Текст книги "Журнал Наш Современник №6 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

9.3.46 г. ...Интересный народ паровозники. Может быть, под влиянием общих трудностей, одинаково тяжелой работы у всех их, как бы ни были различны эти люди, есть что-то общее, и “это” неуловимо, незаметно до тех пор, пока не живешь с ними их трудовой жизнью, пока не “почувствуешь” паровоза, пока не пообедаешь десяток раз за одним столом с этими скромными и великими тружениками. Много разных способов выражать признательность, симпатию. Паровозник – он не будет говорить ничего, даже глаз его не увидишь, а увидишь, и по глазам ничего не заметно; он не будет благодарить вас и от вас не спросит словесной благодарности. Это особый народ – объединенный своей профессией, со своими сказаниями, преданиями, шутками и специфическими словами. Безусловно, что мы, молодежь, студенты 4-го курса, побывав на практике и общаясь с этими людьми, кроме специальных, практических навыков, получили некоторую долю того хорошего, незаметного в характере этих машинистов, помощников, кочегаров, которое не сразу бросается в глаза и которое столь прекрасно после.(...)

19.5.46 г. ...Сегодня воскресенье, льет дождь. Я сижу за курсовым, а голова шумит и отвлекается. Я напрягаю всю силу воли, чтобы не думать об этом, удается плохо: я уже около суток ничего не ел. Сейчас вечер. Борисок сбегал в город, купил на последнюю двадцатку хлеба (по червонцу кило), и я, отдохнув, поработал довольно продуктивно часов 5. В животе бурчит от этого коммерческого – какого-то суррогата из глины и овсяной шелухи. Плохо. Я в такие моменты перечитываю “Кола Брюньон” Роллана – повесть об этом оптимисте и балагуре бургундском, которого ничто не страшит, никакие жизненные невзгоды. Ему было легко веселиться, этому оптимисту, воспетому гениальным французом и нашими критиками, у него было вино и сыр и прочее, к тому же это – литературный тип.(...)

16.6.46 г. ...Почти оформилось в практические рамки решение нашей семьи – ехать в Чернигов. Теперь дело за мной, за оформлением моего перевода на Юго-Западную. Если мы останемся здесь, то, попросту говоря, перед нами – обнищание и продолжение страданий мамы и нас. Причины отъезда следующие: надоело жить – суровый климат здесь; Маруся-сестра зовет; покоса не дают, отсюда мораль – коровы к зиме не будет; дров не напилили и едва ли напилим; урожая картофеля ждать не следует и т. д. Ехать!!!(...)

30.6.46 г. Сегодня сдал последний экзамен. Результаты двухмесячной напряженной работы: госэкзамены сданы, (лишний)  ж и з н е н н ы й  экзамен сдан. Больше опыта и большая уверенность в себе.(...)

14.7.46 г. Итак, я на пути в Москву. 12-го утром сел на крышу 5-го скорого поезда и, доехав до Новосибирска, встретил 2-х студентиков; нам было по пути. На этом поезде, на различных крышах, мы проехали почти всю Сибирь. Однообразный зеленый пейзаж, в Барабе озера, плохая погода (нас все время мочило) – отражалось все это на нас, но мы были веселы. В Кургане – отстали и, переночевав, сейчас дожидаемся поезда Омск – Москва. На крыше ездить можно. Этому способу передвижения присущи свои недостатки и достоинства. Плохо ночью. Вертишься вокруг вентиляторной трубы, как вошь на гребешке (наиболее сильное и правильное сравнение). Передо мной дилемма: или ехать назад после Чернигова и Киева, или остаться на Юго-Западной? Постепенно все выяснится. Ближайшая задача – сесть на 75-й во что бы то ни стало.

17.7.46 г. И пошло. Крыша, фартуки, подножки, тамбура. По дороге был ограблен. Подробнее опишу позднее. Сегодня утром я приехал в Москву. Городок что надо. Наездил много километров в метро и троллейбусе и наконец – у родных...

4.9.46 г. Наконец создалась обстановка для того, чтобы записать в дневник кое-что из прошедшего.

19-го августа я уехал из Тайги...

Мы ехали с “Бийским”... в Новосибирск... До Свердловска ехали трое суток... Из Свердловска мы поехали на Челябинск, куда и были командированы...

