Текст книги "Где живут счастливые?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
От ненависти почернело в глазах, и он поспешно протянул руку к бутылке. И вдруг девушка сказала ему:
– А знаешь, мне кажется, я скоро умру...
Он зло засмеялся:
– Приснилось?
Она тоже потянулась к бутылке и он ударил её по руке.
Девушка ойкнула.
– Больно?! Больно тебе, стерва? Сейчас ещё больнее будет.
Он выдернул из старого, валявшегося на софе, халата поясок и набросил его на шею девушки. Та как-то заторможенно посмотрела на него, будто и не испугалась. Он слегка затянул пояс, решил попугать, пусть знает, как за стакан идти с мужиком „на хату“, пусть на всю жизнь запомнит. Он ругался, он обзывал её самыми погаными словами и затягивал пояс. Голова девушки моталась из стороны в сторону, она не вырывалась, а только закрывала глаза, как от удара. Он почувствовал – обмякла. А через минутку она вдруг открыла глаза и прошептала, что придёт Христос, обязательно придёт... Это было так неожиданно, что он отпрянул от неё в ужасе. Прошептала. И – умерла.
Животный страх переполнил его. Он то бегал по квартире, то тряс девушку, то открывал балконную дверь в минутном желании броситься вниз и поставить точку в неожиданно кошмарной истории. Долго сидел за раскуроченным столом с остатками снеди, потом встал, подошёл к телефону и набрал номер милиции.
Ему дали восемь лет. Двадцатишестилетний Евгений Котов был осуждён на отбывание срока в Архангельской области. Девушку похоронили. Родители её переехали из Ясенева неизвестно куда, подальше от этого страшного дома, подальше от воспоминаний. И начались его севера.
ГОРЯЧИЙ КЛЮЧ ТУРЫ ХОЛОДНОЙ
Когда сердце ваше засаднит под въедливой пылью житейских дорог и уныние, верный спутник иссуетившейся души, сравняет грань между буднями и праздниками, поезжайте в монастырь. Поживите там, помолчите, подумайте.
Чистенькая келейка с окном на Крестовоздвиженский храм. Тепло, тихо. Как хорошо, что игумен Филипп, настоятель Свято-Никольского Верхотурского монастыря, благословил меня пожить именно в этой славной келейке:
– Располагайтесь! Думаю, вам здесь будет хорошо.
А мне уже хорошо – от тишины, зависшей прозрачным морозным воздухом над святой обителью, от приветливых глаз и немногословия ее насельников, а еще от грандиозного «открытия», которое я сделала в первый день своего приезда: здесь медленнее идут часы. Да-да, они не гарцуют по циферблату, как элитные скакуны на бегах, а шествуют достойно, обстоятельно, со вкусом проживая каждую благословенную Господом минуту. Уже сколько всего успела с утра: сходила на братский молебен, которым монастырская братия начинает каждый день, помолилась на литургии, постояла на акафисте праведному Симеону Верхотурскому, встретилась с благочинным монастыря иеромонахом Митрофаном и обсудила с ним план своей командировки, даже прошла с экскурсией по монастырскому двору вместе с приехавшими из Челябинска паломниками. А стрелки на часах еще и до обеда не добрались, правда, на подходе, уже совсем на подходе...
Говорят, и очень правильно говорят, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Нам, живущим в миру, понять это непросто, наш «устав устоявшийся, привычный, в плоть и кровь въевшийся и самый правильный устав в мире». Ну что, казалось бы, проще, подойти к монаху, вежливо попросить уделить мне насколько минут для беседы. Так и делаю, извиняюсь, вежливо прошу. Но человек опускает глаза долу и проходит мимо.
– Что я не так сделала, отец Филипп? – спрашиваю настоятеля.
– В монастыре без благословения не принято разговаривать с посторонними. У нас все делается по благословению. Слова «простите, благословите», пожалуй, чаще всего произносятся. Вы с экономом хотели побеседовать? Благословляю.
Вот теперь другое дело. Отец Феофил любезно приглашает присесть, сам садится напротив.
