Текст книги "Журнал Наш Современник №6 (2003)"

Мозаика войны (Наш современник N6 2003)

МОЗАИКА ВОЙНЫ

Братья Гастелло... Всемирно известный Николай Францевич, свершивший 62 года тому назад свой беспримерный подвиг, и Виктор Францевич, павший смертью храбрых подо Ржевом...

Виктор Николаевич Гастелло, сын легендарного летчика, в публикуемом ниже материале рассказывает о своих отце и дяде.

Родился Виктор Николаевич в 1932 году в Ленинграде. В 1951 окончил Суворовское училище в городе Калинине (ныне Тверь), затем, в 1960 году, – академию имени Н. Е. Жуковского, после чего 13 лет служил в ЦНИИ-30 Министерства обороны. Там же защитил кандидатскую диссертацию. С 1973 по 1987 год работал старшим преподавателем на кафедре ВВС в Военно-политической академии имени В. И. Ленина. В 1987 году уволился из армии, в чине полковника ушел в запас, а позднее в отставку.

С 1963 года печатался в различных периодических изданиях. Издал несколько книг.

Член Союза писателей с 1988 года. Живет в Москве.

ДВА БРАТА

Гастелло – фамилия белорусская. Именно так значилась она в документах молодого батрака Франца, пришедшего в 1900 году в Москву на заработки из далекой западнобелорусской деревушки Пружаны. Здесь он нашел работу по душе – вагранщиком в мастерских Московско-Рязанской железной дороги. Рослый парень Франц встретил и девушку по сердцу – невысокую белошвейку – москвичку Настю, Анастасию Семеновну Кутузову. Оба на работе, одна семья, общий дом на всю жизнь. Анастасия подарила мужу двух сыновей – Николая и Виктора, дочь Нину. Николай был старше Виктора на 6 лет, Нина моложе Виктора всего на один год.

В 1924 году Франца Павловича перевели на работу в город Муром, туда переехала и семья. Молодой 17-летний Николай пошел трудиться на паровозоремонтный завод. Начал подсобником рядом с отцом в литейном цехе, потом слесарничал, затем одолел токарное дело и, наконец, стал мастером механического цеха. В 1925 году Николай вступил в комсомол, а через два года, когда ему исполнилось 20 лет, его приняли в партию. У своего соседа он научился играть на баяне и в местном клубе часто выступал в ансамбле “Синяя блуза”. Тогда же к нему пришла первая и удивительно чистая любовь. Он женился на Анне, которая была на пять лет старше его. С этого момента супружеская пара была неразлучна.

Младший брат Виктор стремился во всем походить на старшего брата. Николай беззаветно любил футбол и хоккей, хорошо играл на зеленом и ледяном поле. Виктор тоже преуспевал в спорте.

В 1930 году семья вернулась в Москву и временно поселилась в поселке Хлебниково у знакомых Скворцовых. Николай стал работать на Московском заводе имени 1 Мая.

Николай играл на баяне, Виктор увлекался трубой и мандолиной. Дома они часто устраивали совместные концерты по заявкам домочадцев. Одно время Виктор серьезно подумывал, а не стать ли ему профессиональным музыкантом. Но пошел работать также на завод, играл в духовом заводском оркестре.

В 1932 году Николай по призыву партии и комсомола поступил в 11-е Луганское летное училище, позднее названное Ворошиловградским. Через полтора года он уже как летчик самолета ТБ-3 получает направление в 82-ю эскадрилью Ростовской 21-й тяжелобомбардировочной авиабригады, расположенной в пригороде Ростова-на-Дону. В 1937 году он – командир корабля, а в 1939-м становится командиром отряда тяжелых бомбардировщиков. За это время ему пришлось повоевать на Халхин-Голе, позднее принять участие в финской кампании, освобождении Западной Белоруссии. Осенью 1940 года бригада, получившая другое наименование – 1-й тяжелобомбардировочный полк, – перелетает поближе к западным границам, в город Великие Луки, а капитан Николай Гастелло – уже заместитель командира эскадрильи. В начале апреля 1941 года его переводят в должность командира эскадрильи в 207-й дальнебомбардировочный авиаполк 42-й авиадивизии. Тогда же он переучивается и летает на новом скоростном бомбардировщике ДБ-3ф, более известном в годы войны как Ил-4. Два полка, 207-й и 96-й, а также штаб дивизии располагались в авиагородке Боровское, находящемся всего в двух километрах от родины великого русского поэта Александра Твардовского...

