие педагоги, хорошие психологи...
Так напрасен ли её труд? Иногда ей кажется ~ нет. Когда письмо с воли: «Женился, жена добрая, красивая, как вы, на вас очень похожа»»,. Или такое вот: «Не волнуйтесь, больше не задурю, вы мне глаза открыли». Или когда уткнётся в её колени мальчишка и разрыдается, устав врать, изворачиваться, бояться... Слёзы всегда считала она обнадёживающим началом. Их дождаться непросто, её воспитанники изо всех сил стараются не плакать.
А иногда, иногда бывает совсем черно на душе. Лариса Ивановна Соколова ~ общественный обвинитель на суде. Слушается дело об убийстве. Молодую женщину, мастера производственного обучения, два воспитанника затащили на чердак, изнасиловали и убили. Жутким холодом дохнула на неё зона. Никогда не возникало страха за себя, ребята приходили в её маленький кабинетик в подвале (!) запросто. Сколько вечеров провела она с ними, пока готовили спектакль, резали, клеили, пилили. А поздние репетиции? Что это, наивность? Ведь зона, Лариса, зона. Маленькая Снегурочка приходила в зону с новогодними подарками и открытым сердцем. С тех пор она и зовёт их – мальчишки. Теперь она общественный обвинитель и бросает в зал такие гневные слова, что судьи переглядываются... Ухмыляющиеся подонки на скамье подсудимых изо всех сил стараются сохранить на лицах выражение беспечности. Но психолог Лариса Соколова – хороший психолог. Она видит их плохую игру. И она их – не боится. На следующий после похорон день к ней в её маленький кабинет в подвале пришла делегация почерневших лицом мальчишек.
Простите нас. За них простите.
После той страшной истории решили никаких ёлок больше не устраивать. Но за месяц до Нового года нет-нет и проскальзывало в разговоре: скоро праздник, самый красивый, самый-самый. А муж Ларисы, тоже работающий в зоне мастером профтехучилища, тот прямо спросил:
Ты что ж это, Снегурочка, сценарий не пишешь? Ждёшь до последнего? А потом – ночами сидеть?
