Текст книги "Журнал Наш Современник №4 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Итак, первым поддержал меня в Литинституте незнакомый мне тогда Юрий Томашевский. Но общая атмосфера была настороженной, ожидающей. Встретив меня в коридоре, тогдашний проректор Евгений Сидоров просил зайти к нему в кабинет. Стены небольшого кабинета были увешаны гравюрами с видами парижских бульваров и улиц, – казалось, наш проректор уютно чувствовал себя здесь, как в маленьком Париже. Со временем он окажется сам парижанином, пройдя путь от ректора Литинститута до министра культуры России, а потом став представителем России в ЮНЕСКО. Он начал разговор с того, что назвал мою статью обаятельной, но, по его словам, я слишком подставил себя, и тут же он заверил, что выступать против меня не будет, но просил, чтобы я в своем выступлении на ученом совете, где будет обсуждаться моя статья, не упоминал в отрицательном смысле Троцкого. Что-то интригующее было в этом предупреждении: не поменялось ли сверху отношение к Льву Давидовичу? С этой мыслью я и ушел от Сидорова, гадая, каких можно ждать перемен.

Кстати, то же самое, что и Сидоров, сказал мне о Троцком автор “Драчунов” Михаил Алексеев.

Когда я помянул ему о предупреждении Сидорова насчет Троцкого, Михаил Николаевич тут же быстро проговорил: “Не надо называть Троцкого, не надо!” И не понимая опять-таки, почему нельзя называть Троцкого, полагая, что, вероятно, им известно то, чего мне не дано знать, – я счел разговор оконченным и ушел.

 Наступил, однако, день 20 января 1983 года, когда я должен был держать ответ за свою злополучную статью на заседании ученого совета Литературного института.

 Смотрю на Владимира Федоровича Пименова, который, как всегда перед открытием собрания, заседания, по-орлиному оглядывает собравшихся, и на память приходит десятилетней давности история со статьей А. Яковлева “Против антиисторизма”. Тогда он смягчил направленный на меня удар, и сейчас я почему-то ожидаю этого же. И что это так и будет, я почувствовал по началу же его выступления. Привычно начальственным тоном, двигая густыми бровями, он объявил “об одном обстоятельстве, которое имело место недавно”, – о моей статье, критике ее в печати, и здесь я приведу (по стенограмме) его слова, которые, на мой взгляд, дают наглядное представление о нем как человеке. “Нам не нужно допускать такие ошибки: ведь мы не только писатели, критики, журналисты – мы еще и преподаватели , мы воспитываем молодых литераторов, молодежь! В статье Лобанова мы видим ревизию линии партии в коллективизации. Нельзя допускать нарушения законов историзма, нельзя делать никаких ревизий в этом вопросе... Ведь если бы не было колхозов – мы не победили бы в Великой Отечественной войне!

 Не надо и неправильно было бы говорить о некоей “абстрактной” душе крестьянина. Душа – это то, что не стоит на месте, развивается диалектически, и игнорировать классовую борьбу, которая тогда шла по всей стране, – нельзя.

 Да, тридцатые годы были сложными, но нечего сводить это время только к разрухе, только к кошмарам и голоду”.

И уже после выступлений других ораторов в своем заключительном слове, как ректор и ведущий заседания, Пименов сказал: “Все, что мы здесь сказали, Лобановым должно быть воспринято как серьезная критика. Мне хочется, чтобы он признал свои ошибки в критике Шолохова, в описании деревни 30-х годов, коллективизации. Итак, ученый совет сегодня совершенно справедливо признал статью М. П. Лобанова в журнале “Волга” неправильной и ошибочной. Заседание закрываем, повестка дня исчерпана”.