Недолго пришлось поработать на заводе Виктору. Вскоре его призывают в армию, и три года, до 1937-го, он служит пограничником на западной границе. Уходит в запас в звании сержанта. Снова поступает работать на завод и вскоре влюбляется в станочницу Аню, которую, чтобы отличать от Анны – жены старшего брата Николая, – все зовут Нюрой. Виктор в 1938 году женится на Нюре, и через год у них родился сынишка – Лева.

В тесноте, да не в обиде. Когда в последние годы Николай Францевич приезжал в Москву в отпуск с семьей, то я помню, как в одной 13-метровой комнате на 3-й Гражданской улице спать ложились сразу 9 человек! В комнате жили и родители с дочерью Ниной, и Виктор с женой Нюрой и маленьким Левой. Но все равно было радостно и весело. Николай с Виктором вновь устраивали музыкальные вечера, им ладно подпевали русские народные песни все остальные. Еще я помню наши любимые походы с дедом в Сокольники. Он был мастером на все руки и искусно вырезал мне из ивового прута дудочку, в которую я дудел, пока у меня ее не отбирали...

В то утро 22 июня 1941 года, в воскресенье, мы всей семьей собирались на экскурсию в Смоленск, находящийся всего километрах в пятидесяти от нашего городка Боровское. Я проснулся сам, меня никто не будил. Я вскочил и подбежал к матери, которая стояла как-то настороженно на кухне у окна, выходящего на аэродром. Меня поразил ровный и мощный гул множества моторов.

Необъяснимая тревога вдруг охватила меня, и в это время один за другим начали взлетать самолеты. Что-то фатальное и неизбежное было в бесконечной веренице взлетающих самолетов. Мне стало жутко...

В беде люди тянутся друг к другу. И в это теплое июньское воскресенье все жители городка высыпали на улицу и постепенно собирались у столбов с репродукторами. Пока не было известно ничего определенного, но слово “война” все чаще тихо повторялось в толпе.

Но вот послышался шорох, потрескивание включения, и над городком зазвучали суровые и вместе с тем лишенные паники слова. “Весь наш народ теперь должен быть сплочен, един, как никогда, – зачитывал обращение правительства заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров, нарком иностранных дел В. М. Молотов. – Каждый из нас должен требовать от себя и других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриотизма, чтобы обеспечить победу над врагом... Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!..”

Страшное слово “война” входило в тот солнечный июньский воскресный день в каждую семью, в каждый дом. Больше всего меня поразило, что все женщины плакали, а многие, не сдерживаясь, рыдали в голос. В те неспокойные годы летчики часто улетали в служебные, неведомые для близких командировки, которые потом оказывались сражениями в небе Испании, Китая или в Монголии на Халхин-Голе, участием в войне против белофиннов. Но жены, матери, родные мужественно переносили разлуку, хотя ни одна командировка не обходилась без жертв – ведь не возвращались домой на Родину по нескольку экипажей. Но такого общего и безграничного горя не ощущалось еще никогда...

Спустя некоторое время самолеты начали прилетать по одному, по два, реже – звеном, и необычно было видеть, как вместо выполнения привычной посадочной “коробочки” некоторые самолеты с ходу плюхались на аэродром или садились один за другим почти вплотную, не соблюдая безопасный интервал. До позднего вечера над аэродромом стояла бесконечная гудящая карусель – самолеты прилетали, подвешивали бомбы, заправлялись, снова выруливали на взлетную полосу, взлетали и, собравшись в тройки, уходили на запад...

В первый день войны, 22 июня, 207-й авиаполк не потерял ни одного самолета. Полк произвел точное бомбометание в районе приграничного поселка Лептуны, где скопились вражеские мотомехколонны. Соседний 96-й авиаполк летал на боевое задание в другой район, потерял 10 самолетов.

