Текст книги "Журнал Наш Современник №6 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Да вы пейте, пейте, это же французский коньяк, лучший. Вы, Володи (ко мне и Фирсову), это ведь, говорят, умеете делать.

– Донесли, – сказал я, что-то действительно слишком закладывающий в последнее время. – Но вот когда мы бросим с Володькой пить совсем – никто не донесет...

– Лечите, лечите свои язвы... У меня был такой друг когда-то, полковник Качалов, он лихорадкой болел и вечно держал в кармашке порошок. Достанет порошок, развернет бумажку, выпьет стакан водки, а порошок – опять в кармашек.

– Да, непросто было, и тогда думалось. Помню, приехал я в какую-то танковую дивизию. Командир дивизии спит на сене у избы, а кругом развороченная земля, немецкая рама висит в небе, дымок над полем боя.

– А где же ваша танковая дивизия? – спрашиваю.

– А вон – последний догорает...

И тут же:

– Ваня, Ваня! Помнишь, как ты в мыле выскочил? Мы ведь с Ваней жили в одном номере “Националя”, когда я наезжал в Москву с фронта. В юности он был храбрый, орден Боевого Красного Знамени получил в 17 лет за борьбу с бандитами-казаками, ногу они тогда ему отгрызли, – ласкал он помощника взглядом. – И вот полез он мыться в ванну, только помылился, а я как крикну: “Воздушная тревога!” Он и выскочил весь в мыле.

Иван Семенович смущенно замигал.

– Да, вы ему верьте больше!

– А разве не было этого, Ваня? – язвительно спросил Шолохов.

– Было, выскочил, но зачем? Я ведь был обязан доставлять его при воздушных налетах в метро, а он принципиально не спускался туда. Силой тащить приходилось. А тут я же не мог в ванне сидеть, если бомбят.

– Да бомбежки-то не было, Ваня! Вспомни, как я смеялся над тобой, мыльным.

– Нет, нет, никуда я вас не отпущу. Я тут власть. Как-то, знаете, Маша приехала, одна из моих сестер двоюродных. Братьев-то не осталось... Первого, Анатолия, в двадцать первом году бандиты Курочкина шашками изрубили на куски, другой, Женька, подорвался в бронепоезде под Ленинградом. Одна сестра Маша осталась, Мария Петровна. Приезжает ко мне и быстро собирается: “Не буду мешать, пиши!” – “Не пущу!” – “Поеду!” – “Не выйдет!” – “Нет, поеду!” – “Ладно, езжай!” Поехала она, а я звоню в милицию: “Взять такую-то машину на перевозе!” Она там туда-сюда, а ей говорят: “Ничего не знаем, приказано вернуть”... Так что и вы никуда не уедете, друзья мои, пока я вас не отпущу.

– Волюнтаризм, Михаил Александрович, – сказал я.

– Вот вы посмотрите окрестности, родник наш, лесок... Чивилихина, должно быть, в лесок тянет... А вечером приходите, посидим, поужинаем...

Подъехало два “газика”, и мы с Ив(аном) Сем(еновичем) Погореловым сели в один. Вёшки со стороны степи отбиты от ветров, пыли и песка приличным сосновым лесом. Часть посадок еще тут дореволюционные, кажется. Надежная защита. Сейчас ведь это райцентр, 10 тыс. жителей, хорошие дома, полно машин. За лесом всем спокойно.

Километрах в пяти от станицы из склона горы бьет родник, и не родник, а родничище. Железная труба в 70 см диаметром на треть заполнена могучей струей. От этой вечной струи образовалась речка, она разливается в озера, целую цепь. Вокруг Отрога – так называют родник – ольха высоченная, тополя, дуб стоит поодаль могучий, раскидистый, хватает небо крепкими, еще без листьев лапами...

Поехали дальше по песчаной дороге, с юзом и буксованьем, влезли на возвышенность, где в войну стоял наш КП и был большой блиндаж. Красное, пригашенное по краям тучами солнце ушло за горизонт. Пока не затемнело, мы с Погореловым ходили отдельно ото всех, и тот доверительно рассказал мне поразительную историю, которая случилась с ним и Шолоховым в 1938 году.