 Я и сейчас, читая все, что говорил тогда Пименов, чувствую, как не хотел он обострять разговор, придавать ему политический характер, даже слова “ревизии линии партии” воспринимались мною как проходные в общем строе его спокойной, можно сказать, лояльной речи. А ведь мог бы он, говоря о том, что мы не только писатели, но и преподаватели, воспитатели молодых литераторов, вспомнить ту давнюю историю с моим студентом Георгием Беляковым... ту самую историю, которая доставила ему как ректору столько служебных неприятностей, идеологических проверок. Но об этом он не вспоминал, как будто ничего этого не было, так же как и на литинститутском партсобрании по этому нашумевшему делу я не услышал от него ни одного обвинительного слова в мой адрес как руководителя злосчастного моего семинариста.

 И с его словами о коллективизации я согласен – конечно, без нее мы не победили бы в Великой Отечественной войне! И тридцатые годы – это, конечно, не только разруха, не только голод, не только репрессии, но и невиданный массовый созидательный энтузиазм, небывалый для истории России доступ народа к знаниям, образованию, поистине извержение из народных недр талантов во всех областях жизни – от государственной до культурной. И очистительные 1937—1938 годы, когда эти таланты были призваны крепить мощь страны, заняв места устраненных разрушителей и болтунов троцкистского толка!

 Колоритный был человек Владимир Федорович! Как я уже говорил, он был сыном священника, и это “изгойство” преломлялось в нем демонстративным, довольно забавным иногда “атеизмом”. На партсобрании он как-то возмущался: “Вчера в общежитии захожу в студенческую комнату и вижу – читают! Что бы вы думали? Библию читают! Видите ли, заинтересовались Библией! Нечего им больше читать!” – и оглядывал ряды сидящих в зале с деланным театральным изумлением, – недаром в свое время был он директором театра Вахтангова, главным редактором журнала “Театр”. В другой раз с той же трибуны поведал нам о том, как пошутил над ним Сергей Михалков недавно во время открытия Всемирного конгресса защитников мира. “Сидим с Михалковым. Объявляют президиум. Михалков говорит: “Пименов, иди в президиум. Тебя назвали!” Смотрим: лезет в президиум поп Пимен!” – под смешок в зале закончил ректор Литинститута. Это о патриархе Пимене, кстати, на средства патриархии и был организован этот конгресс. Когда мы вместе с Владимиром Федоровичем были в ГДР, кажется, в 1980 году, он на приеме в Лейпцигской ратуше нахваливал сидевшего рядом с ним руководителя отдела культуры горкома СЕПГ, ярко выраженного еврея, называя его “перспективным работником”. “Неперспективные” немцы, мне показалось, довольно сочувственно реагировали на кадровый прогноз советского геноссе.

 Родовое “изгойство” нисколько не помешало Пименову всю жизнь подниматься по служебной лестнице. Как не помешало священство отца А. Василевскому (он и сам окончил духовную семинарию в Костроме) стать одним из самых выдающихся советских военачальников, Маршалом Советского Союза. (Кстати, Сталин упрекнул Василевского за то, что он прервал связь с отцом-священником, посоветовал забрать старика отца к себе в Москву.) Вообще, Пименов – фигура, характерная для сталинской эпохи и отчасти эпохи брежневской с ее “застоем”, но никак не для хрущевской с ее гнилой “оттепелью” – но на этом я не буду останавливаться.

Вернусь к заседанию ученого совета. После Пименова выступил новый зав. кафедрой советской литературы Вс. Сурганов. В Литинститут он пришел работать недавно, перевел его сюда проректор Александр Михайлович Галанов из пединститута имени Ленина. До этого заведующим этой кафедрой был Виктор Ксенофонтович Панков, человек милый, всегда улыбающийся, но критик весьма всеядный, который в свои статьи, как в мешок, запихивал подряд всех чистых и нечистых, вопящих от соседства друг с другом, и завязывал это скопище узлом соцреализма. После смерти Панкова, услышав о называемых кандидатах на “освободившееся место”, я пришел к Галанову и предложил пригласить на эту должность Александра Овчаренко. Александр Иванович не раз оказывал мне добрые услуги. Он был официальным оппонентом на защите моей кандидатской диссертации в МГУ. Написал положительную внутреннюю рецензию на мою рукопись, которая долго мытарилась в издательстве “Современник”, после чего дело несколько продвинулось. Он предлагал мою кандидатуру в качестве руководителя аспирантов в Академии общественных наук при ЦК КПСС, хотя и безуспешно. Зав. кафедрой в этой академии, знаменитый в писательских кругах “серый кардинал” Черноуцан, поставил на моей фамилии крест, объясняя это тем, что у меня нет педагогического опыта (хотя я уже долгие годы работал в Литературном институте, где, кстати, работаю и теперь, вот уже почти сорок лет, с 1963 года). Когда я заговорил с Галановым об Овчаренко, он с хитроватым пониманием взглянул на меня (дескать, знаю я вашего Овчаренко) и сказал, что есть более приемлемая кандидатура. Таким более приемлемым и оказался Сурганов, который, став зав. кафедрой, с помощью Галанова, с его цековскими связями, переехал из Подольска в Москву, поселился в элитном цековском доме по соседству с главными редакторами, партбоссами.

 Первое мое впечатление о нем было как о человеке, который несколько ушиблен “пятым пунктом”, в частности, касательно русских. Как-то шла защита дипломных работ, выступал мой “семинарист” Муравенко и начал говорить о разнице между американской и русской литературой в пользу последней. Сурганов был оппонентом моего выпускника, и как же я был удивлен, когда он накинулся на него, как на “квасного патриота”, “русского шовиниста”. “Какой же он русский шовинист, когда он украинец, живет в Киеве!” – не выдержав, крикнул я. Неожиданно для меня Сурганов заметно смутился и не нашел ничего лучшего, как сказать: “Я не знал, что он украинец”. Со временем я увидел, что он все-таки из числа “умеренных”, а по поводу моей статьи резонерствовал об “искажении в ней общей картины литературного процесса”.

 Слово “шолоховеду” Федору Бирюкову. До этого он нашептывал в коридоре членам ученого совета, что “надо спасать Лобанова”, а теперь с ходу начал обвинять меня в клевете на Шолохова, на социализм, даже на трактор: “Ведь трактор – это идеологическое и политическое орудие! Поэт Безыменский, который побывал в годы коллективизации в деревне, так писал о тракторе...” И продекламировал с прыгающим от пафоса лицом стихотворение Безыменского о тракторе. Я слушал и не верил своим ушам – всегда льстил мне, призывал в коридоре “спасать меня”, а здесь такая злоба, откуда она? Через несколько дней, столкнувшись с ним, что-то пробормотавшим, в коридоре, я явственно выговорил: “Гнида!”, на что он, оторопев, вскрикнул: “Ах, так!” Лицо его похоже на комок, и кажется, душа его какая-то комковатая: видно, сильно помял ее плен во время войны, опыт только одному ему известного лагерного выживания... Эх, русачки мы, русачки! Чего стоят наши патриотические слова, когда мы в трудное время топим друг друга! Впрочем, может быть, я был не совсем справедлив: призывал же он “спасать” меня. Уже недавно, при встрече с ним, я почувствовал себя неловко за то нехорошее слово в коридоре, и мы мирно поговорили друг с другом; жизнь коротка, особенно в нашем с ним возрасте, и так много кругом взаимной неприязни.

 Смотрю на Евгения Сидорова, который должен сейчас выступать. Вспоминаются слова, сказанные им при разговоре со мной в его кабинете, что он не будет выступать против. Но эта фраза почему-то прокрутилась в моем сознании с обратным смыслом: скажет же что-нибудь против. И почему-то я решил, что не пропустит Евгений Юрьевич то место в моей статье, где приводятся адресованные Зиновьеву слова Ленина о необходимости активизации массового террора в Питере в связи с убийством Володарского. И я как в воду глядел. Сказал обо мне добрые слова как о критике, как о преподавателе, и вдруг о том самом... Тонко сказал: есть в статье место, которое дает основание думать о Владимире Ильиче как о стороннике терроризма.

 – Это не я говорю, – бросил я с места. – Я цитирую из книги Давида Голинкова “Крушение антисоветского подполья в СССР”.

 – Тем хуже! – молниеносно парировал Сидоров, как ракеткой в пинг-понге, что поставило меня просто в тупик.

 Но в целом отношение его ко мне выглядело, употребляя его любимое слово, толерантным. “М. П. Лобанов – человек уважаемый, он хорошо работает в институте, никаких административных мер мы применять к нему не можем и не будем. Но обсуждать книги и статьи, вызывающие споры в печати, мы должны обязательно”. И в последней фразе назвал мою “главную идею” – “мечтательно-консервативной”. Видимо, в этом была какая-то доля истины, хотя и было для меня странно: почему из-за такой мечтательной консервативности разгорелся сыр-бор на самом верху партийной власти? Может быть, и там переоценивали возможности “русской почвенности”, не видя то, что было уже явью – наличную реальность радикальную, имеющую давние революционные традиции и уже готовую перейти в новое свое состояние – “перестроечно-криминального” типа.

Но в итоге могу сказать только доброе слово о “толерантности” ко мне Евгения Сидорова. Даже когда я написал о нем в “Молодой гвардии” что-то “изящно-двусмысленное” по поводу того его “тем хуже”, он не затаил обиду и, уже будучи министром культуры России, повстречавшись со мной во дворике Литинститута, рассказал мне о своей инициативе по некоторому улучшению пенсионной обеспеченности группы писателей-фронтовиков, в которую включил и меня, за что я, по своему инстинкту христианскому считать грехом неблагодарность, ответил ему благодарным письмом.

С обычной ко мне доброжелательностью выступил Виктор Тельпугов, зав. кафедрой творчества Литинститута, при этом, разумеется, оговариваясь, что статья моя “действительно вызывает определенные возражения с политической точи зрения”, и тут же именуя меня “нашим товарищем, прекрасным критиком, которого мы все любим и уважаем”. Привожу здесь эти эпитеты, конечно, не ради дешевой рекламы, а чтобы показать, насколько порядочным было поведение Виктора Петровича, как, впрочем, и некоторых других.

Как всегда, отличился Валерий Дементьев: статья Лобанова порочна своей антипартийностью, антиисторизмом, чему такой преподаватель может научить студентов Литинститута?

В заключение слово было предоставлено мне. Я не послушался советов Сидорова и Алексеева и все-таки сказал о Троцком:

“К сожалению, после смерти Ленина на отдельных этапах коллективизации скрытые троцкисты продолжали проводить линию Троцкого в вопросе о крестьянстве. В основе романа М. Алексеева и лежит эта трагическая ситуация – когда крестьяне пошли по новому пути. И, вместе с тем, столкнулись с троцкистскими методами работы в деревне. Наши идеологические противники – советологи – используют эти известные факты в выгодном для них антисоветском смысле. И заслуга М. Алексеева именно в том, что он не избежал этих фактов, а осветил их с позиции партийной и народной правды (и выбил тем самым возможность идейно спекулировать на драматических событиях нашей истории)...”

В заключение я сказал:

“Журнал “Волга”, печатая мою статью о “Драчунах”, естественно, ориентировался как на партийность позиции автора романа, так и на полную убежденность в искренности, идейную недвусмысленность моей позиции в отношении романа. Именно из указанной выше позиции по вопросу о крестьянстве я и исходил, когда писал свою статью. И если статья воспринята не так, как я хотел, – значит, я не донес до читателей свою мысль, излишне лаконичную, конспективную в некоторых местах. Тут есть над чем мне подумать, и я, безусловно, приму к сведению предъявленные мне упреки. Однако я могу искренне сказать, что никаких нигилистических целей я не преследовал в своей статье. Все, кто знает мою работу в критике на протяжении десятилетий, могут подтвердить, что мне всегда были глубоко чужды любые проявления диссидентства, и я никогда не держал и не собираюсь держать идеологического кукиша в кармане.

Еще раз благодарю за критику, над которой я еще много буду думать и которая не пройдет для меня бесследно”.

После ученого совета мне предстояло еще пройти через партгруппу кафедры творчества. Здесь на меня накинулись Евгений Долматовский и Валерий Дементьев. Долматовский кричал: “Вы пишете, были троцкистские методы в коллективизации. Это клевета! Я сам организовывал колхоз!” Для меня это было сюрпризом! Пятнадцатилетний городской мальчик переделывал “темное” тысячелетнее крестьянство, командовал и учил, как жить и работать на земле! Дементьев в упор, как следователь, угрожающе допрашивал: “Вы признаете критику Центрального Комитета?!” И потом где только он не топтал меня: в издательствах “Советская Россия” и “Современник”, в Госкомпечати, в Союзе писателей РСФСР, на всех заседаниях, в редакции журнала “Октябрь” (он был там членом редколлегии), где мне присудили премию за статью о В. Белове – к его пятидесятилетию – и тут же отменили, как только Дементьев поднял в редакции шум по этому поводу.

Во второй половине 60-х годов в Союзе писателей РСФСР мне было поручено вести работу с молодыми критиками, и, естественно, я использовал эти свои обязанности для того, чтобы в большом количестве привлекать русских в качестве руководителей, участников обсуждений, семинаров. Но в самом начале семидесятых годов с уходом, вернее, снятием с поста руководителя Союза писателей РСФСР Л. Соболева и приходом на его место С. Михалкова ответственным за работу с молодыми критиками сделали Валерия Дементьева, и все переменилось. Из состава членов бюро и совета по критике он убрал почти всех русских, и хотя меня это не коснулось, я не мог оставаться в этой компании. Замелькали одни и те же фамилии в роли руководителей критических семинаров, ведущих участников совещаний. Книпович, Перцов, Гринберг, Молдавский, Борев и т. д. Естественно, был и соответствующий отбор ими в семинары молодых зоилов, которые затем пополнят антирусскую орду в критике.

За моим делом в Литинституте, как мне рассказывал секретарь нашей парторганизации Н. Буханцов, внимательно следил Краснопресненский райком партии, требуя исключения меня из партии и снятия с работы, но до этого не дошло. И вне стен Литературного института было немало лояльных и сочувствующих мне. Владимир Лазарев на собрании московских писателей открыто выступил в защиту статьи и журнала “Волга”, за что получил партийный выговор. Не скрывали своего положительного отношения к статье Вадим Кожинов, Сергей Семанов, Юрий Лощиц, Юрий Селезнев, Марк Любомудров, из молодых – Сергей Лыкошин. Встретил я человеческую поддержку и со стороны Андрея Туркова, несмотря на разницу наших литературных позиций.

Выше приводились слова генсека Ю. Андропова в беседе с первым секретарем Союза писателей СССР Г. Марковым, что с выходом статьи “Освобождение” в журнале “Волга” партийный комитет в Саратове “должен еще принять меры”. И меры были приняты. На бюро обкома партии тогдашний первый секретарь обкома В. К. Гусев добивался ответа: как все это могло произойти, как могла выйти такая статья? В местной партийной газете выступил ее редактор с самыми отъявленными политическими обвинениями в адрес автора статьи, журнала. Оказывается, Лобанова в Москве давно раскусили, так он, как вражеский агент, проник в “Волгу” и произвел эту идеологическую диверсию. Хотя никуда я не проникал, журнал “Волга” сам обратился ко мне с просьбой написать статью. На собрании местных писателей должно было бы, по обычаю того времени, повториться все то, что было сказано в столичной прессе и местным начальством. Но тут вдруг не все пошло по команде. Один из местных писателей, Василий Кондрашов, назвал статью правильной и заявил, что через пять лет отношение к ней будет совсем другое. Надо знать положение писателя в провинции, чтобы оценить такое мужество!

*   *   *

8 февраля 1983 года состоялось обсуждение моей статьи “Освобождение” на секретариате правления Союза писателей РСФСР под председательством С. Михалкова. Я думаю, любопытно было бы привести в сокращении некоторые выступления (по стенограмме).

“С. МИХАЛКОВ:

Товарищи!

Разрешите мне считать заседание секретариата открытым.

У нас сегодня секретариат должен быть ориентирующим нас на будущее и настораживающим наших редакторов в связи с тем, что журнал “Волга” опубликовал статью Лобанова, которую Центральный Комитет партии определил как ошибочную. Обком партии вынес главному редактору Палькину строгий выговор, соответствующие взыскания получили товарищи, которые были причастны к публикации этой статьи. А выводы нам нужно делать здесь.

Статья Лобанова уже обсуждена, статья Лобанова получила соответствующую оценку в “Литературной газете”, в “Литературной России”, и, я думаю, мы не собираемся здесь воспитывать тов. Лобанова. Он достаточно взрослый человек. Это не новичок в литературной критике и литературоведении. В его статье ясно выражена его позиция, его точка зрения на нашу современную литературу. Можно сказать шире: это его мировоззрение. И поэтому воспитывать и учить тов. Лобанова мы не собираемся. Но поскольку мы ответственны за такие публикации в наших журналах, мы должны делать соответствующие выводы.

Удар по нашей литературе нанесен через него, отталкиваясь от него, интерпретируя то, что вздумалось интерпретировать критику. Начиная с шолоховской “Поднятой целины”, он проявил недоверие к писательскому слову, сказанному за все предыдущие годы. Я уж не говорю о том, что Лобанов одной фразой зачеркивает всю детскую литературу. По его мнению, такой литературы вообще нет. Но это пусть, бог ему простит, такая литература есть! Лобанова не будет, а детская литература будет. Но это не предмет нашего сегодняшнего обсуждения.

Нам небезразлично, что взгляд на нашу советскую литературу, на литературные явления становится материалом для проповедничества неверных идейных позиций в отношении литературы. Для нас небезразлично то, что читатель и молодые писатели вводятся в заблуждение, и небезразлично то, что тов. Лобанов преподает в Литературном институте. Вероятно, он и там знакомит своих студентов со своими теоретическими взглядами.

Произведение современного писателя, писателя-коммуниста, произведение критика, очеркиста в нынешних условиях должно быть в какой-то степени маяком, маяком, по которому надо равняться, который указывает путь. И если этот маяк светит не туда, то оказывает ли он помощь нашему большому “кораблю”? Нет, наоборот, он сбивает его с верного пути. А мы рассчитываем наши журналы на широкую читательскую массу и должны понимать, что нельзя читателя сбивать с толку.

Литература – есть часть общего большого партийного дела. А у нас то и дело появляются произведения, не являющиеся частью нашего большого партийного дела.

В. ДЕМЕНТЬЕВ:

Шолохов не мог просто так сказать, что питерский рабочий приехал учить земледельцев, станичников труду. Что же на самом деле происходит в романе? В главах 25, 29, 24 речь идет о том, что учат конкретно, как пахать, Семена Давыдова, причем учит его Разметнов, учит Любишкин. Или другой пример: Кондрат Майданников прочел целую лекцию Семену Давыдову перед тем, как тому взяться за чапыги, он учил его, как нужно пахать на быках.

Так где же питерский рабочий учит станичников земледельческому труду?

В. ФЕДОРОВ:

Это метафора.

В. ДЕМЕНТЬЕВ:

Она неверна. Это вроде ложного маяка, идя на который корабль может подорваться. Это метафора, но нужно понимать, в каком контексте она должна быть.

В некоторых местах концепция Лобанова сводится к тому, что в русской деревне было благолепие, все было прекрасно, но вторглась какая-то инфернальная сила – и все пошло кувырком.

Я напомню один эпизод. Один барин вблизи села Покровское приказал разметать стог сена, который был собран из пятидесяти возов, как уверяли мужики. Этот барин долго спорил с крестьянами. И когда разметали один стог, в нем оказалось тридцать два воза, а не пятьдесят. С кем же это было? С Константином Ивановичем Левиным. И написал об этом Лев Николаевич Толстой. Так было. Такие были мужики, и таков их благостный лик, каким он и должен быть в нашем сознании.

 

Ф. КУЗНЕЦОВ:

Михаил Лобанов знал, на что шел. Статья осмысленная и осознанная. Это – поступок, и не нужно делать вид, что мы чего-то недопонимаем.

Я ее прочитал внимательно и не принял ее внутренне, принципиально и категорически. Считаю, что статья нанесла большой вред нашему литературному делу, нашей критике и нашему читателю. Очень жаль, что сегодня нет здесь Михаила Петровича, было бы правильней пригласить его сюда.

В. ДЕМЕНТЬЕВ:

Он был на ученом совете в Литературном институте, он ничего не принял.

 

Ф. КУЗНЕЦОВ:

Я не согласен с тем, что мы не должны воспитывать, не должны учить. Нужно бороться за каждого человека, и за Лобанова тоже. Нужно спорить, аргументировать и силой, и убежденностью фактов. Потому что Лобанов – это не просто Лобанов, это – тенденция. Нужно спорить и доказывать, нужно давать точную партийную характеристику.

Статья Лобанова написана просто.

Практически круг за кругом снимается все, что дорого нам, что осталось во имя человечества. Сделано это своеобразно.

Роман “Драчуны” написан как прелюдия к роману о Сталинграде. Люди, которые прошли через эти тяжелейшие испытания, жизнью своей спасли отечество, страну.

Вот позиция автора романа Михаила Алексеева. Она вся обращена в будущее. Позиция же автора статьи Михаила Лобанова реакционно-романтическая, то есть в качестве позитива у Лобанова – позитив веховский. Эта статья – заключительный, завершающий аккорд развития Лобанова, которое он прошел за последние десять-пятнадцать лет. Это продолжение идеологии, которая вошла в русскую общественную мысль после революции 1905 года как попытка отречения от русских революционных традиций и поворота сознания в направлении защиты реакции. Кокетничанье с веховской линией в конечном счете, будучи логическим продолжением, приводит именно сюда.

В этом смысле я бы хотел сказать, данная статья – это не просто факт плохого редактирования журнала “Волга”. Эта статья свидетельствует об очень трудных, в какой-то степени кризисных явлениях в нашей критике, теоретическом мировоззренческом разброде.

Н. ДОРИЗО:

Я согласен с тем, что говорил Феликс Кузнецов, особенно в последней части. С одной только фразой я не соглашаюсь. Я имею в виду ущерб, нанесенный Алексееву. Удивительная история произошла с этой статьей. У меня полное ощущение, что статья написана не о романе Алексеева, который я прочитал, а совсем о другом. И эти две вещи существуют порознь.

У Алексеева за плечами большая литература, тот же “Вишневый омут”. В романе “Драчуны” Лобанову нравится только одно, что Алексеев дошел до вершины, когда он показывает голод. Но это однобокое и неверное отношение к литературе, которое не может не вызывать чувство внутреннего желания спорить.

Насчет того, что нет у нас детской литературы, – я об этом даже не хочу разговаривать. Говорить об этом – это значит ломиться в открытую дверь. У меня лично, как у человека, больше всего вызвало возмущение странная и неверная трактовка Лобановым рассказа Платонова “Возвращение”.

Это, товарищи, – Ремарк, а не Платонов. Это – западная литература.

Если бы говорил человек, который не прошел войну... У нас есть фильмы, созданные людьми, которые не были на войне, и это чувствуется. Но Лобанов воевал, а позиция его вызывает чувство спора.

 

Е. ИСАЕВ:

“Волевое начало”, – осуждает Лобанов. Смотря какое волевое начало. Есть волевое начало дьявола, и есть волевое начало бога. Это разные вещи. Если бы не волевое начало, не знаю, сидели бы мы за этим столом.

В каждом человеке, в каждом обществе есть волевое начало. Это как часть разума, как часть основы. Это государство прежде всего. Мы еще государство не отменили. Это партийное начало.

Возьмите ту часть статьи Лобанова, где он подвергает критике большое, громоздкое строительство, говорит, что в громоздком строительстве мы потеряли человека. Но если бы к 1929 году мы не начали делать большое железо, что мы получили бы в 1941-м?

Если бы не было волевого начала, мы бы экономически и технически не осилили фашизм. У нас в литературе, на мой взгляд, упущена одна очень большая тема – как, каким образом была подготовлена энергетическая система нашего государства, если мы, отступив до рубежа Волги, Москвы, Ленинграда, сумели перевооружить армию, потеряв практически все промышленные центры в европейской части.

Так что волевое начало – его нельзя ставить в такое неудобное положение, держать где-то в уголке.

У Лобанова в статье совершена, на мой взгляд, ревизия основной, генеральной исторической идеи всего нашего государства и всей нашей деятельности, и эта ревизия произошла, к сожалению, на фоне прекрасного романа Алексеева. Мы должны Алексеева защитить и всю нашу литературу от субъективных толкований М. Лобанова.

Ю. ГРИБОВ:

мне кажется, в этом нашем заседании нам надо сказать о нашей линии. Между прочим, Лобанов делает всегда такой вид, что он знает что-то такое, о чем не знают другие. А мы знаем, что Лобанов – способный критик. Он учит молодежь и может ее убеждать. Я считаю, что наше мнение об этой статье должно быть самое отрицательное и мы должны серьезно его высказать.

Н. ШУНДИК:

Я не знаю, возможно, от чего-то и надо освобождаться Михаилу Алексееву, всем, видимо, нам надо кое от чего освобождаться, что стало грузом, но только не от метода диалектического мышления. Лобанов пишет: “Если писатель будет честен перед памятью своих погибших друзей, как он честен в “Драчунах” перед памятью погибших земляков, то новый его роман о войне может оказаться и новым словом о ней”.

Но как понимать, по Лобанову, честность М. Алексеева в “Драчунах”, если он назвал это произведение “нравственным судом” над его остальными книгами о деревне? Не метафизическим ли аршином измерил Лобанов “Драчунов”?

И в заключение еще несколько слов вот по какому поводу.

По-моему, мы достаточно сильны, чтобы ошибки подобного рода осмысливать с достоинством, без зубодробильного пафоса, по-товарищески. Но еще нужна хорошая озабоченность, умение и желание не потешать наших врагов, не давать им повод бесноваться по этому поводу: вот, мол, смотрите, расправа над инакомыслием. А у нас, господа, никакой расправы. У нас мужской разговор. И уж будьте уверены, мы в своих делах разберемся сами по всем правилам нашей безукоризненной чести.

С. МИХАЛКОВ:

Ошибки Лобанова не случайность, это его мировоззрение, это – тенденция, это его позиция, причем за ним идут и другие.

Ф. КУЗНЕЦОВ:

Не так уж много.

С. МИХАЛКОВ:

Но все-таки идут.

М. АЛЕКСЕЕВ:

Некоторые товарищи были участниками расширенного секретариата Московской писательской организации, когда роман “Драчуны” выдвигали на премию. Там выступило семнадцать ораторов, и одним из этих ораторов был автор нашумевшей статьи. Он выступал устно, потому несвязно и трудно – трудно было уловить смысл. Но в зародыше в его выступлении было все то, что появилось в этой статье. Желая мне польстить, он сказал, что после появления романа “Драчуны” писать по-прежнему уже нельзя.