Отец появился дома поздно, мрачный и усталый, ужинал молча, на вопросы отвечал односложно.

Мать сквозь слезы все время твердила:

– Коля, Коля, что же будет? Что происходит, Коля?

Отец хмурился, молчал, смотрел куда-то в сторону, потом вдруг, сжав кулаки, тихо и убежденно сказал:

– Все будет как надо, они еще пожалеют, будем их бить, как поганых псов. – Потом строго посмотрел на меня: – Идет война, должен понимать, не болтай лишнего...

Сказано было очень сурово, так со мной отец никогда еще не разговаривал.

Второй день войны начался также с бесконечной вереницы боевых вылетов, но задействован был только полностью укомплектованный, хотя и понесший первые потери 96-й авиаполк. 207-й не летал: поступила команда поставить на все самолеты нижние люковые установки с пулеметами для обороны с нижней полусферы. Таким образом, к экипажу добавлялся еще один стрелок, но штатных членов экипажей не было, а потому за стрелковую турель сажали, так сказать, кто подвернется под руку: мотористов, радистов, механиков.

Утром на третий день войны произошел настоящий боевой эпизод. Неожиданно темный силуэт странного самолета появился из-за леса... Самолет на большой скорости и на предельно малой высоте скользил к аэродрому. Мы с матерью стояли у окна, и я невольно вскрикнул:

– Мама, посмотри, какой самолет...

– Наш, заходит на посадку...

Не успел я весьма квалифицированно возразить, что на посадку наши самолеты заходят медленно и они серебристые, как гул авиационных моторов перебила длинная пулеметная очередь, явственно и звонко пули зацокали по черепичным крышам жилых домов. Были видны черные кресты и зловещая фашистская свастика. Продолжая стрелять, самолет прошел над городком и скрылся за лесом.

Бросив есть и увернувшись от матери, не реагируя на ее крик: “Куда ты, останься дома!” – я выскочил на улицу... Немецкий самолет не заставил себя долго ждать: вскоре на бреющем полете он снова выскочил из-за леса и теперь точно над аэродромом возобновил стрельбу. В ответ слышались редкие слабые хлопки: как потом выяснилось, кое-кто пытался сразить немца из личного оружия. Но вдруг, перебивая ровную вражескую очередь, длинно заработал наш крупнокалиберный пулемет. Несколько секунд они почти синхронно стучали, выводя страшную и непривычную еще мелодию войны. В следующее мгновение немецкий самолет уже уходил от аэродрома, но вдруг у него за хвостом пыхнули один, второй, третий шары светлого дыма, теряющие вскоре свои очертания и размывающиеся в бледную туманную полосу. Но уже над лесом самолет зачадил, задымил, оставляя за собой черный зловещий шлейф. Так он и скрылся, заволакивая кромку леса черным нарастающим дымом. Тут до меня дошло, что немецкий самолет подбит нашим стрелком и наверняка упал где-то за лесом.

На большой скорости с аэродрома выскочила полуторка с вооруженными красноармейцами и помчалась куда-то в сторону железнодорожной станции на поиски сбитого самолета.

В маленьком гарнизоне тайна долго не держится. Стало известно, что немецкий “Юнкерс-88” сбил пулеметной очередью с турельной установки с земли командир эскадрильи капитан Гастелло. Нам оставалось только ждать прихода отца. А слухами земля полнилась, стало известно, что немецких летчиков захватили в плен и привезли на аэродром, но, к сожалению, лично мне увидеть их не удалось.

Подбитый “Юнкерс” произвел вынужденную посадку на колхозное поле за лесом. К вечеру, пыхтя и завывая мотором, трактор приволок его за хвост на край аэродрома. Мы, мальчишки, приняли самое горячее участие в сопровождении сбитого и обгоревшего немецкого самолета. Кстати, через несколько дней в газете “Правда” впервые появилась фотография вражеского “Юнкерса”, подбитого над нашим аэродромом.