– Как в монастырь пришел? Давно это было... Понял однажды, что ничего меня в миру не держит. Попросился послушником, ухаживал на хоздворе за скотиной. Нелегко было, от старого отказался, а к новому не пришел. Но монашеская жизнь воспоминаний не любит. Помните жену Лота? Иди, не оглядывайся. Это для нас, монахов, первое дело. После пострига – особая благодать. Но благословили меня на новое послушание – гостиничным в странноприимный дом. А там люди из мира, искушений много. Да и сейчас, как экономом стал, не меньше. Всем все надо одновременно. Но я стараюсь не раздражаться, раздражение до добра не доводит.
– Отец Феофил, говорят, раньше на территории монастыря была детская колония?
– Была. Но знаете, что интересно? Ведь многие бывшие колонисты к нам приезжают. Иногда подходит человек под благословение: «Батюшка, я ведь сидел здесь. Помолиться приехал». Вот ведь как Господь нашими путями управляет.
То и дело открывается дверь, то и дело – «батюшка, благословите». Кому-то срочно надо врезать замок, кому-то узнать, когда подвезут нужного колера краску. Эконом – послушание хлопотливое, на людях, среди людей.
– Стараюсь не раздражаться, раздражение до добра не доводит.
Отец Феофил – один из монастырских старожилов. Нет, нет, не по возрасту, а по жизни в Верхотурье. Братия здесь в основном обживает монастырь недавно. И сам настоятель тоже. Приехал сюда игумен Филипп из Троице-Сергиевой лавры. Он молод, понятно, что первые шаги легкими не бывают, но насчет «поплакаться в жилетку» разговора не получилось.
– Да, непросто, но Господь не оставляет, – сказал настоятель.
Огромный Крестовоздвиженский собор, который так хорошо виден из окошка моей кельи, требует немалых средств. Взять их практически неоткуда. Во все времена храмы строились и содержались на пожертвования прихожан. Местные жители бедны, как монастырские мыши, они и на свечку-то «за упокой» не всегда наскребут. Но Господь не оставляет и посылает монастырю людей совестливых и небедных. Есть такой на Урале Андрей Анатольевич Козицын, генеральный директор акционерного общества «Уралэлектромедь». Он и его заместитель Сергей Евгеньевич Ерыпалов – большие друзья монастыря. Сколько молитв возносится в обители об их здравии, сколько слов благодарности в их адрес сказал мне настоятель!
– У нас проблемы с теплом, электроэнергией, а морозы уральские нешуточные. Так наши благодетели взялись за создание единой автономной системы энергоснабжения, теплоснабжения, канализации. Низкий поклон им за это. И еще один благодетель есть. Игорь Алексеевич Алтушкин, молодой, еще и тридцати нет, а сердце у него – христианское, сострадательное. Сколько раз обращался к нему, помогите, другой бы уж рукой махнул, а Игорь Алексеевич со смирением да кротостью помогает...
Вот и еще одно монастырское приобретение. Сердце, ожесточившееся в миру и разуверившееся в искренности и бескорыстии, здесь исцеляется. Оказывается, не все в жизни решают всесильные деньги. Оказывается, человек может прийти в монастырь, отозвать в сторонку наместника и спросить тихо: «Чем помочь, батюшка?» И барабанного боя в свою честь убоится, и замашет руками, если спросят насчет цены. Об одном только «одолжении» попросит: «Помолитесь обо мне, грешном».
Бескорыстие здесь, в монастыре, празднует свои веселые именины. Рядом, за стенкой моей кельи, услышала я, как нежный женский голос выводил тихонечко: «Царица моя Преблагая...» Кто она, эта женщина, что делает здесь, в монастыре? Только подумать и успела – стук в дверь:
– Я соседка ваша. Викторией зовут. Чайку свежего заварила, заходите.
Захожу и попадаю в сплошь увешанную иконами комнату. Лики святых смотрят требовательно и мудро. Пахнет краской. Виктория Дворянкина пишет иконы для Верхотурского монастыря, здесь у нее и мастерская, и келья, и столовая.
– А потом продаете? – спрашиваю привычно, по-мирски.
