Текст книги "Журнал Наш Современник №10 (2002)"
Автор книги: Наш Современник Журнал
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Сергей Субботин • Мои встречи с Георгием Свиридовым (Наш современник N10 2002)
Сергей Субботин
МОИ ВСТРЕЧИ
С ГЕОРГИЕМ СВИРИДОВЫМ*
С первых послевоенных лет – сколько сознаю себя – в нашей квартире не умолкало радио. Сначала это была черная круглая “тарелка”; потом ее сменил прямоугольный ящик-репродуктор. Взрослые на целый день уходили на работу, и я оставался с ним наедине. В те времена по радио часто можно было слышать народные песни и сочинения композиторов-классиков. И постепенно музыка русских композиторов становилась мне все ближе и ближе: их мелодии, пронизывая и наполняя душу, оставались в ней – уже на всю жизнь. С тех ранних пор помню я увертюру к “Руслану и Людмиле” Михаила Глинки, начало первой симфонии Василия Калинникова... Но русские песни и произведения русских композиторов для голоса и для хора были моему детскому сердцу роднее всего. Чтобы не забыть их названий (а может быть, по какой-то иной, необъяснимой причине), я лет в десять завел тетрадку, куда записывал услышанные мною по радио сочинения. Очень жалею сейчас, что она не сохранилась...
В середине 1957 года, когда мне шел пятнадцатый год, у нас дома появился радиоприемник “Балтика”. Однажды, вращая ручку его настройки, я случайно “набрел” на незнакомое произведение для солиста, хора и оркестров. Оно сильно поразило меня – прошло вот уже сорок с лишним лет, а я так и не могу забыть своего тогдашнего восхищения удивительно свежим, таинственно-волшебным звучанием инструментов и хора:
Плачет леший у сосны,
Жалко летошной весны,
Oй, Купало, oй, Купало!..
Когда музыка закончилась, диктор объявил: “Вы слушали “Поэму памяти Сергея Есенина” Георгия Свиридова”. Имя автора осталось в памяти, и я стал обращать на него внимание, стараясь заранее, по программам радиопередач, узнавать об исполнении сочинений композитора, чтобы непременно их послушать.
В 1959 году, окончив среднюю школу на родине – в одном из поселков Кинельского района Куйбышевской области, я приехал в столицу и поступил, как того и хотел, на химический факультет МГУ. В актовом зале университета на Ленинских горах в те годы регулярно проходили концерты классической и современной симфонической музыки. На них нередко бывал и я, сначала с друзьями по студенческому общежитию, а после женитьбы (уже в аспирантские времена) – вместе с женой. Однако со свиридовскими сочинениями музыканты в университет почему-то не приезжали, и мы начали ходить на консерваторские концерты, где звучала его музыка. Тогда я еще не сохранял, как впоследствии, программ этих вечеров, и не смогу сейчас точно назвать не только день и месяц, но даже и год, когда впервые услышал музыку Свиридова в “живом” исполнении. Помнится только, что шла в тот раз его “Патетическая оратория” на слова Маяковского.
Первая по времени концертная программа, которая отыскалась у меня теперь, – это программа авторского вечера композитора в Большом зале консерватории 25 декабря 1967 года. В исполнении симфонического оркестра Московской государственной филармонии и Республиканской Академической русской хоровой капеллы под управлением Кирилла Кондрашина, кроме оркестрового “Маленького триптиха” и “Поэмы памяти Сергея Есенина”, в концерте прозвучало еще одно произведение того же жанра, что и “Поэма...”, – маленькая кантата “Снег идет” на слова Бориса Пастернака.
Это сочинение Свиридова мне, наверно, как и многим другим сидевшим тогда в зале, было незнакомо – ведь первое его публичное исполнение прошло всего лишь годом ранее... Со временем “Снег идет” станет близок мне так же, как и “Поэма памяти Есенина”. Но в тот вечер больше всего, что называется, легли на душу песни для баса. Пел их Александр Ведерников, а за роялем был сам композитор.
Сразу же возникло ощущение удивительной гармонии интонаций певца со звучанием инструмента под руками автора. Поэтическое слово, слитое с музыкой, шло к сердцам слушателей, минуя все и всяческие ratio, – так, как необходимо было ее творцу. Теперь, спустя несколько десятилетий, я понимаю, как неимоверно трудно было достичь такого результата... Но тогда, конечно, об этом и не думалось.
Через несколько месяцев я закончил аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию и был принят на работу в Институт физики высоких давлений Академии наук СССР, находящийся в одном из подмосковных академических городков (теперь это город Троицк, где я живу и по сей день). Вечером 31 декабря 1969 года мы с женой и трехлетней дочкой перевезли из университетского общежития наш нехитрый, еще студенческий скарб в квартиру, предоставленную нам институтом. Быт налаживался, о нем уже можно было не думать, и мы возобновили посещения концертов, благо территориально обосновались всего в полутора часах езды от консерватории.
С сезона 1972—1973 годов наши с женой поездки за свиридовской музыкой стали регулярными. Я начал складывать концертные программы в отдельную папку, а потом и в коробку побольше; недавно пересчитал их, и оказалось, что только программ с произведениями Свиридова за 25 лет – с 1971 по 1996 год – собралось у меня около ста пятидесяти. На них мы отмечали изменения в порядке следования номеров, если они случались, и названия сочинений, исполненных сверх обозначенных печатно. Иногда здесь же по горячим следам записывались впечатления от услышанного.
24 февраля 1973 года в Большом зале консерватории нам еще раз посчастливилось встретиться с живым звучанием ансамбля Свиридов – Ведерников. Первое отделение концерта было составлено из романсов русских композиторов – Глинки, Бородина, Мусоргского.
Не требуй песен от певца,
Когда житейские волненья
Замкнули вещие уста
Для радости и вдохновенья...
С музыки Глинки на эти слова начался тот памятный вечер. Затем прозвучала “Попутная песня”, а следующим номером стала знаменитая глинкинская “Венецианская ночь” на слова Ивана Козлова. И посейчас остаюсь в убеждении, что Свиридов и Ведерников – поистине совершенные исполнители этого романса (к счастью, он был записан на пластинку).
Такое же сильное впечатление произвели песни Мусоргского, особенно “Серенада” из цикла “Песни и пляски смерти”. А первым из “бисов” концерта стала его же песня “По грибы” на слова Льва Мея, которую я никогда не слыхал раньше:
Рыжичков, волвяночек,
Белыих беляночек
Соберу скорешенько
Я, млада-младешенька,
Что ль для свекра-батюшки,
Для свекрови-матушки,
Перестали б скряжничать,
Сели бы пображничать!..
Это колоритное сочинение было не только спето с неподражаемой иронией, но и сыграно певцом в духе оперных персонажей Мусоргского... Надо ли говорить, какой неравнодушный прием встретила такая интерпретация у слушателей.
Второе отделение концерта было целиком свиридовским. Начатое “Слезой” на народные слова и “Любовью” на слова раннего Есенина (“Шел Господь пытать людей в любови...”), оно продолжилось лубком Свиридова – Маяковского “История про бублики и про бабу, не признающую Республики” и дивной лирической миниатюрой “В Нижнем Новгороде” на слова Бориса Корнилова, до этого слышанной мною только по радио.
Не изглаживается из памяти прозвучавшая тогда песня на слова Федора Тютчева “Эти бедные селенья...”. Она впрямую перекликалась с есенинско-свиридовской “Любовью”:
...Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Как и в концерте 25 декабря 1967 года, заключал программу “Голос из хора”, ставший для слушателей подлинным потрясением. Певца и композитора не отпускали со сцены. Чувствовалось, что они тоже были по-настоящему воодушевлены, – “сверх плана” нам было подарено целых четыре песни. Это были помянутая уже “По грибы” Мусоргского и “Изгнанник” Свиридова, а также его ранние вещи, хорошо знакомые публике, – пушкинское “Подъезжая под Ижоры” и “Как яблочко румян” на слова Беранже в переводе Василия Курочкина.
В тот вечер в зале был наш давний друг Володя Евреинов, которому музыка Свиридова тоже стала близкой и любимой. По ходу концерта ему, по счастью, удалось сделать несколько удачных фотоснимков композитора и певца, оставшихся у нас как память об этом незаурядном событии музыкальной жизни России.
В начале 1970-х годов при Росконцерте дирижером Владимиром Мининым был создан камерный хор, который сразу привлек к себе внимание и публики, и композиторов, пишущих хоровую музыку. Вскоре началось сотрудничество Свиридова с этим коллективом, продлившееся около двадцати лет. Само собой, ни одного концерта хора Минина со свиридовскими сочинениями мы не пропускали.
5 января 1974 года Малый зал консерватории был переполнен – камерный хор Росконцерта представлял там свою новую, исключительно насыщенную и разнообразную программу.
Первое отделение было отдано в основном русской хоровой музыке XVI-XVIII веков, имен авторов которой история не сохранила. К тому же эти старинные сочинения стали своеобразной “оправой” современного хорового триптиха. Между мажорным виватным кантом “Радуйся Роско земле” и “Торжественным концертом на 12 голосов” Н. Бавыкина прозвучали три хора Свиридова... Это были (в порядке следования, отличающемся от обозначенного в печатной программке): “Любовь святая” из музыки к драме А. К. Толстого “Царь Федор Иоаннович”, “Хоровод” на слова Блока и “Ты запой мне ту песню, что прежде...” на слова Есенина, причем “Хоровод” публично исполнялся впервые. Этот хор очень понравился слушателям и сразу же был повторен. То же произошло и с есенинской песней Свиридова.
Второе отделение началось хорами западноевропейских композиторов – от Орландо Лассо и И. С. Баха до Ф. Пуленка и О. Мессиана. По программе концерт должен был завершиться трехчастной свиридовской кантатой “Снег идет”.
Ведущую партию ее финала (“Ночь”) поют мальчики. Но им приходится, находясь на сцене, ожидать своего вступления достаточно долго, пока взрослый хор не исполнит первые две части. В тот вечер один из маленьких хористов (по-видимому, не выдержав напряженного ожидания) потерял сознание. Впрочем, его тут же увели со сцены, и при этом удалось даже не прерывать пение. А по окончании публика устроила такую овацию, что мальчикам пришлось спеть “Ночь” еще раз:
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник
У времени в плену...
Горячий прием, которым была встречена программа концерта, побудил руководителя хора продолжить вечер. После исполнения русской народной песни “Таня-Танюша” в обработке Валерия Калистратова мы неожиданно очутились в атмосфере, совсем чужой тому, что прозвучало раньше. Хор спел пронизанную джазовыми синкопами “Радость – ритм” Джорджа Гершвина, а затем кто-то из хористов объявил: “Спиричуэл “Сухие кости”, т. е. еще одно сочинение в таком же духе. И вдруг мы увидели, как Свиридов, который был на концерте вместе с женой Эльзой Густавовной, стремительно поднялся, взял ее за руку и прямо-таки потащил к выходу. Правда, особого удивления это не вызвало, потому что было вполне естественной реакцией на происходящее, ведь и мне тогда пришли в голову слова одного из персонажей Максима Горького: “Испортил песню...”
Но безоглядность свиридовского возмущения запомнилась крепко. Нетрудно было представить, что мог услышать (и скорее всего услышал) от него Минин тогда, под горячую руку. Спустя годы мне тоже доведется однажды испытать на себе (слава Богу, лишь глухие) раскаты негодования Георгия Васильевича. Однако об этом – попозже...
Шло время. Подросла наша дочка Света, и мы начали брать ее с собой на концерты. 7 декабря 1975 года мы пришли в Малый зал консерватории на авторский вечер Свиридова. Вместе с композитором выступил тогда Евгений Нестеренко – в то время, наверное, самый молодой из ведущих басов Большого театра. Среди номеров программы были две песни, которые публично прозвучали впервые: “Гибель комиссара” на слова Александра Прокофьева и “Петербургская песенка” на слова стихотворения Александра Блока “Хожу, брожу понурый...”.
“Блоковская” песня вызвала такой восторженный прием, что исполнители сразу же повторили ее. А наша девятилетняя дочь, взяв программку концерта, поставила у названия этого произведения три больших восклицательных знака... Детское сердце сразу же потянулось к задушевной простоте и великой правде безыскусного напева, рожденного композитором в слиянии со столь же безыскусными и простыми, но от этого не менее значительными поэтическими строками Блока. С того момента “Петербургская песенка” стала одной из самых любимых в нашей семье.
12 января 1976 года в Большом зале консерватории состоялся еще один вечер свиридовской музыки. За роялем был автор. В первом отделении, как и в прошлый раз, пел Нестеренко, а во втором – Елена Образцова. Концерт открылся циклом песен для баса на слова Роберта Бернса в переводе С. Я. Маршака. Когда исполнение закончилось, Светлана написала на программке рядом с перечнем частей цикла: “Музыка: вся музыка очень красивая. Одна быстрая, другая медленная и ласковая”.
В ту зиму авторские вечера Свиридова проходили в связи с его шестидесятилетием. Дочка знала про это и захотела сама поздравить композитора. У нас дома было несколько грамзаписей его музыки с изображениями автора на конвертах пластинок, а также книга А. Н. Сохора “Георгий Свиридов” (М., 1972), иллюстрированная фотоснимками. Уже не помню, какая из этих фотографий стала Свете образцом для ее портретного рисунка Свиридова. Закончив работу, она самостоятельно подписала рисунок и послала (без всяких сопроводительных пояснений взрослых) на имя юбиляра по адресу Союза композиторов СССР.
Этот детский знак внимания дошел тогда до адресата и очень его тронул. Правда, узнали мы об этом только через одиннадцать лет. Лишь в мае 1987 года, спустя пять лет после нашего личного знакомства, Эльза Густавовна Свиридова передаст мне пластинку с записью “бернсовского” цикла в исполнении А. Ведерникова и автора, на конверте которой, слева от изображения прекрасной склоненной головы Георгия Васильевича, я увижу его собственноручную надпись: “Светлане Субботиной с самыми лучшими пожеланиями. Г. Свиридов. 22. III. 76”.
В те же мартовские дни 1976 года Виктор Татарский, ведущий передачи “Встреча с песней”, прочел в ней мое письмо со словами сердечной признательности композитору. Оно было отправлено на радио еще в предъюбилейном ноябре 1975 года и заканчивалось просьбой дать в эфир свиридовский хор “Как песня родилась” на слова Сергея Орлова. Эта просьба была выполнена.
К тому времени музыка Свиридова не только дарила нашу семью праздниками концертов, но и прочно вошла в быт. В начале февраля 1976 года у нас родился второй ребенок – сын, и я помню, например, как в первые месяцы жизни младенца, укачивая его перед сном, напевал ему, как колыбельную, свиридовскую песню “В октябре” на слова Блока:
Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре.
Забытая лошадка бурая
Гуляет на дворе.
Снежинка легкою пушинкою
Порхает на ветру,
И елка слабенькой вершинкою
Мотает на юру.
Вообще русская поэзия, как и русская музыка, была очень близка мне с малолетства. В отрочестве и ранней юности я не расставался с оказавшимся у нас дома томиком стихов Тютчева. В начале и середине 60-х годов я, конечно, ходил на московские поэтические вечера, следил за появлением в печати произведений поэтов начала XX века, о которых почти ничего не говорилось в школьных и вузовских учебниках по литературе. У моих современников, входивших в жизнь в те годы, все их имена и на слуху, и в памяти...
Но среди них почему-то не было такого – Николай Клюев. Это имя можно было встретить, пожалуй, только в литературе о Есенине. В отличие от книг Ахматовой, Есенина и Пастернака, которые (при всех ограничениях) выходили и тогда, прочесть Клюева в современном издании в ту пору было невозможно: его имя находилось под негласным запретом.
Помог случай. В личной библиотеке одного из моих коллег по институту Анатолия Гулютина оказался двухтомник Клюева 1919 года “Песнослов”. Где-то в середине 70-х годов он попал мне в руки. Открыв вторую книгу “Песнослова”, я прочел:
Четыре вдовицы к усопшей пришли.
Крича, бороздили лазурь журавли.
Сентябрь-скопидом в котловин сундуки
С сынком-листодером ссыпал медяки...
Образность и непохожесть этих строчек ни на какие другие поразили меня. Конечно, я немедленно забрал “Песнослов” к себе домой, чтобы читать и перечитывать клюевские стихи. А потом стал выяснять, пишут ли все-таки что-нибудь о поэте и его творчестве в наши дни, и узнал, что в Петрозаводске живет краевед А. К. Грунтов, который печатает статьи о Клюеве в журнале “Север”. Я послал туда на имя Александра Константиновича письмо с накопившимися у меня к тому моменту вопросами о поэте. Он ответил мне, и с тех пор началось наше тесное сотрудничество, продлившееся до последних дней жизни этого замечательного человека.
Летом 1980 года я поехал в Петрозаводск, чтобы повидаться с ним и побывать в клюевских родных местах (тогда я уже знал, что от Петрозаводска до Вытегры, где бывал и жил Клюев, можно добраться по Онежскому озеру всего за три часа). Все это осуществилось, и я вернулся домой, переполненный тем, что увидел и узнал на родине поэта.
Мой восторг “новообращенного” требовал выхода – им непременно надо было с кем-то поделиться. И тут случилось еще одно событие. Я приобрел вышедшие из печати ноты сочинений Свиридова на слова Есенина “Отчалившая Русь” и “Светлый гость”, еще нигде не исполнявшихся. Они вызвали во мне такие эмоции и раздумья, что я, ранее и не помышлявший о прямом обращении к композитору, начал писать ему письмо. Оно было закончено и отправлено в августе или сентябре 1980 года.
Вот это письмо; привожу его здесь (как и каждое из тех моих писем, о которых еще будет речь) по сохранившемуся черновику:
Глубокоуважаемый Георгий Васильевич!
Прежде всего, извините меня, Бога ради, за то, что я отрываю у Вас время. Я долго не решался написать это письмо, однако сейчас мне кажется долее невозможным обойтись без обращения к Вам.
Музыка Ваша, особенно хоровая и вокальная, уже давно стала частью моей жизни. Хотя и звучит это выражение в достаточной степени банально, оно – не фраза. Я убежден, что Ваши сочинения являются идеальным воплощением русской поэзии в пении, драгоценным сплавом русского стиха и русской музыки.
Очень трудно писать об этом, да и нужно ли? Можно ли перевести на язык прозы то настроение, которым проникаешься, когда слушаешь “Петербургские песни” или “Поэму памяти Есенина”, “Пушкинский венок” или “Душа грустит о небесах...”, “Голос из хора” или “Любовь святая”?
Земной поклон Вам – и от меня, и от моей семьи, и от всех моих близких друзей – почитателей Ваших.
Недавно я испытал большую радость, познакомившись с клавирами Ваших новых сочинений на стихи Есенина. Хотя музыкальное образование мое типа “церковно-приходской школы”, разобрать партию для голоса я в состоянии. Впечатление очень сильное – эта музыка уже стала “моей”. И сейчас, когда я пишу эти строки, мне звучит: “Тебе, твоим туманам и овцам на полях несу, как сноп овсяный, я солнце на руках”. С нетерпением жду, когда “Светлый гость” и “Отчалившая Русь” появятся на московских афишах (мы стараемся не пропускать ни одного концерта, где исполняются Ваши сочинения).
Надо сказать, что не меньшее впечатление произвел на меня Ваш выбор стихотворных текстов поэта для этих сочинений. А дело тут вот в чем.
Хотя я работаю в Институте физики высоких давлений АН СССР в области спектроскопии твердого тела, моя большая любовь к русской поэзии – и особенно к поэзии первой трети нашего века – в конце концов привела меня к необходимости изучить по первоисточникам творческое наследие некоторых первоклассных, но полузабытых поэтов того времени. Речь идет о поэзии Клюева, Клычкова и Орешина, т. е. о тех поэтах, в кругу которых начиналась поэтическая деятельность и известность Есенина.
Особенно много я занимаюсь “олонецким баяном” Клюевым (которого, несмотря на все их разногласия, Есенин много раз печатно и публично называл своим учителем). Довелось мне недавно побывать в бывшей Олонецкой губернии – и в ее центре Петрозаводске, и в Вытегре, где Клюев жил в 1918—1922 гг., – повстречаться с энтузиастами-исследователями творчества и биографии Клюева и даже с людьми, которые знали поэта лично. Сейчас в моем собрании есть не только большинство стихов Клюева (известных и малоизвестных), но и его исключительной силы проза, напечатанная в основном в уездной вытегорской газете в 1919 г.
И вот, когда я познакомился со “Светлым гостем” и с “Отчалившей Русью” и пропел (если позволительно сказать “пропел” применительно к моему безголосому “пению”) себе эти циклы, меня поразило, как Ваш выбор стихов Есенина для них и Ваша музыка удивительно высвечивают эту связь творчества учителя и ученика – Клюева и Есенина.
Потом я вспомнил “Деревянную Русь”, “Душа грустит о небесах...”, некоторые песни из “У меня отец крестьянин”, – и я понял, что слышу Клюева в Ваших песнях на стихи Есенина.
Вот один пример. С недавних пор, всякий раз, когда я слушаю “Душа грустит о небесах...”, мне почему-то вспоминается клюевское стихотворение, полный текст которого я не могу не привести здесь же.
Звук ангелу собрат, бесплотному лучу
.
Это стихотворение потрясает своей мощью и самобытностью словесного выражения. В одном из своих интервью Вы говорили о “мощной музе Расула Гамзатова”. Это определение как нельзя более подходит и к поэзии Клюева. Муза Клюева – мощная муза. Не могу удержаться, чтобы не процитировать полностью еще одно его стихотворение.
Задворки Руси – матюги на заборе
.
Но клюевская муза бывала и глубоко лиричной, а в минуты потрясений становилась вопленицей. Ярчайший пример этому – “Плач о Сергее Есенине”, стихотворный цикл, многие из частей которого, пронизанные непоправимостью утраты, исполнены высочайшего трагизма. К сожалению, уже больше 50 лет этот “Плач” не перепечатывался полностью. В клюевский сборник 1977 года из “Библиотеки поэта” вошли лишь небольшие (и далеко не самые характерные) отрывки из него. Надо сказать, что в этот сборник не включены многие лучшие сочинения поэта зрелого стиля (20—30-х годов).
В автобиографической заметке Клюев писал: “...флейта – моя музыка”. Голос флейты в его поэзии не всегда можно различить за мощными голосами органа и “трубной меди”. Но когда эта флейта пела соло, ее мелодия была неповторима:
Плач дитяти через поле и реку
.
Одно из клюевских стихотворений заканчивается строфой:
И взлетит душа алконостом
В голубую млечную медь
Над родным плакучим погостом
Избяные крюки допеть.
Поэту не удалось допеть свои песни на родине. Сбылись его пророческие строки, написанные за шестнадцать лет до смерти:
Над Багдадом по моей кончине
Заширяют ангелы крылами
И помянут пляскою дервиши
Сердце-розу, смятую в Нарыме,
А старуха-критика запишет
В поминанье горестное имя.
Он скончался от сердечного приступа на станции Тайга, в Нарымском крае . Но остались жить его удивительные стихи, его “избяные крюки”, которые Вы уже расслышали (и дали услышать нам) в стихах великого клюевского ученика – Есенина.
У меня есть мечта – услышать когда-нибудь Ваши вокальные сочинения на стихи Клюева, самобытнейшего русского поэта.
Именно поэтому я не мог не написать Вам. Доброго Вам здоровья на долгие годы.
С искренним и глубоким уважением
Субботин Сергей Иванович,
кандидат химических наук.
Конечно, все это было писано в надежде, что Свиридов обязательно прочитает письмо. Но я даже подумать не мог, что он, человек, живущий предельно насыщенной творческой жизнью, в которой, без сомнения, на счету каждая минута, станет на него отвечать.
Как говаривали в старину, судьба распорядилась иначе.
Вечером 20 ноября 1980 года, придя с работы, я увидел в почтовом ящике конверт. Взяв его в руки и взглянув на обратный адрес, я буквально остолбенел, потому что там стояло: “Г. В. Свиридов 123056 Москва, Б. Грузинская, 36, к. 57”. На листке бумаги, вынутом из конверта, было написано:
Москва – Ново-Дарьино
14 ноября 1980 г.
Многоуважаемый Сергей Иванович!
Ваше письмо произвело на меня исключительно большое впечатление. Я много раз перечитывал его, читал своим близким.
Какое счастье, что на свете (у нас, в России) существуют подобные Вам, редкие люди, живущие столь глубокой внутренней жизнью. Присланные Вами стихотворения Н. А. Клюева – изумительны, я их не знал.
У меня есть его книга, недавно изданная в “Библиотеке поэта”. Поэт он несомненно гениальный. Влияние оказал громадное и на Блока, и на Есенина, в значительной мере выросшего под его воздействием, сознававшего это и потому старавшегося отпочковаться, освободиться (этим и объясняются резкости Есенина по отношению к нему!). Повлиял Клюев и на А. Прокофьева (ранних, лучших его стихов), и на Заболоцкого (как это ни странно), и вообще на многое в литературе. Он предвосхитил пафос и отчасти тематику лучшей современной прозы и т. д.
Как прискорбно, что имя его покрыто до сих пор глубокой тенью. Место его в русской литературе – рядом с крупнейшими поэтами XX века.
Писать музыку на его слова соблазнительно, но это неимоверно сложно. Поэзия его статична; это – невероятная мощь, находящаяся в состоянии покоя, как, например, Новгородская София или Северные монастыри. Стихи его перегружены смыслом и символикой и требуют вчитывания, вдумывания. Музыка же должна лететь или, по крайней мере – парить. В Клюеве слишком много земли (но не “земного”, под которым подразумевается светское, поверхностное!), он весь уходит в глубину, в почву, в корни.
Работаю я много, сколько хватает сил. Теперь моя задача: приготовить “Светлый гость” и “Отчалившую Русь” (соркестровать окончательную редакцию и исполнить). Разучиваю я с артистами и уже готовое: новые песни и хоровые сочинения на слова Блока.
Желаю Вам и Вашим близким здоровья и всего самого хорошего. Пусть Вас никогда не покидает тот Высокий Дух, в котором Вы живете.
Г. Свиридов.
Это страстное, светлое, душевно открытое письмо не только потрясло меня до глубины души, но и утвердило в том, что я – на верном пути.
Вскоре вышел в свет альманах “День поэзии 1980”. В нем – через пятьдесят с лишним лет после первого появления в печати – была републикована поэма Клюева “Деревня”. Этому можно было бы только порадоваться, если бы не многочисленные огрехи, усеявшие страницы “Дня поэзии” с клюевским произведением. Я не смог пройти мимо этого равнодушно и разыскал по телефону составителя альманаха, известного исследователя и биографа Блока Станислава Лесневского, знакомы с которым мы не были. Выслушав мои эмоциональные и сбивчивые замечания о неисправности текста “Деревни”, он не только не обиделся на них, но тут же предложил мне обратиться к составителю следующего “Дня поэзии” с тем, чтобы напечатать Клюева и там.
Этим человеком оказался поэт Владимир Лазарев, который с большим энтузиазмом воспринял идею поместить неизвестные клюевские сочинения в альманах, им ведомый. Кроме того, он представил меня Евгению Ивановичу Осетрову, главному редактору “Альманаха библиофила”. Хотя и в том, и в другом издании произведения Клюева были приняты для публикации, я все ждал, когда же они пойдут в набор... И только после этого (в августе 1981 года), подготовив для Свиридова тексты некоторых стихов и статей Клюева, я решился отправить ему вместе с ними такое письмо:
Глубокоуважаемый Георгий Васильевич!
Ваш ответ на мое письмо в ноябре прошлого года, без преувеличения, многое изменил в моей жизни. Обретя в Вашем лице могучего союзника в оценке клюевской поэзии, я окончательно осознал, что должен включиться в активную деятельность по разысканию и пропаганде наследия великого Клюева, оболганного и увешанного доносительскими ярлыками, которые в конце концов и привели его к гибели.
У меня нет слов, которыми я мог бы выразить Вам свою признательность. Истинным ответом на Ваше удивительное письмо могут стать лишь мои конкретные дела, направленные на возрождение той части наследия Клюева, которая еще не раскрыта читателю до сего дня.
Пока реализация замыслов, хоть в малой степени ведущих к этой цели, была в начальной стадии, я считал себя не вправе писать Вам – попросту рука не поднималась. Но сейчас уже кое-что начинает проясняться, и мне очень бы хотелось рассказать Вам об этом.
Начну с того, что, благодаря доброму участию В. Я. Лазарева и Е. И. Осетрова (которых Вы, быть может, знаете), я получил возможность работать в московских архивах с материалами поэта. И открылись мне тексты, дотоле мною невиданные и неслыханные, – стихи конца 20-х – начала 30-х годов, многие из которых – истинные создания гения. Кое-что из этих стихов, как говорят, опубликовано за рубежом, но наш-то читатель не знает их совсем! И посему представление о Клюеве оказывается сильно обуженным.
Мне очень хочется, чтобы Вы прочли хотя бы некоторые из этих текстов. Поэтому я прилагаю к своему письму часть клюевских стихов и статей с датировкой, более или менее близкой к реальной. То, что написано от руки, – это тексты, скопированные мною непосредственно с автографов поэта (за аутентичность их оригиналам я ручаюсь). Исключение составляют отрывки из поэмы “Погорельщина”, рукопись которой, по словам специалистов, находится за рубежом – здесь я использовал один список и две архивные машинописные копии, сопоставление которых позволило восстановить, как кажется, текст, весьма близкий к автографу.
Что касается машинописных текстов, то все эти стихи и проза были напечатаны либо в авторских сборниках поэта, либо в периодике, но в сборник “Библиотеки поэта” абсолютное большинство их не вошло. Правка машинописи стихов сделана также по автографам (там, где это было возможно) либо после дополнительной сверки с первопечатными текстами (для прозы). В поэме “Деревня”, появившейся в “Дне поэзии” в 1980 году, я исправил все опечатки, вкравшиеся при публикации, и ксерокопию ее также прилагаю.
Мне кажется, что эти сочинения дают необычайно много для подлин-ного постижения многогранного облика поэта.
К счастью, сейчас появились возможности опубликовать хотя бы часть этих творений. Е. И. Осетров принял для публикации в редактируемом им “Альманахе библиофила” некоторые статьи поэта. . В. Я. Лазарев, являющийся в этом году составителем “Дня поэзии”, энергично поддержал предложенные мною для публикации стихи и прозу Клюева (в т. ч. статью “Медвежья цифирь”, которую Вы найдете в этой папке). В результате “День поэзии 1981” будет содержать довольно объемистую подборку клюевских текстов (здесь дело дошло уже до гранок, так что, по-видимому, в октябре-ноябре книга выйдет в свет).