Текст книги "Где живут счастливые?"
Автор книги: Наталия Сухинина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Нет, мне надо было уходить. Я становилась свидетельницей какой-то постылой сцены, и ещё немного – стала бы её участницей. Хотелось подойти к Феодоре и отвесить ей подзатыльник.
Феодора не унималась. Теперь она апеллировала ко мне:
Вы видели её суженого? Нет? Конечно, маманя сказала вам, что он в командировке? А бабушка как партизан. Да он дома! Вот он, в той комнате, ему не велено выходить. Но вы посидите подольше, он выползет, в туалет захочет, выползет.
И тут дверь открылась. Из комнаты вышел человек. На костылях. Он осторожно переставлял ноги и виновато улыбался:
Давайте знакомиться. Я тот самый идиот. Меня зовут Илья Николаевич.
Феодора ненавистно глянула в его сторону, хлопнула входной дверью.
Так вот оно что. Марина, капризная, вечно недовольная, унылая Марина вышла замуж за инвалида. Конечно, она стеснялась сказать мне об этом, вот и слукавила насчёт командировки. Она всегда боялась жизни, обходила её стороной, всегда прогнозировала разные в нем катаклизмы и вдруг взяла на себя такую ответственность – сделала такой виг. Это был серьёзный поступок. Такой неожиданный и такой на неё непохожий. Как мало мы знаем друг друга, как мало мы друг друга понимаем.
Какая ты молодец, Марина! А дочка, она поймёт, молодые, они жестокие. Стерпится-слюбится.
Нет, у вас с Феодорой конфронтация серьёзная. Слушать не хочет о моём присутствии в коме Говорит матери: «Или я, или... твой идиот».
У него было хорошее, открытое лицо. Небольшая темная бород а, высокий лоб, глаза какие-то доверчивые.
Я прошу Марину оставить нас одних хота бы на недельку. Съездила бы куда-нибудь, в дом отдыха, например. Я попробую подобрать к ней ключик. Не хочет, – виновато улыбнулся он.
Мы долго сидели за столом. Позвали маму. Илья Николаевич рассказывал о невероятных случаях из своей адвокатской практики, мама то и дело подливала чай. И Марина успокоилась, сидела тихо, как-то пригорюнившись.
Не было только Феодоры, но так хотелось верить, что всё образуется, что забудутся обиды и попрёки и Марина обретёт, наконец, семейное счастье, покой, тихий, благополучный дом. На прощание Илья Николаевич пожал мне руку:
– Вы приходите почаще. Марине так не хватает общения. Крутится, как белка в колесе, я ведь, сами види» те, плохой помощник. А она, Марина – замечательная.
Мы вышли с Мариной на улицу, пошли в сторону метро.
– Как всё хорошо сложилось, – вырвалось у меня. – У тебя есть друг, твоя опора, поддержка.
Она остановилась вдруг, привычно опустив уголки губ:
– Да, тебе хорошо говорить. А мне этот Илья уже в печёнках сидит. Думаешь, легко бесконечно слушать его шарканье по квартире. Домой идти не хочется. И Феодора бесится. Вот где она сейчас?
Я не хотела слышать это. Но услышала. И слушала дальше:
– Неужели ты серьёзно думаешь, что у меня к нему любовь? Деваться некуда было. Где они, мои женихи? Разлетелись по свету. Болячки навалились. Врач и прописал: необходима постоянная супружеская жизнь. Что мне, на панель идти? А тут случайно, на скамейке в сквере с Ильей познакомилась. Смекнула: вот он-то точно не изменит. Кому он, кроме меня, такой нужен? За это я спокойна, никакой СПИД мне не грозит. Ты же знаешь, я брезгливая. Вот и терплю его теперь. А он, как блаженный, думает, любовь у меня. И ты тоже подумала? Всё у меня плохо. Муж доброго слова не стоит, и дочка истеричка, и мама с причудами. Все на меня одну, а где взять силы?
Знакомые однообразные нотки плаксивого Марининого голоса. Сколько раз я слышала его по разным поводам. И вот сейчас повод – её замужество, её давнее желание обрести семью, чтобы всё ладно, чтобы всё как у людей. И вот всё как у людей... А женщина, почему-то запретившая себе радоваться жизни, по какому-то, непонятно кем данному ей праву, отнимает эту способность у других. У старенькой мамы, которую согреть бы ей запоздало, отдать бы вековые долги, у дочки, которую с пелёнок терроризировала собственными неурядицами, дёргала, донимала жестокой своей любовью. И вот теперь ещё Илья. Человек, прибившийся к их дому в надежде на тепло и любовь. Понимает ли он цену Марининой любви? Пожалуй. У него проницательные и умные глаза. Наверное, оттого, что некуда теперь деться, делает он вид, что искренне верит в искреннее Маринино чувство.
Марина, Марина... Вот они, метастазы от твоего нездорового очага! Разошлись по всему организму твоей семьи, которая могла быть благополучной, крепкой, дружной, но вместо семьи стала жалкой горсткой людей, сбитых вместе, мучающих друг друга и себя. Ты, Марина, задала тон этой безрадостной жизни, на тебе вина, на тебе грех. Распорядиться доставшимся богатством, приумножить его, а не спустить с молотка, за это ведь с нас спросится. А было богатство, было. Была молодость, было здоровье, было много и других добрых попутчиков. Ты же выбрала уныние, страх перед жизнью. Потому и опущены уголки твоих губ и нет силы и блеска в потускневших глазах. Как много может один человек! Как велик в нём потенциал греховного. И как зависимы мы друг от друга...
– Хочешь, провожу тебя до кольцевой? – спросила Марина.
Не надо.
Маленький жетончик легко нырнул в прорезь турникета. Теперь мы уже с разных сторон. Я здесь, Марина там. Постаревшая, осунувшаяся, злая, насупленная. По иронии судьбы она стояла под большим рекламным щитом с загорелой шикарной женщиной в шезлонге. Женщина белозубо улыбалась и смотрела поверх Марины в какую-то ей одной ведомую прекрасную даль.
ПЛАТЬЕ НАВЫРОСТ
Лепил мокрый, противный снег. «Дворники» с трудом счищали белую коросту с окон его машины. Дорога была безлюдной, но он ехал с напряжением – скользко, темно, сырость пробиралась под легкую кожаную куртку – и почему он не надел дублёнку, вырядился, как жених. Выехал без настроения. Наверное, можно было отложить поездку, но отец Георгий очень просил привезти ему пачку свечей, несколько бутылок лампадного масла, ладана. Набралось три тяжёлых коробки, хотелось успеть до Рождества. И вот дотянул – три дня до Рождества осталось, только бы обернуться туда и обратно. Отец Георгий жил в Псковской области, в самой глубинке, в маленьком селе на краю леса. Ехали к нему отовсюду, потому как святой жизни был человек. Усталости, казалось, не ведал, всех привечал, обогревал любовью» от беды отводил. Ехали к нему люди с тяжёлым сердцем, а возвращались просветлённые, умел отвести от человека уныние, умел развернуть его от беды, подтолкнуть к Богу.
Николай заметил, что как стал вспоминать об отце Георгии, так и теплее вроде стало в машине. Уж с ним-то отец Георгий повозился» пока не вытащил из отчаянья» пока не заставил жёстко оценить свою жизнь. Что делаешь? Куда катишься?
Николай был в Москве человеком заметным, под его началом находилось несколько вещевых рынков, жил – как по минному полю шёл – вправо – воронка, влево – обстрел. Пока, в конце концов, и не «подорвался на мине». На него наехали, стали сводить торгашеские счёты, он попытался встать в стойку, напрячь их, опередили – сожгли дачу, принялись угрожать. Хорошо, что он один, семьи не было, как разошёлся с первой женой, всё недосуг было второй раз жениться. Теперь его холостяцкая жизнь оказалась благом. Уж кого-кого, а его близких «доброхоты» в покое бы не оставили. А так – один как перст. Но брали измором – звонили, угрожали, писали письма, просили освободить поле деятельности по-хорошему. В прокуратуру пошли письма. Один раз вызвали, второй. Николай чувствовал: надо уходить по-хорошему, но такая ненависть в душе клокотала, что он даже ночами проигрывал давно написанный сценарий мести. Убью, убью обязательно. Пусть сяду, но не потерплю, какой я после этого мужик?