Отец пришел домой поздно и, судя по всему, не собирался ничего рассказывать...

– Коля, расскажи, – попросила мать, и глаза ее наполнились слезами.

– О чем? – отец устало поднял голову.

– Что произошло на аэродроме?

– Об этом! – отец сжал губы, у него на скулах заиграли желваки. – Наглец, огромный аэродром, а он в одиночку нахально прет, бьет из пулемета, все – кто куда, кто под фюзеляж, кто в траншеи, я находился около самолета и заскочил в кабину стрелка-радиста, пулемет был заряжен... При первом проходе не успел, при втором встретил. – Отец помолчал. – Ты знаешь, Аня, я бью, а мне навстречу огненные жгуты летят, такая злость навалилась, помню, что вслух ругался, он мне всю правую плоскость самолета изрешетил...

Мать снова заплакала....

– Не плачь, Аня, – жестко сказал отец, – сейчас нельзя плакать, надо их заставить плакать. – Он нахмурился. – Из-за этого гада целый день ремонтировали самолет...

24 июня 207-й авиаполк вылетел на боевое задание в полном составе. Он должен был бомбить мотомеханизированные войска противника, двигающиеся в восточном направлении. По плану высота бомбометания предусматривалась всего лишь 800 метров, боевой заряд – по 10 штук бомб ФАБ-100 на самолет. В месте бомбометания полк попал под плотный зенитный огонь, позднее навалилось несколько десятков истребителей. В результате наши точно отбомбились по целям, но потеряли 12 самолетов. Потери 96-го полка за два последующих дня возросли еще на 8 боевых машин.

Самолет командира эскадрильи капитана Гастелло был подбит, и тяжело ранен штурман. Один мотор был выведен из строя, повреждена бензосистема, бездействовал механизм шасси. Экипажу по радио предложили покинуть самолет. Но командир знал, что тяжелораненый штурман не может воспользоваться парашютом. А разве можно во имя спасения собственной жизни оставить боевого товарища?! В результате с огромным трудом самолет удалось дотянуть до аэродрома и совершить посадку.

Началась эвакуация семей. Открытые полуторки подъезжали к подъездам домов, и красноармейцы помогали погрузке семей, разрешалось брать только самое необходимое: пару узлов или пару чемоданов. Полуторки с семьями сбивались в колонну и траурной лентой вытягивались из городка. Нас пока к отъезду не приглашали.

25 июня самолеты 207-го авиаполка совершили очередной боевой вылет в составе пяти экипажей... Они произвели удачное бомбометание с высоты 1200 метров по мотомехвойскам в районе Януши, Рудники, что в 20 километрах от Вильно. К сожалению, один экипаж был сбит.

В тот вечер отец пришел домой поздно и с порога сказал:

– Аня, собирайся, завтра утром эвакуация, очередь нашей эскадрильи.

– Коля, как же так, – плача, мать пыталась возразить, – Коля, без тебя не поеду.

– Аня, что ты говоришь, так надо, за меня не беспокойся.

Помню, отец помогал матери собирать вещи, а она равнодушно, с отсутствующим взглядом и каким-то безразличием укладывала их в чемодан. Меня поразило потемневшее, осунувшееся лицо отца, его усталые, слегка заторможенные движения и сухой блеск воспаленных глаз. Закончив сборы, он сказал:

– Все, Аня, иду спать, рано утром полеты, прошу тебя, поезжай к моим в Москву, тогда я буду спокоен...

Он обнял меня, больно и резко прижал к металлическим пуговицам на гимнастерке, так мы стояли несколько мгновений... Так же резко он меня отпустил и, не оборачиваясь, пошел в другую комнату. Я смотрел ему вслед, не предполагая, что вижу отца последний раз в жизни.