– Мне деньги не нужны, у меня все есть, – смеется Виктория.
Мы долго сидели в тот вечер за свежим чайком. Я рассказала о Москве, она – о том, как живется ей здесь, как любит она Верхотурье. Приехала сюда из Челябинской области, купила маленький домик, затеяла там ремонт, а он что-то совсем не движется, попросила благословение у отца Филиппа пожить пока в монастыре. Сейчас пишет икону праведного Симеона Верхотурского, чьи святые мощи покоятся в Преображенском храме. Непросто дается образ. Если уж совсем иссякают силы, идет она к раке праведного Симеона:
– Благослови, укрепи, вразуми!
А еще просит отца Далмата, который вот уже восемь лет на послушании у святого Симеона стоит у его раки:
– Отец Далмат, вам ведь святой Симеон часто снится, скажите, какие у него глаза?
А отец Далмат смутится и ответит уклончиво:
– Да он мне по-разному снится.
Живет в Виктории какая-то удивительная светлая тишина. Она поселяется в таких, кто не ищет себе благ земных, не тратит силы на зависть и многозаботливость. Утром идет она в храм, встает на клирос, помогает петь. Потом пишет иконы, напевая «Царица моя Преблагая...», вечером опять служба. Однообразная жизнь, скажете вы. Но как не хватает нам в миру такого однообразия, утишающего житейские бури и выявляющего основной смысл нашего бытия! Вот только за чайком с таким человеком посидела, а уже собственное сердце притихло и значимость вчерашних проблем измельчала – все устроит милостивый Господь.
Праведный Симеон Верхотурский – святой, хорошо на Урале известный и очень почитаемый. У каждого в монастыре есть своя собственная история, когда святой Симеон выручил, исцелил, помог в сложной житейской ситуации. У Виктории Дворянкиной – своя.
Поехали они с подругой к месту обретения мощей святого, далеко, за пятьдесят километров от Верхотурья. Обратно решили срезать дорогу, пошли пешком через лес. Стало темнеть, идут по просеке среди леса, спотыкаются. Слышат, сзади ветки хрустят, будто кто идет следом осторожно. Стали молиться: «Праведный Симеоне, помоги, выручи!» И тотчас сзади фары, автобус! В нем перепуганные рыбаки:
– Скорее, скорее, за вами волки следом идут.
Уберег праведный Симеон. Молитва святых скорая, действенная, потому что короче ее путь к Господу. Это мы пока сквозь завесу своих тяжких грехов докричимся.
В монастыре много насельников, считающих себя на послушании у праведного Симеона. Заглянула как-то в пошивочную мастерскую, а там худенькая улыбчивая женщина, раба Божия Валентина, кроит что-то, метает, да так ловко, да так скоро – залюбуешься.
– Сразу видно, дело это для вас привычное, наверное, в миру многих обшивали?
– Да я иглу-то в руки только месяц назад взяла! А уж кроить... Кто бы сказал, что кроить буду, я бы посмеялась только. Но вот ведь как Господь по молитвам праведного Симеона управил – подрясники, мантии шью...
И вдруг подумалось: ничего удивительного. Ведь Симеон праведный тоже портновским ремеслом не брезговал, несмотря на дворянское происхождение. Даже в житии у него об этом сказано: «...рукоделье же его бяше еще шити нашивки на одеяние...» Так неужели не укрепит он неуверенную, но очень старающуюся руку, не благословит на необходимый и благородный труд – обшивать монастырскую братию подрясниками, мантиями да теплыми безрукавками?
Чертит мелком Валентина по добротному черному полотну и рассказывает, что очень болела, так болела, что уже и надежды никакой на выздоровление не было, почечное кровотечение, слабость, боли мучительные. Дали инвалидность. Тогда-то и обратилась к Господу, стала потихоньку ходить в храм, приехала из Нижнего Тагила в Верхотурье помолиться. Да и осталась при монастыре. Дали ей послушание в трапезной, а потом благословили шить.
– Не умею, не обучена, не справлюсь...
Только, раз благословили, куда деваться? Пошла к раке с мощами праведного Симеона:
– Помоги, угодниче Христов.