В управлении, с нашего согласия, конечно, получили назначение в депо Троицк. 26-го числа уехали и ночью были здесь.(...)

24.10.46 г. ...Как неприятно видеть, что ты что-то теряешь в глазах людей оттого, что голоден и беден. И как все-таки хорошо видеть простое, искреннее участие в глазах измученного, промазученного до мозга костей рабочего, который, не умея сказать ясно, сочувствует в душе и благодарит за оказанное ему простое внимание. В большинстве рабочий – малограмотный, забитый нуждой человек, который живет воспоминаниями о довоенных годах и надеждой на будущее, хотя из простых разговоров можно заметить, что будущего он боится, будущее для него – потемки... Атом... Атом. (...)

24.12.46 г. ...Вечером, в субботу, я (...) поехал на некую маленькую станцию в Казахстане, с каким-то казахским названием (Джаркуль). Я вез с собой 300 р. денег и 6 кусков мыла. Не могу без ужаса вспоминать этот день... На пронизывающем ветру бегал с мешком в руках в мазутной, блестящей одежде и ботинках на портянку – долговязый очкастый субъект, проклиная все и вся. Наконец, я купил 20 кг рыбы, сменял мыло и, замучившись, прибился к какой-то бедной хохлацкой хатенке, дождался до вечера и поехал в Челябинск. Дорогой со страхом вспоминал и с еще большим страхом ожидал будущего. Мороз покрепчал, и я, задыхаясь, бежал к базару, неся эту рыбу на плечах. Нет нужды описывать время на базаре, никакими словами не передать ломоты всех костей конечностей и совершенное отсутствие ступней. Выручил от поездки очень мало – сотни полторы. Побежал к вокзалу. Забежав в стрелочную будку и разувшись, почти равнодушно посмотрел на свои белые застывшие пальцы и подошву. Кипятковое настроение, поддерживаемое ломотой в ногах, вылилось через слезы наружу. Я вытер их, ну 2—5 капель, потом с полчаса тужился и не мог никак заплакать. Назад ехал все время на ногах, разутый, корчащийся. Разбитый вконец, приехал, купил на 30 р. бутербродов, пришел, напился чаю и так пролежал долго, не в силах заснуть от надоедливой боли в ногах. Ногу раздуло. Пальцы почернели. Вода налила ступню. Сегодня вызвал врача; пришла, требует в больницу. Д(олжно) б(ыть), придется ложиться. Эх, жистянка, философ.

27.12.46 г. Третий день я лежу в больнице. Обморожение – опасная штука. Возможно, что пролежу очень долго. Вот и сейчас лежу в груде белоснежных простыней, одеял и пишу. Кормежка плохая. Потихоньку буду доходить. Сейчас, когда у меня есть время все передумать, вспоминаю всю мою короткую жизнь, которая была сплошным несчастьем. Как начал помнить себя, я никогда не спал на чистой, просторной кровати. Сейчас с ужасом вспоминаю свое “прокрустово” ложе – железная ржавая сетка, продавленная в середине, с ворохом тряпья на ней. Грязь, до жути замасленная подушка, клопы, вши, борьба за кусок – все это наложило соответствующий отпечаток на мой характер. И за этим – продолжение мучений; полуголодное существование, тоска – о, как я благодарен своей матери! – этому кроткому, трудолюбивому существу, за то, что научила меня мучиться. Когда читаешь хорошие, правдивые книги, когда наблюдаешь за жизнью, когда слушаешь рассказы людей, бывших за границей, – мне становится жалко свою великую Родину, свой русский народ. Я комсомолец, и моя задача – бороться за счастье своего народа, бороться за цели, предначертанные Лениным, но иногда мелькнет такая “фашистская” (?) мыслиха – и мне стыдно самого себя.(...)

30.1.47 г. ...На днях получил письмо из дому. Что и ожидалось, живут плохо. Корову закололи, денег вырученных едва хватило на налоги и долги. Из дому пишут и Маруся пишет, что надо переезжать к ней, в Чернигов. Посмотрим...

29.4.47 г. ...Будет ли праздник на моей улице? И какой период в своей жизни я назову: “Это – мой праздник!”?