Иван Семенович работал тогда в Ростовском НКВД рядовым чекистом. Начальник облуправления НКВД Гречуха и его зам Коган дали ему задание убить Шолохова, взяв расписку о неразглашении тайны. И. С. понял, что ему все равно смерть, и предупредил Шолохова. Тот на машину и вместе с Погореловым в сторону Сталинграда. Шолохов высадил Погорелова у стога сена, дал кошелку с едой и сказал: “Жди!” Почти 10 дней Погорелов сидел в стогу, потом за ним приехали двое чекистов – и в Москву. Шолохов и Погорелов были приглашены на Политбюро ЦК ВКП(б). Состоялся драматичный разговор – ведь Коган объяснил Погорелову, давая задание, что Шолохов готовит контрреволюционное казачье восстание, и ликвидация Шолохова – приказ Сталина и Ежова. На Политбюро были Сталин, Молотов, Каганович, Андреев... Ежов, Гречуха, Коган. У Погорелова не было доказательств, что ему дали такое задание, кроме адреса квартиры в Ростове, написанного рукой Когана, на которой д(олжна) б(ыла) состояться разработка плана по убийству Шолохова. Однако Сталин, видно, все успел проверить, встал на сторону Погорелова... Гречуха и Коган были расстреляны, а Шолохову обеспечены охрана и безопасность.

Если это все так, то лишь счастливейшая случайность спасла нам великого писателя. Не дай они задания И. С. Погорелову – убийца был бы тоже уничтожен и объявление бы гласило, что враги народа, белоказаки, расправились с Шолоховым.

– Мих(аил) Александрович, – сказал я. – Мне в этом никогда не разобраться – в том, что было в те годы.

– И мне тоже, – быстро откликнулся он. – Это тайны мадридского двора...

Помню разбойные его мысли о сегодняшнем дне нашей литературной сумятицы.

– Как это так? Солженицын – явный антисоветчик. Конечно, за эту деятельность не следует его наказывать, но отчислить-то из Союза писателей можно?!

– Мне тут предложили прочесть “Раковый корпус”, – сказал я. – А мне не хочется, жаль времени.

– А ничего в нем нет полезного!.. Сказал я в свое время одному: почему бы вам не пригласить Твардовского, Леонова, Шолохова, Солженицына, Чивилихина и так далее, не посидеть с ними, не узнать, что их волнует? “Знаете, М. А., все некогда как-то”.

Болгарин Иван Попов сказал, что Живков встречается каждую неделю с деятелями культуры – за обедом, ужином, в кабинете.

– Этого не может быть! – воскликнул Шолохов.

– Это правда. Я всего полгода директор издательства, а уже трижды был на таких вечерах.

– Вот что, Ваня, – сказал Шолохов, – когда приедешь на родину, то узнай там, нельзя ли мне принять ваше подданство...

Мы засмеялись, а Шолохов продолжал:

– Спрашиваю Г. И. В.*: “Вы что-нибудь читаете?” Он: “Хотите честно? Ничего не читаю. Некогда”.

А я тут взял да рассказал без ссылки на Леонова его притчу – они нас не читают потому, что берегут глаза – крючочек-то маленький, а червячочек-то скользкий. Шолохов засмеялся. Потом он долго читал письмо писателя Успенского: о Сталине, репрессиях среди военных, о разных толкованиях разных операций, это была ненапечатанная рецензия на книгу Штеменко. Шолохов внимательно прислушивался к нашим репликам, потом пожаловался на то, что ему не дают написать правду о войне – не то время, мол.

– Тогда, может, лучше о рыбалке писать? Возьмусь...

– На всех рыб не хватит, – сказал я...

Потом пошел разнобойный разговор: о белом верблюжонке, что подарили М. А. казахские писатели – М. А. ездит в те места якобы охотиться, а на самом деле – писать, тут стало трудно; о пони, которого ему подарили в ГДР и который теперь в Московском зоопарке; о детях. “У меня их все же четверо – одна дочь в Петропавловске-на-Камчатке замужем за пограничником-офицером, сын живет в Крыму, женат на дочери Югова**. Миша в Ростове, Маша в Москве. От моря до моря мое семя. А вы? Сколько у тебя детей, Володя?” – обратился он ко мне. “А у нас у всех по одному”, – сказал я.

