Текст книги "Журнал Наш Современник №6 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

24 июня 1963 г., понедельник. Жара стоит. В лесу душно и сухо. Он млеет, пьет солнце и, мне кажется, с удовольствием по вечерам провожает его за звенигородские поля, чтоб отдохнуть и освежиться.

Днями свершилось много событий – полет Быковского и Терешковой, идеологический Пленум, фактический раскол с китайцами, уже почти зафиксированный в документах. А дерева стоят величаво и спокойно, чуть покачивая вершинами, будто таят высший смысл, знают тайну времени...

25 июня 1963 г., вторник. (...) Соломон Смоляницкий, написавший в “Литературке” за 18 июня этого года несколько добрых слов о “Светлом оке Сибири”, сказал мне, что кто-то из редколлегии ему заявил, что тем же решением апрельским было указано прекратить в печати всякую полемику по поводу Байкала. Смоляницкий дрался за статью, доказывал, что такого решения быть не может, но его заставили снять самые острые абзацы. Но ничего, эта поддержка придала мне бодрости...

При окончательном редактировании речи могут выкинуть абзацы о природе, лесах и Байкале – ведь должны быть там люди, которые понимают, что Хрущев не может знать всего, а использовать то или иное пристрастное мнение. Напечатать это место – отвратить многих слабых людей. Почему так долго нет речи?

29 июня 1963 г., суббота. Я как в воду смотрел! Вышла речь, и о Байкале – ни слова. Это хорошо. Правда о светлом оке Сибири всплывет все равно.

“В воду смотрел”... Мы часто даже не задумываемся, какое место в нас занимает природа. Едва ли происхождение этого идиома можно связать с гаданием на воде, со спиритическими предрассудками, отслоившимися в языке. Я всю жизнь испытываю благотворное влияние воды. Не той, которую пьешь или которой умываешься, а той – речной, морской или озерной, на которую просто смотришь. Никогда это не бывает бездумным созерцанием. Вода, связывающая между собой все живое и неживое, помогает отвлечься от мелочей, помогает думать. В этой таинственной и такой одновременно обычной стихии зародилась жизнь, и роль этого чудесного минерала в нашей психической жизни еще не изучена. Люди, измордованные городским темпом жизни, инстинктивно тянутся к воде, отдыхают и здоровеют, хотя никаких лекарств не принимают, а просто смотрят в струи, в волны, в недвижные глади...

30 июня 1963 г., воскресенье. Взял литовочку и окосил все вокруг. Из этого пахучего разнотравья сделаю копешечку, а может, и матрац набью. Еще одно чудное выраженье: “хоть трава не расти”. “Он получил квартиру, и теперь ему хоть трава не расти”, – сказал вахтер в больнице. “Трава не расти” – самое большое, страшное и противоестественное событие, из всех мыслимых. Трава не будет расти – значит жизнь остановится. Нечего будет есть – ничего не вырастет, нечего пить – все повысохнет, нечем станет дышать. “Хоть трава не расти” – сильно! (...)

1 июля 1963 г., понедельник. Давно я не косил и с каким-то сладострастием взялся за косу в этот раз. Может, это оттого, что она возвращает меня к тому времени, когда я был полон нерастраченных сил, никогда не чувствовал своего сердца и все было впереди? Сама по себе эта крепкая крестьянская работа хороша и бодрит неимоверно, даже если думаешь о ней. Оселок с шиком и звоном пробежится по жалу, ты на секунду замрешь в удобном и простом постанове, а трава живет, вьется и стремит свои соки; у земли мокро, искристо, тянет свежестью и холодком оттуда, как будто на краю лесного оврага стоишь. Взмах, несильный, приноравливающийся, другой разворот, третий – уже во всю ширину прокоса пойдешь. И пойдешь! Хорошо! Лепо!..

К вечеру собрался дождь, быстрый и частый, настоящий летний дождь. Закатное солнце обагрило его своим теплым шаром, и земля хорошо, успокоенно приняла его в себя...

24 февраля, 1964 г., понедельник. Завеснило нежданно-негаданно. Солнце часа два-три хорошо, славно светит. И снега уже будто слюдой покрываются, и воздух легчает на дворе...

Пишется не борзо. Ищу все тот вдох-выдох, за которым пойдет полегче. Накарябал уже листа полтора, а все еще не найдено, все еще не пришла та свирепость, когда от рукописи уже оторвать можно только с мясом, когда ночью бегаешь к столу, либо в темноте, внезапно просыпаясь, карябаешь какие-то отрывки слов на загодя приготовленном листочке. “Елки-моталки”, чую, меня помотают...

На днях увиделся с Виктором Астафьевым. Мы обрадовались друг другу, пообедали и хорошо поговорили. Давно уже я так не  ходил по улицам. Вечно торопишься, вечно бежишь, не замечая ни улицы, ни погоды, ни спутника, ни себя самого. А тут было другое. Мы шли, не экономя время, вдумываясь друг в друга, и день свежий и чистый обнимал нас.

Виктор только что из больницы, приехал по делам. Лежал с желудком, печенью, сердцем; бросил курить и пить – молодец. Его “Два раненых солдата” идут в “Нашем современнике”. Месяца два назад он мне и Юре Сбитневу прочел в Москве первым этот рассказ. Крепко пишет парень! Просто радостно оттого, что он такой есть в нашей литературе, что в омуте спекуляции и распутства литературного есть чистые родники (...)

 26 февраля 1964 г., среда. Ночью морозно, а днем тепло. Сегодня на термометре, висящем у меня на окне, достигла 0°. Весна подходит. Ночью месяц, светлый и чистый, и от него светло в комнатах – ходишь, как по кинозалу.

Что получилось с моей “Клавой Ивановой”? В “Октябре” ее держали месяца три... Прочел С. наконец, но лучше бы он не читал! Не позорился. Подчеркивал слова, которые я искал и которыми дорожил. Почему я не могу написать: “низит тучнеющие облака”, “накасная калитка” и т.п. Это нормальные русские слова, а он их взялся изничтожать. Некоторые его замечания просто безграмотны. “Разбрюзшая дорога” – он вставляет “г”! Неинтересно как-то было даже разговаривать с ним. В общем, отказ, требования доделок, которые я делать не собираюсь.

Отнес А. Рекемчуку. Мы с ним еще десять лет назад встретились в Ухте и как-то следили друг за другом. Дал ему вроде бы на совет, а он потащил к А. Никонову. Сразу приняли, без замечаний, наговорили комплиментов. Заключают договор. Видно, будут печатать в № 6.

Недавно встретился у них с В. Аксеновым. В 4—5 книжках идет его новый роман “Пора, брат, пора”. Наверно, действительно пора, я не читал, но думаю, что герои у него те же и жаргонизмы те же, идейки те же. Поговорили с часик. Аксенов производит отталкивающее впечатление. Говорит через губу, отдуваясь, смотрит лениво и будто обязанность выполняет, лежит в кресле, выставив живот, постукивает пальцем по сигарете и рассказывает:

– Сижу я на днях  с  д е в о ч к о й  в ресторане. Руку вот так на нее положил и вдруг чувствую – там уже лежит чья-то мужская рука...

Тьфу! Даже вспоминать противно это самодовольное хвастовство.

“Занесли экземпляры. Нет, этот я вам не отдам! Его уже генеральный директор “Мосфильма” заждался. Генеральный директор”, – повторил он, как будто мы не слышали, кто заждался его гениального труда. Еще раз тьфу!

Эти фаты узаконили в нашей литературе тип молодого литератора – фанфарона, всезнайку и трепача. Когда наступят другие времена? Что этим щеглам до народа, до его бед и проблем? Прочирикать и ладно. И этот фат представлял молодой советский роман, молодую нашу прозу на Ленинградском симпозиуме европейских писателей. Я читал его поистине гимназическое выступление и поражался. Он там ввернул такую, например, фразу: “Свою-то страну я знаю неплохо”. Надо быть просто дураком, чтобы решиться на такое утверждение. Меня спрашивают в ЦК – а кого бы послать? Я назвал: Солоухин, Тендряков, Астафьев, Конецкий, Быков, А. Иванов, Г. Семенов.

А этим фатам всем назло еще буду писать о народе. Вот “Целинника” напишу, пусть позлятся. (...)

27 февраля 1964 г., четверг. Миновало два года, как я перешел на литературный заработок. Вспоминаю и сознаю, что свершил тогда довольно храбрый поступок. Ведь никому не интересно, как и за счет чего ты живешь. Никто не предложил помощи, а В. даже отказал, когда я предложил собрать мои очерки и напечатать в приложении к “Комсомольской правде”. Сделать это ему было нетрудно, даже мизинцем шевельнуть не требовалось. Ну, да бог с ним! Когда он ко мне обратится за помощью – я ему помогу, а такое время придет.

Да, это был у меня номер! Четверо человек со мной – семья, и никто не работает! Я еще сорвал с работы Лену, потому что, если б она ходила в трехсменку, я бы писал с еще большим трудом.

Стоп! Об одном человеке буду вспоминать – о Егоре Исаеве. Он сам мне предложил помощь. Бери, говорит, тысяч десять, отдашь, я верю. Силен! Денег я не взял, а то, что он поверил – мне здорово помогло морально.

Сейчас можно подвести итоги, хотя и рано по результатам. Но пусть. Два года прожил безбедно. Снимали дачу, съездили на юг и на Алтай, купили телевизор, постелили паркет, и еще на полгода денег хватит. Я пишу о деньгах не потому, что литература для меня способ их зарабатыванья, а просто потому, что, оказывается, могу жить литературным трудом. Это в моральном смысле факт для меня необычайно важный. За эти два года работал мало. Год примерно освобождался от газетной усталости, от сомнений, от сознания бессилья. Болело еще сердце сильно, и долго не мог сидеть за столом...

23 августа 1966 г., Москва. Надо бы записать то, что будешь жалеть, когда оно забудется.

Вчера полдня провел у Л. М. Леонова в Переделкино. Он прислал телеграмму, чтоб я ему позвонил. По телефону условились о встрече, которой он хотел.

Угодил к обеду, но я был сыт и, несмотря на уговоры хозяев, не мог ничего есть. До обеда Л. М. познакомил меня со своей женой, сказав: “Вот... Уже сорок три года вместе”. И внучка Танечка – черноглазая и умноглазая девочка лет девяти. Татьяна Михайловна, когда мы сидели перед обедом в его рабочем кабинете, принесла две тоненькие книжечки на русском и болгарском и обратила его внимание на одно место, неверно переведенное. Он сказал: “Досадно, досадно”.

Но у нас начался очень интересный разговор о Японии, и он не хотел его прерывать, очевидно. За столом этот разговор продолжался. Я сказал, что в Японии очень любят русскую классическую литературу, хорошо знают Тургенева, Достоевского, Толстого, Чехова, Горького.

– Вы думаете, почему? – спросил он.

– Мне показалось, что нравственный идеал японского народа близок к тому, который выражали наши классики.

– Пожалуй, вы правы, – задумчиво сказал он. – Японцы – великие труженики. – Он сказал это с таким выражением и так посмотрел на меня, что я понял, что он хотел сказать этими тремя словами. Потом мы говорили о мобильности и серьезности японцев, о тесноте на их островах, о том, что оккупация Окинавы очень выгодна их правительству – они не расходуются на армию, они дают возможность своему народу, демонстрирующему против оккупации O(кинавы), “выпускать пар”, отвлекаться от социальных проблем, и теребить американцев, и занимать в дипломатии позицию, позволяющую им наживать политический капитал, так как Окинава и о-ва Куришар (так в тексте. – Ред. ) приравниваются в дипломатической игре...

С Л. М. Леоновым я встречался уже шестой раз за последние годы. Надо будет восстановить в памяти все встречи, а сейчас хочу скорей записать последнюю.

Я приехал к нему в настроении не очень хорошем. При встрече на пороге он сказал мне комплимент:

– Молодой, красивый!

Потом посмотрел на меня внимательно и сказал:

– Но мрачный? Что с вами?

Мы сели за журнальный столик, и он спросил снова:

– Что с вами?

– Если откровенно, – сказал я, – то крах каких-то иллюзий.

– Каких?

– Вы знаете о последнем постановлении по лесам?

– Нет, а что такое?

(Он наверняка знал, однако хотел еще от одного человека услышать печальную новость, ждал подробностей.)

Все дело в том, что правительство приняло постановление “О мерах по оказанию помощи лесной промышленности” на предстоящую пятилетку. Этим постановлением перечеркнута вся борьба последних десяти лет за разумное лесопользование, отброшены все рекомендации, все достижения и требования русской лесоводческой науки. Постановление предписывает органам лесного хозяйства отпускать лес в рубку, исходя из производственных мощностей лесозаготовительных предприятий и их сортиментного плана. Это страшно!(...) На заседании Совмина, рассказывают, выступил кто-то из лесозаготовителей и сказал, – вовремя не отводят лесосеки. Тогда Косыгин приказал отвести лесов в рубку на 10 лет вперед. Это чудовищное требование запустит в мясорубку огромное количество лесов, которых при разумном пользовании хватило бы на десятилетия, и т. д. и т. п. Между тем все формально сделано для развития лесного хозяйства: создано Министерство лесного хозяйства РСФСР, Комитет лесного хозяйства СССР, Верховный Совет разрабатывает закон о лесах...

Все это я рассказал ему. Он все это знал. К лесам мы вернулись потом. Вышли на веранду. Затеялся разговор о литературе, о технике, о ремесле.

– Надо иметь в вещи сквозную логику действия, иметь нитку, потянув которую можно было б весь роман или повесть распустить, как джемпер, – говорил он. – От компоновки вещи все зависит. Если парашют неправильно упакован, то результат – покойник. Начало нитки – первая фраза. Я часто ищу неделю, две, три свою первую фразу...

И еще – динамика! Я читал ваши книжки. У Достоевского было 40 тысяч оборотов. Везде! У вас – то 30, то 15, а иногда и 5 тысяч, правда, редко.

Нельзя говорить сразу: Ив. Ив. был хороший человек. Такой-то и такой-то. Читатель, если все сразу узнает о герое, бросит читать. Надо затягивать читателя, дать ему крючок, пусть он его заглатывает поглубже, пусть. И когда заглотнет – дергайте! Приступайте к главному, к тому, ради чего вы сели за стол... Я лекцию Ивана Вихрова дал тогда, когда читатель пережил с Полей ее отношение к отцу, и лекция – контраст.

Или – вам нужен дом, где произойдет убийство. Выгодно этот дом сначала описать в ясное утро, а потом уже для контраста – мазками – в момент убийства.

Конан Дойль, Сименон правильно используют пружины действия. Жену, убийцу мужа, нельзя описывать в момент убийства.

Что раньше, что позже – очень важно. Читателем надо владеть. Вы можете его расчесывать, раскатывать, интриговать и так далее, а потом: “Стоп! Натрите мне полы!”

Обдумывая новую вещь, дайте себе задание чрезвычайное, которое никто не оценит, сверхзадачу. Я долго пишу свою новую вещь и еще долго буду писать. Она сделана будет вся насквозь в ироническом ключе...

Тут я прервал его и сказал, что больше ничего не надо рассказывать – понизится интерес к работе, хоть на немного. У меня так. Он одобрительно глянул на меня. Один глаз у него – правый – меньше, чем левый (так бывает у старых машинистов, которые смотрели всю жизнь на рельсы – правым глазом на ветру).

– Читателю надо давать не только хлеб. Ему хочется и жареную корочку, и кусок мяса с приправой. Важно, чтоб была калорийная пища, питательная, а форму разную.

– Я часто черчу вот такой круг. И вопросы – что связывает персонажи друг с другом? Это надо подробно представлять!(...)

– Свой новый роман я могу весь рассказать в подробностях, весь! Хотя до конца еще далеко очень, до завершения работы; но надо все  з а р а н е е  представить и суметь объяснить для себя любой поступок любого героя.

И еще одно интересно и полезно делать – амплитуды поступков, действий на шкале времени...

Работать надо до заболевания, до исступления. Я в молодости зарабатывался до галлюцинаций. Современные молодые писатели торопятся, спешат, не берегут, не любят своей темы. У них получается, как в жизни с иными молодыми людьми. Встретит такой девушку и сразу в кровать, а через 15 минут он ее возненавидел. А надо, как в чистой жизни – походить, попереживать, помучиться, посмотреть и узнать ее, тему-то...

– Очень полезно переписывать классиков. Взять 5 страниц Чехова и переписать. Или так. Один абзац Мопассана прочесть, потом второй. А потом попробовать записать на память первый абзац и сравнить.

– Вы мне советовали когда-то это делать, я пытался, но не получается.

– Именно!

– Мне кажется, что я об этом же самом могу написать не то чтобы лучше, а по-своему.

– Тогда задайте себе вопрос, – съязвил он, – почему же я не Мопассан?

– Может, потому, в частности, что я думаю и пишу по-русски, а Мопассан – по-французски...

– У вас есть в повести “Про Клаву Иванову” такая фраза, я ее однажды ухватил глазом: “В вагонах жила мягкая белая вошь”. Я бы так не написал.

– Отчего?

– Натуралистично. Вызывает отвращение, я даже поежился.

– А мне тут этого и надо.

– Тогда другое дело...

Говорили о В.Солоухине. Я сказал: “Это хороший, думающий писатель”. “И правильно думающий, по-русски”, – сказал Л(eoнид) М(аксимович).

– Даже слишком, – возразил я.

– Слишком думать нельзя...

– Нет, он перебарщивает. Надел на безымянный палец большое золотое кольцо с вензелем “Н-II” – Николай Второй.

Л(еонид) М(аксимович) захохотал и хохотал долго, запрокинув голову.

– Но Солоухин ко мне пришел один раз с Ильей Глазуновым и с тех пор не показывается. Илья Глазунов – что за человек? – Когда я сообщил ему свое мнение и почти что провокационные разговоры, которые ведет Глазунов, он сказал:

– То же и у меня. А я заслуживаю более тонкого подхода, как Вы думаете?

Я согласился. Он сказал:

– Я гражданин страны своей и считаю, что каждый наш гражданин имеет те же права, что и я. (...)

Мы потом долго гуляли по саду... В теплице две виноградных лозы и красный бескосточковый виноград. Сорвал одну ягоду и угостил, всматриваясь в лицо и следя за впечатлением.

В саду у него – раздолье для тех, кто понимает в ботанике. Он сыплет латинскими терминами, останавливался и, с гордостью показывая на какой-нибудь жалкий листок, говорил:

– Это драгоценность. Этому нет цены!..

28 августа 1966 года, понедельник. Еще об одном мы поговорили в тот раз, и очень подробно – о статье Г. Горышина и Е. Кутузова “Спор о русском лесе” в “Литературке”. Надо было видеть, с каким возмущением он говорил о том, что Пред(седатель) Гослескомитета на Свердловском совещании лесничих не поминал даже профессора Н. И. Анучина, а ему приписали тяжкие слова. За эти дни я встретился с Анучиным, Рубцовым, Кутузовым, написал 2 странички, и надо было срочно показать их Л(еониду) М(аксимовичу).

И вот мы приехали к нему вчетвером – зав. отд. агитации и пропаганды ЦК ВЛКСМ Валерий Ганичев, гл. ред. “Молодой гвардии” Анатолий Никонов, доктор физ-мат наук Юрий Журавлев, получивший в этом году Ленинскую премию, и я. Все друзья-единомышленники, все члены ЦК ВЛКСМ.

– Молодые, красивые, здравствуйте! – сказал Л. М. и засуетился, усаживая нас в своем рабочем кабинете.

Начался разговор сразу, и сразу серьезный. Я приведу лишь некоторые отрывочные мысли Л. М., всего запомнить нельзя было – мы говорили часа четыре. О литературе, жизни, политике...

– Главное – забить в бумагу то, что преследует тебя, то, что составляет суть твоих переживаний, волнений, мыслей.

– В искусстве талант желателен, – съязвил он. – Но вещь должна подчиняться одной общей идее. Она должна составлять  в о з д у х  произведения.(...)

Это неверно, что ружье, висящее на стене в первом акте, должно выстрелить. Оно может и не выстрелить, если это задумано автором.

Писательство для того, чтобы “изобразить” – это не искусство. Писатель должен быть движим неистовостью, одержимостью. “Не могу молчать!” – вот почему писать надо. “Умру, если не напишу”.

Волнуешься, хочешь улучшить дело. А как? Дело писателя – его слово, но бывает, что не чувствуешь действительности, и тогда ищешь других способов. Я вам выдам одну тайну. В “Русском лесе” племянник Ивана Вихрова, петербургский коридорный, думал, что все непорядки в Российской империи оттого, что он не может поговорить с государем-императором. Это автопортрет. В свое время я думал поговорить со Сталиным...

Снова о литературе:

– Тоньшат эти французы новые. Думал вначале – полно смысла у них. Стал читать – нет ничего! Ехал с Сартром с вечера, на котором Твардовский читал поэму. “Как?” – спрашиваю. “Очень понравилось!” – “Вы же не знаете по-русски”. – “А я наблюдал за лицом Хрущева”. Потом Сартр спросил осторожно так и проникновенно о том, что сейчас надо, по-моему, людям, что мы можем им предложить главное.

“Как две тысячи лет назад, – сказал я. – Людям нужен пророк”. “Вы не собираетесь об этом писать?” – встрепенулся он. “Собираюсь”, – усмехнулся я. Я б ответил по-другому, но он интеллигент, ему надо расковыривать болячки...

...Есть слова, самостоятельно окрашивающие фразу, абзац. Я говорю: “Вот бюст хороший был у этой женщины”, и я уже сам весь окрашен...

Есть слово “труп”. Есть потрясающее толстовское “живой труп”. Я, уходя из морга, не скажу о бесстыдстве падали, но лермонтовскую* строчку: “Как труп в пустыне я лежал” – считаю гениальной.

О времени.

– Мы держали экзамен на бога, а выдержали на обезьяну. Истребление почв, лесов, отравление вод – это  м а л о ч е л о в е ч е с к и е  деяния.

Юра Журавлев:

– Степень зрелости цивилизации... Насколько далеко она может считать, предугадывать?

Л. М.:

– Когда я на одном заседании заикнулся о лесах, какой-то Гаврилов закричал: “Что-о-о?! Все вырубим, все!” Володя, вы думаете, они читают, что вы пишете о Байкале? Нет, они берегут глаза. Крючочек-то маленький, а червячочек-то скользкий (он сделал карикатурный и комичный жест, как бы насаживая червяка на крючок, подслеповато сощурился). Вот зачем надо глаза...

– Мне рассказывали, что мы вывозим в Западную Европу сейчас муравьиные яйца. И сетовали, что план не выполняется... Нет, вы подумайте о том, что о нас думают там. Не держатели канареек, а те, кто понимает. Как они смотрят оттуда на нас? Точно так, как если бы мы вывозили детское мясо для парижских болонок. Оно нежное, вкусное, и поноса у собачек не будет...

 Из этого периода страна выйдет в другой – по географии, по психическому складу людей, все будет другое. И надо с этим смириться.

Я:

– Нет, нельзя смириться!

Он удивительно хмыкнул...

Я:

– Л. М., почему это у вас нет воспоминаний о гражд(анской) войне? Вам да Шолохову есть что вспомнить, а вы ни слова.

Ганичев:

– Да, мы Одессу больше знаем того периода по мемуарам Паустовского и Эренбурга. Здорово описали, как они от советской власти драпали: Киев, Одесса, Крым, Закавказье. А почему бы вам, Л. М., не вспомнить?

– Мне не документ, не сам мир важен, а его отражение в личности художника. Стоит лес, и стоит вода. Мне нужен лес в воде, отражение. Я помещаю факты в свои координаты.

Лев Толстой и Федор Достоевский брали тот же мир, а у каждого из них свои координаты, да не две, не три, а по 50 координат.

А от гражданской сохранилось воспоминание, что все время хотелось есть и спать. Пришел в Джанкой, у меня желтуха. Из еды – хлеб, похожий на пемзу, и тюлька. Мне было 20 лет, у меня было трое наборщиков и двое ездовых. И был один такой Беляев: в кожаной куртке, вроде завхоза. Приходим в село, мужики черные тряпки вывешивали в знак того, что все съедено. Беляев: “Комиссара надо накормить”.

Находили для меня кой-чего, и этим питались все. Раз свинины кусок раздобыл Беляев. Съели. Прибежал кто-то из красноармейцев – вы что жрете? Этот кабан вчера сдох. И что вы думаете? Желудок не выпустил назад, не отдал. Вот как ели! А спали? Изба полна богатырей, храпят, темно. Я нащупал свободное место, лег, и вскоре меня будят:

– Это мое место!

– Подь ты!

– Это мое место. Я из особого отдела.

– А я из газеты! – Он попятился. Вот как газеты боялись!

Да... А ночью я пошел по малой нужде к двери, тесно, некуда ногу поставить. Нащупал ногой котелок, топчусь по нему, никак не могу отодвинуть в сторону. Зажигаю спичку, а это я на голове топчусь чьей-то. Вот как спали!

Щетинская сейчас называется эта дивизия, и они меня еще числят в ней бойцом.

Мы все же договорились, что Л. М. примет позднее несколько раз стенографистку и порасскажет о гр(ажданской) войне, вроде воспоминаний подиктует, – надо посмотреть, что получится.

Юре:

– Ваши науки – единственная надежда. Оптимальные процессы нужны.

Прочел “Приглашение к откровенному разговору”, подписал.

Потом говорил о Китае. Л. М. считает, что они полезут на нас при жизни Мао.

О крошке хлеба (...)

– Теперешняя расточительность противоречит старой крестьянской морали. Хлеб отчужден, ты его не добываешь и посему не бережешь.

Немцы показали, что они могут быть зверями. Помню, мой ответ о Гете на вопрос какой-то газеты получил первое место, был признан лучшим. Я сказал, что не знаю, кто кого написал – Гете Фауста или Фауст Гете. Но дом Гете в Веймаре – отвратительное впечатление.

Я:

– Да, я тоже был там. И рядом, на глазах у Гете умер Шиллер – у него не было денег пригласить врача...

– В Югославии, на заседании Пен-клуба, я сказал, что у меня есть внуки, и мы нашим внукам оставляем заминированную землю. Миру нужны сейчас не генералы, а большие сердца...

26 апреля 1969 г., суббота. Вчера вернулся из Ростова и Вёшек. Поехали вчетвером – Ганичев, директор болгарского издательства “Народна Младек” Иван Попов, В. Фирсов* и я. Мы лишь мечтали попасть к Шолохову и в первый день поехали к Закруткину**, в Кочатовскую станицу. На берегу Дона стоит этот дом, хорошо стоит. Сад большой, виноградник, пчельник. Долго обедали с кислым вином, но было и хорошее, ладанное. Прочел В(италий) А(лександрович) нам главы из новой повести “Матерь”, договорились, что отдаст в “Молодую гвардию”. Притащили мы ему с берега Дона громадный и тяжелый якорь с пятиметровой толстой цепью, старик был тронут до слез. Но мы, если б были трезвые, никогда бы этого не сделали, просто сил бы не хватило. Дал на дорогу канистру вина, тепло попрощались мы с ним, и он пригласил нас еще к нему приехать.

На следующий день поехали мы в Вёшенскую. Накануне познакомились с сыном Шолохова, тоже Михаилом, и его женой Лялей – очень милая пара. Миша ихтиолог по образованию, пишет диссертацию философскую на тему “Человек и природа”. Он поехал с нами. Печальный вид имеют этой весной донские степи! Все вроде в природе так идет, как шло – солнце горячее палит, воздух легок, дали ясны, жаворонков тьма, они, как цикады, поют в небе, в степной дали и где-то возле уха, невиданные, яростные в своей песенной страсти. Однако душа болит – на всех возвышенностях земля посветлевшая, покоричневевшая – выдута и вымыта почва (...); русла старых пологих балок, поймы речонок распаханы, даже самый слабый ветерочек несет клубы пыли, и они (...), будто рассеянный дым, коричневы, несутся высоко, метров на двести-триста над землей вздымаются. Но самое страшное и печальное: горы черной земли, надутой у дорог, засыпанные ею низины, занесенные по макушку лесополосы придорожные – земля в беде образца 1969 года. Миллиардные убытки, пересев сплошной, а яровые в этих местах неуродистые, однако самое главное – нет гарантий от непоправимой этой беды на будущее. В этом году было очень мало снега, дули ветра, а почва перепылена и нет почти лесополос. На перевозе через Дон встретился лесник. Говорит, там, где были полосы, пересевают 20 процентов площадей, где не было – 80 процентов...

Главное в здешнем пейзаже, на мой взгляд, – небо. Земля сжимается под ним – огромным, ясным; редкие облака ослепительной белизны придают ему объемность, глубину. Просторная земля во все концы расширяет душу, и земля тут велика!

Шолохов болел перед нашим приездом, нога у него (...), и мы вначале думали, что он лежит, рассчитывали на часок-другой – и назад. Не вышло. Дом его под зеленой крышей завиднелся с донской матеры. Крутой берег поднимал его высоко в чистое небо. Рядом, слева – купол церкви и еще какие-то постройки, позднее выяснилось, что там центральная площадь Вёшек с кинотеатром, РК и магазин. Дом двухэтажный, каменный, с чистыми подъездами и подходами, в окружении большого сада. Есть “баз” – староказачий островок с животиной: корова и козы...

Шолохов встретил нас в вестибюле дома – и с ходу:

– А я вас уже третий день жду. Думал, в субботу будете.

– Мы не надолго, часок посидим и поедем...

– Ладно, ладно, это мы посмотрим! Давайте руки мыть и за стол... Как, Володя, живешь? – вдруг обратился он ко мне.

– Спасибо, что вы меня помните.

– Ну уж! Как твоя язва?

– Откуда вы знаете про мою язву? – удивился я.

– Я даже знаю, что она к тебе притерпелась... Давайте-ка, давайте обедать!

За большим столом могло бы уместиться человек 25, а к нам подсел только Иван Семенович Погорелов. Шолохов его представил:

– Это Ваня, друг юности, чекист. Приставлен, чтоб за мной следить...

Мы посмеялись, и только потом я оценил по достоинству этот наш смех...

Мне понравилась в Шолохове простота необычайная в обхождении, естественное и простое исполнение обязанностей хозяина хлебосольного, уверенное дирижирование разговором. Стол был по-русски щедро завален едой, и все так вкусно, что я давно не едал ни такого поросенка, ни огурчиков, ни рыбца, ни холодца. Пили “Курвуазье” и “Мартель”, и после первой чарки Михаил Александрович рассказал нам к месту и чисто по-шолоховски первую новеллу.

– Вы, значит, были у Закруткина? Он вас своим кислым вином поил? А я, знаете, с 52-го года не пробовал этого вина. И не очень хочется, сыт. Дело вышло такое. Он говорит мне – “сейчас угощу”, пошли мы по пчельнику, и он вдруг как пнет сапогом улей, тот и отвалился. “Что-то буде”, – подумал я, – но улей оказался пустым, для маскировки, от воров. Взяли мы лопаты и давай осторожно копать, чтоб, не дай бог, не разбить бутыли. Долго копали, достаем. И какое же отвратительное вино было, я уже 17 лет плююсь... Ну, правда, потом сходили к каким-то монашкам и купили ладанного вина, это было вино!..

Потом разговор касался очень многих тем – больших, острых... Вспоминаю:

– Ты, Володя, считаешь, что пишешь остро?

– Не нравится мне это слово. Серьезно, другое дело.

– Вот-вот. А “остро” – это значит перчить наши трудные дела...

Читал нам длинное письмо молодого писателя Успенского о книге Штеменко, комментировал сам, ждал и прислушивался к нашим комментариям. Успенский вовсю крыл Сталина, обвинял его и во всех репрессиях и в поражениях. Шолохов критиковал книгу тоже, но с одной позиции – за неглубокость, за расчет на обывателя – и все время поражался, каким образом такой штабист, как он (Штеменко. – Е. Ч. ), мог стать начальником генштаба. Чувствовалось, что Шолохов весь горит желанием разобраться в трагической, крупной и противоречивой личности Сталина. И как бы без видимой связи:

– Конечно, если б я Григория Мелехова в конце романа спутал колючей проволокой и расстрелял в степи, бросив на съедение волкам – руками советской власти, – они б давно мне дали Нобелевскую премию.

Потом:

– С мясом плохо в стране, товарищи. Рассказывают, что народ по тарелкам ложками стучит в столовых рабочих кое-где. Это еще ничего! А вот если не по тарелкам да не ложками начнут стучать, тогда они, – он кивнул в потолок, – почувствуют.