Текст книги "Журнал Наш Современник №11 (2004)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

В отчете, что мне дал Куропаткин3, я вычитал ужасную вещь. В центре гибели нашей на Востоке оказываются две польские фамилии: полковник Ванновский, наш военный агент в Японии, – доносил неверные сведения о японских силах, – и генер[ал] Жилинский (в Главном штабе); другие, верные сведения Адабаша и Русина... клал под сукно. Это на 135 стр. отчета. И на днях читаю приказ, что Жилинский получил 10-й корпус...

Именно в силу столь нехитрой штуки Куропаткин доложил Государю (этот доклад мне показывал Витте), что армия у японцев, при всем напряжении, самое большее 300 с чем-то тысяч на военном положении. А на самом деле Япония выставила 1 1/2 миллиона. И до войны о готовящихся резервах в Петербурге доносили, – но поляк клал верные сведения под сукно, а неверные (от другого поляка) – выдавал как верные...

Конечно, Куропаткин виноват, как и Государь, ибо такие вещи, как сила соседей, их вооружение и пр., – нельзя поручать читать своему подчиненному. Это надо самому. Иначе самодержавие – шутовской вздор и ловушка для страны.

Будьте здоровы, дорогой Алексей Сергеевич, жму Вашу руку. Не отвечайте мне. Тут, где я застрял, скучно, холодно, сыро, – дожди замучили.

Ваш М. Меньшиков

4

29 мая [1]912

Дорогой Алексей Сергеевич.

Неделя, как живу в глухой деревне, без телефона и даже без почты. За письмами приходится ездить в Гатчину. Не знаю, как Ваше здоровье и куда решили ехать на дачу. Газеты наши доставляют мальчишки с полустанка (Войсковицы Балт[ийской] ж[елезной] д[ороги]).

То, что делается в Москве, мне – между нами будет сказано – не нравится. “Торжества”, – а что, собственно, празднуют, понять трудно. Александр III был, по-моему, идеальнейший из посредственных людей, и единственная черта его величия, это та, что он ни на какое величие не имел претензии. Я наблюдал его довольно близко в течение двух плаваний на “Державе” – в Гапсаль и в Копенгаген. Это было в 1880 году, – он был тогда наследником и казался здоровенным, жизнерадостным немцем, из тех порядочных немцев, которые стараются быть русскими. К сожалению, это был недаровитый немец – в его крови недоставало бутылки шампанского, как говорил Бисмарк о немцах. У него были хорошие инстинкты, но не было хорошей страсти, особенно хозяйской. До войны он ничем не выдался, на войне ничем не выдался. И за это ему в Петербурге и в Москве ставятся памятники (да и в других городах), причем в бронзе он выходит таким же симпатичным, как и живой. Мне кажется, это одна из несчастных особенностей нынешнего царствования – очарование Александром III с попытками подражать ему. В Москве нет еще памятника ни Ивану Калите, ни Дмитрию Донскому, ни Ивану III, который был великий государь и начинатель империи. Нет памятника величайшему уроженцу Москвы – Петру Алексеевичу. А обоим незначительным Александрам1 воздвигли, – правда, незначительные, памятники. Искусственное взбадривание общества путем “торжеств” сдается на комедию, которая едва ли кого обманет. Нужны действительные торжества, действительные успехи власти, а у нас все отыгрываются на предках, на том, что было, да сплыло... Москва утопает в иллюминациях, а есть ли порох и ружья – никому не известно, и, кажется, первому – Сухомлинову2.

Мне это очень грустно. Боюсь, что война и революция впрок нам не пошли, и, отдохнув от колотушек, мы снова заведем то же расхищение времени и средств до нового погрома.

Отвратительно то, что вокруг милого и доброго Государя, у которого не хватает такта, чтобы скрывать свою распущенность, сложился круг ничтожных придворных, которые своим сервилизмом хотят исказить действительность и “успокоить” единственного человека, который должен быть воплощенной тревогой.

Всего Вам хорошего, т.е. одного, что всем нужно. Крепко жму Вам руку.

М. Меньшиков

Год спустя... (Наш современник N11 2004)

Год спустя…

К первой годовщине со дня смерти поэта мы открываем рубрику, хорошо знакомую нашим читателям и освященную именами Леонида Леонова, Георгия Свиридова, Вадима Кожинова. Отныне рядом с ними будет стоять имя Юрия Кузнецова.

От друзей и учеников поэта, от профессиональных литераторов и от читателей в течение всего года в журнал поступали стихи, посвященные его памяти, обширные воспоминания, письма о недолгих встречах с ним, размышления о его творчестве.

Небольшую часть из этой заветной папки мы публикуем сегодня, открывая публикацию началом неоконченной, к несчастью, поэмы “Рай”, которая, судя по первым страницам, могла стать вершиной его творчества, и стенографическими записями учебных лекций поэта, прочитанных им в начале 90-х годов на поэтическом семинаре Литературного института.

I

юрий кузнецов

Рай

(Неоконченная поэма)

Вечная туча летела в Божественном мраке,

По сторонам возникали священные знаки:

То пролетят голоса, то живые цветы,

То Голубиная книга раскроет листы

И унесется во тьму золотого сеченья...

Мы приближались к звезде своего назначенья.

Топнул по туче Господь: – Это здесь! – И кругом

Всё засияло. Мы стали в пространстве другом.

Воздух был свеж и прозрачен. Внизу простиралась

Голая местность и где-то в тумане терялась.

Сонмы великих и малых убогих людей

С тучи сходили внутри светоносных лучей.

Остолбенело они озирали окрестность.

Тут мне и вспомнилось давнее: “Вот вам известность!”

В воздухе туча стояла, а может, плыла,

Плыл с ней и Китеж, сияя во все купола.

Вздрогнула туча! Всему свое время и место...

И вознеслась! А куда – это Богу известно.

Ветер откуда-то ветхую ветку принес.

– Я узнаю это место! – Адам произнес.

– Я узнаю даже ветку, – промолвила Ева, —

Видно, засохла в долине печали и гнева.

Долго смотрел на засохшую ветку Адам,

Словно забытую книгу читал по складам:

– Я отломил эту ветку от древа познанья

И поплатился за это веками изгнанья.

Где ты, зеленая молодость?.. – Тише, Адам! –

Ева сказала и палец прижала к губам.

Замер Адам и услышал рыдающий голос –

Так на ветру осыпается зернами колос.

Голос все громче звучал, все сильней трепетал.

– Это мой голос! – Адам наконец прошептал. —

Я в первый раз зарыдал в этой бедной долине,

Он сохранился с тех пор и рыдает поныне.

Плач покаяния! Как утешал он меня,

Отблеск блаженства навеки в душе сохраня.

Впадины есть на Земле, где годами хранятся

Гласы былого и могут опять повторяться.

Так и возник из былого мой голос живой,

Снова пронзил, как под сердце, удар ножевой...

И, словно эхо, на голос изгнанника Рая

Сонмы святых зарыдали, его повторяя.

Вздрогнуло сердце! Рыдай, моя лира, рыдай!

Плач покаяния есть возвращение в Рай.

Твердь отворилась, и хлынули тайные воды.

– Эта святая вода вас омоет, народы! –

Молвил Христос. Все народы омыл водопад.

Был и святитель Христа омовению рад.

Я оставался сухим, ибо мимо и тайно

Падали воды. Сын Божий, как будто случайно,

Поднял ладонь и на брызги разбил водопад —

Крайняя капля меня окатила до пят,

Влажною ризою въявь облекла мое тело

И, высыхая, узорами трав заблестела.

Был я обут в сень Земли, хоть и думал, что бос.

– Рай перед вами. Ступайте! – промолвил Христос.

Реяли светы вдали. Участь Рая решалась.

Днями седая стена впереди возвышалась.

Рокот молитвы по душам прошел, как волна.

Где же врата? Перед ними глухая стена.

Меч херувима, блистая, бродил за стеною,

Мало-помалу она становилась сквозною.

Вспыхнул просвет, златовидный отсель и досель.

По одному заступили в блаженную щель:

Первым великий Адам, а разбойник последним,

Хоть и прослыл по смещению мира передним.

Мы обнялись на прощанье. Прости и забудь!

Он из просвета успел мне рукою махнуть.

Каждому воздано было по вере и чести.

Все оказались в Раю. Я остался на месте.

Передо мной простывал их лазоревый след,

И на глазах уменьшался блаженный просвет.

Огненный меч шарил беса на тверди, и глухо

Рокот меча доносился до смертного слуха.

Время летело, как лунь среди белого дня,

И, задремав на излете, задело меня.

– Ты еще здесь? – и Христос покачал головою,

Словно раздумывал, что Ему делать со мною.

– Видишь ли ангелов? – Вижу сиянье от них.

– Там и твой ангел – хранитель печалей твоих.

Если узнаешь его, то на малое время

Он облегчит и потом, как в Раю, твое бремя.

“Бремя в Раю!..” Легче пуха и праведных жен

Близко прошли, огибая меня, как рожон,

Многоочитые ангелы. Я поразился:

Все они были похожи. Один прослезился.

Я показал на него по догадке земной.

– Я его знаю. Он плакал в аду надо мной.

– Верно! – заметил Христос. – Есть чему подивиться.

Он сохранял твою душу, как перл – роговица.

Может, – промолвил, – и впредь сохранит он ее

И восвояси отправит земное твое.—

Сузилась щель до игольного уха... И все же

Тонкой надеждой сквозило оттуда. – О Боже!

Дай мне хотя б на мгновение только одно —

Рай лицезреть. А что будет потом – все равно.

– Больше проси! – Нищете подобает смиренье.

– Что подобает, то слепо. Я дам тебе зренье.

Прочь с Моих глаз на мгновение в тысячу лет!.. –

Меч херувима раздвинул блаженный просвет.

Как миновал я меча, я едва ли заметил.

Я оглянулся. Где ангел? – Я здесь, – он ответил.

– Так покажись. Я твой образ имею в виду.

– Голоса будет довольно. Я рядом иду...

Благоухало овамо, сияло осемо,

Пела окрест и вдали золотая поэма.

– Много ли это: мгновение в тысячу лет?

– А до скончания мира, – был полный ответ.

Скоро ли, долго ли шел я в цветущей долине,

Запахом скажет тот цвет, что примят и поныне.

Видел двенадцать апостолов издалека,

Словно из детства блистающие облака.

Богу молились они после праведной битвы.

Глянул Фома в мою сторону взором молитвы,

Очи протер, как от пыли упавшей звезды:

– Кто-то в Раю оставляет земные следы. —

Тут я увидел узорчатый купол сиянья.

Это сияло великое древо познанья.

Я в исступленном порыве лица моего

Остановился в шагах сорока от него.

Крона играла цветами. Они волновали

Красным, оранжевым, желтым отливом вначале,

А фиолетовым, синим, зеленым – потом.

Каждый узор выступал то цветком, то плодом.

Древо познанья – таинственный ключ мирозданья!

Вон и тот сук. Он качался в том месте познанья,

Где в роковое мгновение мира сего

Целую ветку Адам отломил от него.

Ворон сидел на суку и оттуда вонзался

Зраками в душу мою. Да откуда он взялся?

– Кто ты такой? – Он ответил мне прямо: – Я тот,

Кто принимает тебя за Адама. Я тот,

Кто проиграл твою душу и древо познанья.

Ну, так вкушай. Твоя воля превыше изгнанья.

Все повторяется... – Ворон глядел, как змея.

Адская сила меня потянула, и я

Шел, как слепец на обрыв, упираясь в молитву:

– Ангел, на помощь!.. – И помощь приспела на битву.

Огненный воин на облаке дыма возник,

Пику вонзил во врага и исчез в тот же миг.

Вздрогнуло древо, осыпав плоды роковые,

Гулко о землю они застучали впервые

И заиграли, как молодцы в полном соку,

И покатились к ногам... А на вечном суку

Пика осталась торчать, покрываясь листвою.

Черные перья развеялись в дым предо мною.

“Кто этот воин? – я думал. – Охранник ли мой?”

Ангел ответил: – А воин – Георгий святой.

Я огляделся: – Ты где? – Я у древа познанья.

Вечное древо таило покой мирозданья.

– Так покажись. Я хочу видеть мину твою.

– Голоса будет довольно. Я рядом стою.

Рядом стояло, мерцая плодами познанья,

Вечное древо – таинственный знак мирозданья.

Страшное место! Я прочь отошел от него,

Будто отшельник, бегущий от мира сего.

Рядом прорезался голос иного пространства,

Напоминая о первой поре христианства:

– Кто близ меча, тот близ Бога. Кто между зверей,

Тот среди Бога. Всяк страждет по вере своей.

Я, Богоносец Игнатий, во имя священно

Пал, погребенный во множестве мест, – и мгновенно.

Был император Траян лаконичен и прям:

 – Христианина предать на съеденье зверям!

Дикие звери меня разорвали на части.

Слышите вой? Это воют звериные пасти.

Там, на земле, среди Бога добра и любви

Воют, ощерясь, живые могилы мои.

                                                            17 сентября 2003 года

*  *  *

Встретились в Риме однажды мудрец и святой,

И завязался конец между ними такой:

– Эй, Поликарп! Ты меня узнаешь? – молвил гностик,

И задрожал его дух, как над пропастью мостик.

– Я узнаю сатанинского первенца. Сгинь! —

Так Поликарп Маркиону ответил. Аминь!

Каждое слово его как звенящая медь,

Каждое слово сбылось или сбудется впредь.

Примечания автора

Голубиная книга – стих о Книге Голубиной (или Глубинной, от глубины премудрости, в этой книге заключающейся; голубиной книга стала называться у народа под влиянием известного символа Св. Духа) – одно из важнейших и распространеннейших произведений нашей духовно-народной литературы.

Китеж – баснословный город, часто упоминаемый в народных русских преданиях, реже – в былинах. До сих пор в Нижегородской губернии, в 40 верстах от города Семенова, близ села Владимирского, указывается место, где Китеж был построен. Город этот, по рассказам, скрылся под землей во время нашествия Батыя. На месте его теперь озеро, и только избранные иногда могут слышать колокольный звон в церквах исчезнувшего города.

Херувимы – один из девяти чинов ангельских, о которых упоминается в Священном Писании.

Фома – апостол из числа двенадцати, был глубоко предан Иисусу Христу.

Ворон , в мифологии – часто упоминается в народных легендах и сказках, где надо воскресить убитого молодца с помощью мертвой и живой воды; носителем последней является чаще всего ворон.

Георгий (ум. около 303 г.) – святой великомученик, Победоносец, по сказаниям Метафраста, происходил из знатного каппадокийского рода, занимал высокое положение в войске. Когда началось Диоклетианово гонение на христиан, он сложил с себя военный сан и явился исповедником христианства, за что и был обезглавлен после восьмидневных тяжких мучений в Никомидии.

Игнатий Богоносец – второй епископ антиохийский, ученик апостолов, скончавшийся мученически в гонение Траяна в 107 г. Его семи посланиям, писанным против иудействующих и докетов, придается важное значение в истории христианских догматов и в полемике православия и католичества против протестантства по вопросу о епископстве.

Траян , после усыновления его Нервою названный Нерва Траян (53 – 117) – римский император, в 98 г., после смерти Нервы, стал императором, являясь первым правителем Рима неитальянского происхождения. Сенат, при всеобщем одобрении, преподнес Траяну прозвище Optimus (Лучший); впоследствии императоров приветствовали словами: “Будь счастливее Августа и лучше Траяна”.

Поликарп (85 – 154/165) – священномученик, ученик апостола Иоанна, им поставленный во епископа Смирнского. По выражению Иеронима, он был “вождем всей Азии” в христианстве. Ради борьбы с ересями ездил в Рим. Скончался мученически.

Маркион (ум. между 177 и 190 гг.) – христианский еретик II в.; родился в Синопе; в детстве воспитан был в христианстве (отец его был впоследствии епископом) и вел жизнь до того воздержную и нравственную, что его сделали пресвитером в отечественном городе. Позже – по одним сведениям, за обольщение девственницы, по другим – за противный учению церкви образ мыслей – он самим отцом был отлучен от церкви. В 150 г., войдя в соглашение с находившимся в Риме еретиком Кердоном, Маркион стал открыто проповедовать свою доктрину и составил вокруг себя общину последователей. Маркион отрицал аллегорическое толкование Библии, не признавал противоположности между верой и знанием, отвергал церковное предание.

II

Раздумья мастера

В творческом наследии Ю. П. Кузнецова немалую роль играет его преподавательская деятельность. Кузнецов был не только гениальным Поэтом, но и Учителем, Мастером. Он вел высшие литературные курсы в Литературном институте, а последние 10 лет – заочный и очный семинары поэзии.

Его семинары никого не оставляли равнодушным. Были в них и великолепные импровизации, и глубоко обдуманные, выстроенные откровения, был поиск. С ним можно было соглашаться или не соглашаться, но они заставляли человека бесстрашно мыслить. Поэтому из семинара либо сразу уходили, либо шли за ним до конца, заряжаясь его творческой мощью и отвагой. Он заставлял думать, творить.

“Поэта не сделаешь, – говорил он, – это от Бога, но я научу вас мыслить”. Правильное мышление, поэтическое мышление – вот что было главным в его работе с учениками.

И в то же время все его темы очень много дают для понимания творчества самого Поэта. В том, как он показывает тему, как постепенно раскрывает ее, затрагивая и фольклор, и мировую поэзию, виден индивидуальный творческий метод. Это раздумья Мастера, которыми он умел щедро делиться, это его любовь к России, его завет идущим следом.

Марина Гах

(ученица Ю. Кузнецова, записывавшая его рассуждения

на поэтических семинарах)

1. Тема: Детство – вечная тема поэзии

В XX веке мы впервые соприкоснулись с проблемой, пороком, болезнью – инфантильностью, которая распространена по всей планете, во всех обществах.

С детством как поэтической темой встречаемся в фольклоре всех народов. Человек имеет три возраста: утро, полдень, вечер. Среди древних богов есть дети. В мифологии греческой загадочный образ-символ божок Амур; у римлян – Купидон, игривый шалун. Он рассылает стрелы и поражает насмерть и богов, и людей. У греков еще один мальчик – Ганимед (происхождение неясное). Это не народный образ, создан в период упадка Эллады. Любимец богов; по велению Зевса орел вознес его на Олимп, где он служил виночерпием. Разные люди писали о Ганимеде, встречается этот образ у Гёте, у Пастернака есть “Ганимед”. В известной сказке “мальчик с пальчик” обладает богатырской силой.

В “Завете” Христос сказал: “Будьте как дети!” Эта истина очень распространена. “Устами младенца глаголет истина” – эту незамутненность, естественность ребенка сумел выразить Андерсен в сказке “О голом короле”. В прозе много детей. Но самое лучшее о детстве написал Аксаков. “Детские годы Багрова-внука” – это мощь, крепость уклада народного. Писатель дал мир глазами ребенка, не подстраиваясь под детское мышление. У Достоевского в произведениях много детей. Но он и детям влагал идеи, то же в “Братьях Карамазовых”. Коля Красоткин – умный и злой.

Л. Толстой в статье о крестьянских детях “Кому у кого учиться писать” проповедует идеи Руссо, возврат к природе. Дети все воспринимают непосредственно. Толстой задавал задание на пословицы, и дети писали рассказы.

Человек рождается чистым, вступая в мир, искажает свою душу и до старости освобождается, возвращается к детской чистоте. В сказках заложен генетический код народа. Детская литература, литература для детей – вся облегченная. Разница разительная. Например: Марк Твен “Том Сойер” – детская облегченная литература, а “Приключения Гекльберри Финна” – настоящая литература, много идей. Льюис Кэрролл “Алиса в стране чудес” – компьютерная сказка, развивает инфантильность.

Есть младенческие народы. Такое представление бытует о дикарях. Но под старость тоже впадают в детство. Неясно с австралийскими аборигенами, они, скорее всего, выродились, впали в детство. Прослеживается высшая цивилизация – четкая реакция в пространстве. Бумеранг – это остаток чего-то мощного и в духовном, и в техническом отношении.

Туземцы на острове Суматра интересно охотятся на тигра. По принципу Буриданова осла, когда две одинаковые охапки сена были положены с двух сторон от животного, он не знал, какую съесть, и умер от голода. Так и тут: с разных сторон поляны, под определенным углом, на одинаковом расстоянии к хищнику, выходят двое людей. Делают шаги одновременно. Тигр не знает, на кого броситься. Подходят и убивают ножами.

Тема детей, воспитанных зверями. “Маугли” – чистая выдумка. Сколько ни пытались возвратить таких детей в нормальное состояние – не получалось. Если человек выпадает из замкнутой системы общества, выпадает навсегда.

Дед – дитя, смысл смыкается, слова одного корня. Некрасов “Дед Мазай и зайцы”.

Детство должно быть идеально, дети – цветы жизни, значит, должны расти на лоне природы. “Дитя природы” в нашей литературе – Дерсу Узала, в городе жить не смог. Детство извращено, когда оно бездомное, как у Диккенса в “Оливере Твисте”. У Шишкова образы детей в романах “Странники”, “Угрюм-река”. В неестественных условиях растут дети в произведениях Достоевского.

Колыбельные песни – это душа народа. Лермонтова “Казачья колыбельная” – лучшая из литературных, социальная по тем временам песня. Много и у других поэтов.

У Пушкина детство неестественное, оранжерейное, но повезло с няней Ариной Родионовной.

Детство в поэзии есть закономерная связь с природой. Гёльдерлин (1780 – 1843) – 30 лет был сумасшедшим. Последний всплеск Возрождения, поэт, полностью погруженный в жизнь Эллады, большая степень абстрагирования от реальной жизни.

Понимал я молчанье эфира,

Не понимая людей никогда,

Любить я учился среди цветов,

Боги взрастили меня.

Клеменс Брентано (1780 – 1843) – из романтиков. “Колыбельная”:

Эту песню напевая,

Не колебли тишины, —

Так луна всплывает.

Пой, чтоб слышен был

Шорох, шелест, ропот.

Уитмен (1782):

Был ребенок, и он рос с каждым днем

И каждый день видел новое,

И на что бы он ни взглянул,

Оно становилось частью его

На этот день

Или на многие годы.

.........................................

И рыбы, которые так непонятно повисли под водой,

И сама вода – все стало частью его.

Антонио Мачадо (1835 – 1939) взял эпиграфом “Кружитесь, кружитесь, деревянные лошадки” Поля Уильяма.

Пегасы мои – деревянные лошадки.

Мечту влекло к тому, что не приходило,

И что навсегда ушло.

Детское воспоминание: мальчик закрыт один дома, вздох поэта: “О, время и я!”. Ощущение детства: “Эти дни голубые, это солнце далекого детства”.

Норвежец Г. Рейс Андерсен (1902 – 1964), “Два ребенка”:

Играли два ребенка на берегу морском

Со временем – песком.

И белые мгновения меж пальцами текли,

И вот уже мужчина с женщиной ушли.

Играть не будем в звезды, как играли с песком.

Бунин (1906), “При свече”:

Голубое основание, золотое острие.

сердцем помню только детство —

все другое не мое!

Из современных поэтов почти у каждого есть стихи о детстве. Например, у Тряпкина. Но не все возвышаются до высот. У Казанцева (прорыв):

На протяжном пожизненном марше,

жизнь все больше любя,

и чем старше, тем старше себя

будто явственно так вспоминаю,

то, что не дано вспоминать.

...................................................................

И далекое кажется детство —

дальше, дальше, все дальше в века.

Дети-цветы – это емкий образ, в детстве все заложено. Есть и пустоцветы, есть цветы ядовитые, без запаха, полевые, домашние.

Все это может отобразиться, как поэма о детстве.

Мицкевич, “На заре туманной юности” – пролил слезы о детстве.

Пришвин – отрок мудрый, с природой не дитя, а отрок.

Инфантильность – недоразвитость, незрелость мысли. Фолкнер о Сэлинджере: “Он пишет незрелые вещи для незрелых умов”. Метафоризм тоже инфантильность, наиболее ярко выражена у Пастернака.

“Слабость побеждает крепость и твердость” – мудрость даосизма; трава пробивает асфальт. В ребенке вся Вселенная, её микромир.

2. Тема: ЖЕНСТВЕННОЕ НАЧАЛО В ПОЭЗИИ

Есть во Вселенной начало мужское и женское. Как пишет, как смотрит мужчина и женщина – большая разница. Корневая система искусства едина. Существует миф об Андрогине. Человек был единым существом (4 руки, 4 ноги), Зевс разорвал, разорванные обнимались, хотели срастись. Отсюда Эрос.

“Легенда о Филемоне и Бавкиде” – умерли в один день и час, превратились в два дерева из одного корня. Гоголь переработал ее в “Старосветских помещиках”. “Мужчина и женщина дополняют друг друга” (Платон). Существует много народных пословиц об этом.

История о первой человеческой паре – двудольном семени Андрогина – темна, так как на ней тень врага рода человеческого.

Фет:

Твой взор открытый и бесстрашный,

Хотя душа твоя тиха,

Но в ней сияет рай вчерашний

И соучастие греха.

От связи Евы с сатаной получился Каин. Цветаева, “Адам, проглядевший Еву”. Не с тех ли пор “прелестная”, “очаровательная” Афродита закрывает свои прелести, как будто указывает на них. Прелесть – прельщение – лесть – слова одного ряда. Тютчев:

И сквозь величие земного

Вся прелесть женщины мелькнет.

Пушкин: “Чистейшей прелести чистейший образец”, сумел совместить несовместимое. У Достоевского Карамазов мечется между святой и вавилонской блудницей.

Мужчина превознес женщину до небес в средние века, возвышает ее до себя. Сервантес, “Дон Кихот” – описание достоинств женщины со слезами на глазах. Идеал всегда разбивается о действительность, но вера не умирает. Блок – поиск “вечной женственности”: сначала “Прекрасная дама”, потом “Снежная маска”.

 Отношения Данте к Беатриче, Петрарки к Лауре – идеальны. Памятник женщине – “Божественная комедия”. Оба не были верны своим идеалам, но являлись “бедными рыцарями”. Через год после смерти Беатриче Данте женился, имел семерых детей.

Овидий заметил: “Странно желание любить, чтобы любимое было далеко. И чем больше нас к любимым влечет, тем сильней бессилие гложет душу”. Платоническая любовь – пустоцвет. В народе осуждается. Русская пословица: “Сухая любовь только крушит”. Существует культ матери, “теплой заступницы мира холодного”.

“Мимолетное виденье” способно воскресить жизнь, но надолго ли, красота спасет мир, но надолго ли?

В славянском искусстве высшая сила искушает человека высшим. В западном – сам человек искушает высшую силу, чтобы достигнуть божества. (Данте, Гёте, “Фауст”).

Слово – запретный плод. Тютчев: “Мысль изреченная есть ложь”. Пространство рождает звук, у Пушкина поэт – отзвук, голос – эхо, живое соединяет с призраком. Стихотворение “Эхо”. Эхо ничего не творит, это бессонная нимфа, женщина. Отсюда женские знаки нашей поэзии.

Тютчев о Пушкине: “ Тебя, как первую любовь, / России сердце не забудет”. Происходит сужение, замена матери молодой женщиной, что идет вразрез с народным воззрением. Родина – мать. Еще страннее у Блока, кровосмешение: “О Русь моя, жена моя”.

Знаки женственности у Лермонтова в “Завещании” – мелкая женская месть: “Пускай она поплачет... / ей ничего не значит!”.

Наиболее ярко женский талант проявляется в пении, хореографии, лицедействе. В танце проявляется природная грация. В творчестве ни одна женщина не раскрыла мир женской души, это за них сделали мужчины. В поэзию женщины внесли лишь оттенки личных переживаний. Никакого общечеловеческого или национального мотива в их стихах не прозвучало. Гёте: “В поэзии важно содержание”. Женщины думают только о чувстве без содержания. Только взволнованность да звонкий стих, только бы управиться с техникой – и мастерство в кармане. Они заблуждаются. Есть исключения. Габриела Мистраль – чилийская поэтесса. Очень значительная по содержанию, близка к фольклору. История ее жизни: сельская учительница влюбилась в проходимца, обманул, одинокая жизнь, не было детей, писала о детях.

Цветаева – “Мой милый, что тебе я сделала?” – мельчит, это угасание любви; вечная тема, нельзя найти виноватого. Мужчина всю вину берет на себя. Приучил женщину жить в атмосфере лести. Ахматова: “Я пью за ложь меня предавших губ”. Светлана Кузнецова – лучшая современная поэтесса: “И некому выслушать лжи, которая губы согреет”. Дело не во лжи. Дело в том, что мужчина и женщина в искусстве не дополняют друг друга. Нет равенства даже среди мужчин. Нет демократии – разница талантов.

Пушкин: “Парки бабье лепетанье”. Снижение Парки. Разница разительная: мужчина смотрит на Бога: “И в небесах я вижу Бога”. Женщина смотрит на мужчину. Мужчина ничего не боится, даже смерти: “И эту гробовую дрожь, как ласку новую приемлю”– Есенин. Светлана Кузнецова: “Я бы сплела из вас венок,/ Когда б не знала страха увяданья”. Самое главное – женские потери. Только теряя, женщина обретает голос, пускай такой истерический, как у Цветаевой. Женщине положено плакать. Сколько души в народных плачах и причитаниях. Вся литература русская проходит под знаком плача Ярославны.

У женщины обращение к Христу чувственное, главное в жизни женщины – мужчина, рождение детей. Стихи – восполнение пустоты. Чем талантливей поэтесса, тем кошмарней у нее внутренняя жизнь.

Любить – в русском языке понятие не однозначное, эквивалентом является “жалеть”. В западном (английском) – это определенное действие, продолжающееся некоторое время. Несет не нравственный, а волевой императив. Хемингуэй: “Они любили друг друга всю ночь”. Влияние запада – Симонов, “Жди меня”. Агрессивный эгоизм заморской воды. Не имеет ничего общего с народным восприятием. Суриков, “Степь да степь кругом” – уносит любовь с собой, освобождая жену для другого счастья. Чехов создал образ “Душечки”. Не все женщины душечки.

Тютчев:

И роковое их слиянье,

И поединок роковой.

Катулл: “Ненавижу и люблю”.

У женщины особенное зрение. Не видит целого и перспективы, но различает детали. Лабрюйер: “Совсем не смотреть на мужчину означает то же, что смотреть на него постоянно”. Цветаева четко определила пространство:

Отпусти ты меня, конвойный,

Прогуляться до той сосны.

За сосной – воля, а она женщине не нужна.

Джордон: “Циркуль – женщина в центре, а мужчина по кругу”.

Патриотическая поэзия всегда писалась мужчинами. Ахматова – рукодельница:

Живые с мертвыми,

Для мертвых славы нет.

Писано в мужской традиции. Мысль в пределах христианского мировоззрения четко отличает мужское и женское. Слезы – плач. Все плакальщицы, вопленицы – женщины.

Пушкин, “Воспоминание”:

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Некрасов, “Рыцарь на час”:

Я хотел бы сегодня рыдать

На могиле далекой.

Блок, “К России”:

Твои мне песни ветровые,

Как слезы первые любви.

Габриела Мистраль: “Так хочет Бог” – образ слез.

Ахматова не плачет. Нет утешения, нет слезного дара:

Но в мире нет людей бесслезней,

Надменнее и проще нас.

Со старославянского “надмить” – надуть, “надменный” – надутый.

Для женщины в поэзии три пути: 1-й – истерия (Цветаева); 2-й – рукоделие (Ахматова); 3-й – подражание. Ахматова берет тему “Реквием”. Убила ее своей гигантоманией, самовлюбленностью. Фигура молчания в предисловии – кокетство, и это возле какой темы. Ее личная боль выше других:

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне!

Пушкин:

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

У Ахматовой много прозаических целей, которые она решает поэтическими средствами. Поэзия – театрализованное действие, за ней должна быть глубина переживания. У Ахматовой одно зрелище – перчатки на разные руки. Не выражает, а показывает. Высшее проявление прозы – поэзия. Но когда поэзия нисходит в прозу – это снижение. Прозаический элемент в поэзии Ахматовой можно назвать своеобразием…

3. Тема: Ложь и обман как категории поэзии

Талейран – великий лжец, дипломат: “Не действуйте по первому движению сердца, оно всегда истинно. Действуйте по второму, оно всегда скрывает истину”.