Начался разговор, что русские плохо прибавляют в числе в отличие от закавказцев, среднеазиатов и малых народов России, и это грозит бедами в будущем. Пообещал ему бумагу с подробным материалом на этот счет; говорили о том, что выдуло землю, заканчивается пересев, секретаря РК по два-три раза в неделю вызывают в область: “Давай мясо”. “А секретарь РК не может отвечать за опорос, он отвечает за людей, в том числе за тех, что должны отвечать за опорос. Раньше никто с сева не мог сорваться”.

Попрощались хорошо до завтра... Булавин только ночью узнал, что это я писал “Землю в беде”, они ведь ее всю перепечатали в “Красном Доне”, районной вёшенской газете.

Утром мы попрощаться зашли, сфотографировались на память.

Шолохов был все время добр, весел, в хорошем рабочем настроении, и это очень порадовало.

Вспоминаю отдельные темы.

– Чкалов – это был богатырь! В ЦДРИ, помню, были Ставский*, я и Чкалов, еще кто-то. Валерий заказал 12 бутылок коньяка, выпили и поехали летать. У меня был очень бледный вид, рассказывать не хочется...

– Пытайтесь, пытайтесь защищать природу, Володя. Только я не знаю, выйдет ли чего, попытаться надо.

Написал мне на донском сувенире: “Владимиру Чивилихину, ревнителю сохранения родной природы – с природной любовью”.

Утром 25-го меня приняли в казаки. Этот водочный ритуал я выдержал. Теперь буду в другой раз гулять по Дону и гутарить. Хорошо, что Шолохов да Леонов еще есть у нас. (...)

16 мая 1969 г., пятница. Звонил Л. М. Леонову. Он мне часто сам звонит. Один раз скажет: “Говорит дежурный техник АТС. Как работает ваш телефон?” В другой раз: “Это звонит один старый человек, инвалид... (Я молчу). Ну, понимаете, инвалид литературного труда, некий Леонов”.

Сегодня я ему позвонил, чтобы извиниться за неприезд в Ленинград, на леоновскую сессию. Говорю, не мог, но там 150 человек, а я выступлю в юбилейный день перед аудиторией в 5 миллионов, пишу, мол, статью в газету. “Не надо этого делать, В(ладимир) А(лексеевич), не разбрасывайтесь. Вам надо заниматься своим делом”. “Это тоже надо”, – возразил я. Статью я уже сделал, отдам скорее всего в “Советскую Россию”. Я его в последнее время больше огорчаю. Он, чувствуется, недоволен, что я побывал у Шолохова, что взялся за книгу о Гагарине. К Шолохову у него настороженность и даже неприязнь, основанная, видно, на разных принципах мировоспитания и различных творческих приемах отражения жизни. А насчет книги о Гагарине он сказал: “Знаете, в войну я тоже занимался этим делом, но тогда у меня был личный враг – Адольф Гитлер. А вам надо писать свое сейчас”. Возможно, что он прав. Спросил его, где и когда будет юбилейный вечер. Он ответил, что нигде не будет – не хочу, мол, я серьезный писатель, а эти слова, что я услышу, могут быть с натяжкой, трудно терпеть будет. (...)

3 августа 1969 г., воскресенье. Две недели как вернулся из Румынии. Впечатления почти ничем не отличаются от впечатлений от любой восточно-европейской заграницы – провинция в мышлении, в уровне понимания сущего, в литературе. Признают и переводят лишь тех, кто хоть как-то грязнит наш народ... И совсем не хотят знать нашего брата, русского писателя...

Спекулируют эти сегодняшние руководители Румынии и на политике, и на экономике, а спекуляция в культуре – общая у них со всем Западом.

11 августа 1969 г., понедельник. Читаю Гоголя по изданию 1900 года, приложение к “Ниве”, “Выбранные места”. Взгляд Белинского на них в значительной степени справедлив, но односторонен. С удивлением узнаю, что Белинский совсем не отметил гоголевский поиск добра, правды, истинно русского пути в истории своего народа, сложной и мучительной жизни гоголевской ранимой и в чем-то уже больной души. Этак, по Белинскому-то, можно сокрушать любой порядок, не задумываясь над тем, будет ли новый лучше, а потом сокрушать новый, потом новейший и т. д. А когда же учреждать, строить, налаживать жизнь? Кто это будет делать? Вот и сейчас сокрушатели всех сортов кормятся этим, а всех, кто хочет добра и устройства ко всеобщей пользе, прозывают консерваторами, тех, кто из нашего брата видит героев в жизни, пытается в меру своих сил рассказать о них – не считают за художников, не замечают вовсе, что же это за времена?!

Приведу здесь слова Н. В. Гоголя из его записных книжек. И если слово одно “Боже” мне, как атеисту, заменить другим “небо”, “природа” и т. д., то я был бы счастлив, если б они пришли в голову мне... “Боже, дай полюбить еще больше людей! Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить! О, пусть же сама любовь будет мне вдохновеньем!” (том 8, с. 142).

Хочется цитировать и другие мысли его, с сочувствием, например, и пониманием повторять мысли Филарета о русском народе. “В нем света мало, но теплоты много” (с. 143). Или вот о моей старой болячке: “Земли стали еще бесплоднее..., потому что никогда в России не было вырублено столько леса, как в это время ломок, перестроек, вечных переправок и переделок. От того засухи стали сильнее, высохнувшие речки перестали разливаться и... орошать поля” (с. 146).

На днях был в Москве. Только зашел в кабинет – звонок. Никто бы не должен звонить – знают, что меня нет. Леонов. Поговорили о Кузнецове Анатолии*, что поехал по командировке СП в Англию работать над темой “Ленин в Лондоне” и... остался там, напечатав в “Дейли телеграф” гнусную самохвальную, фанфаронскую и претенциозную статью “Обращение к людям”. “Мои творения...” и т. п.

В “Комсомолке” напечатана статья “Стыдно!” – о ленинградских гробокопателях, что разоряют Новодевичье кладбище, продают по дешевке (50—100 рублей) надгробья мраморные исторических деятелей России... Леонов говорил о генплане Москвы и приговаривал: “Нет, в крепкие руки мы попали, в крепкие”. “А что у художников с Лениным делают!” Зовет в гости, я пообещал приехать в ближайшие дни. (...)

18 августа 1969 г., понедельник. Был на днях с Леной и Иришкой у             Л. М. Леонова (15-го). Разделяет наши страсти о положении в литературе. “Кому бы это рассказать о том, как (...) запущено наше литературное хозяйство? Как во всем!” “А вы зря о Гагарине. Вам надо писать о человеке, думать, сопоставлять, компоновать вещи, избегать всех слов, которые уже написаны или сказаны. И вы зря взяли официальное”... Это же, говорю, тоже подвиг века и подвиг русского человека – первым в космос! “Только не надо по клеточкам – вот биография, вот тогда-то он делал то-то. Ищите форму, соответствующую вашему замыслу. Вы, я вижу, уже влюбились в тему. Сколько думаете на нее потратить времени? Два-три года? Попробуйте взять его в переломные моменты. Вот пушка, он лезет в снаряд и не знает, что с ним будет. Да. Это надо иметь характер!”

Он вспомнил, что со Сталиным вел тот же разговор. “Мы, тов. Сталин, ведь все знаем, но из недоброкачественных, нечистых уст. Надо бы хотя бы часть писателей информировать обо  в с е м”. Сталин посмотрел на меня и говорит: “Десять мандатов”. Я не понял, что он этим хочет сказать, и говорю: “Три”. А он: “Пять”. На этом торг кончился, и я потом забыл о нем и до сих пор не знаю, что он имел в виду”.(...)

Я оглядывал его дачу и говорил, что моя пониже, пожиже, похуже и т. д. А он: “Я грязнее”. Я не понял, а он говорит: “Отец с сыном в бане моются, и сын спрашивает, почему, отец, ты такой грязный?” “Я старше, я грязнее”. И я ведь в два раза старше вас”. – “Нет, мне 41”. – “Ага, значит, я не вытянул”.(...)

6 июня 1970 г., суббота. Наконец приехал на дачу...

Известие чрезвычайное – Л(еонид) М(аксимович) отказался баллотироваться в В(ерховный) С(овет). Мотивы – устал, много созывов парламентарствовал, а толку нет. Считаю жестом большого гражданского мужества...

На прошедшем съезде СП РСФСР председателем Союза стал С. Михалков. Это было неожиданностью для всех. Л. С. Соболева* “ушли” неблагородно. На прием мы шли, как на похороны, и я не выдержал во время приема, подошел к микрофону и предложил Соболева сделать председателем Союза почетным. Были лавиноподобные аплодисменты, но мое предложение в дело не обратилось...

Книгу “Любит ли она тебя?” выдвинули на Горьковскую премию...

24 января 1972 г., понедельник. Третий год меня мордой об стол в этой комиссии. Дали А. Иванову за “Вечный зов”...

Пропало у меня два года с половиной – рука не держала перо, голова отказывала, слишком много было такого, что не способствовало писанью.

Космонавтику отложил окончательно, думал о старом, кое-что набрасывал, но текста не шло. И сейчас чуть ли не в таком же положении.

Когда заболел в прошлом году, полной чашей испил горечь предательства так называемых друзей.

“Молодую гвардию” дощипали за это время, Никонова сняли, назначенный вместо него Р. Овчаренко умер от рака. Сейчас и. о. редактора – А. Иванов. Я думаю уходить оттуда.

Выступил прошлой весной на V съезде писателей СССР, за три дня до съезда сказали, что дадут слово...

Звонил сегодня Л. М. Леонов. Говорит, не стал бы сейчас публиковать роман, если б он был у него готов – нассут, говорит, в ухо. Сообщил, что на днях избран членом Сербской Академии наук. Это нумер, так как у нас он был провален.(...)

Настроение у Леонова неважное: “Если б предложили мне прожить еще раз, я бы отказался”.

В газетах – жмых. Будто жизнь остановилась.

27 января 1973 г., суббота.

...Л. Леонов стал академиком наконец-то, и большую роль сыграл                   М. Шолохов, придя впервые за десятилетия на заседание академии, и белый весь, бледный, больной вконец своим присутствием надавил на эту, как он говорит, “е-ую академию”.

Из “Молодой гвардии” выхожу. С партучета уже снялся, подал заявление Иванову – ухожу...

19 марта I974 г., вторник. Три дня, как вернулся домой. С 7 декабря жил в инвалидных домах – инфаркт миокарда. Больница, институт кардиологии, санаторий “Подлипки”. Жив. Звонил вчера Л. М. Леонов. “Как?”

У нас все осложнилось тем, что Лена тоже легла на месяц с пневмонией, и у меня была в больнице пневмония, а в санатории язва обострилась. Весело живем...

15 апреля 1974 г., понедельник. Перед отъездом в Крым звонил                       Л. М. Леонов. Долго обо всем говорили. Он заботится обо мне, как о сыне, о моем здоровье, моих деньгах, настроении. Последнее – важней всего.                 По-отечески толкует – заезжай, мол, после возвращенья, будем толочь в ступе твою сегодняшнюю работу. Я, дескать, отдам все секреты, которые знаю, в том числе те, что не использовал и не успею использовать сам... А он совсем не знает, о чем я сейчас пишу, как и с каким настроением. Наверное, тут все советы бессмысленны, я их просто не услышу...

Сижу, пишу “Дорогу” по 2—5 страничек в день. Болит сердце после полудня, и я бросаю, брожу по дому...

Подготовлено к публикации Е. В. Чивилихиной

Александр Гирявенко • Слово о Тихой Сосне (Наш современник N6 2002)

Александр ГИРЯВЕНКО

Малая родина

СЛОВО О ТИХОЙ СОСНЕ

В начале осени двухтысячного года я приехал на несколько дней в свое Ближнее Чесночное и первым делом пошел, а точнее – побежал на речку. Забросил удочки на броду возле глубокой ямы. Поймал пару окуней. Больше не клевало.

Лежу в траве и любуюсь заходящим солнцем. Вдыхаю запах водяной мяты.

Стали складываться стихи:

Буду жив я и здоров, пока

Меня любит матушка-река...

Только сочинил эти строки – поплавок пошел ко дну. Подсек и вытащил хорошего голавля. Снова неотрывно слежу за поплавками. Но они неподвижны. Додумываю стихотворение:

Пока батюшка родимый – лес

(вот он за рекой стоит – ольховый, а там, дальше – и сосновый)

Не поведал всех своих чудес;

Сестры-иволги и братья-соловьи

Песни не пропели мне свои,

И пока я сам еще пою

Песенку свою.

Сложил, и тут же поплавок опять потонул. На этот раз вываживаю соменка.

Сколько раз уже случались со мной подобные чудеса на реке! И сейчас Тихая Сосна наградила меня уловом – за стихи о ней. Как же мне не благодарить ее?

Теперь стараюсь отдать Тихой Сосне то, что должен ей. Она всегда спасала меня, пришла пора помочь спастись ей самой. Верю, что смогу отчасти это сделать, поскольку “Поэт имеет такие свойства, каких не имеют другие смертные, а именно: он может непосредственно проникать в тайны природы и даже прорицать будущее”, – как сказал М. Е. Салтыков-Щедрин.

В чистой воде Тихой Сосны родители купали меня, когда я только родился. Сначала научился нырять, а потом уже – плавать. Воду из нее тогда можно было безбоязненно пить и летом. Отец поручал мне, малышу, носить в ведре пойманную рыбу, следить за поплавками. Матери я помогал поливать помидорную рассаду на огороде – он подходил вплотную к реке.

Тихая Сосна кормила меня – с тех еще пор. Кажется, что я и родился с удочкой и бидончиком в руках. Рыбы в реке было столько, что обыкновенной занавеской из тюля налавливал ее за несколько минут на сковородку. Крупные голавли, окуни ходили в глубине и поверху, их можно было поймать на голый крючок. Рыб, их повадки я научился распознавать еще в начальной школе.

А сколько раков водилось в Тихой Сосне во времена моего детства! Река кишела ими. В прозрачной воде было видно, как рак неспешно подбирался к наживке и объедал ее, не давая брать рыбе. Он цеплялся за наживку и висел на крючке, как лапоть. К вечеру раки выходили на мелководье, случалось, даже вылезали из воды. Мы их ловили рогульками из лещины. За каких-то полчаса на закате можно было добыть с полведра раков. И каких! Попадались громадные голубые раки, с большими, чуть ли не как у морских омаров, клешнями, – не такими острыми и цепкими, как у черных раков. Они очищали реку от всякой нечисти, перерабатывая ее в свое нежное и вкусное мясо – так же, как овощи – навоз.

Помню, как мы ловили раков в один из мартовских дней. Вместе с другом детства Федей Гуженко вооружились длинными раколовками, ломиками и бидонами и пошли на ерик – прямо за наши огороды.

Откалываем льдины и сплавляем их вниз по течению. Под водой, на хорошо видном дне сидели раки – уж мы-то знали, где они зимуют. Защепляли и вытаскивали их одного за другим. Под рачьими шейками, а точнее, хвостами, пряталась икра. Промывали раков в воде и тут же лакомились икрой. Она была чуть кисловатой, со своеобразным вкусом.

Наловили по бидону. Отнесли добычу домой. Пришли снова. Уже начинало темнеть. Ловили мы с противоположного от деревни берега. Собрались идти домой. Федя решил не обходить ерик – до Крейдяного моста идти было далековато, – а переплыть его на льдине. Отколол крыгу и, отталкиваясь раколовкой, поплыл. Я на другой льдине – следом.

Льдина Феди, как он ни старался, не хотела подходить к берегу. Друг подошел к ее краю и, соскользнув, плюхнулся в воду. Смотрит на меня, вытаращив глаза. Потом бредет по пояс в ледяной воде к берегу, благо он рядом. Из сапог выскакивают пузыри. Мне стало так смешно, что я упал на льдину от хохота.

Друг уже стоит на берегу и ругается. А меня тем временем сносит на глубину. Теперь уже я бегаю по льдине, пытаюсь подгрести к берегу. Но ничего не выходит. Тоже валюсь в воду. Она мне по грудь, и я иду к берегу с такими же пузырями, а хохочет теперь Федька.

Потом мы бежим к нему домой. Родители друга находят для нас подходящую одежду. Залезаем на горячую лежанку печи. Согревшись, садимся есть горячий борщ с цельными кусками старого сала в нем, круглым луком и такими же помидорами – бесподобно умела готовить мать Феди, Матрена Павловна, колхозный повар. И ни у меня, ни у друга на другой день – ни насморка, ни кашля. И снова мы на реке...

А однажды кто-то из односельчан – то ли Степан Константинович Демьянов, то ли его брат Кузьма, – решил по весне прокатиться в ледоход на льдине до соседнего Острогожска – вместо электрички. Взял топор, шест. Это снаряжение и спасло путешественника. Доплыл аж до соседней Зосимовки и там попал в затор, из которого чудом выбрался. Толстые льдины шли по широко разлившейся реке мощно – с гулом и треском, шорохом. Они наползали на берега, несли на себе вырванные водоросли и кустарники, а иногда и сельскохозяйственный инвентарь, домашних и диких животных. Тихая Сосна заливала заречный островной луг, размывала и сносила деревянные переходы и мосты, доходила до ольховых и сосновых лесов. Величественное и незабываемое зрелище! Подивиться на ледоход выходило все село.

Река надолго оставалась глубокой и полноводной, с чистыми берегами. В мутной воде мужики ловили подсаками и подхватками красноперых окуней, серебристую плотву и сибелей; круглых, как деревянные поленья, щук – не пахнущих после зимовки водорослями, а потому особенно вкусных.

Река кормила нас не только рыбой. Ребятишки, проголодавшись, могли насытиться ее водяными, прибрежными, луговыми растениями, их плодами. Весной с удовольствием ели побеги молодого камыша (пикульки). Летом подрастал высокий рогоз – розовый и белый. Его корнями, нежными и сладкими, мы лакомились, когда ловили рыбу малявочницами-топтушками. На воде плавали лилии-кувшинки. Рано утром они раскрывались,  распускали белоснежные лепестки, а к вечеру закрывались, и зеленые куполки-маковки уходили под воду. Это тоже была подходящая еда, в отличие от пахучих, но несъедобных желтых кубышек, по-местному – “глечиков”.

Когда белая лилия отцветала, то превращалась в “кувшинку” с вкусными кашеобразными семенами. Именовали ее тогда “гнилушкой”.

Питались мы также корнями ситняга, а из пористых его стеблей делали поплавки; ели так называемые прибрежные лапуцики, ожину-ежевику, калину, собирали под лозами опята, срывали обвившийся вокруг ольхи хмель.

Круглый год, веками, река спасала живших возле нее людей от голода и холода.

Тихая Сосна поит и удобряет илом прибрежные огороды – они урожайны даже в засуху. Она питает заливные луга – они летом и осенью украшены копнами, скирдами, а значит, потчует земляков мясом вскормленных ее прибрежными травами животных. В ее воде кормятся ряской и другими водорослями и моллюсками домашние и дикие утки, водяные курочки, журавли, чайки.

Река – не только царство рыб, водорослей и трав, но и обитель водяных зверьков – ондатр, выдр, нутрий, даже ласок и хорей, что водятся в прибрежных зарослях. Развелись в ней в последние годы еще и бобры. По моему глубокому убеждению, этих зверей нужно нещадно уничтожать: поедают много рыбы. Бесполезно рыбачить в их владениях. И приречные деревья они портят, засоряют ветками воду, мостя свои гати-“гнезда”.

Тихая Сосна – это водопой для зверей и птиц, обитающих в приречных лесах. Никогда не забуду, как однажды на утренней зорьке мы ловили с отцом плотву и лещей на приваде у соседней Зосимовки. Сидели тихо. Над рекой клубился туман. Вдруг с противоположного лесистого берега что-то плюхнулось в воду и поплыло в нашу сторону. “Смотри, – прошептал отец, – волк!”. И я его увидел, совсем близко. Мы встали и смотрели на зверя во все глаза. А волк отряхнулся и побежал, оглядываясь, в сторону большого леса, за холмы. Видел в другой раз, как речку переплывала косуля, как пили из нее воду дикие свиньи с выводками полосатых поросят.

Река была раньше удивительно красивой. Она чудесно пахла водорослями и прибрежными травами, как будто была настояна на них горячим солнцем. Запах реки был запахом чего-то первородного, запахом самой сказочной природы. Это был, по моим детским представлениям, сам русский дух. Он дарил здоровье местным жителям, животным, птицам, рыбам, растениям и деревьям.

Все живое тянулось к реке. А она лилась, вилась мимо лесов, домов, пастбищ и огородов под холмами, даря всему живому жизнь, силу, счастливый отдых на своих берегах и светлых водах – все свое, тогда казалось, вечное и беспредельное богатство.

Трудно сказать точно, когда впервые поселились люди на Тихой Сосне. Мне кажется, что они жили у реки всегда. Помню, как однажды весной обрушился пласт глины и мела под холмом в переулке, по которому ходил от школы к отцовой хате. Я увидел в срезе черные бревна какого-то допотопного строения. Они крепились внакладку, были подогнаны друг к другу. Видимо, в таком жилище обитали древние люди еще задолго до Половецкого, а позже – Дикого поля.

А откуда берет начало моя Тихая Сосна? Не забуду, как удивлялись немцы из ГДР, с которыми я жил в одной комнате университетского общежития, тому, что не все русские (точнее, советские – так они нас тогда называли) бывали в своей столице и знают ее. Они же объездили всю Европу на мотоциклах, благо границы для них всюду “прозрачные”.

Куда уж там – знать столицу! Тут о своем родном крае толком ничего не знаешь. Спасибо краеведам-землякам, – дай им Бог здоровья на многие лета – живущим – и вечная память умершим, – хоть они рассказывали о родных истоках, достопримечательностях, собирали по крупицам, как пчелы нектар, сведения об этом. Много сделали для родного края его патриоты, выросшие на берегах Тихой Сосны – ветеран войны и труда, преподаватель географии, уроженец Колтуновки Николай Филиппович Грищенко, историк-краевед Владимир Федорович Бахмут и его родной брат, бывший фронтовик, журналист Василий Федорович, бывший редактор газеты “Заря” Иван Владимирович Овчаренко и ее нынешний редактор, журналист-краевед, автор уникальной книги “Алексеевка” Анатолий Николаевич Кряженков, журналист Владимир Иванович Бондаренко, фотокорреспондент Александр Гаврилович Панченко, писатель из Волоконовки Владимир Антонович Брагин и многие другие. Благодаря их изысканиям, собственным наблюдениям и расследованиям в моем представлении вырисовалась следующая картина.

Свое начало Тихая Сосна, правый приток Дона, берет с малого ручейка в степной балке Волоконовского района близ села Покровка. Местные жители установили там бетонное кольцо. Начальные воды речки отправляются оттуда в дальний путь – на расстояние примерно в 160 километров, вбирая в себя другие ручейки. В Красногвардейском районе возле сел Стрелецкое, Мало-Быково Тихая Сосна уже походит на реку. Затем она течет через земли Алексеевского района нашей и Острогожского – Воронежской областей. Протекает Тихая Сосна по хорошо разработанной широкой долине с необычным крутым левым берегом и пологим правым – есть предположения, что раньше это было русло Дона.

О названии реки идут споры по сей день. В том, что Тихая Сосна действительно тихая – ни у кого нет сомнений: такое у нее течение. Что касается второй части названия, то вряд ли оно – от растущих у реки сосен. Их можно встретить лишь на значительном удалении от Тихой Сосны и в немногих урочищах. Другое дело – те же вербы, ольха, лозы, сопровождающие повсеместно речку. Но, возможно, сосны росли возле реки столетия назад и почему-то исчезли. Были же еще тридцать лет назад у Зосимовки огромные вербы – в дупле одной из них мы прятались и ходили по стволу, как по мосту. Такие же росли между Старым и Средним хуторами в Колтуновке. И где они?  Ничто не вечно и само по себе, без помощи человека, не растет, разве лишь сорняк.

А возможно, название реки осталось в память о проходивших здесь завоевателях – по аналогии с Цной, Десной. Да и предки-славяне тоже по-своему меняли тюркскую топонимию. Тихая Сосна роднится названием и с Быстрой Сосной – притоком Дона в Липецкой области. В Красногвардейском районе за рекой есть поселения Засосна, Верхососенск, в Острогожском – хутор Засосна, село Верхососна – раньше сторожевой город Ольшанск. Но вряд ли от них идет название реки. Скорее, наоборот. А вот в Семилукском районе Воронежской области есть село Голосновка. Оно расположено на реке Голой Снове, оттуда и название. В первой его части все ясно: “голая”, значит, “безлесная”. Вторая – иранского происхождения. Название восходит к древнеиндийскому “снаути” – “сочиться”, “течь”, то есть “текучая вода”. А у нас – “тихая течением”. Вот тебе и Снова или река Снов... В Алексеевском районе, да и Острогожском протекает приток Тихой Сосны река Тростянка, названная так по растущему на берегах тростнику. В Орловской области течет речка Тросна, отсюда Троснянский район. Какие родственные названия!