С завистью смотрю на бездумное, легкое житье многих, для которых работа, “антирес”, стопка и т. п. – превыше всего. Завтра в 8 ч. утра – я уже буду ровно 10 лет без отца; он уже почти вытерся из памяти: мой далекий и родной, хочется поплакать сейчас звериным плачем, с внутренним страшным ревом и грызней до костей своих рук. О, – какие нелепые слова, но сколько тут бессонных ночей и тоскливых часов!

Сегодня внезапно показалось мне, что я схожу с ума. Мыслишка Шопенгауэра в голове засела, и казалось, что нет большей правды, чем она – ведь все сумасшедшие глубоко уверены в своей правоте, принимая за неотложную истину и закон больные измышления своего воспаленного мозга.

Некий грек говорил, что “увидел ты свет, поспеши обратной стезей скорей в покои небытия”. Факт самоубийства – плод, конечно, долгих размышлений, и я понимаю их: Горького у рва в Новгороде, Есенина в “Англетере”, Маяковского в своем рабочем кабинете! (... )

14.5.47 г. ...Приехал в Чернигов... Ходил в депо, в отделение, в Ж. У.* – работы нет нигде. Устроился бы в отделение диспетчером – нет права управления. Пойду еще к директору Ж.У. – может быть, мастером определюсь с 1 июня. Я сейчас вне закона – меня найдут – будут судить. И все это так сложилось, что ничего нельзя было поделать. Я начинаю терять голову. Как там мать в тайге? Что она кушает? Опять, думает, бросил... Разве можно так жить? (...)

30.5.47 г. Вчера утром приехал в Конотоп. Такой красивый, зеленый городишко. Целый день на заводе не было нач(альника) по кадрам. Бродил, как выпивши, по конторе, по станции, по базару. Сестра дала на дорогу 30 р. денег. Поел малость в столовке, потом пошел на базар (хотел купить табачку), в карман – а денег там не оказалось. Где-то выронил 20 рублей. Но мне во что бы то ни стало нужно было попасть к начальнику по кадрам. И я решил остаться ночевать. С собой были 2 тома “Истории дипломатии”. 1-й продал завкому за  25 рублей, 2-й – у подъезда за 10: это когда подступит голод, отдашь за полцены. Бродил опять голодный и продал. Ночь провел в вокзале – кошмарную ночь, – кусали блохи и хуже блох – поганенькие думки. Почти двое суток не спал. Нашел начальство – ответом его, как и следовало ожидать, был вопрос: “А вдруг вы дезертир?” И я ушел с завода, голодный, как собака. Вот уже 5 часов дня, а одесского поезда нет – опаздывает. Под каштанами у вокзала собралась “балочка”. Я сел поодаль и свесил голову. Меня начал беспокоить беспрестанный нудный вой. Присмотревшись, я увидел комок тряпья, серый, шевелящийся. Это была старая женщина, которая обхватила руками каштан и выла, выла... Это был ее метод просить милостинку. Торговки, чтобы избавиться, дали ей по рублику – она не отходила, а только громче плакала, иногда стоная утробно, по-звериному. Это был крик бессилия и нищеты, больная совесть виновных в этом людей. Потом пришли два оборванца, которым, видимо, было года 22, и, подхватив ее, бессильную, подтащили к канаве и толкнули туда. Ей подавали кирпич, говоря, что это хлеб, она поднимала голову, слезящимися глазами смотрела на него, дрожащей рукой брала и бросала в сторону.

Нищих на Украине много, хотя эти 2 города не представляют собой наиболее голодные места.(...)

30.7.47 г. ...Много изъездил я, но наконец из Управления трудрезервов получил бумажку для ознакомления и устройства на работу в г. Узловой – более 200 километров от Москвы. Но выбирать не приходится.(...) Оформляюсь в Ж.У. на должность мастера п/о. Вопрос серьезный. Дело идет к смене профессии в корне. Принял директор хорошо, пока поселили в пустующем общежитии, дальше – не знаю...