Пятый день войны, 26 июня 1941 года, утром выдался по-летнему теплым, безоблачным и ясным. В квартире стояла напряженная тишина, непривычно молчал и аэродром. Похоже, все самолеты ушли на боевое задание. Мы перекусили, я прощально посмотрел на свой любимый детский велосипед, стоящий в прихожей; мы спустились вниз, волоча чемоданы. Ждать пришлось долго, несколько часов. Наконец появились полуторки. Возможно, ожидался воздушный налет, и потому нас очень торопили. Знакомый комендант охрипшим голосом кричал: “Быстрее, быстрее!.. поехали!..” Машины, собранные в колонну, покинули городок, и вскоре после нашего отъезда вдали послышались глухие взрывы: немцы начали бомбить аэродром. Женщины запричитали, послышались рыдания.

Поднимая пыль, колонна медленно двигалась на восток. Неожиданно над нами на малой высоте пролетел немецкий самолет, но почему-то стрелять или бомбить не стал. Мы ехали, не зная, что, возможно, именно в эти минуты отец уходил из жизни, оставаясь только в памяти и навсегда глухой болью в сердце. Похоже, мать что-то предчувствовала. Комкая насквозь промокший носовой платок, она безудержно рыдала, и слезы, перемешанные с дорожной пылью, накладывали на ее лицо неровный и серый печальный след.

В тот последний, пятый, день поднялось звено в составе двух самолетов. У Гастелло в экипаж входили штурман лейтенант Анатолий Бурденюк, стрелок-радист сержант Алексей Калинин и подсевший в последний момент в качестве нижнего люкового стрелка адъютант эскадрильи лейтенант Григорий Скоробогатый. Второй самолет пилотировал старший лейтенант Федор Воробьев, а штурманом с ним летел лейтенант Анатолий Рыбас. Через час с небольшим полета звено обнаружило большую вражескую моторизованную колонну и произвело бомбовый удар по целям, прикрытым мощными зенитными средствами. На аэродром базирования Боровское вернулся лишь один бомбардировщик, пилотируемый старшим лейтенантом Воробьевым. Он и Рыбас видели, как объятый пламенем самолет капитана Гастелло врезался во вражескую колонну мотопехоты. Мощный взрыв потряс скопление фашистской бронетехники, огненный смерч перекинулся и на другие танки противника...

6 июля 1941 года в сообщении Советского информбюро, переданном по радио, страна узнала о подвиге Николая Гастелло. 26 июля ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза...

Мы же колесили по стране и ничего не знали. Наша одиссея на грузовиках продолжалась несколько дней. Потом нас пересадили в железнодорожные теплушки. В конце июля мы с матерью приехали в Москву на 3-ю Гражданскую улицу в Сокольниках, где жили родители отца. Волоча чемоданы, мы поднялись по скрипучей лестнице двухэтажного барака, и мать тихо постучала в дверь. Долго стояла какая-то гнетущая тишина, потом дверь открыла бабушка Анастасия Семеновна – мать отца, за ней с окаменевшим лицом стоял рослый дед – Франц Павлович. Бабушка, увидев мать, отшатнулась и, глотая слезы, запричитала:

– Аня, Аня, несчастье-то какое... Аня...

Мать все поняла, вскинула голову и, медленно оседая, упала на пол. Так мы узнали о страшном горе...

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте, на левом,

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,

Я не видел той вспышки, –

Точно в пропасть с обрыва –

И ни дна, ни покрышки...

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю,

Наш ли Ржев наконец?..

             Александр Твардовский

Завод, на котором работал Виктор Францевич Гастелло, перешел на выпуск оборонной продукции, на рабочих и сотрудников была наложена бронь. Виктор ходил в дирекцию, в комитет комсомола, просился на фронт. Ему отвечали: “В военное время и в тылу, как на фронте”.

И все же в сентябре 1941 года ему удалось уйти на фронт. Незадолго до этого Виктор выступил по радио с призывом к молодежи, ко всем комсомольцам Москвы. Словами, идущими от самого сердца, он сказал:

“Я, родной брат прославленного Героя, защитника Родины, считаю своим долгом взять в руки оружие и мстить за брата, за таких, как он, защитников нашей земли, и биться с врагом до полной победы.

Призываю вас, комсомольцы, всех молодых людей, кто может держать оружие в руках, следовать моему примеру, встать в боевые ряды Красной Армии на защиту нашей Отчизны и столицы Москвы. На священный бой, дорогие товарищи комсомольцы!”

С сентября 1941-гo и до февраля 1942 года Виктор Гастелло воевал в качестве сержанта в 673-м стрелковом полку 220-й стрелковой дивизии 3-й армии Калининского направления. Шла знаменитая Московская битва.

В газете “Правда” в начале 1942 года опубликована небольшая заметка, озаглавленная “Брат героя”:

“Среди бойцов части, которой командует товарищ Поленов, мужественно сражается сержант Гастелло, брат легендарного летчика, Героя Советского Союза... Недавно Гастелло был вручен партийный билет. Гастелло заверил парторганизацию, что он с честью оправдает звание коммуниста, беспощадно будет громить фашистских людоедов, отомстит им за смерть брата, за все злодеяния гитлеровских мерзавцев...”

В феврале ему присваивают звание младшего лейтенанта, награждают грамотой, и он командует стрелковым взводом. В марте в боях был ранен, лежал в полевом госпитале. Потом снова фронт, передовая линия. В апреле заканчивается Московская наступательная операция, приходит некоторое затишье, идут позиционные бои.

В первых числах июня Виктора направляют в Калинин на двухмесячные курсы командиров стрелковых батальонов, которые он и заканчивает в середине августа. По телеграмме его сразу вызывают в тот же 673-й стрелковый полк комбатом. Тогда одно из сообщений Совинформбюро с пометкой “В последний час” в августе 1942 года начиналось словами: “Наши войска на Западном и Калининском фронтах перешли в наступление и прорвали оборону противника”. Начинались ожесточенные бои за Ржев.

Батальон Гастелло первым ворвался в деревню Дыбалово, где оставалось четыре уцелевших дома. Полк получил очередной приказ – взять аэродром на окраине Ржева. Комбат Виктор Гастелло первым поднимал батальон в атаку.

И вот они уже ворвались в очередной городской квартал и бежали среди руин дальше, чтобы захватить очередные развалины. Фонтаны артиллерийских разрывов вспыхивали среди цепи наступающих, а батальон продолжал упорно продвигаться вперед.

Вдруг черно-огненный столб преградил путь комбату... По инерции он пробежал еще несколько метров вперед, потом упал – будто наткнулся на невидимую преграду. Атака захлебнулась, бойцы залегли.

Когда к нему подползли и, отбрасывая камни, комья земли, потянули за руку, он не откликнулся...

– Комбат, комбат, отзовись, может, ты ранен, отзовись, комбат! Ну, хоть застонай...

Но молчал комбат. Комбат был мертв.

А бой за очередной квартал продолжался, комбат лежал и незримо присутствовал среди своих бойцов, и никто не мог помочь ему... оставалось выполнить последний долг. Под утро бойцы вынесли его из простреливаемых насквозь руин и на солдатской плащ-палатке принесли в крестьянскую избу.

Старая крестьянка, хозяйка дома, вытирая слезы концами длинного платка, накинутого на плечи, молча достала чистую простыню и постелила на стол. Бойцы бережно положили на нее комбата. Крестьянка подошла к столу и долго смотрела. Тень смерти еще не легла на лицо Виктора, и он был такой же, как и вчера, молодой и красивый, и казалось, что он только утром заснул после тяжелого боя.

– Господи, да будьте вы прокляты, фашисты поганые, и зачем ты ушел, сокол наш ненаглядный, – заплакала крестьянка навзрыд.

Запричитала в голос, громко, находя нужные слова, так, видимо, причитали о павших воинах русские женщины, начиная с Древней Руси. Причитали всегда – чего-чего, а уж войн и смертей хватало.

Комбата хоронили не в братской могиле, а отдельно, и какой-то мастеровой солдат соорудил простенький деревянный памятник с красной звездочкой на вершине и табличкой у основания, на которой было выведено так же красной краской:

Командир батальона Гастелло Виктор Францевич

(2.5.1913—2.10.1942 гг.)

Несколько сухих выстрелов прощального салюта слились с перестуком длинной пулеметной очереди – недалеко за околицей деревни проходила передняя линия фронта...

Похоронка пришла в Сокольники в Москве, на тихую улицу с деревянными домами-бараками. В почтовом извещении обычные, традиционные слова: “Погиб смертью храбрых в боях против немецко-фашистских захватчиков”.

Мать Виктора как бы одеревенела в своем горе – с начала войны она теряла второго сына; жена комбата, упав на кровать, забилась в истерике, отец сжал до судороги в суставах натруженные рабочие руки и тихо зарыдал. Один лишь трехлетний сын комбата не понимал, что происходит, тянул мать за подол платья и твердил: “Ма-ма, ма-ма...”

Сегодня оба брата в граните. Каждый там, где встретил свою смерть и бессмертие. Николай – на развилке шоссе Минск—Радошковичи, где стоит высокая стела-обелиск в честь отважного боевого экипажа. Виктор спит вечным сном на окраине местечка Кокошкино – там создан мемориал погибшим солдатам Великой Отечественной войны.

*   *   *

И еще одна весточка с берегов великой русской реки – нам пишет Анатолий Денисович Баринов, инвалид войны 2-й группы, бывший помощник начальника отдела штаба 249-й Эстонской стрелковой дивизии, гвардии старший лейтенант, житель Сталинграда (для всех любящих Россию и, конечно же, для ветеранов-фронтовиков город-герой на Волге навсегда останется легендарным Сталинградом).

На ратных полях Великой Отечественной войны среди солдат и офицеров был обычай записывать и заучивать наизусть полюбившиеся стихотворные строчки как известных, так и самодеятельных поэтов. Во фронтовом блокноте Анатолия Баринова до сих пор хранится четверостишие, которое может послужить эпиграфом к его публикуемым ниже воспоминаниям:

Узбеки, русские, эстонцы и чуваши —

Одна семья, один великий дом.

Все города и все народы наши

Куют сейчас победу над врагом...

Co дня вступления в ряды Эстонского национального корпуса и боевого крещения помню и буду помнить всю оставшуюся жизнь братьев эстонцев-однополчан, с которыми в едином строю прошел по фронтовым дорогам войны.

ОТ  КАМНЯ  ДО КАМНЯ

За годы войны я много видел слез, но сам никогда не плакал. Но уже после войны мне суждено было пережить минуты, когда, казалось, сердце готово было разорваться.

Это произошло осенью 1995 года. Поезд остановился на уральской станции Чебаркуль. И когда я посмотрел в окно, то словно бы вернулся в ту далекую, но до боли близкую осень. Я вышел из вагона, побежал и, задыхаясь, упал на камень, обнимая его шершавые выступы. Да, это был он – тот самый огромный валун на крутом берегу, у которого мы подолгу простаивали перед отправкой на фронт частей нашего Эстонского национального корпуса, глядя в осенние, померкнувшие воды озера.

Замкнулся круг десятилетий. Четыре начальных года из них изо дня в день, из ночи в ночь рядом с жизнью шла смерть. Живые вернулись к своим памятным березкам, каштанам, кленам, а я вот – к камню. Он вдруг оказался для меня таким родным и дорогим хранителем моих дум, моих надежд, поверенных ему перед отправкой на фронт. Тогда я не знал, что за тысячи километров от него, на земле Эстонии, полуострове Сырве, около другого камня на несколько секунд в памяти вспыхнет, как пламя взрыва, вся моя жизнь. Вспыхнула, но не погасла навеки. Уж, видно, мне так на роду написано.

И вот я вернулся. Я сказал камню, как человеку: “Здравствуй!” – и поклонился. Он молчал, а меня буквально разрывало от нахлынувших воспоминаний: “Ты помнишь, мы часто приходили к тебе? Почему ты не спросишь, где мои друзья? Их многих нет в живых. Одни не дошли до родных мест и зарыты под Великими Луками, другие остались там, на Сырве, недалеко от того камня, твоего побратима...”

Он все понял, но не шелохнулся ни одним выступом. А ведь от такого горя, мучительного, безысходного, и камни бы должны содрогаться.