Ловко чертит мелком, ножницами орудует – загляденье.
– Значит, получается, отец Филипп, что праведный Симеон собирает вокруг себя верных послушников и монастырь его молитвами здравствует?
– Спросите любого насельника, с чего начинает он день. Скажут: идут к раке и просят святых молитв праведного Симеона. Вот просфорник идет, послушник Александр, его спросите.
– Благословите...
Конечно, просфорня – место в монастыре особое. Это как операционная в больнице: чистота, священный трепет – сюда не каждому можно. Думаю, и мне не перепало бы от щедрот послушника Александра, но благословение наместника – зеленый цвет светофора.
– Пойдемте, покажу вам свое хозяйство.
С мороза обдает лицо духовитым жаром. Запах хлеба особый, в нем целительная сила и какая-то подспудная, генетическая радость. Чистые половички, потрескивание дров в печке, слепящая белизна всего. Большая икона Божией Матери «Споручница хлебов» по центру. Рядом Николай Угодник и праведный Симеон, помощники, главные «хлебопеки».
– Помогает Симеон праведный выпекать просфоры для монастыря?
– Если я утром к святым мощам его не приложусь – день никакой. Праведный Симеон – молитвенник особый. С любой нуждой нас принимает. Иногда, бывает, продует, простужусь, бегом к отцу Далмату: благослови, отче, маслица от мощей. Помазался – и куда что делось. А недавно дрова для печки рубил и – по ноге! Что долго думать? Захромал «по-быстрому» к праведному Симеону, два дня маслом помазал – и все прошло.
– Александр, а как вы попали сюда, в эту далекую уральскую обитель?
– Я давно сюда стремился. Первый раз приехал, не взяли. Поскорбел я, время прошло, опять приехал. И опять не взяли. Только на третий раз принят был.
– Почему так долго вас экзаменовали?
– Наверное, готов не был. У Господа свои экзамены, нам их смысл неведом.
– Что пережили, когда наконец взяли вас в обитель?
– Знаете, это такое чувство, как будто тебе сказали: ты в ад осужден – а тут вдруг прощение...
Молодой, высокий, красивый послушник. Наверное, не отказался бы от такого мир, было бы где проявить и рвение молодости, и силушку недюжинную. А он печет просфоры, не спит по ночам, потому что по ночам самая работа, бежит к праведному Симеону за благословением на начавшийся день, хромает «по-быстрому» в немощах, выстаивает долгие службы, постится, смиряется, и радуется, и ликует его сердце, принимая эту жизнь в обители как великий подарок и милосердное прощение. Мы очень поспешны в своих оценках. Грешим верхоглядством, мыслим по касательной, судим о том, что смутно представляем. Как часто доводится мне слышать расхожее мнение о том, что, дескать, монахи и послушники – неудачники, не сумевшие вписаться в реалии бытия, разочарованные и надломленные, прячутся они за высокими монастырскими стенами от жизненных «сквозняков». Но вот сколько езжу, сколько бываю в обителях святых, хоть бы одного такого «страуса», прячущего голову под собственное крыло, встретить. Не встретила. Да, путь в обитель у всех свой, но цель одна – Господу посвятить Им же дарованную жизнь. Высший смысл. Высшее назначение.
– А как, – спрашиваю послушника Александра, – пекутся просфоры? Так, как обычный хлеб на хлебозаводах?
– С молитвой пекутся, надо постоянно Иисусову молитву читать: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» Мука для просфор используется только высшего сорта, замешивается обязательно только с крещенской водой. Я ведь просфоры никогда не пек, вообще ничего не пек, а тут благословили. Первое время ничего не знал. Встану перед «Споручницей хлебов» – помоги, Матерь Божия. Она и управляет. Когда тесто замешиваешь, всегда страх в сердце – отвергнет или не отвергнет меня сегодня Господь. Мы ведь иногда хлеб печем, когда хлебом-солью важного человека встречать надо. И знаете, что я заметил? Хлеб может не подняться, если человек этот, ну как вам сказать, от Бога далек, живет не по заповедям. Господа не обманешь...
Отлаженной, четкой, молитвенной жизнью живет святая Верхотурская обитель. Послушник Александр печет просфоры. Инок Далмат стоит у раки праведного Симеона. Виктория Дворянкина пишет иконы. Раба Божия Валентина шьет очередную мантию для пострига. Благочинный иеромонах Митрофан готовится к завтрашней литургии. Эконом отец Феофил обзванивает магазины в поисках нужной краски для ремонта Крестовоздвиженского собора. Гостиничный размещает паломников. А настоятель – как дирижер оркестра, ему важно уловить сбой в отлаженной мелодии, и принять меры, и выявить фальшивящий инструмент или утомленного искушениями «музыканта». Конечно, нелегко настоятелю. Но ему никто и не обещал, что будет легко. Его послушание особенно ответственно, потому что Богу работает, угодникам Его святым, и людям, сильным, немощным, – всяким. Я лишний раз не беспокоила наместника, у него и без меня забот много. Правда, завтра мне уезжать, надо бы попрощаться, но уже очень поздно. Но – стук в дверь. На пороге наместник, отец Филипп.
– Не спите? Хочу пригласить вас на прогулку. Вы обратили внимание, какие звезды висят над нашей обителью? Собирайтесь живо, идем смотреть на звезды.
Морозная ночь. Рядом, чуть отойти от монастырских врат, течет холодная Тура, свинцовыми своими водами совсем не ласкающая глаз. Много чего повидала она на седом своем веку. И благолепие древнего Верхотурья, и разор позорных страниц истории, и возрождение монастыря. Согни паломников приходят на крутой ее берег, что за кремлем, постоять, помолчать да подумать. Холодные воды сибирской реки не располагают к пустым разговорам. Она сродни аскетам монахам, при которых хочется подтянуться и продумывать каждое словечко. Но у всякой речки случаются ключи. Правда, бывают они, как правило, холодны и опасны – закрутят, завертят. Дай Бог удержаться и не пропасть. И подумалось мне, что есть и у Туры свой ключ. Но он, в отличие от других, – горячий. К нему хочется припасть, отогреть душу, напитать ее особым, исцеляющим теплом. А напитав, уже не оторваться оттого ключа, уже не представить без него жизни. Святая обитель тот ключ. Горячий ключ Туры холодной... Великая, общероссийская святыня, дающая надежду идущим к Богу, исцеление немощным, веру маловерным, терпение подвижникам.
– Здесь особые звезды, отец Филипп. Они очень высоко. Чтобы рассмотреть их, надо непременно запрокинуть голову, так ведь?
– Нет, не так. Надо просто склониться в смиренном поклоне перед прекрасной Тайной Божиего мироздания.
Природой Женя Котов обижен не был. Рослый, широкоплечий, про таких говорят – могучий. Умён. Образования, правда, не получил, всё недосуг было за выпивкой, но язык хорошо подвешен. Умеет пришпилить словом, размазать по стенке, дар красноречия и могучий кулак не раз выручали его в жизненных катаклизмах.
А уж как пригодились эти качества в тюрьме. Он в момент обломал "наехавшую" было на него братву. Москвич, крутой, злой, сильный и независимый. Уже скоро его окружили заботой любители шестерить. И заключённый Котов стал лидером. А лидерство за колючей проволокой – это не только почёт. Лидерство – это и лучший кусок из присланной на „зону“ чужой посылки, это лучшее место в камере, это щадящий график работы. Многие втайне завидовали такой жизни, он её имел. Как тешил он свою гордыню, не оценённый по достоинству на воле и наверстывающий здесь, на севере, упущенное время. Поучал сокамерников, вершил суд над провинившимися, говорил последнее слово арбитра. Ничего жил, в общем. Враги были, но больше скрытые: кто полезет на рожон, кто сам себе враг? Но был и один враг явный. Небольшой начальник в „зоне“. Они ненавидели друг друга люто. Заключенный Котов своего врага за недосягаемость давно назревшего возмездия, а тот Котова – за независимость и гордость. Многие ползали перед ним и прогибались, а этот нет, этот насмерть стоял.
Котова за очередную провинность посадили в карцер – маленькое, три на три, стылое помещение с сырыми стенами, крошечным окошком и „парашей“ у двери. Днём лежаки убирались, и он сидел на грязной телогрейке, брошенной на каменный пол. От нечего делать стал читать. Ну и муть голубая этот тюремный „каталог“! „Честь“ Медынского, от которой тошнит, „Справочник по политэкономии“, какие-то поэтические переводы с японского. А это? „Основы православной катехизации“. Слово „катехизация“ показалось ему скучным, что-то из ряда электрификации, химизации, а вот „православной“ зацепилось. Бабушка говорила (он ребёнком был): „Запомни – ты, Женя, русский, а русские – православные“. И крестила его бабушка маленького совсем. Вот и мать крестик собиралась подарить...
Он стал листать расклеившуюся, растерзанную книжонку. Выхватил взглядом строчку: „Христос пришёл в мир, чтобы „понести болезни“ людей“. Еще одну: „Человек не бывает совершенно безгрешен“. „Искренняя печаль из-за своих грехов и разрыва общения с Богом...“ И вдруг... Вдруг произошло то, чему он до сих пор не может дать полного объяснения. Вот как он сам рассказал мне об этом:
Какая-то серая, тягучая пелена нависла над камерой. Она давила на сердце так, что стало трудно дышать. И в один момент я увидел всю мерзость своей жизни, и стало так страшно, как не было никогда. Казалось, даже малейший атом моего естества не имеет права существовать. Я не человек – я сплошной грех.
Много раз на свободе я переживал отчаяние, резал себе вены, пытался выброситься с балкона, казалось, нет ничего страшнее отчаяния. Но то, что я испытал в ту минуту, было во сто раз страшнее. Наверное, это ад, подумал я. Хотя, что я знал об аде и рае, какие-то пустяшные детские сказочки...
Он сидел на своей замызганной телогрейке и стонал. А серая тягучая пелена обволакивала, и казалось, это вечность спустилась в его карцер, чтобы никогда уже его не покидать. Он плакал, он скулил, как брошенный и всеми забытый пёс, он валялся у вонючей „параши“ и ощущал себя ничтожным комом грязи, частью этой „параши“. Он не был в карцере, он был там, где хуже, там, где совсем плохо, и нет никакой надежды на возвращение. И вдруг... Опять – вдруг.
И вдруг – свет. Полоса света, откуда-то сверху, я не вижу ее, я ощущаю её, и вся моя сущность устремляется к этому свету, как к спасению. И я вижу стоящего во весь рост Христа. Да, да, я не вижу Его лика, но чувствую – это Он. Поймите, я не прочитал о Нём ни одной книги, я никогда не знал о Его существовании, но это был Он! Я бросился к Нему, стал обнимать Его колени. И почувствовал, как Его руки гладят меня по голове. Да, да это было реальное ощущение рук в пустой камере. Помню, я даже вздрогнул, так явно гладили меня эти руки. И пришло ко мне облегчение. Знаете, как нарыв прорвался, болел, болел, и всё – полегчало.
Он сидел на телогрейке, и холодом сырых стен дышал пустой темный карцер. Где-то далеко лязгала дверь, что-то кричали, о чём-то спрашивали. А Бог-то, оказывается, есть... Он так сформулировал то, что произошло с ним. Он был в себе, ни жара, ни помрачения ума. Он – циник, „пахан“, убийца, конченый человек, сидел и повторял эти слова. Вслух? Наверное, вслух, не помнит. А Бог-то, оказывается, есть...
Ну и что дальше? Началось прозрение, началась переоценка прожитой жизни? Нет. Он вскоре забыл о случившемся. Будто кто вычеркнул из памяти и то страдание, и тот избавляющий от страдания Свет, и лёгкое касание его бритой головы бережными, исцеляющими Руками.
Опять Котов Евгений, заключённый, „зек“, „пахан“, вершил суд над слабыми, снисходил к подобострастию других, жировал от чужих „щедрот“.
И опять залетел „по мелкому делу“ в карцер. На этот раз его злейший враг из начальников зло ухмыльнулся в дверной глазок:
– Сдохнешь здесь!
„Параша“ прогнила, и нечистоты сочились по полу, растекались к ногам зловонной лужей. Дышать было нечем. Евгений бросился к двери и стал колотить по ней своими здоровыми кулачищами:
– Не имеете права! Я буду жаловаться.
– Сдохнешь здесь.
Удаляющиеся шаги. До завтра сюда никто не придет, он хорошо знал распорядок.
Заключённый Котов прислонился к стене, теперь .уже ничего не сделаешь, только Господь Бог может помочь. И как кольнуло – Господь Бог... Свет, ласковые Руки – он вспомнил всё очень отчётливо. И он позволил себе дерзость. Он стал торговаться с Господом, выставлять Ему свои условия. О, как безобразно было то первое обращение к Господу, каким жгучим стыдом до сих пор отзывается в сердце.
– И я стал просить. Если Ты есть, помоги! И я поверю в Тебя. Ты приходил ко мне? А, может, это был не Ты? Может, глюки пошли, может, крыша у меня поехала. А если Ты есть, что стоит Тебе помочь издыхающему у вонючей „параши“ зеку? Ты ведь всё можешь... Вот и помоги. В соседнем карцере у меня дружок сидит, Витёк, вот и сделай так, чтобы я попал к нему...
Он присел на корточки, прислонился к стене и задремал. Только вдруг услышал шаги. Не должно быть, уже вечер. По голосу узнал высокое начальство, и другой голос – подобострастный, того самого, заклятого врага.
– Кто у нас здесь? – спросил начальник.
– Котов.
И вдруг: нет-нет, он не ослышался:
– Товарищ майор, может, переведём его отсюда, там „параша“ течёт, может переведём?
– Ничего, пусть в этой посидит.
Шаги удалились. Он опять задремал и опять проснулся от лязга двери. Что случилось? Лагерная дисциплина категорически запрещает открывать камеры ночью. За это можно жестоко поплатиться. Что случилось?
– Давай собирайся, и быстро в соседний карцер, – на пороге стоял его давний обидчик. – И поторапливайся, некогда мне тут с тобой.
Он шёл по коридору и шептал только одно слово: „Господи!“
– Ты как попал сюда? – бросился ему навстречу Витёк. – Я ничего не понимаю.
– Чудом, Витёк, чудом...
Торг удался. Господь внял его, нет, не просьбе, требованию и даровал ему соседний карцер как избавление, даровал через великое чудо умягчения злого сердца заклятого врага. Как? Почему этот человек, презрев опасность, нарушил тюремный режим, почему приговор „сдохнешь здесь“ сменил на полную амнистию „собирайся живо“. Но тюремные будни заслонили и это чудесное событие. Вспоминал? Да. Но вспоминал с улыбкой, приговаривая: „Ну надо же...“
И ещё было. Было много серьезных "поручений" Господу, и Он, Господь, "справлялся". Один раз накурился в камере, а делать это категорически запрещено, за это не просто журят, за это бьют. И – проверка. Евгений заметался, стал разгонять по камере густой табачный дым, бесполезно. И опять обратил очи к кусочку неба за решётчатым окном: „Помоги! Помоги, Господи!“ Он уже научился просить именно так, со вздохом, с полным упованием – помоги... Лязгнул замок уже в соседней камере, сейчас придут к нему. А его... пропускают. Идут в следующую.
– Нет, нет, это не было случайностью. Обычно проверяют все камеры. Теперь я только могу удивляться и трепетать перед великой Божьей милостью. Ведь я же требовал, я испытывал Господа, а Он даже и этот мой грех стерпел. Понял я тогда, мы перед Ним как на ладони. Всё видит, в самое наше сердце зрит. Любит нас. И меня любит, получается, грязного, окаянного, подлого.
Он о многом успел подумать, заключённый Евгений Котов. И когда уже совсем, окончательно сделал выбор, когда решил, что без Господа ему больше не жить, будто кто нашёптывать стал на ухо, да так убедительно, да так настырно: „Ты сейчас сам себе хозяин. А тебе ещё срок мотать пять лет. Как жить будешь? Ты ведь куски подъедать не привык. Всё потеряешь. А те, кто перед тобой сейчас гнутся, первыми тебя и обломят. Жил без Бога и проживёшь, зато в тепле и сытости. Подумай...“
Он много думал. Он думал иногда до боли в висках. Казалось, мысли не вмещаются, ещё немного – разнесут его буйную голову на куски. Хорошо понимал, чем рискует. И хорошо понимал, ради чего рискует. Весы балансировали, иногда кренились в сторону сытого куска, иногда в сторону неизбежных страданий. Иногда замирали – поровну.
Он стал сторониться братвы и мало разговаривать, он стал неохотно объявлять приговор проштрафившимся сокамерникам. Он стал странным.
– Есть притча о неплодной смоковнице. Помните? Я испугался. Секира при корне. Сколько можно ждать плода благодарного, не пришло время собирания смокв. Придёт ли? Неплодную смоковницу Господь проклял. Ведь дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь, так написано, я читал, потом... А тогда я просто испугался, что быть мне неплодной смоковницей.
Его ещё долго „ломало“. Он стал читать всякую, как он теперь говорит, духовную чепуху, помойку, щедрые сектантские подношения подкупающе доброжелательных "миссионеров". В „зоне“ не было Евангелия, но была куча разных сектантских брошюрок, и он глотал всё подряд, чувствуя, как переедает, как пища не усваивается, как тяжелеет от неё мозг и изнемогает плоть. Но он читал, больше нечего было.
Он измучился от дум и сомнений. И опять дерзнул. Он не знал, что это и есть молитва: всем сердцем устремиться к Горнему и просить. „Я верю Тебе, Господи, но я запутался, у каждого своя правда, но ведь не бывает много правд. Прошу, дай мне знак, любой, лишь бы знать, что я Тобой услышан. Помоги!“ Ночью он проснулся. Зачем-то поднялся, тихонько вышел на улицу. И сразу понял – зачем. На чёрном небе, нависшем над низкими, распластавшимися по земле барачными постройками, сиял... Крест. Евгений зажмурил от страха глаза, потом, наоборот, впился в небо острыми зрачками. Крест. Большой, зелёно-жёлтый, очерченный на ночном небе сильными уверенными мазками. Знак. Знак Божьего вразумления и Божией милости. Крест видели многие: и солдаты на вышке, и некоторые страдающие от бессонницы заключённые. Подивились, пожали плечами. И только в одной душе в ту ночь сияющий над „зоной“ Крест спалил остатки сомнений, и уже ничего не было страшно.
Бывает, промокнешь под дождём до нитки, места сухого нет. Вот и во мне не было сухого места. Только одно ощущение – русский. Ты же русский, Женька. Бабка твоя крестила тебя и умерла в надежде – внук крещёный, православный. Ты же в Москве живёшь, не в Сингапуре каком-нибудь. Святая Русь. Господи, какие высокие слова! Я и не знал их, я всё больше другими разговаривал. И вдруг четкое осознание себя православным, до нитки, сухого места нет. Святая Русь. И я в этой Святой Руси грешный, маленький, ничтожный. Но я частичка чего-то великого. Так я возликовал. Никогда не забуду: увидел муравья, ползущего по стене в камере, и чувствую – люблю того муравья. Да как люблю! Скажут, отдай за муравья жизнь – пожалуйста, какие проблемы!
Богословы назвали бы его состояние призывающей благодатью. Всем приходящим к Богу оно знакомо. Первые шаги. Господь держит, не даёт упасть, и идти так легко и так безгранично счастливо. Это уже потом Он отпустит руки, и лёгкость уйдёт, нельзя же всё время за ручку.
Евгений сделал выбор. А через день был объявлен сумасшедшим. Ему подсовывали наркотики, чтобы расслабился, его жалели, предлагали полежать в лазарете. А он сказал: нет. Тогда, как водится, заулюлюкали, пробовали травить, но, видимо, и здесь Господь держал Свою десницу над его головой. Не тронули. Отступились.
