Текст книги "Журнал Наш Современник №10 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

А уже после того, как в Приднестровье в декабре 2001 года состоялись президентские выборы, вновь избранный И. Смирнов с дипломатической гибкостью заявил: “Мы не отказываемся ни от предложений Леонида Даниловича по общим пространствам, ни от предложений Евгения Максимовича по общему государству...” Тем самым России предоставлялся шанс сказать свое слово, a как она распорядилась им, мы уже знаем. Тирасполю оставалось сделать свои выводы, которые и были представлены российским депутатам, журналистам и общественности, прибывшим в приднестровскую столицу для участия в работе форума “Мы – Россия” (22—23 июня). Они были изложены в выступлении министра иностранных дел ПМР В. Лицкая, поистине взорвавшего бомбу; а следующую бомбу, уже по возвращении в Москву, взорвал традиционно поддерживавший Приднестровье депутат В. Алкснис, сделавший сенсационное заявление под шапкой: “Смирнов отрекся от России” – разумеется, тут же восторженно распространенное кишиневской прессой. Так что же произошло на форуме?

*   *   *

Суть заявления госсекретаря ПМР сводилось к следующему (цитирую почти дословно – так, как записала на форуме): если Россия решила уходить из региона, то ее развод с Приднестровьем следует оформить цивилизованно; если же она намерена осуществлять здесь свои интересы, то ей следовало бы дать Приднестровью определенные преференции. Не вижу в такой постановке вопроса ничего оскорбительного для России. Напротив, полагаю, что в сложившейся ситуации, когда Тирасполю надели удавку на шею, слово “преференции” являет собой верх политкорректности, ибо с уст-то у всех (и это было видно по реакции зала, с большим количеством молодежи, т. к. форум проходил в здании университета) рвется: “Дайте вздохнуть!” Равным образом, для тех, кто знаком с ситуацией, – а для депутатов и для журналистов это является профессиональной обязанностью – не могло быть ничего неожиданного в перечне тех стран, которые, реализуя свои интересы, могли бы стать более гибкими партнерами для Приднестровья: США, Германия, Польша и, разумеется, Украина. Да, сделано было заявление Лицкая в эпатажной манере (следует отметить, однако, что оно не было официальным), в чем-то на грани фола, и было естественно ожидать бурной дискуссии, которая и произошла.

Но дискуссии, а не заявлений, подобных тому, с которым – и на сей раз вполне официально – выступил депутат Алкснис, поставивший вопрос не более и не менее, как о ликвидации (!) думской комиссии по Приднестровью. А также – о проведении в ПМР досрочных перевыборов президента. И все это на основании личных впечатлений одного или нескольких человек?! Ведь даже российская делегация, и вообще-то не обладавшая такими прерогативами, не собиралась для вынесения какого-либо коллективного суждения. И мне совершенно непонятно, от чьего имени – учитывая, сколько людей из России защищало, поддерживало и продолжает поддерживать Приднестровье – депутат Алкснис, предъявляя свой ультиматум Тирасполю, заявляет: “Мы решили, мы считали” и т. д. и т. п. Что до содержания заявления, то, увы, перед нами повтор худших штампов антиприднестровской пропаганды всех минувших двенадцати лет и особенно последнего года. Внезапно прозревший Алкснис сообщает о “контрабанде на уровне 3—4 млрд долларов в год”, и в этой связи законно возникает вопрос: коль скоро он давно располагал такой информацией, то почему же так упорно скрывал ее? А если он вдруг столь внезапно и ко времени, словно роялем в кустах, обзавелся ею, то это не может не наводить на размышления. Либо же тогда можно говорить о вопиющей некомпетентности, которая в сочетании с мелодраматическими эффектами вообще обесценивает документ.

Да и какова цена заявлению, в котором ни слова не нашлось для хотя бы самого мягкого упоминания о стратегии удушения Приднестровья, проводимой Москвой? Смирнов, видите ли, отрекся от России – а не наоборот ли? Не Москва ли отреклась от Приднестровья? Истина прекрасно известна Алкснису, как и каждому, кто сколько-нибудь внимательно следил за развитием ситуации в регионе. А потому сомнительно, чтобы Алкснис и сам верил в то, чем вдруг завершает свое погромное заявление: “Мы считали и считаем, что Приднестровье должно рассматриваться как российский анклав, окончательная утрата которого обернется для России колоссальным стратегическим поражением, фактическим уходом из региона”.

Помилуйте, но ведь этот “фактический уход” уже состоялся, несмотря на едва ли не коленопреклоненные мольбы “анклава” о сохранении всестороннего российского присутствия*. Сам же такой уход является неизбежным следствием согласия России на описанную выше геостратегическую перекройку всего балкано-дунайского и причерноморского региона, полностью передаваемого под контроль НАТО. И еще в 1997 году тогдашний госсекретарь США Мадлен Олбрайт со всей откровенностью заявила, что такая перекройка основной своей целью имеет полное аннулирование здесь российского присутствия, каковое и будет означать окончательное решение Западом ставившихся им перед собой в период “холодной войны” задач.

“Надо видеть, – заявила тогда Олбрайт, выступая в Сенате, – угрозы будущему Европы. Я имею в виду прямые угрозы членам НАТО... Именно к этой категории относится вопрос о будущем России. У нас есть все основания быть оптимистичными на сей счет. В то же время нельзя исключать, что Россия вернется к своей прежней манере поведения... США – это европейская держава. Наши интересы лежат не только к западу от реки Одер, но и в пространстве, на котором живет более 200 млн человек в странах между Балтийским и Черным морями (курсив мой. – К. М. ). Мы вели холодную войну для освобождения этих стран”. (Цит. по газете “Правда”, 31 октября – 6 ноября 1997 года.)

И коль скоро Россия, идя навстречу пожеланиям бывшего госсекретаря США, сама освобождает вожделенное пространство, то к чему лишь затуманивающие суть вопроса театральные заламывания рук и недобросовестное перекладывание всей вины на “коварно изменивших” Тирасполь и лично Игоря Смирнова? Вспоминаются мне в этой связи попавшиеся несколько лет на глаза строки Виктора Коротаева, отмеченные именно тем особым свойством пронзительной правдивости, схватывания самой сути вещей, которое, по мнению Марины Цветаевой, бывает присуще поэзии особого рода. Той, которая в своей безыскусности и простодушии договаривает до конца то, что не всегда решаются сказать другие, быть может, и более умелые. Сегодня они как нельзя кстати (цитирую по памяти):

Да Бог с ней, Москвою минувшего дня,

Неверною музою дяди Гиляя.

Она предала и себя, и меня,

Кургузым хвостом, словно шавка, виляя...

“И себя, и меня” – воистину так; и этой-то горькой правде по сей день не решаются взглянуть в лицо многие из патриотов, все еще пытающиеся приподнять нынешнюю “кургузохвостую” Москву на котурны высокой трагедии. Но этот жанр уже не для нее; зато на поприще виляния успехи впечатляющи, и уход России из Приднестровья – всего лишь часть той цены, которую Москва согласна заплатить за места в “двадцатке” и “восьмерке”, за вступление в ВТО, словом, за вписывание современной российской “элиты” в мировой истеблишмент. Пусть последний даже и куражится над Россией, как богатый помещик над жалким однодворцем, пусть и на приставном стуле, а все же приятно: удостоились . Он, этот уход, – неизбежное следствие того переворота в традиционном российском внешнеполитическом курсе, который произвел Путин – даже по сравнению с ельцинской эпохой – и который Анатолий Чубайс (разумеется, приветствуя его) описывает так: “Путин за два года на 180 градусов развернул российскую внешнюю политику – она радикально другая. Может быть, изменений подобного масштаба за всю историю государства российского не было. Не всем представителям прежней власти это нравится. И что? Ничего. Взял – и практически сделал Россию членом НАТО. Взял – и выстроил политику, которая приведет страну в ВТО. Взял – и сделал (!) американцев нашими военными союзниками. Вообще полный переворот!” (“МН”, № 28, 23—29 июля 2002 г.)

Пожалуй, никто и никогда еще не описывал капитуляцию собственной страны подобным “одическим слогом”; однако слог этот, как и камуфляжные портреты Петра I на стенах правительственных  кабинетов, не может скрыть сути дела. И в Тирасполе прекрасно видят, что это новая Москва, в глобальном масштабе стремительно превращающаяся в Нью-Васюки (словечко, которым Н. Айрапетова на страницах “Независимой газеты” попыталась оскорбить приднестровскую столицу), отнюдь не собирается наследовать линии Румянцева, Суворова и Жукова. Пакуя чемоданы, она передоверяет миссию приднестровского урегулирования “хозяевам процесса”. И то, что Смирнов, поворачивающийся в ту же сторону, российскую делегацию не принял, неприятно, конечно (тем более, что в ней было немало людей, годами защищавших Приднестровье), но не столь уж удивительно: в сложившейся политической ситуации Приднестровью явно не до “политеса”. Над ним нависает угроза, по сравнению с которой страдания уязвленного самолюбия, пусть и не беспричинные, – всего лишь комариный укус. Главный же урок форума, по моему восприятию, таков: он выявил конец целой эпохи в российско-приднестровских отношениях, обозначил полную невозможность продолжения игры в совмещение пропутинского пиар-патриотизма с реальной защитой интересов России на юго-западном направлении. Наконец – сделал ясным, что процесс крушения традиционного образа России как величины всемирно-исторического масштаба, со своими задачами, целями, интересами и достоинством, захватывает уже и ближайших ее союзников. И он может быть лишь ускорен заявлениями, подобными тому, которым разразился депутат Алкснис.

А в какой мере оправдаются надежды Приднестровья на новых гарантов – покажет время. Шансов на благоприятный исход не слишком много, но порою случается зернышку уцелеть между мельничными жерновами. Возможно, удастся и Приднестровью проскользнуть меж тектонических плит, сдвигаемых гигантской перестройкой региона, в котором позиции России было прочно закреплены давно и, казалось, навсегда.

И, право же, чем растравлять мелкие обиды, тем, кто действительно радеет об ее интересах, скорее следовало бы ужаснуться при виде того, как в глазах приднестровцев, и не их одних, Россия Суворова и Кутузова, Россия – освободительница и защитница, Россия-мать превращается в подобие полицая, капо, готового обслуживать интересы строителей “нового мирового порядка”. Народоистребительного по самой природе своей. Ужаснуться – и попытаться остановить этот процесс чудовищной ее мутации.

Альберт Лиханов • Сироту пристроить – что храм построить (Наш современник N10 2002)

Альберт ЛИХАНОВ

 

14 октября исполняется 15 лет с того дня, как в нашей стране была создана первая благотворительная организация – Советский детский фонд имени В. И. Ленина, преобразованный после крушения СССР в Российский детский фонд и Международную ассоциацию детских фондов, куда входят все детские фонды стран СНГ.

Не счесть добрых, милосердных дел, связанных с конкретной помощью Российского детского фонда тысячам и тысячам детей России за минувшие полтора десятилетия. И одним из главных, перспективных направлений его деятельности, нацеленной на ликвидацию сиротства, на возвращение детям чувства семьи, родительской заботы и ласки, стало развитие системы детских домов. Это поистине чудо оживления и обогащения детской души, казалось бы, обреченной на отчуждение и одиночество! О нем, этом чуде, творимом замечательными любящими сердцами и умелыми руками истинных подвижников-воспитателей, становящихся родными родителями для детей-сирот, рассказывает основатель и бессменный руководитель РДФ, известный писатель и общественный деятель,

член общественного совета нашего журнала Альберт Лиханов.

 

 

 

 СИРОТУ ПРИСТРОИТЬ —

ЧТО ХРАМ ПОСТРОИТЬ

1

Из всех человеческих бедствий, которым числа несть, самое подлое и неизвинимое – сиротство при живых родителях.

Сиротство полное, трагическое, когда погибают враз и отец, и мать, – положение в невоенную пору, в общем, нечастое. Куда как чаще детей предают: безмужняя мать отказывается от дитяти прямо в роддоме – скрывает беспутную связь, отрубает концы грехов своих; совершает преступление и попадает в колонию, ложно объясняя при этом отказ от ребенка своим наказанием; гуляет и теряет всякую совесть, когда ребенок запущенный, пожив в углу, вроде ненужной и заброшенной вещи, изымается судом, а значит, государством, в общественное воспитание.

Взрослые, предающие собственных детей – вроде туберкулезников (понятно, что не в собственно медицинском смысле) – они сами прежде всего больны, они жертвы социальных неустройств – дурного воспитания, плохого образования, профессиональной негодности; да прибавьте к тому “вопросы психологии” – неумение вписаться в жизнь, невезение, постоянный, все нарастающий неуспех, отсутствие социальной сопротивляемости, никомуненужность... Туберкулез, как известно, передается другим, и раньше всего – детям больных родителей. Так что нищета плодит нищету, неумение – новых неумех, преступность – новых преступников. Инфицированность среды, если на нее не влиять общественно признанными способами, разрастается и поражает – сперва семью, потом человеческий пласт, – проползает во все новую среду.

Сиротство – не опухоль, ее не вырежешь. Сиротство – это такой диагноз, что лечить надо весь организм. Все общество.

2

Но вылечить и себя-то от легкого насморка целая морока. А тут – целое общество! Мыслимо ли такое? Да и как это сделать?

В старые времена в монастырях, окруженных от набегов высокими стенами, был обычай выбрасывать наружу корзину на длинной веревке. Непутевая мать, решившая от ребенка избавиться, ночью, чтоб никто не видел ее срама, укладывала в корзину ребенка, а поутру его поднимали монахи (или монашки), чтобы дитя спасти, выпестовать, научить делу.

Спасение сирот, усыновление всегда были богоугодным делом. Доброе отношение к отринутому ребенку проходит сквозь времена и системы как дело и вневременное, и надрежимное. О домах призрения для малолетних пекся Достоевский, но раньше него – царские семьи: государи, царицы, великие князья и княгини. Богатый люд отстегивал от щедрот своих, за что не раз был клеймен революционерами, утверждавшими – это, мол, унижающие подачки, а сирот не станет, когда все станут равны.

Тем не менее при Дзержинском Советская власть собрала сирот в оазисы детства, дала им не только равенство с иными детьми, но и привилегии. Жертвы революции и Гражданской войны стали инженерами, учеными, полковниками.

Монастыри выручали некоторых, царские милости многих, советская власть – всех. Были эти средства способами лечения общества? Конечно.

Но времена меняются, забываемые болезни, вроде все того же туберкулеза, обостряются вновь. Среди причин этого обострения называют солнечные взрывы. Квазары.

Как-то тоскливо думать, что и сиротство, вспыхнувшее с новой силой в последнее десятилетие, тоже следствие квазара. Люди ведь тогда беспомощны.

А вылечить общество от всякой болезни только общество же и способно.

3

Но спросим себя, что такое общество? В чем его отличие от государства? Как и где они пересекаются, становясь друг другу взаимной опорой? Скрепы, соединяющие их между собой, как и в каждом сложном строении, делятся на надежные и непрочные.

Надежные чаще всего незримы, не вызывают беспокойства и ропота. Но как только надежное меняется на непрочное – в силу дуростей по кличке “реформы” или иных, конструктивных перемен – то, что было неочевидным, становится предельно ясным. Было в стране бесплатное образование, его, в общем, как бы и не замечали, как не замечают воздух, которым дышим. Сделали платным – хотя бы и частично – стало душно. Была копеечная квартплата, ворчали, мол, сантехники на бутылку требуют. Стали за “коммуналку” три шкуры драть – послышались вопли.

Согласия между обществом и государством все меньше, хотя реформаторы-основоположники обещали: его станет больше, в троллейбусе, головы дуря, на работу пару раз съездили. Наивный народ возликовал. Теперь живет в глубоком пессимизме и разочаровании: провели на мякине.

Виновна ли власть, то есть государство, в этом разводе, когда оно все меньше напоминает патрона, покровителя: то квартплату вскинет, то, к пенсии червонец накинув, ценам на харч даст подняться на сотню.

Вот и вышло: все меньше – а может, уж и вовсе нет – интереса власти к жизни народа, то бишь общества, а у общества нет права требования: отчего государство не опирается на людей, не видит в них ресурсов, возможностей для сотрудничества, ликвидировав взаимодействие между собой и народом?

Ведь в российском народе, кроме не раз осмеянных пьяни и лени, есть много достоинств, а среди главных и неисчерпаемых ресурсов – человеческая доброта.

К своему юбилею Детский фонд выпустил книгу родительских исповедей – книгу осуществленной доброты. Доброты не слова, а дела. Важное свидетельство того, что в народе обильно существует волшебный и совершенно нематериальный ресурс, который однажды, когда государство попросило, с охотой и радостью был извлечен не из земных недр, а из людских душ, получил материальное воплощение и реализован был и во благо государства, и во благо общества. Побольше бы таких скреп, когда люди и государство понимают и поддерживают друг друга.

4

Но скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Ведь у всякого деяния, пусть даже и скромного по масштабам, есть своя предыстория, свое изначально пробудившееся чувство.

Как всякий человек, выросший при социализме, я любил фильм “Путевка в жизнь”, зачитывался “Республикой Шкид” Белых и Пантелеева, осваивал в силу необходимости “Педагогическую поэму” и “Флаги на башнях” Макаренко. А перед тем были открытые каждому детскому сердцу главки для детей из “Без семьи” Мало, “Гуттаперчевый мальчик” Григоровича, “Белый пудель” Куприна, “Отверженные” Гюго. Чувства, рождаемые этими сочинениями, складывались в мозаику сострадания, детского желания помочь другому раньше, чем самому себе, – все это я признаю системой гуманного русского воспитания неназидательными средствами – силой сочувствования, сопереживания, сострадания. И мне, и, как мне кажется, всему поколению моему эта благодать сострадания давалась как бы сверху – прочитанной книгой, тихими, невидимыми взрослым слезами, выплаканными в подушку, бессловесными, невыговоренными мечтами о том, как бы благородно, во спасение, устроил все ты, будь большим и все понимающим человеком.

Напрасно иные взрослые полагают, что детские эти светлости, чистота этих помыслов отвергаются по мере роста всякого человека, исчезают, вытаптываясь жестокостью жизни, ее суровым реализмом, когда не о других, пусть нуждающихся в том, думать надо, а о самом себе и самому спасаться. Да, я принимаю и высоко ценю толстовское понимание отрочества, отчуждения и самоотталкивания; нелепо отрицать и школу взрослых жестокостей, – но уверен, доброта и сострадание, щедро зачерпнутые детством, непременно вспыхнут белыми соцветиями благих дел, если, выбравшись на взрослую дорогу, человек не совершит горького и, увы, самого непонимаемого греха – если он не забьет до смерти в самом себе себя, маленького. Если он не высмеет, не оскорбит, не вытопчет в себе себя несмышленого, наивного, но светло верующего в добро и обязательную победу справедливости.

В 1960 году, 25-летним журналистом провинциальной газеты, мне довелось прикоснуться к желанию сделать добро для маленьких сирот, ожечься, задуматься и не забыть этого ожога.

История несостоявшегося благодеяния заключалась в том, что сирот воспитательница раздала на выходные взрослым, на минуточку подобревшим, в то время как истиной является любовь, требуемая навсегда .

Я стал бывать в домах ребенка, детских домах, сиротских школах-интернатах, через 20 лет опубликовал повесть “Благие намерения”, экранизированную и много раз переизданную, переведенную.

Но этого казалось мало. По моим письмам властям в 1985-м и 1987 годах были приняты правительственные постановления в пользу сиротства. Появился Детский фонд – мое, может быть, главное дитя. К году его рождения, 1987-му, я уже окончательно, как мне кажется, выстрадал идею спасения детей-сирот – самую человечную, результативную, разумную.

Это идея семейных детских домов.

5

Итак, за 27 лет до создания Фонда я объехал и обошел множество сиротских заведений. То, что там угнетало, унижало, ломало, – нищета материальная, неважнецкое питание, дефицит книг, белья, автомобилей, так или иначе удалось выправить средствами публичными: двумя постановлениями, о которых шла речь выше, а с декабря 1987-го по 1991 год Детский фонд подарил сиротским заведениям 1500 автобусов и грузовиков, не говоря уж о массе других дел, среди которых разукрупнение групп в домах ребенка всего Советского Союза за счет Фонда, создание во всех сиротских заведениях попечительских советов и открытие благотворительных счетов, куда Детский фонд перечислил 120 миллионов тяжеловесных советских рублей, сотни тысяч книг, отправленных в детдомовские библиотеки...

Одного только не мог сделать Детский фонд, как и все великое и могучее советское государство: преодолеть дефицит любви. Не любви сюсюкающей, поверхностной доброжелательности – ведь за одну лишь зарплату, даже самую высокую, любовь не дается: не покупается и не продается.

Собственно, в этом и была заключена суть многолетних поисков.

Я знал и почитал покойную нынче великую мать Антонину Павловну Хлебушкину, директора Ташкентского детского дома, которая аж из-под Сталинграда вывезла в город хлебный кучу одиноких детей и за жизнь свою окормила 3000 сирот, и в раздумьях о героической службе ее с горечью приходил к выводу: одно дело спасти ребятню в годы войны, буквально физически, а другое дело – провести ребенка сквозь всю свою жизнь – ведь и повзрослевший, поседевший даже, обретший свою собственную семью, сирота по-прежнему остается сиротой потому, что у него нет родителей.

А родители? Что там толковать, они нужны человеку всегда, всю жизнь, и не только до их ухода с бренной земли, но и потом, после их жизни, потому что человек существует до тех пор, пока он жив в чьей-то памяти и, ясное дело, в памяти своих детей. Человек, душа которого пустынна и в ней нет его родителей, испытывает чувство неполноты, порой неполноценности, оторванности, непродолжения: сам-то продолжится, но что было перед ним?

Рано или поздно, так или иначе, но тот, кто чувствует недостаточность родовых уз, это с горестью испытает. Что же касается детства, того важного – и долгого по плотности мировосприятия – отрезка жизни, когда нужна рука любящего старшего, родителя, – а руки этой нет, – то годы эти, этот отрезок могут сломать все грядущее существование.

Ибо нет счастья, если ты не был чьим-то сердечным продолжением.

6

В апреле 1987 года мне позвонили из Кремля и сказали, что со мной хотел бы встретиться Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыжков. Я был тогда главным редактором журнала “Смена”, много писал об отринутом детстве. Незадолго до звонка в “Литературной газете” появилась моя большая статья о детях желанных и нежеланных.

И все-таки я не просился наверх. “Верх” сам меня позвал, хотя мог бы, пожалуй, позвать министра. Однако ему был интересен взгляд независимый, незашоренный, нестандартный. Та встреча до сих пор жива во мне, как эталон неформального интереса к проблеме – она продолжалась три часа сорок минут, и в ней принимала участие Людмила Сергеевна, жена Председателя, что уже само по себе было необыкновенно. Попросту говоря, мне открыли дверь – и дальше я излагал свои взгляды перед клубом Раисы Максимовны Горбачевой, на Президиуме Совета Министров СССР; наконец, Горбачев пригласил выступить на Политбюро ЦК КПСС. Это было везенье и, как я понимаю, не столько мое, сколько идей, которые я излагал.

Среди них был целый пакет, посвященный сиротству.

Принятые государством под свою опеку в годы Гражданской, а потом Отечественной войн, подзабытые и подзапущенные в годы Хрущева и Брежнева, дети-сироты к началу реформ нуждались в государственной поддержке, усилиях власти. Однако этого уже недоставало.

Хромота системы становилась все очевидней. Мне, – и слава Богу, что эту точку зрения сразу же, с предельной трезвостью разделил Николай Иванович Рыжков, – было очевидно, что государство в одиночку не разгребет сиротство. Я прокламировал простецкую житейскую идею: власть, имея в виду директоров и воспитателей сиротских заведений, не в силах пройти вместе с воспитанником отрезок жизни между окончанием заведения и становлением ребенка – образовательным, финансовым, бытовым. Что налицо люфт, тот самый дефицит любви, которого нет в обычной нормальной семье. Что, оглядевшись вокруг, надо выдвинуть новую систему заботы о сиротах, строящуюся не на одной точке опоры (государственная ответственность), а на двух (государственная и человеческая обязанность).

Как это сделать?

По “Известиям”, где не раз на эту тему выступала уважаемая мной Елена Сергеевна Брускова, и по иностранным источникам, я был достаточно осведомлен об австрийском – теперь мировом – опыте “Киндердорф-SOS”, чуть позже изучил чехословацкую версию “детских деревень”, несколько измененную, и во время первой же встречи с Н. И. Рыжковым предлагал хотя бы просто открыть двери этой международной организации. Чуть позже по моему письму в правительство было выпущено специальное решение на эту тему, так что я – ярко выраженный сторонник “деревень”, хотя уже тогда знал, как недешево стоит их строительство, догадывался, как трудно будет двигаться этот проект, переведенный на нашенские рельсы – на наши деньги, помноженные на наши проблемы... Все больше и больше мной овладевала идея отечественной версии уже не деревень, а созданных по всей стране и вписанных в инфраструктуры городов и селений семейных детских домов.

Были и другие, социальные отличия. Например, я убежден, что идеальный вариант защиты сироты – полная, полноценная семья, где есть и мать, и отец, и братья-сестры, в отличие от пусть и верной, поддержанной экономически и нравственно, но “наемной” матери-одиночки. Как бы ни было велико женское материнское чувство, оно походит на однокрылую птицу.

Нет, у птицы должно быть два крыла!

7

Подготовка постановления Правительства СССР о детских домах семейного типа началась сразу после создания Советского детского фонда, поздней осенью 1987 года, и в 1988 году оно было принято, параллельно, между прочим, распоряжению Совмина о “Киндердорф-SOS”.

И здесь впору покаяться. Слова “детский дом семейного типа”, так сказать, организационное определение, принадлежат мне, то есть Детскому фонду, и это ошибочное определение. На первое место в нем вылезают слова “детский дом”, хотя априори подразумевалось и речь шла о прямо противоположном – не о детском доме, а о семье, которая принимает на себя обязательства и равные обязательствам детского дома, и намного превосходящие их.

Превосходство это постановлением не описывалось – это было невозможно, но подразумевалось. Описывалась-то как раз семейная обстановка, которой должен отличаться этот детский дом семейного типа от обычного детского дома. Но устанавливалась и общность – государственное финансирование детей, их питания, одежды, образования, зарплаты для матери-воспитательницы, ее социальные и трудовые гарантии – стаж, непрерывность педстажа, оплачиваемый отпуск и т. д. Словом, при подготовке решения мы были озабочены не столько “филологией”, сколько социальными условиями, и – промахнулись. Особенно ярко этот промах выразится в наше время, в обстоятельствах, когда смысл отступает перед бессмыслицей буквы.

На самом деле, это и звучало разговорнее, мы учреждали семейные детские дома (СДД). И хотя этот термин тоже не вполне точен, все же он ближе к истине: ведь полноценная семья со своими детьми, мамой и папой, принимала под свое крыло сразу не меньше пяти детей, и государство признавало это – тогда! – работой.

А работа-то какая! Не с 9 до 6, а все сутки напролет; даже во сне родителям новым снятся бесконечные заботы – что не выстирано, какие уроки не готовы, какие заботы не исполнены!

Госсистема – как всегда! – отдавала на поруки СДД не лучшее, а худшее, это, конечно, с точки зрения не человеческой, а чиновничьей. Ну, к примеру, в 568 семейных детских домах Советского Союза, созданных в первые годы, из 4000 детей, переданных туда, здоровых ребятишек не было вовсе или почти. Типовой “диагноз” – олигофрения, олигофрения в стадии дебильности, дебильность.

Я неспроста беру в кавычки слово “диагноз”, потому что медициной тут и не пахло – взрослые медико-педагогические комиссии по представлению, а скорее, наущению детдомовских директоров, чаще – директрис, непослушным, неразвитым, педагогически запущенным детям пришпандоривали этот постыдный ярлык, от которого ребенку в одиночку никогда не избавиться – вот где преступное попрание детских прав и бесстыдство взрослых, приставленных к сиротам! И бесстыдство это, увы, не убывает.

Что повсеместно и без всяких наших поучений сделали все семейные детские дома, независимо от уровня родительского образования? Они совершили то, что сделает любой неравнодушный человек. Они сняли с детей эти ярлыки, они прижали ребятишек к сердцу, окружили их любовью и вниманием, освободили от пут под названием “педагогическая запущенность”, а попросту говоря – от никомуненужности, от нелюбви, и дети, эти запахнутые, сжавшиеся на холоду бутоны, разом раскрылись.

Одна мама завела ко мне русую, расцветшую красотку с косами и бантами, а когда та, представившись, вышла, призналась: мне отдали ее семилетней, и она весила всего 11 килограммов. Как из Освенцима!

Ну, а все остальные? Татьяна Васильевна Сорокина из-под Ростова приняла трех ребятишек, как говорят врачи, с сочетанным врожденным уродством – волчьей пастью и заячьей губой. Всех соперировала и выправила, дважды давала прямо в операционной свою кровь этим ребятам. А ведь и кинули-то этих ребят родные родители, ужаснувшись их вида.

Не громкие, – но Божеские! – чудеса творились каждый день и час. Ничего не умевшие учились доить коров в семейной стайке, держать топор, решать сложные задачи, пробуждая нежданное дарование, печь пироги, заботиться о братьях и сестрах, а главное, испытывали любовь и надежность вчера еще незнакомых взрослых, – и любови эти, эти великие людские надежности обращались чудом ответной любви и ответной надежности, которые и есть взаимное проникновение в будущее: когда закончены училище, школа, институт, когда родились собственные дети, а родители по-прежнему есть и ждут и рады этим своим названным детям, которые ничуть не менее родными выросли, нежели птенцы кровные.