В Псков поехал налаживать контакты, были у него там свои люди, хотел поговорить, обсудить предстоящую борьбу. А машина возьми да и поломайся на дороге, аккурат у опушки леса, у крайней избы, в которой горел крошечный огонёк лампады. Постучал. Открыли. Маленький седой старичок с бородой до пояса.
Заходи, мил человек. Заходи, гостем будешь, – молочка налил, отломил хлеба.
Ешь. Говорить потом будем.
А что говорить? Мне говорить нечего, – насторожился Николай.
Нечего и нечего» неволить тебя не буду. Пей молочко, пей.
И как прорвало Николая. Разрыдался он. уронив голову на стол, покрытый веселенькой клеенкой, и рыдал, как освобождался. И стал – говорить. По чуть– чуть все и рассказал. Утром он развернул свой «мерседес» обратно в Москву. В ожидании новой жизни сердце притихло. Смог. Смог сжечь все мосты, переступить через ненависть и жажду мести. Оказывается, уйти – большая победа, чем отомстить. Он не понимал, ему растолковали. Пошумели «коллеги», поугрожали, и – отступились. Два месяца нигде не работал. Потом в одном православном издательстве стал заниматься реализацией книг. Навыки были, получилось. Деньги, из-за которых так убивался, как-то вдруг измельчали, отошли на второй план. На первом сияла нестерпимо ярким светом освободившаяся покаянием совесть, как легко ее бремя, как удивительно ее торжество. К батюшке Георгию с тех пор зачастил. Уже потом узнал, что старец сей в России известный. К нему едут отовсюду специально, это только он случайно на огонёк заглянул.
Вот и сейчас едет. Торопится. Торопится обернуться до Рождества. И что-то беспокоит его помимо слякоти, раздражает. Ну, конечно, она, навязавшаяся попутчица,
Батюшка дал ваш телефон. Благословил взять меня к нему, как поедете.
Взял. Благословил отец Георгий, нельзя не взять. А самому маета. Девушка какая-то забитая, платок на глазах, вжалась в угол заднего сидения. Уже часа три едут, а она ни слова.
Закурить можно? – спросил.
Мне не хотелось бы... – прошептала девушка чуть слышно.
Вот ещё новости, в собственной машине и не могу курить. А так хочется затянуться. Навязалась! Робкая, робкая, а «мне не хотелось бы...» А мне хочется курить.
Может, разрешите одну сигарету? – спросил, еле сдерживая раздражение.
Мне бы не хотелось...
Николай резко остановил машину. Вышел. Запахнул свою хлипкую курточку. Спички гасли на ветру, он нервничал, наконец-то затянулся.
К отцу Георгию приехали уже к вечеру.
Вот молодец, вот молодец, привез рабу Божью Марину. Я просил, спасибо, не отказал, – суетился отец Георгий возле Николая.
А Николаю уже и стыдно: надо было с ней поласковее, что это я, всю дорогу молчал, злился, извиниться что ли? Марину определили на постой к старой сгорбленной Савишне. До неё пройти с километр, но Савишна сама явилась. Углядела машину: пойдём, дочка, печка у меня топлена, вареньем угощу из крыжовника. Любишь из крыжовника?
Девушка смущённо улыбнулась, отвела глаза.
А Николая отец Георгий определил в пристройку. Небольшая пристройка давно служит ему гостиницей. Едут издалека, остановиться где-то надо. А таи и свет, и печка, и иконы на стене. Несколько коек а рад. хватает, Николай вошёл, увидел молоденького мои– ха, стоящего на молитве. Тоже приехал к батюшке. Монах повернул к Николаю приветливое лицо, махнул рукой на свободную кровать, дескать, располагайся, но молитву не оставил. Николай лёг. Самка, затёкшая от сидения в машине, слегка ныла. Усну? быстро.
Утром у батюшкиной кельи уже была очередь. Он оказался за девушкой, с которой ехал. Мариной что ли.,. Она подняла на него глаза и тут же опустила. Извиниться, что ли? Да нет, раньше надо было. Стад готовиться к исповеди. Прежде, чем войти к батюшке, девушка перекрестилась три раза. Монашка, что ли.. Не разговаривает, забитая какая-то. Долго, очень долго девушка не выходила. А вышла... Николай натолкнулся на её взгляд, полный ужаса. Она смотрела на Николая, широко раскрыв глаза и как-то не мигая. Он заметил, только значения не придал. Огонёк лампады из открытой двери звал следующего посетителя. Николай встал. Господи, благослови! Батюшка в епитрахили, поручах сидел на стуле, устало опустив спину. Белая борода его выделялась в полумраке комнаты первой, потом уже – лицо, глубокие морщины,
Ну что, раб Божий Николай, всё на «мерседесах» разъезжаешь?
Нельзя без машины, отец Георгий, поездом я бы и сейчас ещё ехал.
Ну давай, что у тебя...
Знакомый холодок под сердцем. Сейчас надо сказать всё, не утаить, не слукавить. Стал говорить, как всегда, сначала неровно, путаясь, а потом как в омут головой – всё.
Батюшка слушал, склонив голову и прикрыв глаза. Иногда лишь слегка кивал головой – дескать, слышу, не сплю, рассказывай. И вот оно, блаженное облегчение. Батюшка накрывает голову Николая епитрахилью, читает разрешительные молитвы. Чтобы пережить это светлое, ни с чем не сравнимое чувство, можно было бы не только на «мерседесе», пешком прийти в эту продуваемую ветрами избушку. Николай поднялся с колен, подошёл под благословение.
А ты, раб Божий, сколько бобылём жить собираешься? Немолод уже, пора, пора гнездо вить.
Да моя невеста ещё, отец Георгий, не родилась, – привычно отшутился Николай.
А вот и родилась. Сидит там. Мариной зовут. Попутчица твоя от самой Москвы, чем не жена тебе?
Шутите, отец Георгий... Как найду себе невесту, сразу к вам привезу, знакомиться, А пока другие у меня заботы.
Я тебе серьёзно говорю, – голос батюшки стал твёрдым. – Она, Марина, тебе жена, разгляди её, сам убедишься, – и махнул рукой на дверь, иди, дескать, хватит, поговорили.
Вышел. Где она, его «жена»? А вот, сидит пичужкой, укутавшись в большой чёрный платок. Может, его ждёт, «мужа ».Марина? Вас Марина зовут? Вы меня простите, что я так строг был, пока ехали. На меня, понимаете, столько забот навалилось.
А я-то тут при чем! – Девушка подняла на него глаза, полные слёз. – Мне-то что до ваших забот? Я приехала у батюшки благословения просить в монастырь. Он всё говорил подожди, да подожди, а тут позвал. Я и поехала. Мне бы поездом лучше, а он благословил вам позвонить. У вас проблемы, только я тут ни при чём.
Девушка уже ревела в три ручья.
А я при чём в ваших проблемах? Мне без разницы куда вы, в монастырь или...
А батюшка что сказал?! Говорит, выходи, Марина, замуж за Николая. За вас значит! За вас. Вот они, ваши проблемы. Только я здесь ни при чём, я в монастырь.
Николай напрягся. Он понял, что разговор заходит слишком далеко, понял, что это была не просто беседа со старцем, это было благословение. Марину он благословил – выйти за него замуж, а его жениться на ней. Девушка рыдала, худенькие плечи тряслись.
Да не реви ты. Давай что-нибудь придумывать.
Вышли на улицу, стали ходить кругами вокруг «мерседеса».
– Может, ты что-нибудь не поняла, может, он по– другому выразился...
Говорит, чем не муж тебе Николай. Я говорю, какой Николай, откуда я знала, что вас Николаем зовут?
А он – да тот, что привёз тебя ко мне. Я говорю – он старый, да и странный какой-то...
Девушка осеклась и испуганно посмотрела на Николая.
Вот-вот, – ухватился тот. – Иди и откажись, скажи, что старый муж тебе не нужен. Тебе самой-то сколько? Девятнадцать? Да я тебе в отцы гожусь. Иди– иди, – он стал подталкивать Марину к домику.
Сами идите. Скажите, что отказываетесь на мне жениться. Так и скажите – отказываюсь.
Пошёл. Отец Георгий стоял на молитве. На скрип двери повернулся, недовольно сдвинул брови.
Я тебе сказал – она твоя жена. Не ищи другую, только время потеряешь. Всё. Уходи.
Теперь уже Николаю хоть плачь. Он только сейчас понял, как серьёзен этот разговор и какие у него могут быть последствия.
И откуда ты на мою голову навязалась! – набросился на Марину, – жил себе, забот не знал.
Она опять заплакала, поняла, батюшка не благословил, непреклонен.
Возвращались так же молча, как и ехали сюда. Только молчание было уже совсем другим. Николай нервничал, злился, даже пару раз закурил без разрешения. А Марина сидела в своём уголочке и хлюпала носом. Николая её слёзы злили, больше того, он впервые, как отошёл от той своей торговой мафиозной жизни, пожалел о ней. В ней было много опасного, нестабильного, но в то же время он мог сам решать многое, тем более насчёт женитьбы... Давно бы женился, если бы захотел. Не хотел. Женщины как неспешно вплывали в его жизнь, так из неё и выплывали. А теперь получается – хочешь не хочешь, женись, раз батюшка решил, значит надо. Бред какой-то. Он, он сам, Николай Степанович Остроухов не решил, а за него решили! А ты подчиняйся, ты ничего не значащая пылинка. Вот так, гневаясь и осуждая, ехал он по вечернему тихому шоссе, и припорошенные снегом ёлки мелькали себе и мелькали.
Высадил Марину у метро. Она, опустив глаза, поблагодарила. И сказала твёрдо, будто на подвиг шла:
Я вам, Николай Степанович, позвоню.
Зачем? – чуть не вырвалось у Николая.
Но осёкся, невежливо. Она позвонила через неделю. Он сразу почувствовал – отпустило. Голос не такой напряжённый как раньше, спокойный.
Я согласна, Николай Степанович. Батюшка благословил. Я ещё раз к нему ездила, поездом. Только вчера вернулась. Он сказал, мне в монастыре не место. Я ведь иконы пишу, батюшка говорит – иждивенкой в семье не будешь, всегда на жизнь заработаешь. Я согласна.
Николай схватился за голову. А он, он-то не согласен!
Марина, – бросился он умолять девушку, – я старый, я некрасивый, я тебе в отцы гожусь, подумай, Марина...
А мне теперь хоть думай, хоть не думай – отец Георгий благословил. А он... ему многое открывается.
Через час Николай вновь гнал свой «мерседес» по знакомой дороге. Он приготовил длинную речь, пламенный монолог обиженного и оскорблённого человека. Он скажет, он убедит, он приведёт примеры.
Отец Георгий в валенках, тулуп поверх подрясники, чистил во дворе снег.
Я тебя только к вечеру ждал, – засмеялся.
Батюшка, – Николай умоляюще посмотрел на него, – батюшка, ну куда мне жениться...
А через год ты приедешь и скажешь – батюшка, как хорошо, что я женился. Мил человек, ты один как перст, и не монах и не женатый, не дело это. В монастырь ты не готов, а к женитьбе... Девушка редкая, такие на дороге не валяются. Женись. Она тебе дочку родит, крестить привезёшь, назовем её... назовем её Ангелина, – батюшка хитро сощурился, синие детские глаза его светились радостью.
Николай впервые улыбнулся.
Значит, благословляете?
Благословляю. Совет вам да любовь....
...Над Кипром тихий душный вечер. Наш теплоход стоит на пирсе, среди таких же, как он, красавцев-лайнеров. Сегодня был насыщенный день. Долгая экскурсия по Лимасолу, поездка в Кикский монастырь. А теперь свободное время. Кто отдыхает в каюте, кто бродит вдоль моря, кто сидит в маленьком кафе на берегу. А я очень хочу позвонить в Москву, говорят, недалеко, прямо за кафе телефоны – автоматы. Иду неспешно, наслаждаясь покоем, вспоминая дивные подарки дня. Догоняет человек. Толстенький, рыжий, лицо усеяно веснушками. Наш, с теплохода. В ресторане его столик через два от моего. Очень шустрый. Обожает фотографироваться. Медленно не ходит, всё бегом, эдакий колобок, от дедушки ушел…
Щелкнуть вас на фоне вон той пальмы?
Не надо, ж в Москву звонить…
– И мне надо, пойдёмте вместе.
Мой телефон не ответил. Рыжий человечек быстренько набрал свой номер и затараторил, зачастил:
Кипр – это потрясающе! Три иконы купил. почему три. На всю нашу семью. Соскучилась? Я тоже. Еще недельку и дома. Да, да, обнимаю вас, мне очень вас не хватает.
Трубку положил, а всё улыбался. Так и подошёл ко мне с отсветом улыбки.
С женой говорил. Она полгода назад дочку родила. А я вот решил в паломничество, давно собирался. Дочь подрастёт, вместе ездить будем, а пока один. Одному, конечно, не то, с семьей лучше.
А жена ваша кто?
Иконописец. В одном московском храме в иконостасе сразу четыре её иконы. Талантливая. А красавица... Не то, что я – крокодил. Доченька на жену похожа, Ангелиной назвали. Правда, хорошее имя Ангелина? От ангела что-то, свет какой-то. Я ей накупил! Покажу, хотите? Вот она, моя каюта, милости прошу.
Мы вошли в каюту и он стал вытряхивать из чемодана воздушные кружевные платьица, туфельки, маечки, костюмчики – ворох весёлой детской одежды, от пестроты которой зарябило в глазах. А одно, ну прямо роскошное платье с наворотами, совсем не детское.
Навырост взял. Вырастет, а уже есть что надеть. Мне ничего не жалко для доченьки...
Он протянул мне фотокарточку крошечной девчушки. Но сначала нежно поцеловал ее.
Дочка, Ангелинка, солнышко моё, нечаянная моя радость. А это жена.– На меня смотрела красивая юная женщина. – Марина. Красивая? А я дурак, жениться не хотел, всё раздумывал. А отец духовный настоял, ему-то лучше видно, а я роптал, а я роптал, грешный.
И Николай Степанович рассказал мне эту историю.
ДЕРЕВО В САДУ
Заметила: они умышленно избегают слова «дача». Заменяют его на более привычное – дом. Так и говорят: «Наш дом в деревне. Он достался им от родителей вместе с заветом жить по совести, зла не помнить, на добро не скупиться. Дом старый, с большим подворьем, а подворье требует рук и времени. Поэтому все выходные, все праздники они проводят здесь. Наверное, поэтому, когда Виктор был маленький, появилась родительская хитрость: в день его рождения – не за городской стол с пирогом и свечами, а сюда, в деревню – сажать дерево».
Сколько тебе годков? – спрашивали родители.
В ответ – четыре сложенных вместе пальчика.
А теперь давай считать деревья.
Тоненьких вишнёвых кустиков тоже оказывалось четыре. Потом пять, потом десять, четырнадцать, восемнадцать.
Мы рассматриваем альбом с фотокарточками. Вернее фотокарточки, наспех собранные в альбом.
Обычное дело: до порядка в семейных альбомах редко у кого из нас доходят руки. Всегда есть дела поважнее, понеотложнее. А всё равно, пришел гость – неловко. И наготове обычная фраза: «Надо бы время выбрать...» Ольга Николаевна тоже произносит эту фразу. Садимся рядышком. Вот они с мужем на юге.
Вот голенький большеголовый карапуз – Виктор. Вот ему семь лет, он первоклассник. Вот десять, вот восемнадцать...
Мы закрываем альбом и молчим. Два года назад Виктор погиб. Были проводы в армию – бестолковые, шумные. Были письма. Была поездка к сыну в часть под Кострому. Фото осталось – сидят на скамейке вдвоём – мама с сыном. Солнце заставляет их жмуриться, они смеются, они очень друг на друга похожи. Не ошибёшься – точно мать с сыном. А через неделю после этого... Сын ни на что не жаловался, всё шутил, что он, как бык, здоровый. Переживёт всех, вместе взятых. Но вот сердечный приступ, одышка, потеря сознания... Не выдержало сердце.
Пришла телеграмма. От чёрных букв померк белый свет. Есть ли слова, способные передать состояние матери, потерявшей единственного сына? Есть ли слова, способные передать жуть ночи и ненавистную синеву рассвета, когда надо вставать, идти. Надо жить. А жить как? И не хочется...
Зачем ворошить прошлое? Зачем бередить начавшую понемногу затягиваться рану? Зачем вообще вспоминать об этом, что это даст? Лавина вопросов не со стороны. Моя собственная лавина... Помню маленькую деревеньку в Вологодской области, где довелось давно, ещё в школьные годы, провести летние каникулы. По домам ходила красивая женщина в чёрном платке и клянчила продукты якобы для посылки сыну. Женщина лишилась рассудка, схоронив единственную свою кровиночку. Теперь она собирала ему посылки в какой-то далеким город и грозилась уехать сама. Она деловито входила во дворы, потому что у неё мало времени и билет уже куплен. Иногда перебирала ворчливо продукты: «Ему нельзя очень жирное, яблочное варенье он не любит, лучше клубничное...» Её жалели, плакали, глядя вслед, и обязательно подавали то, что она хотела. Тогда я не понимала, а теперь понимаю: односельчане этой несчастной чувствовали себя виноватыми перед ней. За безумие её, выросшее на одиночестве. За то, что, когда чёрная беда вошла в её дом, не оказались с ней рядом, не утешили, не обласкали – не уберегли. У каждого были на этот момент свои заморочки, свои проблемы, не хватило сил, не хватило времени, а честно-то если уж, желания не хватило и мужества войти в скорбный дом и разделить скорбь, взять на себя хотя бы чуточку, чтобы ей, матери, досталось поменьше. Чувствовали это и односельчане, конечно, чувствовали и откупались кто чем – кто антоновкой, кто куском пирога, кто банкой варенья.
Человек в беде почти всегда бывает одинок. Человек в беде уязвим и ослаблен. Горе ломает душу, корёжит, уродует. И вот она, небогатая палитра жалкого существования: кто обозлился, кто впал в безумие, кто спился, кто замуровал себя в четырёх стенах. Страшен указующий перст беды. Сегодня она ткнёт в одного, завтра без стука ворвётся в покой и благополучие другого, послезавтра подкосит третьего. Но ведь рядом люди.
Я откладываю семейный альбом Анисимовых и иду в дом напротив.
–Ты друг Виктора?
Он друг Виктора. Виктор проводил в армию Валеру Лапшова, Валера проводил Виктора в последний путь. Проводил и не стал лелеять податливую память тем, как дружили, каким славным был Виктор. Потому что дружба, даже если друга нет в живых, невозможна в прошедшем времени. Она всегда в настоящем. Если сама – настоящая.
Зоя Николаевна и Сергей Павлович – родители Валерия – широко распахнули двери своего дома для матери Виктора Анисимова. Они распахнули их для слёз, истерик, обмороков, для опухших глаз и сжатых губ – груз нелёгкий на фоне полного своего благополучия. В доме Валерия научились сдерживать радость – она не кстати, если рядом Ольга. Отвадили приятелей Валеры – для Ольги это было тяжело. Они продиктовали себе образ жизни, достойный по-настоящему чутких людей. И как награда звучат теперь Ольгины слова:
Без них я бы не выдержала.
Ну а свои, родные? Родители завещали им жить по-совести. Крепким, видать, был тот завет. Мы много тревожимся сейчас, что слабеют родственные узы, что не прочны корни семейных кланов, что потеряно в русском человеке то самое единение, которое берегло от недуга, от злого глаза, от беды. Чужими становимся. Нынче легче ищутся сочувствующие на стороне, чем в родном доме. Чужой поймёт, а свой вряд ли услышит. Чужой, он как бы безгрешен, потому что далеко и несовершенства его сокрыты от нас плотным слоем наших собственных забот. А родной – на виду. Со всеми своими «проколами » и «бревнами в глазу ». Всегда есть чем попрекнуть, есть что припомнить. Сведение счетов не способствует крепости родственных уз.
Вот они сидят передо мной, две сестры – Ольга и Валентина. Внешне не похожие. Оля маленькая, худенькая, из-под челки голубой взгляд, которого будто сама боится, отводит в сторону, дабы не напугать собеседника синевой. Валя статная, круглолицая, в ней жизнь и сила, и очень прочная под ногами земля. Жизнь не била? Ещё как била. Не так давно, уже после Виктора, схоронила мужа. Остались две девочки. Пережив горе, Валентина серьёзно заболела. Сестрина беда будто разбудила Ольгу. Она впервые очнулась после года тяжёлого полусна. Они работают вместе, на одном производстве, и Ольга, понимая, что сестру сейчас никак нельзя оставлять одну, просит руководство цеха перевести их в одну смену. Но в связи «с производственной необходимостью» эту просьбу не выполнили. Оля металась, объясняла, умоляла – за сестрой нужен глаз, у неё начинается депрессия, помогите! Не помогли. Пустяковая просьба оказалась невыполнимой. Не будем никого судить. Вспомним, что чревато это попранием важнейших духовных законов человеческого бытия. Вернёмся к сёстрам.
Оставались вечера. Они бежали друг к другу, перепутав, кто кого должен поддерживать, давали друг другу важнейшие поручения, хитрили, чтобы занять мысли земными заботами, отвоёвывали друг друга у душевного надлома. Родственные узы сестёр оказались очень прочными. И нам не надо, зная их, размахивать руками и повторять, что всё кануло в лету – и корни наши, и привязанности. Всё есть. Всё существует. Не поливай Оля с Виктором очередное фруктовое деревце, не прижилось бы оно, не вырос бы сад за старым домом. Так и здесь. Не прививали бы родители сёстрам чувство глубокой родственной любви, не взращивали бы эти тоненькие деревца, не появился бы и этот сад, не пророс бы корнями прочных человеческих достоинств.
Мужу Ольгиному, Михаилу, Валя сказала после похорон Виктора:
От тебя сейчас неё зависит, Сберечь Олю надо. Помни, надо сберечь. Я помогу» Давай вместе.
На антресолях Михаил нашёл старые, купленные несколько дет назад пилки для лобзика. Много пилок. Впереди – долгая зима с долгими вечерами не привыкшего сидеть дома человека. Он был рядом с женой. Он выпиливал замысловатые наличники для их старого дома. Чтобы по весне украсить этот дом, сделать его ещё более желанным и радостным. Когда, в какой из этих вечеров пришла в голову Ольге мысль, взбередившая израненную душу? Она достала и который раз пачку писем от сына из армии, ремень его, пересланный из части. Письма и на этот раз не осмелилась перечитать, не хватило духу. Ремень положила на колени:
Хочу написать письмо, Миша. В детский дом... Он попил. Долго молчал. Потом, не поднимая глаз от лобзика, тихо сказал:
– Напиши.
Писем с просьбой усыновить мальчика она написала много.
Показывала мне пухлую пачку ответов: «Помочь ничем не можем. Ждите очереди». «В настоящее время детьми не располагаем». Стала обзванивать детские дома, говорила с директорами. Некоторые обнадёживали – позванивайте. И вдруг: «Приезжайте, мы вас ждём!»
Позвонила сестре:
Возьми отпуск за свой счёт. Дня четыре. Поедем в детский дом.
Ничего не стала расспрашивать Валя. С готовностью человека, способного ради ближнего на любое неудобство, любую ломку спланированного графика, сказала:
Поедем. Ты не волнуйся, я на работе всё улажу.
Два дня провели Ольга с мужем и Валей в детском доме. Торопиться было никак нельзя, здесь дело святое, без проб и ошибок. Только людям, ориентировавшим душу свою на свет и любовь, оно посильно. Душу наболевшую, саднившую, для которой собственная беда стала точкой отчёта для более пристального взгляда в других. Тех, которым тоже несладко в жизни. Михаил, человек сам по себе немногословный, не рассуждал. Но в его молчании была обнадёживающая Ольгу уверенность – сможем заменить ребёнку родителей. Одолеем.
Оля вела Алёшу за руку. Рядом Миша, Валя, Вали– на дочка Дашенька. Они вышли из детского дома, подошли к железнодорожной кассе, купили билеты обратно. На один билет больше, чем покупали сюда. Они сказали Алёше, что берут его на «пока», погостить, а если ему у них понравится, то и в школу ходить можно. Хитрость была необходима. Пусть отойдёт от детдомовских привычек, почувствует вкус к новой жизни, в которой есть свой угол, свои права и свои обязанности, свои родственники, свой бревенчатый дом со старым садом.
Они вместе делают первые шаги к новой жизни. Она для всех новая. Они учатся жить заново, эти познавшие горе люди. Взрослые, выплакавшие свою беду, и – маленький, который, может, и не знает, что беда зовется бедой, как не знает, что при его беде надо плакать. Он просто сердцем своим, ещё очень трепетным и очень ранимым, чувствовал её соседство. Чувствовал и скорбел.