2.2.48 г. ...Последние несколько дней попробовал было написать чего-нибудь. Пытался описать паровозников в их жизни, полной скромных, героических дел. Описал “брехаловку”, но когда сегодня прочел – очень и очень бледный вид имеет эта мазня. Прочел также несколько рассказов                     О. Генри. Какая лаконичность и простота выражения мыслей, какая предельно сжатая строка, какой занимательный сюжет на двух страничках! Это был – писатель! Это была голова! И вот сейчас, хватаясь за голову, в муках (оттого, что не могу переложить на бумагу мысли) думаю – о чем написать, какой сюжет взять – ничего не придумаю, а жизнь слишком бедна и коротка, чтобы вспомнить что-нибудь подходящее. Тем не менее решаюсь все-таки попробовать, и если ничего не получится – пробовать еще.

Описать чего-нибудь, с длиннотами, которые самому читать неохота, с водой неизбежной – кое-как могу, а вот чтобы действительно писать, коротко и просто выразить мысль, написать диалог, хотя бы тот, простейший, который я слышу и который я говорил 5 минут назад – не удается. Слова разговора на бумаге делаются мертвыми, личностей не видно за этими безжизненными словословиями. Пробовал было бросать курить, но почему-то не получается – не удается мне как-то. Это оттого, что слабовольный я – тряпка. Вот, однако, месяц, как я делаю утреннюю гимнастику – хорошо! Стал ощущать свои мускулы. Ладно! Буду писать!..

1.7.48 г. Сейчас пришел с “Риголетто”. Это офильмованная опера Верди, на немецком языке. Пришел – стал делиться впечатлениями, а помпохоз, наш сосед, толкует: “Э-э-э, “Риголетто” – это Евгения Онегина – опера?” “Зачем, итальянского композитора – Верди”. – “А я думал, Евгения Онегина...” Люди думают. Когда же ты начнешь думать, Владимир, и делать то, что думаешь? А? (...)

19.1.49 г. Жизнь протекает без изменений. Так же сильно устаю на работе, так же беспорядочно занимаюсь литературой и немецким, так же жду письма.

Вчера была немецкая картина: “Грезы”. Принципиально не пошел. За последние год-полтора в наших кинотеатрах демонстрируются немецкие фильмы. Поток этих “произведений” немецкой кинематографии закрыл глаза на современность нашим зрителям. Я пересмотрел массу этих фильмов. “Оперетта”, “Песнь для тебя”, “Риголетто”, “Летучая мышь”, “Флория Тоска”, “Андалузские ночи”, “Богема” и т.п. Рекорд побила пресловутая “Индийская гробница”. По своей пустоте, сомнительной нравственности, надуманности сюжета эта картина побила все рекорды. Там столько накручено чепухи, что вот сейчас, когда прошло более 5-и недель с момента ее просмотра, я ничего не могу вспомнить сколько-нибудь поучительного и полезного. Разве только слоны. Все эти картины уводят зрителя от обычной, земной жизни, ввергая его в круг кинозвезд и кинозвездочек, в мир человеко-звезд и человеко-звездочек. Бесспорно, что некоторые из этих картин имеют музыкальные достоинства, богатую мультипликацию и не лишены занимательного сюжета, но этого мало без идейной направленности, без целевой установки. Картина “Индийская гробница”, которой так восхищаются мои соседи и сограждане, – вызывает у меня только отвращение к немцам и немецкой нации...

Все эти немецкие фильмы не стоят одного “Мичурина”, которого я на днях посмотрел.(...)

14.3.49 г. Роман Ажаева “Далеко от Москвы”. Чем дальше я читаю его – тем неохотнее отрываюсь от этих сочных живых страниц. Положительно влюбляюсь в героев этого романа. Главное – в автора.

Некоторые места перечитываю по нескольку раз. “Человек должен быть всегда недоволен собой. Никогда не вините обстоятельства в своих неудачах, вините только себя. Не останавливайтесь. Не успокаивайтесь, не остывайте, не старейте душой. Не соблазняйтесь легкодоступными мелкими радостями жизни за счет менее доступных больших радостей. Есть в жизни ближняя и дальняя перспективы. Никогда не довольствуйтесь ближней”. Прекрасно!(...)

17.3.49 г. ...Вот уже несколько дней бьюсь над тем, как начать разговор в паровозной будке. Ни черта не получается. Буду пробовать. Он у меня уже продуман (не разговор, а рассказ), даже безграмотно ученически написан (год назад дело было), но дрянь, дрянь и дрянь!!! Чувствую, что могу сделать подобие рассказа (разумеется, не для печати, а для консультации, хотя первая цель –  желательнее), но ни черта не получается.

Легко и приятно читать хороший рассказ, но самому написать – очень трудно. Слова, как ни пиши, кажутся не на своем месте, неточными, слабосильными.

“Из трубы вырывались упругие, черные клубы дыма, медленно росли, ширились, закрывая небо, и, постепенно бледнея, исчезали в бездонной синеве. За паровозом тянулся длинный, полукилометровый состав: десятки большегрузных вагонов и платформ с каменным углем” – и т. д.

Первое предложение – ничего, сошло бы. Я, правда, сомневаюсь в “бездонной синеве”. Не слишком ли избито это? Второе предложение – не нравится совершенно: и “полукилометровый состав” с “каменным углем” (особенно последнее, отдающее очеркистикой).

В общем – работать!

30.3.49 г. Много мыслей вызывает небольшая книжка-брошюра австралийского писателя А. Мэндера “От 6 вечера до полуночи”. Я ее почти прочел. Дал почитать некоторым из знакомых. Потом прочту еще раз. Многое из нее можно взять. Литература, поглощаемая большинством, не является какой-либо загрузкой ума – она только отнимает время, т.к. в голове ничего не остается от доброго десятка книг. Взять хотя бы меня. Кажется, что я почти ничего не читаю, хотя прочитываю в день страниц 100—120. Почему это чувство, почему кажется, что за эти 7 месяцев последних я не прочел ничего – просто какая-то пустая яма. Из монументального беллетристического романа Голубева “Сотворение века” запомнил только самую дрянь...

А прошло всего полгода, как я прочел эту вещь. Неужели я в книгах ищу только развлечения? Да, это почти так. Я сейчас состою в 5-ти библиотеках. Требуется делать выбор, тщательный и придирчивый. Множество других мыслей вызвала эта маленькая книжка. Там пишется о досуге, проводимом средним человеком в капиталистических странах. Многое относится и к нашим условиям. Например, о школе. На эту тему я мог бы писать сколько угодно – так много недовольства сейчас у меня постановкой школьного воспитания (по крайней мере, в провинции)...

11.4.49 г. ...Многое во мне некоммунистично. Очень многое. Часто не могу справиться со своими чувствами, не могу правильно, по-коммунистически отнестись к людям, сам совершил два года назад некоммунистический поступок. Я бежал от трудностей. Нет, Володя, только не от трудностей ты бежал! Тебе было трудно, и это было удовольствием. Ты ушел от голода, грязи, постепенного атрофирования всех человеческих качеств. Коллектив там был плохой. Друзей – не было (как, впрочем, нет и сейчас). Я был прав. Пользы Родине я принес здесь больше, намного больше, и я этим внутренне успокаиваюсь.(...)

29.5.49 г. ...Как привлекательна и маняща возможность узнать много, больше, чем знаешь.

Нахожусь в окружении людей, для которых еда, выпивка и мир в семье – все счастье. Как это счастье мало! Как оно мизерно по сравнению с тем счастьем, которое может и должен иметь человек. Я не виню их, их вины здесь нет. Но порой только жалость, самая хорошая, без унижения. Почему нам, моим знакомым, родным, всем людям не хватает чего-то. Работа – этот лучший и вернейший друг человека – не всем истинный друг. У многих отношения с ним испорчены, обращаются они по-приятельски, а самое печальное, когда он – враг. Это, по-видимому, тоже от условий.

Такое ханжество, ограниченность, мелочность, что просто не хочется смотреть на себя – незаметно ты становишься таким же...

4.6.49 г. Передо мной лежит лист тонкой глянцевой бумаги, испечатанный на машинке сплошь. Это я получил отзыв о моем “Помощнике”. Когда получил, волнуясь, разорвал конверт и начал читать: “Уважаемый тов. Чивилихин! Люди и события, о которых вы рассказываете, видимо, взяты из жизни, невыдуманные, но описаны они еще недостаточно умело – смутно, многословно, невыразительно”.

Таково начало. С первой же ошибкой. Люди как раз выдуманные – ни одного из моих 6 героев я не видел в жизни и поэтому рассказ получился “смутным”.

Факт, что “многословно”, я же не Горький и не Чехов. “Невыразительно” – согласен.

Дальше литконсультант, некий Шугаев, приводит слова Горького, как надо писать и что “от рассказа требуется четкость изображения места действия, живость действующих лиц, точность и красочность языка”. Я это знал и раньше. Шугаев сетует на обилие технических терминов, непонятных читателю. Выражает неудовольствие тем, что парторгу Бушуеву я дал мало места и почему я ему не дал слова на собрании.

Стрелочница, втиснутая у меня в “роман”, получилась лучше всех, и это Шугаеву не понравилось. Он прав. Во всем. Я сам себе написал бы тоже такую рецензию и очень жалею, что разорвал конверт, надо было для интереса написать.

Нарекомендовал мне литературы.

Я совсем обнаглел и завтра буду писать ему письмо со стихами. Пусть еще поругает. Это полезно. (...)

25.7.49 г. Завтра уезжаю в Москву.

...Через 4 дня – я держу экзамен в университет. Чувствую, что подготовлен слабо. Но будем посмотреть.

1.8.49 г. ...Написал сочинение: “Образ В. И. Ленина в творчестве Горького и Маяковского”. Кажется, не на “3”.

Жать, Вовка!

Где буду жить? Здесь, в Дорогомилово, родственники косятся, на Мещанке – тоже. Если не будет мест в общежитии – найму комнату.

8.8.49 г. Никаких отсрочек мне не дали. Их и не надо было. Я сдал на “5”. Сочинение потеряли было, но сегодня его нашли – “4”. Очень доволен, что не “3”, т. к. было несколько ошибок. За хороший стиль, за знание материала – оценили на “4”.

Сегодня на “5” сдал географию. Жать? Жать! Неужели я попаду в университет? Я что-то не верю. Конкурс – очень большой. Я – беспартийный и имею уже одну четверку.

Немецкий – тоже на “5” не надеюсь. Преподаватель один (по литературе) меня подбодряет и, мне хочется в это верить, обнадеживает меня. Было бы добро! (...)

13.8.49 г. Оказывается, не так уж я плохо знаю немецкий. Бедные десятиклассники и —цы. Они даже читают плохо. Меня спросили, где я родился, в каком году и где окончил я школу.

Потом перевел из Элеоноры Маркс (“Маркс со своими детьми”), ответил на ряд грамматических вопросов и, в результ(ате),  о т л и ч н о.  (...)

21.8.49 г. Неизвестность и неизвестность.

Историю сдал на “5”. Результат, сказали – 22-го. Я уехал к дяде в Подмосковье. Вчера приехал, полдня переживал, ничего не узнал. Много бродит претендентов. И когда я среди них, кажется, что не пройду, когда нет никого – думаю попасть.(...)

20.9.49 г. В моих записях – белое пятно. 20 дней – не писал. Не было времени, настроения. Дело в том, что я уже – студент МГУ. Уволился с работы. Оставил Алика, приехал в Москву и вот – учусь. Это коротко. На самом деле за эти 20 дней много пережито, много схвачено впечатлений. Главной победой является то, что я все-таки смог устроиться с общежитием. Это меняет всю обстановку, которая существовала, по крайней мере, 5 дней назад. Большая моя заслуга, что не отступил, не струсил. Доволен.(...)

16.3.50 г. Теряю драгоценное время. Как я его буду жалеть потом! Моя жизнь была до университета намного интереснее и богаче, чем жизни нескольких моих товарищей, взятых вместе. Столько людей, столько впечатлений, столько мест, различных занятий. Я уже сейчас жалею то время, которое расходовал в училище. Какой богатый жизненный материал! Какие чудесные фигурки можно сделать из этих пацанов!(...)

В нашей стране (тем-то она и чудесна!) нет людей, откровенно живущих чужим трудом, но как трудно бывает убедить себя в этом, когда видишь, что твои товарищи меняют каждый день галстуки и рубашки, появляются в разных костюмах, не знают цены деньгам, с барской пренебрежительностью отзываются о многих вещах, суть которых жжет огнем и не дает спать.

Как далеки эти от народа, и как он далек от них! Они его не видели и не знают. Они его не хотят и не будут знать...

Чую, что надо работать. Работать как вол, как Рахметов, как Мартин Иден. Писать, зачеркивать, жечь, переписывать и снова все начинать сначала. Если будет хотеться спать – все-таки писать...

29.3.50 г. Сегодня говорил с Узловским горкомом партии. Приглашают на пятницу – еду. Занял в кассе 100 рублей...

Решается послезавтра многое. Или я стану членом ВКП(б), или нет. Чувствую, что примут. Уж много труда я дал стране, много сделал такого, за что достоин быть членом партии. Но, став им, я буду делать все возможное, чтобы быть  п а р т и й н ы м  ч е л о в е к о м. Лучшим в ряду равных. Постараюсь все свои действия расценивать с партийной точки, даже в мелочах... Сейчас заниматься и заниматься – много, больше и еще больше. Сессию  н а д о  сдать на “5”.

11.4.50 г. Теперь я – кандидат в члены ВКП(б). Это – большое событие в моей жизни. Хочу стать настоящим большевиком, хочу работать и жить для народа, для партии. (...)

 Лето 51 г. Приехал, измученный, в Чернигов. Большие-большие планы на лето: фотография, рыбалка, мандолина – как развлекательное, литература, французский – как серьезное. Все пошло насмарку.

Через 3 дня по приезде в наш подвал пришел домоуправ – маленький плюгавый человечек, всегда заросший щетиной, по фамилии Бруй. Посадили мы его на единственный стул. Вынув помятый листок бумаги и послюнив огрызок карандаша, он приготовился записывать.

– Сколько вас семьи?

– Семь человек.

– Чем занимаются?

– Я пенсионерка, – ответила мама. – Старшая дочь – сестра в госпитале, старший сын – студент, в Москве учится на журналиста, другая дочь – воспитательница в детском саду на шерстяной фабрике, другой сын – столяр на мебельной фабрике. У Марии – двое детей. Мальчик – кончает ж.-д. училище, девочка перешла в 5-й класс.

– Когда вы приехали сюда? – спросила эта мелкая щука, как будто не знала об этом.

– В 49 году.

– Хотят у вас отобрать ордер, т.к. вы незаконно получили его.

Мария обвела черные стены подвала – кухня, комната, прачечная, овощной склад, спальня для 7-ми человек – все это совмещалось в одной каменной яме. Сырые стены. Стен в собственном смысле не было – была одна сферическая поверхность, всегда мокрая, и только в самом зените, вокруг электрической лампочки – удивительно точный круг сухой известки. Два окна – небольшие светло-серые прямоугольники в одной стене, ненормально высоко, как в тюрьме...

Сестра заплакала. Она рыдала. Лицо ее стало очень некрасивым. Мама плакала беззвучно, роняя на колени слезы, не подбирая их. Мама только один раз плакала в голос – когда хоронили отца. Сотни раз в детстве я видел ее слезы, и всегда вот так же они тихо катились на колени. Руки безвольно были опущены вниз.

– Что теперь делать, сынок? – спросила она. – Неужели мы останемся в этом подвале? Пропадем!..

*   *   *

Полная нервная женщина что-то писала в блокнотике...

– Когда вы, т. Заборская, приехали в Чернигов?

– Жила здесь до войны. В 44 году приехала опять сюда. В войну была в военных госпиталях. Довоенная квартира была занята областной прокуратурой. Мне дали по 18-го березня, наверху, квартиру, занятую другой семьей, еще по немецкому ордеру. Эта семья оставалась там жить в маленькой спальне. Я с двумя детьми жила в проходной комнате. В 46 году меня выселили в подвал.

– Отбираем мы у вас квартиру, – сказала неуверенно этот заместитель пр(едседателя) “выконавчого комитету”...

Я начал доказывать незаконность этого дела.

– А вы чего хлопочете? Вы всего два дня в Чернигове! – оборвала она меня...

*   *   *

На заседание исполкома меня не пустили. Я заметил, как стыдливо опускали глаза председ(атель) горисполкома и члены. Одна Журавлева знала точно линию поведения. Через две минуты Мария в слезах вышла из кабинета. “Отобрали!” – сказала она.

“Ордер отдала?” – тревожно спросил я.

“Нет, у меня он”, – сказала она, плача. “Давай сюда”.

Я взял ордер, который был выдан еще 17 мая, положил в карман, и с этого начался мой отпуск, мои каникулы.

*   *   *

– Мы вам оставили то, что вы занимали до 46 года, – сказал мне председатель горисполкома Сильченко назавтра. – Спальню отберем.

– Но тогда было трое, а сейчас нас 6 человек. Себя я не считаю.

– А мы вас четверых вообще не считаем.

– Как так?

– Да так...

– Вы поступили не только непринципиально, но и нарушили закон.

– Закон? Смотря по тому, с какой стороны на него посмотреть, видите ли?..

– Я заставлю вас выполнить закон! – заорал я, стукнув кулаком по креслу.

– Не пугайте – пужаные, – спокойно сказал этот подлец. – А если будете жаловаться – мы вас всех выселим, опять в подвал.

– Вы засиделись здесь, – вдруг тоже став спокойным, сказал я. – Подниму все советские, партийные, юридические и печатные органы, но я добьюсь правды. Вас выбирал народ, вам доверили город, а вы подличаете, обходитесь с советскими законами как подьячие в старые времена...

*   *   *

Второй секретарь горкома партии Рымарь внимательно слушает меня, задавая иногда вопросы, понимающе кивая головой.

– Ордер на руках?

– Да.

– Ну и не пускай никого. Стань с топором в дверях и...

– Не то советуете...

Итак – мое, наше дело стало  д е л о м.

*   *   *

Помощник прокурора города выслушал обстоятельства  д е л а.  По глазам было видно, что он знал о нем заранее.

– Дело не подсудное. Горсовет может менять свое решение о выдаче ордера, если квартира не была обжита в течение 10 дней!

– Пока! – сказал я.

Юрист, несомненно, имел разговор с Сильченко.

*   *   *

Побывал я в облисполкоме. Чувствовалось, что зам. пред. облисполкома не хочет заниматься такими мелкими вещами. Начали наведываться милиционеры, требовать документы и прописки. Я вынимал, показывал документы и провожал их: “Заходите, пожалуйста!”

С пропиской дело обстояло так. Отстояв длинную очередь к начальнику горжилуправления Ковтуненко, я положил ему заявление на стол: мол, такой-то просит прописать его временно, на каникулярные месяцы. Ковтуненко, обрюзгший, мрачный и грубый, бросил заявление назад.

– Не пропишу!..

– Напишите, почему вы отказываете в прописке.

Он взял карандаш, потом, увидя, что взял химический, сменил его на простой и еле заметно написал вкось, по написанному: “Прописку не разрешаю, т. к. по санитарным нормам жить сверх площади заборонено. Ковтуненко. 2/VII-51 г.”

– Это анекдот, – сказал я. – Над вами только можно смеяться. Куда же мне деваться? Милиция грозит оштрафовать, а вы не разрешаете прописку. Что же делать?

– Что хотите, – равнодушно сказал он...

*   *   *

Когда я пришел к Рымарю, он холодно встретил меня...

– Настоящего партийного решения вопроса я не получил у вас, – сказал я, чуть не плача. – Но дела так не оставлю...

Ушел свирепый. Мама меня успокаивала, говоря: “Как-нибудь проживем”.

– Ну как проживем?

В комнате, которую нам горсовет оставлял, нельзя было поставить более 3-х кроватей и стола. И вообще, я подозревал, что вся эта история с оставлением нам этой комнаты – блеф, преследующий цель – вынудить нас отказаться от квартиры.

*   *   *

Денег не стало. Два дня мы сидели голодные, т. е. не было (...) ничего, один хлеб и еще зеленые помидоры со своих аршинов во дворе.

Грязная, зловонная лужа расползалась по двору – это переполненная помойная яма не могла уже вмещать ни одного ведра. Домохозяйки выплескивали лоханки и ведра прямо на землю вокруг лужи. Грязные тряпки, сгнившие ботинки и галоши, яичная скорлупа, картофельные очистки, содержимое ночных горшков – все вываливалось здесь. Над этим очаровательным местом постоянно висела туча мух, страшное зловоние исходило от него.