Тронулся поезд. Промелькнула площадка. Да, площадка, а не станция с корпусами новых домов, какой она проходила перед моими глазами. Я уже ничего не видел, кроме площадки тех далеких лет и людей в серых шинелях. Закрыл глаза, как от яркого солнца, увидев медсестру саперного батальона Валю Кикс. Она очень красивая. Черты смугловатого лица оттеняют искрящиеся глаза, а волосы цвета прибрежного песка волнисто спадают с плеч. Улыбаясь, что-то говорит ей высокий, стройный, с немного скуластым лицом помощник начальника разведотдела штаба дивизии капитан Рудольф Казари. Нарастал стук колес экспресса, и, как тогда, я услышал протяжную эстонскую народную песню со словами к “коду-котас” – родной, отчий дом...

Мне часто вспоминается отчий дом,

И часто вижу сон о том,

Где отцовская крыша

Укрывала меня маленького.

И у меня тоже тогда заныло сердце при воспоминании об отчем крае на Волге. Я увидел степь и колыхающееся море колосьев пшеницы. В те минуты предельной любви к Родине каждый из нас не мог не думать: а что ждет меня в пучине фронта? И чем чаще стучали колеса вагона, тем быстрее мы приближались к томившей нас неизвестности... И все воспоминания перемешивались и сливались воедино с днями мирной жизни.

...По привычке что-то оставлять предметное от памятного события до сих пор храню в хрустальной вазочке почерневший бутон розы. Я вижу ее ярко-красной в букете. Его мне преподнесли в детском садике на встрече с ветеранами войны. Дети дарили букеты и низко кланялись. А при проводах ко мне подошла девочка лет шести-семи и, чуть-чуть заикаясь, спросила:

– А почему вас не убили?

Нагнувшись, взял ее маленькие ладошечки, посмотрел в светлые глазки.

– А твоего дедушку убили?

– И дедушку, и дядей, мама сказала, убили на войне.

Что ответить, как сказать? Не нашел слов. Вынул розу, а букет отдал девочке.

– Скажи маме, что это от дедушки, которого не убили на войне...

Шел со встречи, и вдруг так ярко вспыхнули в памяти те далекие годы второй половины 20-х. Я отрок, учащийся семилетки – школы колхозной молодежи. Ах, как тогда мы верили в коллективизм! В классе сидели не за партами, а вкруговую за одним столом, чтобы друг другу помогать. А в большую перемену ходили во всю ширь длинного коридора бывшего коммерческого училища обнявшись, как сплетенные, и пели, пели: “Смело мы в бой пойдем за власть Советов...”, “Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка...” И не было ни одного безголосого.

Вспомнил все потому, что была еще песня, неизвестно откуда к нам пришла, но в памяти жива до сих пор: “Полно, полно, мать родная, полно плакать обо мне, не всегда же, дорогая, убивают на войне”. Не было, да и не будет такой войны, с которой не вернулся хотя бы один воин.

Нет, мне уже нетрудно было воскресить в памяти все то, через что прошел. Но как неожиданно в породе засверкают звездочками крупицы золота, так в памяти вспыхивали самые яркие эпизоды того начала ратных дней и ночей.

...Ноябрь 1942 года. Освобожден Калинин. Наша часть – в числе заменяющих почти до предела поредевшие войска фронта. Задача: добить немцев, укрепившихся в окруженных городах. Путь на север. Холодно. Перед погрузкой в эшелон лейтенант из штабного отдела личного состава вручил каждому по “смертнику” – пластмассовому мундштуку-жетону с завинчивающейся крышечкой, который надлежало хранить в узеньком кармане-пистончике армейских галифе.

Ночь. Теплушка. Лежим вповалку на полу. Все ускоряющийся перестук колес. Не спится. Тревожно. Слышны выстрелы зениток. С потолка падают слабые лучики света от “летучей мыши”. Достал мундштучок, вынул узенькую полоску глянцевой бумаги и перечитал свою фамилию, имя, отчество, где родился, адрес. Как будто бы раньше этого не знал, словно кто-то другой вписан – не я. Лежащий рядом офицер сказал: