355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наш Современник Журнал » Журнал Наш Современник №11 (2004) » Текст книги (страница 5)
Журнал Наш Современник №11 (2004)
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:43

Текст книги "Журнал Наш Современник №11 (2004)"


Автор книги: Наш Современник Журнал


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

В сущности, “Отцепленный вагон”, “Откровение обывателя” и “Запломбированный вагон дальнего следования” – это своеобразная поэтическая трилогия.

В молодости Кузнецов, очевидно, был под большим влиянием стихов другого замечательного русского поэта – Николая Рубцова. Впрочем, сам Юрий Поликарпович никогда бы в этом не признался. С Рубцовым у него были особые отношения. По воспоминаниям Кузнецова, в кухне общежития Литинститута они заспорили из-за того, кто первый должен ставить чайник. “Но я же гений”, – высокомерно заявил Рубцов, на что Кузнецов, по его словам, ответил: “Двум гениям на одной кухне тесно”.

Тесно-то тесно, но вот Рубцов написал в стихотворении “Посвящение другу”: “Пролетели мои самолеты, / Просвистели мои поезда”, а у Кузнецова в стихотворении “Тридцать лет” читаем:

“...Застрелюсь или брошусь под поезд...”

Ты хотел умереть молодым!

Вспомнил, вспомнил я эти заветы,

К роковым тридцати подойдя...

Отказали твои пистолеты,

Опоздали твои поезда.

Рубцовское “Посвящение другу” заканчивается так:

Но люблю тебя в дни непогоды

И желаю тебе навсегда,

Чтоб гудели твои пароходы,

Чтоб свистели твои поезда!

У Кузнецова:

Не кори меня, мальчик, не сетуй...

Ничего, на другие года

Сохраню я твои пистолеты,

Подожду я твои поезда.

Концовки, в общем-то, прямо противоположные по смыслу, на зато многое другое – стихотворный размер, рефрены с “поездами” – совершенно совпадает.

Знаменитое стихотворение Рубцова “Поезд” начинается словами: “Поезд мчался с грохотом и воем...”. А одно из последних произведений Кузнецова, “Встреча”, начинается так: “Поезд мчался на бешеной скорости...”.

Самое интересное, что этих совпадений Кузнецов, скорее всего, даже не заметил. Так уж у него было заведено: то, что ему нравилось, то он и считал своим. Но содержание он, конечно, ни у кого не заимствовал. Лейтмотивом через все стихи Кузнецова идет тема “Между двух поездов” (так и называется одно его стихотворение), Рубцову совершенно не присущая.

В полосе запыленных цветов

Шли два вихря – попутный и встречный.

И пропал между двух поездов

Сизый селезень противоречий.

Кузнецова мучила мысль, что человеческая жизнь – это какая-то роковая подвижная геометрия, где пути людей если и пересекаются когда-либо в одной точке, то затем расходятся навсегда. Да что люди, если человек не властен над своим собственным прошлым! Ведь человек из другого поезда, может быть – это сам Кузнецов, только из прошлого или из будущего, судя по многозначительной оговорке поэта (“И сидел в нем не я , а другой”):

Разорвать бы рубаху до пояса,

Закричать бы ему: – Человек!

Дай мне руку из встречного поезда,

Чтобы нам не расстаться навек!

Всякий в школе, на уроках черчения, сталкивался с проблемой: проведя нечетко карандашом линию, очень трудно ее “усилить”, чтобы она не двоилась. А ведь если взглянуть на эту проблему философски, то это то же самое, чему учила древнегреческая философия: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Помню, в 1997 году я с интервалом всего в два месяца приезжал в Севастополь. Первый раз я вышел в 6 утра из вагона, перешел пути по пешеходному мосту и сел в пустой, только что выехавший из парка троллейбус. Второй раз я приехал этим же утренним поездом. Все было так же, за одним исключением: никаких троллейбусов не было, как, впрочем, и людей на остановке. Обратившись через некоторое время к одинокому прохожему с собачкой, я узнал, что сейчас не 6 часов утра, а 5, потому что в Крыму снова ввели киевское время, и троллейбусы еще не ходят. Час потерялся во времени и пространстве. Кузнецов в своих стихах умел использовать подобные ситуации виртуозно. Вот его лирический герой возвращается в город детства (стихотворение “Водолей”):

И голос: “Остановка!”

                              На закате

Горят верхи деревьев и мечты.

Вокзал качнулся, замерли деревья,

И в воздухе переломилось время.

Я вышел с чайной ложкой на перрон.

О, город детства, это он ли? Он!

Пожалуй, никто в русской поэзии не умел так остро чувствовать это явление – “переломившееся время”.

И в прошлом ничего-то не найти,

А поезд мой давно уже в пути.

Теперь, когда поэт уже в мире ином, особый смысл приобретает одно его воспоминание, которым он поделился со мной и Сергеем Куняевым, угощая нас солеными груздями и одобрительно крякая, когда мы выпивали по маленькой (причем сам он не пил). В детстве ему довелось встретиться с Шолоховым. Было это в кубанской станице Ленинградской, где бегал по пыльным улочкам босоногий мальчик Юра. Вдруг остановилась большая легковая машина. Из нее вышли два хорошо одетых человека. Одного из них Юра сразу узнал – это был знакомый по многим портретам Александр Фадеев. Второй, ростом поменьше, рыжеватый, с усами, был ему не известен. Они спросили у глазевшего на них юного Кузнецова, не знает ли он, где живет Виделин (журналист, бывший одно время редактором “районки” в Вешенской). Юра не знал, они пошли дальше. Второй человек, как Кузнецов понял спустя несколько лет, был Шолохов.

Их жизни, великого донца и великого кубанца, пересеклись только на мгновенье, а затем пути разошлись навсегда. Не знаю, может быть, Кузнецов когда-нибудь и написал бы об этом стихотворение – это был, что называется, его сюжет.

Но он не успел. Теперь линии, разошедшиеся в этой жизни, соединились в иной, где времени не существует.

Игорь Тюленев

Так говорил Поликарпыч…

Прощаясь, он всегда говорил мне:

– Жду хороших стихов!

Вот и настал мой черед говорить вслед упорхнувшей душе.

Разве я думал, что так скоро понадобятся мне записанные разговоры с поэтом, а точнее сказать – беседы с Юрием Поликарповичем, накарябанные мной на еженедельнике, подаренном когда-то Департаментом образования и науки Пермского края. Любую мысль, летящую в сторону моего лба (о нужности этой записи), я ломал, как стрелу на излете. Этого не должно было случиться так быстро! У поэта была мощная родословная и крепкая русская кость. Старшая сестра Юрия Поликарповича Валентина, ныне живущая в Новороссийске, при встрече – а видел я ее у младшего брата несколько раз – светилась упругой жизненной силой. Отец поэта, скорее всего, прожил бы долго, если бы не погиб на войне. А мать умерла не так давно:

Мы все бессмертны до поры,

Но вот звонок: пора настала.

И я по голосу сестры

Узнал, что матери не стало.

Да и в кругу домочадцев поэт не раз повторял, что род кузнецовский крепкий. И не безосновательно. Сам он почти никогда не болел. Правда, на Кубе, где во время Карибского кризиса он выполнял интернациональный долг, – вдруг ни с того, ни с сего стал худеть. Потом как-то все прошло.

Я помню ночь с континентальными ракетами,

Когда событием души был каждый шаг,

Когда мы спали по приказу нераздетыми

И ужас космоса гремел в ушах у нас.

Это из кубинских стихов Кузнецова. Или:

В ночь росы прогибаются ветви.

Мои губы и память как лед.

А погибну на самом рассвете,

Пальма Кубы меня отпоет.

Командиры придут попрощаться,

Вытрет Кастро горошины с глаз.

Как мальчишка, заплачу от счастья,

Что погиб за народную власть.

Поэтическое слово материализуется. Как сказал, так и сделал. Погиб не за Фиделя, а за нас с вами... Сын офицера, погибшего во Вторую мировую, Юрий Кузнецов стоял на пороге атомной войны и оставил нам гениальную “Атомную сказку”...

От чужих и чуждых людей, от чуженинов Юрий Кузнецов задраивал все люки своей души и погружался, как на подводной лодке, в океан русского космоса, где он чувствовал себя как рыба в воде. Погружаясь в свой мир, тут же навсегда забывал имена тех, имя кому легион. Он мог любому литначальнику или оборзевшему графоману просто сказать: “Пошел вон, дурак!” И со стороны это не выглядело по-солдафонски грубо или пошло. Раз “Пошел!” – значит, так и надо.

Авторитет поэта даже среди врагов был непререкаем. Хотя не только враги, но и целые народы порой обижались на поэта. Как-то в Варшаве поэта спросили, что он может сказать о польской литературе в контексте великой мировой литературы. На что поэт ответил, что великую литературу может создать только великий народ, чем смертельно обидел “братьев”-славян. Но и здесь поэт, как всегда, был прав. А поляки зря на него обиделись. Ну, нет у них великой литературы. Как нет в горах бескрайних степей, а в степях нет гор...

Когда семнадцатого ноября 2003 года раздался звонок из Москвы и друзья сообщили мне о смерти Юрия Кузнецова... просто-напросто я отшвырнул от себя, как летящий в меня камень, эту страшную весть. Я не поверил в нее! Я не мог поверить в ЭТО! Поликарпыч был золотым стержнем русской поэзии, ее Александрийским маяком, который выдержал все землетрясения дикой перестройки. Нечеловеческую пустоту ощутило мое сердце, а душа – беспросветное одиночество. И все это стало расходиться, как волны, огромными кругами, обнажая на пути безжизненные (в тот момент для меня) грады и веси...

Прошел уже год со дня его смерти. А легче не становится. И не потому, что до сих пор продолжается вокруг имени великого поэта заговор невежества и эфирного молчания.

Знакомство

Познакомил меня с Кузнецовым кто-то из московских поэтов: то ли Олег Кочетков, то ли Коля Дмитриев. Конечно же, и до этого я знаком был с его нашумевшими на все “великие штаты СССР” стихами. Да еще так нашумевшими, что вечно кающийся Евтушенко, обласканный со всех сторон критикой, правительствами и читающей публикой, – выговаривал завистливо, что Юрию Кузнецову досталось столько критических статей, сколько не выпало всей поэтической плеяде шестидесятников (Б. Ахмадулиной, А. Вознесенскому, Р. Рождественскому и, естественно, самому Е. Евтушенко). Мне кажется, что “целе– и нецелесообразный”, конечно же, преувеличивал внимание общественности к творчеству Кузнецова. Но... сейчас даже мне, свидетелю тех литературных баталий, трудно поверить, что сто-о-о-лько добрых и недобрых слов и статей в короткий промежуток исторического времени было сказано и написано о Мастере!

– Игорь, а хочешь сегодня вечером сходить в гости к Поликарпычу? (в русской поэтической среде так по-родному звали поэта). Ну, пойдешь? – И это мне, сидящему, как на вулкане, за цэдээловским столом над горой дымящихся окурков, в хрустальную горловину уже пустых стаканов говорил мой товарищ, наверное, все же Олег. Не показывая волнения, я молча кивнул кудлатой башкой. И мы отправились к гению, правда, о том, что Кузнецов гений, – мало кто еще знал в России, но мы хотя бы догадывались.

На базаре сороки-воровки

Не болтают про те времена,

Как я жил на Большой Серпуховке

На кошмарах и ступе вина.

Что за думы на крюк попадались!

Что за сети ловили мой дух!

Что за твари на шею кидались!

Что за бури тягчили мой слух!

За стеною кричала старуха,

И таился у самых дверей,

Напрягая отвислое ухо,

Человек непонятных кровей...

Да, это была уже не коммуналка на Большой Серпуховке!

Это был уже широкий Олимпийский проспект. Трехкомнатная квартира на высоком этаже. С кабинетом, в котором стояло старинное пианино с серебряными струнами, а на нем – портрет погибшего в Крыму отца поэта.

На этом пианино в один из наших походов к поэту будет играть Людвига ван Бетховена “К Элизе” младшая дочурка поэта, Катя, “отрада души”, как тогда ее называл любящий отец. Кому отец родной, а кому страх Божий!

“В нижнем буфете (ЦДЛ) меня окликнул мрачный поэт Юрий Кузнецов. Поэты его побаивались” – так написал в своем рассказе “Новорусская премия” мой земляк по соседней губернии Володя Крупин. И он прав, но не во всем. Ровесники боялись поэта, а молодые благоговели перед ним. Жаль, что не всегда соблюдали благоговейную тишину, как было написано на табличке в одном московском храме у станции метро “Сокол”.

Да и мы с немногими друзьями, верными его оруженосцами, приходили к нему не для того, чтобы напиться с гением, а чтобы посидеть поблизости от громовержца российской словесности. Посмотреть туда, куда направлял он свой могучий взор... Вот и Владимир Личутин (которого поэт называл “мужичок с ноготок”) вспоминал недавно, когда мы собрались за рюмкой после заседания комиссии по творческому наследию Ю. Кузнецова, что ему достаточно было с Поликарпычем посидеть рядом и помолчать. Потому что не знал прекрасный русский прозаик, о чем говорить с великим русским поэтом...

Да это и ненужно было, как если б ты сидел рядом с уральским утесом или столетним кедром.

Встретил нас с Олегом Кузнецов радушно, перед этим мы ему позвонили, что придем в гости. Пригласив нас на кухню, стал доставать из холодильника всевозможную снедь. Был он хлебосольным хозяином. Мы с товарищем сидели, как воробьи, случайно залетевшие в гнездо Орла Поликарпыча...

Может быть, чаще других я встречался с Юрием Кузнецовым, учился у него на ВЛК и был старостой семинара, бывал с семьей у него в гостях, оставался с ночевкой, и он бывал у меня в гостях на Урале. Бывало, что ночи напролет беседовал с ним, вернее, слушал его монологи, и все равно он оставался для меня и утесом, и кедром, и отцом, и старшим братом. И, как Личутин, я бы мог сидеть рядом с ним и молчать часами, да только мой темперамент не позволял мне быть терпеливым.

А о брате я вспомнил потому, что однажды Юрий Кузнецов в минуты откровения сказал мне: “Жаль, что ты не мой младший брат...”.

В 2001 году в Перми готовился четырехдневный Форум пермской книги. В нашем городе собирались литераторы, издатели, библиотекари со всего Приволжского округа. И я, конечно же, пригласил на форум своих друзей, и в первую очередь Юрия Кузнецова. Вот как писала об этих событиях пермская пресса: “В приподнятом настроении находится поэт Игорь Тюленев: едут его идейные собратья – стихотворец Юрий Кузнецов и литературовед Станислав Куняев (почему не поэт? И. Т. ), а также директор издательства “Голос”, прозаик Петр Алешкин”.

И вот Юрий Поликарпович вступил на платформу железнодорожной станции Пермь-II, которую когда-то освобождал адмирал Колчак. Так поэт первый раз попал на Урал. Разместили мы его в шикарной для Перми гостинице, где жила известная баскетбольная команда “Урал-Грейт”. Номер был с джакузи и белым махровым халатом. На мои восторги по поводу джакузи Юрий Поликарпович сказал: “ Можешь, Игорь, приходить утром и отмокать в ней с похмелья”.

Свозил я поэта в Хохловку, этнографический музей под открытым небом, где собраны были уральские солеварни, амбары, мельницы, сторожевые башни, пожарные колокольни и дома коми-пермяков. Стояла золотая, не последняя осень поэта. Холм, на который взбежала Хохловка, взлетал над Камой, как девятый вал, а когда Юрий Кузнецов встал на вершину, то холм и вал тут же превратились в поэтический Олимп.

Потом неожиданно вдруг закапал дождик, и мы с Поликарпычем напрямки стали пробираться мимо лабазов и охотничьих домиков к моей машине, чтоб укрыться в ней от будущего ливня. От ливня-то мы спрятались, а вот от пермских недоумков спрятаться не удалось. Обиженные местные “литераторы”, которых не пригласили участвовать в форуме книги (на всех графоманов просто мест не наберешься), разразились статьей “Для провинции сойдет...” в пермском приложении “Аргументов и фактов”, где досталось и мне, что понятно, и организаторам, и Кузнецову, что не понятно. Но о провинциальной спеси Юрий Поликарпович сказал уже в первый день приезда. Поэтому оставим грязную статейку на совести обиженных, ведь на них в аду будут еще воду возить. Зато в “Литературной газете” вышла большая статья “Заметки с Пермского форума книги”, да еще и с фотографией поэтов с Юрием Кузнецовым в центре.

Не случайно появилась статья в “ЛГ”, незадолго до этого главным редактором которой стал известный прозаик Юрий Поляков, и он успел вернуть к жизни детище Александра Пушкина и барона Дельвига “Литературную газету”, при демократах вымирающую как вид. В этой же газете немного погодя была напечатана великолепная подборка стихов Юрия Кузнецова. Первая за 16 лет, как мне сказал он сам.

Идея вернуть русскую поэзию на страницы “Литературки” исходила от главного редактора. И возвращать ее начали с Юрия Кузнецова. Поляков попросил меня принести новые стихи Кузнецова. В этот же день я встретился с Юрием Поликарповичем в редакции журнала “Наш современник”, где он работал заведующим отдела поэзии, и передал ему просьбу Полякова. “Да не напечатают они ничего, столько лет не печатали” , – сказал мне в ответ Поликарпыч. Он согласился не сразу. Но в итоге 17 октября 2001 года в “Литературной газете” вышла огромная подборка стихов Кузнецова “Матерь Божья над Русью витает...”. Я рад, что все-таки поэт увидел свои стихи напечатанными в “Литературной газете”.

Через год в Перми на базе издательства “Реал” инициативная группа попыталась возродить славную пермскую миниатюру, а меня пригласили быть составителем сборников поэзии.

Здесь стоит вспомнить, что самой первой мини-книжкой, изданной в Перми, была книга стихотворений Василия Каменского размером со спичечный коробок. А один из сувенирных томиков “Пермской ленинианы” космонавты Ю. Рома-ненко и Г. Гречко брали с собой в космос. Так как пермская миниатюра была связана с поэзией и космосом, то я предложил издавать поэтическую серию “Поэты России – XXI век”, в которой впоследствии вышло семь сборников, и начать эту серию со стихов Юрия Кузнецова.

Кто более из современных поэтов космичен? С Поликарпычем мы решили издать в этой серии только его стихи о любви. Как он мне сказал, убеждая, что ни у Пушкина, ни у Лермонтова нет столько стихов о любви, что это впервые в русской поэзии. Я, не мудрствуя лукаво, так и написал в предисловии к сборнику “Любовной лирики” Ю. Кузнецова, в которую вошло более ста стихотворений.

Книга Юрию Поликарповичу понравилась, а я заслужил теплый автограф. “Игорю Тюленеву, приложившему руку к изданию сей книги. Благодарный Юрий Кузнецов. 2 декабря 2002 года”. Так поэт еще раз побывал в нашем городе не личным присутствием, но стихами.

Мария Аввакумова говорила мне на Троекуровском кладбище, где мы похоронили великого поэта, как нравился Кузнецову этот миниатюрный сборник. Когда она робко выразила желание издать такой же, то Кузнецов ревностно спросил ее: “А у тебя есть столько стихов о любви?” То ли в шутку, то ли всерьез... На чем и была поставлена точка. Но сборник свой он Марии подписал.

Последний раз Кузнецов приезжал в Пермь на мой, как говорят в народе, золотой юбилей. 31 мая 2003 года. Много в юбилейной афише светилось известных московских имен, а приехал только он один. Как писал когда-то поэт в своей шутливой эпиграмме: “Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные обман и подделка” .

Ну, не смогли друзья приехать по тем или иным причинам, хотя и прислали телеграммы взамен себя и видеопоздравления. Да и Бог им судья.

На моем юбилее Юрий Кузнецов не пил, потому что воздерживался от спиртного уже несколько лет, но в его гостиничном номере, где за дружеской беседой незаметно наступило утро, пригубив из рюмки коньяку, вдруг сказал мне или моему поколению: “А битву мы уже проиграли бесповоротно!..”.

“Нет!” – вякнул было я...

“Молчи, ты ничего не знаешь. Прои-и-грали” , – выдохнул он горько и замолчал надолго. Потому что он видел то, что увидят, быть может, только наши дети. Не зря же он говорил постоянно, что стихи его поймут лет через пятьдесят...

Забыл, еще он сказал, что сюда уже никогда больше не приедет.

И если бы (как думал Ю. Кузнецов) мы проиграли битву, Вседержитель отвернулся бы от нас. Ведь поэзия – это как ступень сверхракеты, которая выносит ее на орбиту Духа! Без поэзии нет народа. И поэты, тем более великие, не имеют права проигрывать битву за русские души! Мы не имеем права потакать нашим врагам, пишущим о нашем престольном граде: “Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик” (И. Бродский).

Кричу уже в спину ушедшего Поликарпыча: “Ведь ты сам писал: “Друзей любил для их души, врагов для Бога ненавидел”? Но нет ответа…

Последний раз я встречался с Кузнецовым в Москве в “Нашем современнике”.

Поговорили недолго, обнялись и расстались, как оказалось, уже навсегда.

Из бесед с поэтом

Бесед было много, а записей, к сожалению, очень мало.

*   *   *

26—30 марта 2001 года. Дагестан ( Махачкала, Дербент, Гуниб), где во время наших общих поездок и ночных бдений в номере республиканского курортного комплекса “Дагестан” я записал эти разговоры с классиком.

– Игорь, у меня много остается неоконченных стихов и строчек. Хотел все выбросить, самому уже некогда, и время ушло... А потом решил оставить тем, кто придет после. Пусть развивают, пишут дальше. Как у меня, не получится, но что-то, может быть, и выйдет?

Меня эти слова удивили.

– Кто кроме тебя допишет твои черновики?

– Не знаю пока... – как всегда туманно, ответил он мне.

И вот читаю в газете “Завтра” врезку Владимира Бондаренко к последним стихам Юрия Кузнецова “Поэт и монах”: “Еще совсем недавно он неторопливо жег, как ненужные, черновики своих стихов на пустыре возле дачи во Внукове...”, а значит, пророческими оказались стихи поэта:

Жизнь улеглась... Чего мне ждать:

Конца надежде или миру?

В другие руки передать

Пора классическую лиру.

Увы! Куда ни погляжу –

Очарованье и тревога.

Я никого не нахожу:

Таланты есть, но не от Бога.

Видимо, никого не нашел или разочаровался во всем. Поэт всегда прав, даже ошибаясь.

Там же, на Кавказе, я его спросил, почему в поэме “Путь Христа” Магдалина ударила Христа по щеке.

– Здесь у меня образ Магдалины – Марии из Магдалы, собирательный. В этом образе я собрал и показал всю женскую суть. Суть земной женщины. Которая ударила в Христе земного человека, чтоб потом пойти за ним, как за Богом, полюбив, как Бога! А в этом случае обиды всех земных женщин подняли руку на Иисуса – не Христа, на земного человека.

Тогда же Кузнецов сказал мне, что пишет новую поэму о происхождении Мирового Зла.

– Данте сколько писал свою “Божественную комедию”, лет 8—10? А ты хочешь, чтоб я уже все закончил... Чувствую, что грамоты не хватает (и это говорит мне один из образованных современных писателей), катастрофически не хватает образования. Сейчас восполняю... читаю Блаженного Августина, других европейских мыслителей, а тебе надо читать лучше русских философов.

Их-то я читал, может быть, не очень внимательно. А Блаженного Августина все-таки прочел тоже.

Чтение новой поэмы

“Сошествие...” Юрия Кузнецова 2 декабря 2002 г.

В Большом Союзе на Комсомольском проспекте был юбилей Станислава Куняева (70 лет), куда был приглашен и ваш покорный слуга. Вокруг все достойные люди: Личутин, Зюганов, Распутин, Бондаренко, Бурляев. Не хватало только Поликарпыча. Он на юбилей не пошел, сказав мне, что все будут пить водку, а ему опять только минеральную воду (на это время в который раз уж он боролся с зеленым змием, как Лаокоон).

После юбилея Юрий Поликарпович попросил меня приехать к нему домой и сильно не напиваться у Стаса. Больше ничего не сказал. Да я и сам не лыком шит – догадался. Кузнецов закончил недавно свою самую серьезную поэму “Сошествие в ад”, и она должна была вот-вот выйти в двенадцатом номере “Нашего современника”. Так свежо еще было впечатление от работы, что хотелось поделиться этим еще с кем-то, выбор пал на меня...

Юбилей Куняева шел своим русским ходом. Мне дали слово, и я прочел стихи, посвященные могучему юбиляру. Потом, накушавшись водки, мы с Владимиром Личутиным этажом ниже пили зеленый чай у Владимира Бондаренко.

Когда я приехал к Учителю, он сказал, как всегда, с очень серьезным видом:

– Удивительно, Игорь, что ты еще тверёз!

– Ну я же тебе обещал, Юрий Поликарпович, – заметил я в ответ.

– Ну мало ли что вы обещаете...

Поэму он читал часа 3—4 с комментариями и обсуждением ее “забойных мест”, которых в поэме немало. Вернее, Кузнецов читал и говорил о системе образов, возводящих поэму, а я слушал почти безмолвно, как манекен. Правда, иногда подвякивал.

– Запоминай, что говорю, а то ведь опять всё извратите, – вздыхал мэтр.

Кто-то из московских поэтов сказал мне, что нужно было взять диктофон, чтоб не пропустить бесценных реплик и замечаний Кузнецова. Но вряд ли Поликарпыч был бы так откровенен тогда со мной...

Когда я позднее рассказывал москвичам патриотической ориентации, что Юрий Кузнецов сам читал мне всю ночь еще не опубликованную поэму – зависть была неимоверная. Он же, как гениальный поэт, предполагая эти заморочки, сказал: “Ты, Игорь, говори, если спросят, так: что просто оказался в нужное время в нужном месте. Скажи им, что в этом ты не видишь своих больших заслуг. Просто так вышло. И это правда” .

Данте писал свою поэму 8—10 лет, а Кузнецов закончил ее за полгода!

Как говорил Юрий Поликарпович: “Когда работа над поэмой была в самом разгаре, я стал бояться выходить на улицу, чтоб, не дай Бог, что-нибудь не случилось. Так хотелось дописать ее до конца. Ведь если я не закончу поэму – ее никто уже не закончит. В поэме мощный образный строй. Глыбы-образы. Например, Иаков и Исав, они были близнецами, но Исав родился раньше, чем Иаков, и поэтому считался первенцем. Помнишь, когда мать Исава Ревекка, любившая Иакова больше, чем брата, вместе с Иаковым обманывают Исаака?

В итоге подлога первородство перешло от Исава к Иакову. Что из этого выходит? Да то, что 12 колен Израилевых стоят на подлоге и многие оказались в аду” .

И все же, как считал поэт, что если человек долго испытывал муки за свои грехи, то Господь делает ему послабление – кто-то горит по пояс, кто-то по грудь.

Например, одни из героев кузнецовской поэмы Сталин и Иван Грозный. А чего стоит обрывок карты неба, отпечатанный на ладони поэта, спустившегося в ад вместе с Христом.

Я не пошел по пути Данте, где Вергилий был экскурсоводом.

Под утро, по завершении читки поэмы, мы все-таки выпили полбутылки “Столичной” (в основном пил я) за два наших с ним миниатюрных сборника стихов, только что вышедших из печати. Про мою миниатюрку он сказал: “Вот эту книжку ты можешь дарить, не стыдно”.

Еще он говорил мне, что хочет когда-нибудь уйти из журнала, где он, генерал, работает на месте солдата. А сейчас уйти не может, потому что в ответе за многих поэтов, которых без него в журнале печатать не будут.

Вдруг он сказал:

– А теперь о тебе, брось политикой увлекаться! (В те времена я действительно баллотировался в Госдуму и состоял в политической партии “Духовное наследие” – будучи ее региональным председателем. – И. Т. ) Повышай к.п.д. своих стихотворений. Перечитай Брянчанинова, Сергия Радонежского. Чтоб посмотреть под другим углом на те же самые вещи. Чтоб не буксовать на месте. Есть у тебя образы резкие, но поверхностные .

Замечания Кузнецова не казались мне обидными, наоборот. Важно, что учителю не безразлично творчество бывшего ученика своего, а советы ему он готов давать и сейчас.

Я ему сказал о поэме, что это его лучшая вещь из того, что он уже написал. Кузнецов согласно кивнул и добавил, что все предыдущее творчество лишь подготовило эту поэму.

Поздней, когда поэма была уже напечатана в журнале, Поликарпыч сетовал, что москвичи ни черта в ней не поняли или не доросли до нее, ему было обидно, что до сих пор не вышло ни одной серьезной критической статьи о ней.

О быте

– Ты сам, Игорь, видишь, как у меня в быту, – заметил Поликарпыч после небольшого семейного скандала. – Меня ничего не держит на свете – ни семья, ни быт. Только поэзия! Деньги нужны, чтоб содержать их (кивнул он из кухни в сторону комнат, где находились две дочери и жена). И если не смогу больше писать – ничто меня в этой жизни не удержит. Я уже написал свою лучшую вещь “Сошествие в ад”. Равную ей уже не напишу. О рае написать не смогу, потому что время в стране как раз для ада, а не для рая. – И на мое несогласие с ним: – Ну, это сейчас говорю, а там посмотрим...

Я думаю, что и рай Кузнецов бы осилил.

Поликарпыч при очередной встрече в “Нашем современнике”, будучи в добром расположении, сказал мне:

– Станислав мало чьи стихи читает в своем журнале, но твои читает всегда, можешь этим гордиться .

Юрий Поликарпович при мне разговаривал с кем-то по телефону:

– Да что ты говоришь, кто такой? (Здесь можно поставить имя любого литчиновника.) Что это такое? Пустое место! У них один пишущий (в руководстве СП) – Сегень, да и тот без должности.

На “Путь Христа” я бросил все силы, а их у меня немало. Все стихи я писал вполсилы! А здесь бросил все, что у меня было. Напрягся, жаль, что почти никто не заметил, какое эпическое произведение я написал... Александр Пушкин только к этому подступался в “Вещем Олеге”. Пока я писал поэму, я был чист перед Богом, полтора года не пил. А ты хочешь читать поэму с похмелья, но это же Христос!

– Игорь, а ведь ты еще не нашел свою точку соприкосновения с Богом? – говорил он мне в те дни. И тут же советовал прочитать беседы с Серафимом Саровским, записанные Мотовиловым.

Геннадий Морозов

Письмо из города Касимова

Дорогой Станислав Юрьевич!

Обидно, горько и больно. Душа моя скорбит и вспоминает до мелочей все недолгие встречи с Юрой Кузнецовым.

О его смерти я узнал случайно из письма Коли Алешкова, моего друга и сокурсника по Лит. институту. Я до сих пор не знаю, что случилось с Юрой.

Летом он прислал мне коротенькое письмишко – тёплое, сердечное, сообщая, что подготовил цикл моих стихов. И вот стихи вышли, а Юры нет. Стасик, как мне жалко его! Жалко, как Рубцова, Шукшина, как Передреева, Кожинова, Селезнева и многих наших русских братьев, именно так я их всегда чувствовал, воспринимал и любил.

Все эти дни перечитываю Юру, все, казалось, уже знаю чуть ли не наизусть, а всё равно – тянет и тянет к его изумительным стихам, к его чистой душе. Царствие ему Небесное! Да будет земля ему пухом!

Первая моя встреча произошла с ним в Москве. В то время я учился в Лит. институте. Приехал на сессию.

Помню, за столиком в писательском кафе сидели: Передреев, Кузнецов и ещё кто-то, возможно, Виктор Кочетков.

В этот вечер все мы крепко выпили, а когда стали расходиться, то Юра вдруг спросил меня (до сих пор помню его грустное и особой бледностью подернутое лицо, особенно лоб), где я остановился, есть ли у меня ночлег. Я сказал: “В общежитии, на Добролюбова...”. Он печально-печально, почти горестно улыбнулся, ушел в свои личные воспоминания, а когда вернулся оттуда, то, как бы очнувшись, сказал: “Поедем ко мне. Я недавно получил квартиру...”. Помнится, как мы ехали на трамвае (почему-то более всего запомнился именно трамвай, хотя ехали, должно быть, и на метро). Да, забыл сказать, что в ЦДЛе Юра познакомил меня со своей женой – Батимой. Был с нами ещё один поэт – Саша Медведев.

...И вот мы все летим в лифте наверх, на Бог знает какую высоту... Так я очутился в Юриной квартире, новенькой и ещё ничем не заставленной. Что запомнилось мне: письменный стол, небольшой, обычный, кажется, с выдвижными ящиками. На столе – бумажные листы. На одном из них чёрной шариковой ручкой, а может, даже тушью, написано несколько строф стихотворения: “Ты зачем полюбила поэта...”. Строчки сразу отрезвили мой мозг, в них поражала распахнутая, пространственная ясность, утягивающая в глубь пространства всё моё существо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю