Текст книги "Журнал Наш Современник №6 (2002)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Удар пришелся в середину лба! Он был настолько сильным, что Топорков чуть не упал на спину. Содержимое яйца растеклось по лицу и напрочь заляпало новенький мундир. Он – и это в праздничное yтpo! – был бесповоротно испорчен. Казарма взорвалась хохотом, что было для молодого прапорщика самым непереносимым во всей этой непереносимой ситуации.

– Ты хотел этого, Жорж Данден! – коротко прокомментировал штабс-капитан.

Топорков принес победителю его выигрыш.

– Ваши яйца.

– Благодарю, – любезно ответил штабс-капитан и участливо предложил: – оставьте себе парочку. Разговеться в Светлое Воскресенье.

– Благодарю, не надо! – гордо ответил прапорщик и быстро отошел от нар.

– Прапор! – услышал он вдруг за спиной.

Он обернулся. Штабс-капитан манил его пальцем.

– Извини, прапор, за не совсем корректный вопрос, – приглушенным голосом заговорил штабс-капитан, – но... скажи, зачем тебе все это надо было?

История третья,

и последняя

Переждав наши смех и аплодисменты, Василий Осипович сказал раздумчиво:

– Казалось бы – пустячок. Ну что тут особенного? Мало ли какие случаи в жизни бывают. А как вспомнишь заляпанный мундир и хохот товарищей... верите-нет, так на душе и заскребет: ну почему не сработал закон центра тяжести? Почему яйцо от руки штабс-капитана не вильнуло в сторону, а пришло мне между бровей? И дразнила меня эта загадка, как одинокое, позднее яблоко в саду. Знаете, бывают такие: уж и сад давно облетел, и морозцы прихватывают по утрам, а оно все красуется где-нибудь на верхней ветке. А вчера упало наконец.

– Разгадали?

– Окончательно. Яйцо, что влепил в меня штабс-капитан, было НЕМЕЦКИМ яйцом!

– Какая разница? Прежде всего оно – куриное.

– Да. Но хранение-то его – немецкое! Оно не было “только что из-под курицы”. Его извлекли из холодильников, армейских запасов! Сколько оно там пролежало? Неделю? Месяц? Немцы к войне готовились заранее. Время как бы зафиксировало содержимое яйца. Сцементировало его. Поэтому желток при броске не имел возможности свободно разгуливать в белковом пространстве. Немцы любят порядок. У них даже желток не забалуется.

*   *   *

Говорят, природа сама по себе нейтральна по отношению к человеку. Она равнодушна ко всяческим его деяниям, будь то подвиг самопожертвования или мерзостный поступок. Кажется, придерживался такого мнения и Александр Сергеевич. Помните его строки:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И РАВНОДУШНАЯ природа

Красою вечною сиять.

Это, как теперь говорят, устоявшееся мнение зрелого, тридцатилетнего поэта. Тут уж не поспоришь. И все-таки!.. все-таки!..

Мне рассказывали, что верующие индусы (добавим: и состоятельные) выделяют в своем доме особую комнату. Она называется “комната добрых мыслей”. В радостные, солнечные моменты жизни, когда душа находится в счастливом равновесии с окружающей действительностью, индус заходит на короткое время в эту комнату. Он ничего не делает. Он даже не молится. Он просто в одиночестве комнаты переживает момент того счастья, что нежданно (или жданно) выпало на его долю. И так много раз. Привычка становится узаконенной. Для чего он это делает? А вот для чего.

Когда переменчивая судьба бьет индуса по темечку, когда вместо праздничного равновесия бушуют в его душе вышедшие из-под контроля страсти, он спешит в эту комнату, как больной к врачу. И добрые, счастливые мысли, которыми он наполнил, засеял эту комнату, начинают лечить его больную душу. Мир нисходит на нее, а это все, что нужно страждущему. Равновесие. Золотое сечение души.

Кто-то может этому не верить, но я, не хуже правоверного индуса, в это верю. Верю в материализацию мыслей, слов, непоступочных, на первый взгляд, явлений.

Примером тому являются пушкинские места. Господи! Да они все переполнены Пушкиным! Травы, деревья, цветы, озерная гладь – все дышит его поэзией. Она видна простым глазом, как видится нагретый воздух в жаркий день. И это не плод самовнушения. Это существует на самом деле. Посещая эти места, ты как бы переходишь какую-то незримую границу и попадаешь в совершенно другой мир. Мир успокоения, добрых мыслей и поступков. Здешняя неброская природа является неотъемлемой составляющей пушкинских поэтических творений. Она была молчаливым и самым надежным свидетелем творческих озарений поэта, вспышек его гениальности, излучения от которых мгновенно распространялись на всю Россию. И кто знает, может, она незримо участвовала каким-то образом в этих поэтических взрывах, после которых, записав их содержание в божественном полубреду на бумагу, поэт мог сказать о себе со счастливым смехом: “Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!”

…Мы шли в Тригорское. Был последний день нашего с Толей пребывания в этих местах. Утром сходили в Святые горы попрощаться с могилой поэта. Монастырский холм, скромный памятник над семейным склепом, теплый ветерок, тишина. И, словно оттесняя ее, откуда-то сверху доносилось еле слышное, легкое посвистывание. Там, в недосягаемой вышине, едва видная с земли, охотилась пара ястребов. Свободно, широкими кругами парили они в теплых токах воздуха, восходя все выше, выше, пока совсем не пропали из глаз.

После Святогорья нанесли прощальный визит Гейченкам. Семен Степанович напоследок решил показать нам какую-то хранящуюся у него святыню. С особыми предосторожностями он достал что-то из шкатулочки, развернул тряпочку.

– Грешен, каюсь, похитил, – сокрушенно сказал он. – Даже и не похитил – украл! Вот этой самой рукой украл. – Он поднял единственную свою руку и разжал пальцы.

На ладони лежала... щепка. Даже и не щепка, а так... маленький древесный сколок. Отщеп. Темный, длиной в палец. Видя наши недоуменные лица, он еле слышно вздохнул:

– Его! С могилки! От гробовой крышки!

Теперь наши лица вытянулись. Таинственным шепотом Семен Степанович поведал нам историю своего грехопадения.

Оказывается, несколько лет назад с могилой Пушкина в Святых горах произошло несчастье: обвалилась часть свода склепа. Выпавшими кирпичами проломило крышку гроба поэта. Собралась комиссия. Долго спорили: что делать, как лучше отремонтировать склеп. И пока в келье настоятеля шла эта реставрационная дискуссия, Семен Гейченко в одиночестве, тайно подошел к потревоженной могиле.

– Заглянул в дыру и вижу – гроб! Целый! Не истлевший! Кирпичи отодвинул рукой, нащупал пролом в крышке. И, уж не знаю как, пальцы сами отломили самую малость доски. Зажал в кулак и – ходу! Пальцы только дома разлепил.

Он смотрел на кусочек дерева, как смотрят верующие на частичку святых мощей: серьезно, с тихим обожанием.

Бережно положив деревянную реликвию обратно в шкатулку, Гейченко сказал с легким вздохом:

– Выставить в экспозицию, к сожалению, не могу. Краденое.

В сумерки подошли к Тригорскому. В “гостиной Лариных” был накрыт стол. Белая скатерть, хрусталь. Пили рижский “Кристалл” из маленьких, как желудевые чашечки, старинных мельхиоровых рюмок с ручками в виде петушиных хвостов. Горели свечи. Виктор Карлович читал пушкинские стихи. Читал замечательно, не напрягая голоса, с легкой раздумчивостью. Потрескивая, горели свечи в старинных шандалах. Стали играть в литературные шарады, придуманные по ходу вечера Женей и Тамарой Абросимовой.

 Временами начинало казаться, что мы каким-то чудом перенеслись в девятнадцатый век. Вот-вот распахнутся высокие филенчатые двери, толпа веселых гостей в вечерних платьях неслышно заскользит по узорчатому паркету гостиной.

Расходились поздно. Августовская ночь окутала Пушкиногорье. Темнота была настолько плотной, что хотелось вытянуть вперед руки, чтобы не наткнуться на нее. Пришлось даже остановиться, чтобы глаза привыкли к световой перемене. Яркие звезды висели над головой, кое-где собираясь в знакомые созвездия. Бесшумно и беспорядочно сгорали в вышине падающие метеориты.

Глаза привыкли к темноте, стала обозначаться дорожка. Я уже собирался догонять ушедших, как почувствовал легкий толчок в ногу. В ступню левой ноги. Я зажег спичку, нагнулся и посветил. Маленький лягушонок уткнулся в носок моего ботинка и таращил на меня испуганные глазенки. Был он совсем крохотным, очевидно, только недавно появился на свет. Он сидел на задних лапках и не знал, что ему делать дальше. Мой ботинок преградил дорогу и, по всей вероятности, казался ему неодолимой преградой. Я поднес горящую спичку поближе, чтобы лучше рассмотреть его. И тут я увидел, как он поднял переднюю лапку и прикрыл ею свой выпуклый глаз со стороны огня. Я резко выпрямился. Спичка потухла. “Что за наваждение! – пронеслось в моей голове. – Так не бывает, чтобы безмозглый лягушонок заслонялся от света, ну точь-в-точь как разбуженный младенец”. Я зажег еще спичку. Лягушонок сидел перед ботинком все в той же покорной позе. Теперь я поднес к нему огонь с другой стороны. Так же, как и в первый раз, он тихо, не протестуя, загородил уже другой лапкой другой глаз и продолжал сидеть, притаившись на свету, пока не погасла спичка.

“Надо уходить, – сказал я себе, – ты забыл, что здесь особые, волшебные места со своими волшебными законами. Тут все может случиться”. И, высоко подняв ногу, я сделал осторожный шаг в сторону. Медленно уходя, я все ждал, что за спиной вот-вот послышится тоненький голосок: “До свидания, дядя!”.

Пушкинские места – что ты хочешь!

*   *   *

Передо мной скромная, пожелтевшая театральная афишка: лист, сложенный вдвое. Путеводитель по спектаклю. На титульной странице напечатано: “Дипломный спектакль IV курса актерского факультета Школы-студии им. Вл. И. Немировича-Данченко”. Чуть ниже: “А. С. Пушкин”. Еще ниже, крупно: “Борис Годунов”. Под ним, мелко: “Сцены”. На последней странице, вверху: “Цена 3 коп.”. На двухстраничном развороте – наши фамилии, впервые явленные театральному миру. Читаем: “Действующие лица и исполнители:

Б о р и с – Ю. Шерстнев

Ш у й с к и й  – В. Езепов

В о р о т ы н с к и й  – В. Шур

С е м е н   Г о д у н о в  – В. Миронов

Б а с м а н о в  – В. Фролов

А ф а н а с и й  П у ш к и н  – Н. Пеньков

Ф е о д о р  – Т. Абросимова

К с е н и я  – Л. Кутузова

Ц а р и ц а  – Л. Земляникина

П и м е н  – народный артист СССР В. О. Топорков, В. Гуренков

Г р и г о р и й  – Е. Воронов

В а р л а а м  – Ю. Быков

М и с а и л  – А. Семенов

Х о з я й к а  к о р ч м ы  – Л. Скудатина

I  П р и с т а в  – студент 3 курса Н. Мещеряков

II  П р и с т а в  – студент 3 курса Г. Корольков

М а р и н а   М н и ш е к  – Л. Гаврилова, О. Тальнишних

К у р б с к и й  – В. Гуренков

Г а в р и л а  П у ш к и н  – В. Степанов

М а м к а   ц а р е в н ы  – О. Тальнишних, Л. Гаврилова

Ю р о д и в ы й  – К. Корольков

М а л ь ч и к  в  д о м е  Ш у й с к о г о  – М. Светаева

М а л ь ч и ш к а  – М. Киселева

С т а р у х а  – Л. Елисеева

М у ж и к  – В. Миронов

Б о я р и н   М о с а л ь с к и й  – студент 3 курса В. Кузнецов

Патриарх, монахи, бояре, горожане, рынды, воины – студенты 1 курса: Л. Брусин, Б. Быстров, И. Власов, В. Кузнецов, Ю. Савич, В. Шемберко.

Режиссеры – педагоги доцент В. К. Монюков и народная артистка РСФСР, ст. преподаватель К. Н. Головко, художник А. Д. Понсов.

Руководитель 4 курса актерского факультета доцент В. К. Монюков.

Консультант народный артист СССР профессор В. Я. Станицын”.

Вот, кажется, за малым исключением, и все! Все подсудимые со стороны зрительского “суда присяжных”.

Почему я так подробно высветил эту афишу? А потому, возможный читатель, что она мне дорога.

Во-первых, как я уже сказал, это была первая профессиональная афиша в нашей актерской жизни. А потом... глядя на эти ломкие листки, начинаешь воочию понимать, как быстротечно время! Давно ли, казалось, мы играли премьеру этого спектакля на студенческой сцене большого зала, что на втором этаже студии. Первые аплодисменты, бледное от волнения лицо Виктора Карловича, меряющего шаги в коридоре. Он никогда не смотрел своих спектаклей из зала. Шепотком передаваемые вести, что сегодня нас смотрят тот-то!.. и тот-то!..

Отчаяние, что не все получилось в твоей сцене, как было задумано и отрепетировано. И несмотря на все, перебивая все неполадки и огорчения – радость! Радость и радость! Большая, через край, мгновенно вскипающая, как вода на жарком костре. Для ее описания нет слов. Ты ее можешь только чувствовать. Свежо, незамутненно, как будто ты только что проснулся в радостное утро после вчерашней премьеры.

Спектакль имел успех. Его до сих пор помнят те, кто смотрел его в свое время. Он был счастливым для нас. Участие в нем для многих студентов явилось визитной карточкой для приема в театры.

Моя роль в этом спектакле, роль Афанасия Пушкина, по меркам пьесы была не очень большой, всего одна картина. Но что значит “небольшая”, если автор пьесы – Пушкин?

Щедрость гения выстроила каждый персонаж настолько ярко, выпукло, что нужно было быть особенной бестолочью, чтобы не сыграть его. Тем более при поддержке такого режиссера, как Монюков.

Афанасий Пушкин первым сообщает Шуйскому о появлении в Польше Самозванца.

Ш у й с к и й. ...Весть важная! И если до народа

Она дойдет, то быть грозе великой.

П у ш к и н.  Такой грозе, что вряд царю Борису

Сдержать венец на умной голове.

И поделом ему! Он правит нами,

Как царь Иван (не к ночи будь помянут).

Что пользы в том, что явных казней нет,

Что на колу кровавом, всенародно

Мы не поем канонов Иисусу,

Что нас не жгут на площади, а царь

Своим жезлом не подгребает углей?

Уверены ль мы в бедной жизни нашей?

Нас каждый день опала ожидает,

Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы...

Я работал над этой ролью всласть, взахлеб, раскованно. Все получалось! И вообще, к четвертому курсу спала с меня какая-то долгая тяжесть. Исчезла неуверенность, сопровождавшая меня первые годы. Исчез зажим души. Жизнь поворачивалась новой, праздничной стороной. Может быть, тогда я впервые получил вкус к репетициям, и чувство это осталось у меня до сего дня. Я люблю играть на сцене, но еще больше, трепетнее, что ли, я люблю репетиционный период. Период поисков. “Ступенями к неведомому счастью не менее, чем счастьем, дорожу...”

 До сих пор хранится у меня фотография, где мы со Славой Езеповым зафиксированы в ролях Шуйского и Пушкина, и премьерная афишка с дарственной надписью моего педагога: “Дорогой Коля! Если нам удалось кое-что открыть впервые в этой пьесе, то наибольшая заслуга в этом смысле принадлежит тебе. Ты вообще к финалу порадовал нас многими открытиями. Продолжай так же! В. Монюков”.

Так счастливо кончился для меня “годуновский” период. Впереди ждали новые роли в новых дипломных спектаклях. Их обычно бывает не меньше четырех-пяти. Студентов-дипломников стараются показать всесторонне и, по возможности, для них выгоднее: как породистых лошадей на конской ярмарке. И чтобы поярче высветить их достоинства, необходимо побольше ролей в дипломных спектаклях. Ярких и, если можно, разноплановых.

Например по работе над комедией “Карета святых даров” Проспера Мериме я понял для  себя одну простую вещь: репетировать комедию всегда трудно, иногда противно, а играть легко и приятно! Хорошо сыгранная комедия вселяет в актера уверенность, которой так часто недостает ему в его работе. Но это, повторяю, только мой вывод. Личный. За всех не ручаюсь.

*   *   *

Я спешу вернуться в благословенную московскую весну шестьдесят третьего года. Меня пригласили пробоваться в кино. Впервые. На знаменитую Одесскую киностудию. Как они меня вычислили – одному Богу известно. Но вычислили, нашли. Случилось это событие в начале марта. Я только что был назначен на главную роль в “Парне”.

Прочитав сценарий фильма, я первым долгом обратился к Монюкову за разрешением. И советом: как мне быть? Надо сказать, что нам, студентам Школы-студии МХАТ, категорически запрещалось сниматься в кино. Запрет исполнялся неукоснительно, вплоть до отчисления провинившегося из института. Считалось, что недоучившийся студент, соприкоснувшись с несколько другой, “киношной” манерой исполнения, утратит те драгоценные зерна мхатовской школы, что так упорно и трепетно прививали ему в стенах нашей Студии.

Были тому примеры? Очевидно, были. Но, думаю, в какой-то степени весь этот сыр-бор мотивирован эдакой ревностью, что ли. Эдакой корпоративной гордостью первой школы страны, нераздельной с легендарными именами Станиславского и Немировича-Данченко. Театральный аристократизм, черт побери, присутствовал здесь. Монюков, выслушав меня, долго молчал.

– О чем сценарий? – как-то неохотно поинтересовался он.

– Сценарий из колхозной жизни.

– Говоришь, две серии?

– Две.

– Поведай вкратце... о чем там.

Я поведал. Монюков задумался. Видно было, что ему не по душе вся эта история. Я ждал. И вдруг он, как-то весело хмыкнув носом, сказал:

– А что! Поезжай! Судя по сценарию, сниматься ты в этом фильме не будешь. Он для тебя неинтересен... А побывать весной в Одессе – это сказка! Море, солнце, Дерибасовская... Бывал в Одессе?

– Ни разу.

– Тем более поезжай. Впереди у нас много работы, так что... отдохни несколько дней. Поднаберись сил.

Денег на самолет не было. До стипендии оставалась неделя. Представитель киногруппы выдала мне деньги на билет.

– Остальные получите на месте, – успокоила она.

Взяв билет, оставив Толе Семенову трояк на пропитание, я вылетел утром из дождливо-слякотной Москвы. Набрав высоту, самолет взял курс на Одессу.

На киностудии меня окружила толпа шумных людей. Кто-то требовал билет, кто-то спрашивал размер головы, рост и полноту (а какая в то время могла у меня быть полнота?), кто-то спрашивал, есть ли у меня “киношная” ставка, кто-то просил расписаться в какой-то ведомости. Крик, шум, суматоха. И вдруг какой-то человек бьет кулаком по столу:

– Тихо! – он перекрывает все голоса. – Дайте же мне наконец поговорить с актером!

Это был режиссер будущей картины.

Пробы прошли на удивление легко и довольно быстро. Сцены, взятые для съемки, были не сложны, режиссер знал, чего хочет от актеров; оператор, как большинство операторов, был профессионален, так что к вечеру я уже был свободен. Меня поселили в гостинице и предоставили своей судьбе. Деньги обещали выдать завтра.

В номере было пусто, тоскливо. Вспомнив, что еще ничего не ел сегодня, я вышел из гостиницы, чтобы как-то решить эту проблему. В кармане у меня лежал трояк. Он шуршал о подкладку и вызывал неумеренное движение желудочных соков. Я шел по улицам Одессы и искал глазами вывеску какого-нибудь дешевенького кафе или столовой.

Вечер опускался на город. Мягко зажигались огни. Прилетевшие грачи переругивались в голых верхушках тополей и платанов. Пахло оттаявшей землей и близким морем. На углу Дерибасовской и Ленина я наконец нашел то, что искал: закусочную в подвальном этаже дома. Неоновая надпись светилась на уровне чуть выше наклонного тротуара, бетонные ступеньки спускались вниз.

Я вошел в подвал, разделся у молчаливой старушки, заказал шашлык, стакан вина и сел за свободный столик в почти пустом зале. Отхлебнув вина, я ждал заказанный шашлык. Редкие посетители занимали отдаленные столики, не нарушая устоявшейся тишины.

– Простите, вы не подскажете, что вы пьете? – раздался рядом чей-то голос.

Я понял, что вопрос обращен ко мне, и обернулся. У столика стоял молодой, не старше тридцати, мужчина. В его глазах еще виделся вопрос, только что услышанный мною.

– Подскажите, пожалуйста, как называется вино, что вы намерены выпить?

Вопрос был необычен в своей обыденности, и я несколько растерялся:

– Кажется, “Варна”, – ответил я.

Незнакомец сделал рукой легкий жест не возмущения – нет, а, скорее, недоумения.

– Как вам не стыдно пить такое сладкое дерьмо! – он вежливо, но решительно отодвинул стакан на край стола. – Этого делать не следует. Шашлык еще не принесли, вы можете подождать минутку?

– Конечно, – почему-то согласился я.

– Вот и хорошо, – сказал незнакомец, – я сейчас.

И – ушел. Растворился. Исчез.

Я в недоумении огляделся. Зал был по-прежнему пуст, играла негромкая музыка, мягко светилась витрина буфета, а на краю стола стоял чуть пригубленный мною стакан моего вина. Да, собственно, он теперь был как бы и не мой, этот стакан, за который я заплатил целый рубль. Так получилось, что я, хоть и негласно, но дал незнакомцу слово не посягать на его содержимое. А вино, пусть и сладкое, было крепкое, пахучее, настоящее болгарское!

“Хватит шизиться! – сказал я себе. – Хочется выпить – пей!”. И я потянулся к стакану.

– Вот такое можно пить, – раздался знакомый голос, и на столе передо мной выставилась темная длинная бутылка с какой-то красивой этикеткой, – а это... Сударыня, уберите этот стакан и принесите нам чистые бокалы.

Незнакомец испросил разрешения сесть за мой столик и бережно разлил вино по бокалам. Мы чокнулись и выпили. Вино было легкое, чуть отдавало дубовой бочкой и терпким вкусом виноградной кожуры.

– Куда ни шло! – удовлетворенно сказал он, отпивая вино мелкими глотками. – “Абрау-Дюрсо” – есть “Абрау-Дюрсо”! Трехлетняя выдержка.

Повторно наполнив бокалы, он слегка склонил голову:

– Позвольте представиться – Жора Авдеенко, моряк дальнего плавания. Сейчас бичую на берегу за случай в Венесуэле.

Я назвал себя.

– Очень приятно. За знакомство.

Мы выпили и закусили шашлыками. Приятная атмосфера доверчивости возникла за столом между нами, точно мы давно уже знали друг друга.

– Ну что можно в продолжение знакомства сказать о себе, Коля? – Жора на секунду задумался.

– Значит так... Пиджак, – он прикоснулся пальцами к лацканам пиджака, – Лэнден. Брюки – Гамбург. Корочки – Чехия. Галстук – Басра. Носки – Южная Америка. Ну, а рубашка – Рашен. Я полагаю, все понятно?

– Более чем. Ну, а моя верхняя одежда...

– Ширпотреб. Не обижайтесь, у вас все впереди.

– Я и не обижаюсь.

Тон нашего разговора был вежлив, изящен и походил на беседу двух незаконнорожденных лордов.

– Еще по глоточку?

– Пожалуй.

– Позвольте огоньку?

 – Благодарю.

 У меня давно вертелось на языке задать ему вопрос о случае в Венесуэле, из-за которого он забичевал на берегу. Мне даже казалось, что он ждал от меня этого вопроса. Это входило в логику нашей беседы. Но ответил на него он не сразу.

– Понимаете, Коля, если советского моряка оскорбляют лично, то на этот факт мы еще смотрим. Но если оскорбляют наш флот или наших вождей, тогда этого человека, как говорил Остап Бендер, бьют долго и больно.

Предисловие было многообещающим. Я затаил дыхание.

– История, в общем, тривиальная. Приходим в Венесуэлу, сходим в Каракасе на берег, идем в бар. Ведем себя интеллигентно, пьем мартини. За соседними столиками – английские моряки. Занимаются тем же самым, но, судя по цвету лиц, несколько дольше по времени.

Надо сказать вам, Коля, что англичане и норвеги хорошие мореманы. Надежные. Мы их уважаем. Конечно, против советского моряка они немножко слабаки. К примеру, их судно дало течь, так они палец о палец не ударят для его спасения. Надевают пробковые матрацы и на плотах – в воду! Привет фирме! Она все равно платит. Мы же бьемся за свое судно до последнего.

Бывают такие штормы, что задираешь голову до ломоты в плечах и не видишь гребней волн. Лоск переборок тускнеет, краски на бортах не остается, а мы выживаем. Но это... к слову.

Короче, сидим в баре, как люди, пьем, что заказали, и вдруг слышим, как один англичанин громко заявляет, что Сталин – вери гуд, а Ленин – дерьмо. Я ничего не имею против Сталина, но зачем же такое неравенство? Встаю и делаю наотмашь по наглой рыжей английской морде. При этом поясняю на чистом английском, что с нашими вождями мы сами как-нибудь разберемся. Тот не понял тонкостей языка и выхватывает нож. Я левой делаю отбив – короче, заварилась каша! В ход пошли кулаки, стулья, пивные кружки!

Добрались до танкера, доложились. Замполит забегал! Кричит: “Срочно сниматься с якоря!”. Приходим в Ригу. На внутренний рейд не пускают. Подходит пограничный катер, с него шумят в мегафон: “Авдеенко, Иванов, Шаликашвили, Приходько – майна!”.

– Ну, что, – спрашиваю следователя, – “стенку” дадите?

– Нет, гад, – отвечает, – за Ленина прощу. Но в загранку больше ни ногой!

Вот таким образом я стал мелководным крабом.

За приятным разговором время летит незаметно. Опустела бутылка “Абрау-Дюрсо”. Трех моих рублей хватило расплатиться за два шашлыка и невыпитую “Варну”. Щедро оделив старушку-гардеробщицу, послав воздушный поцелуй буфетчице, Жора первым стал подниматься по бетонным ступенькам из подвала.

– Кстати, Коля, вы в курсе, как называется это место, где судьба свела нас за одним столиком? – спросил он, не оборачиваясь.

– Как? – ответил я. – Никак. Закусочная. Угол Дерибасовской и Ленина.

– Я так и думал. – Он даже приостановился. – Совершите роковую ошибку, если назовете коренному одесситу подобный адрес. Запомните! – голос его приобрел вдруг торжественное звучание. – Место это именуется “Кабак ниже ватерлинии” либо, что чаще, “У тети Ути”.

– А кто это, тетя Утя?

– Старушку в раздевалке видели? Она и есть тетя Утя.

– Чем же это она так прославилась, что ее именем назван кабак?

– У одесских моряков, Коля, два покровителя: небесный и земной. Небесный – это Николай Угодник, а земной – тетя Утя. Если моряк пропивается в доску, мертвым якорем лежит на мели и ни одна зараза не протянет ему руку помощи (а попросить Николу Морского стыдно), где моряк обретает прибежище? У тети Ути. Эта крохотная старушка найдет слова утешения, накормит, постирает белье и всегда даст копеечку, урвав ее от своей, прямо скажем, не королевской зарплаты. И это все безвозмездно, не требуя никакой отдачи. Никакой расписки. Правда, моряки долг всегда возвращают. С лихвой. Да и попробовал бы кто-нибудь поступить по-другому! Такого море носить не станет.

Мы вышли на Дерибасовскую. К ночи похолодало. Края луж подернулись ледком. Воздух был свеж, пахуч, покалывал в нос, как хорошее шампанское. Приостановившись, Жора доверительно спросил меня:

– Скажите, Коля, бумажка, которой вы расплачивались за шашлыки, это был ваш последний трояк?

Я что-то пробормотал, что мне завтра заплатят за кинопробу.

– Ни слова больше! – перебил он меня. – Стыдиться тут нечего. Пустой карман для творческого человека не позор, а награда. Как орден Подвязки для англичанина. А теперь – вперед! Будем брать на абордаж лучшие кабаки Одессы!

И мы брали их! Не помню сколько, не помню названий, но то, что их было много – это факт. Долго в каждом не задерживались. Выпивали по стакану вина и шли дальше. Говорили об искусстве и о море.

– Море проверяет человека от клотика до киля, – говорил Жора. – Каждый матрос хранит в своем рундучке неприкосновенный запас на самый крайний случай: чистую белую рубашку (неважно – нейлоновую, перлоновую или рашен-хлопок) и завернутую в нее бутылку коньяка. Я уже три раза обновлял эту бутылку. Вроде бы теперь, когда шлепаешь вдоль берегов, смертный запас держать не обязательно, но традиция есть традиция.

– Да-а, мир велик... – я как-то хотел поддержать разговор, но Жора перебил меня.

– И непостоянен, вот в чем беда, Коля. Везде революции. Везде стреляют. Приходишь в Иран – стреляют, в Басру – стреляют, в Дублин – стреляют. До рынка не доберешься. А бизнес есть бизнес.

Арабы, например, колерованные ворюги. Придет на твою посудину и смотрит, как бы кусок каната тяпнуть. Черт его знает, зачем он ему, но как отвернешься, он тут же отхватит от бухты конец, обернет им себя под хламидой и стоит истуканом. Помощник капитана уж нарочно приказал выкидывать на палубу негодные концы, чтобы у них спортивный интерес не пропал.

Как-то после семимесячной загранки приходим в Одессу. Заваливаюсь в такси на пирсе, кричу шефу: “К березам!” У того глаза на виру! “Ищи березы!” А надо вам сказать, Коля, что в Одессе березу днем с огнем не сыщешь, они у нас не растут. Шлепаем за город и где-то в районе пятидесятого кэмэ находим три паршивеньких березки. Прямо как с обложки журнала “Крокодил”. Вываливаюсь из лимузина, падаю на колени, плачу, целую потрескавшуюся кору... Ну, шофер подумал, что я... того... Илья Муромец. – Он крутнул большим пальцем у виска и приложил к бровям раскрытую ладонь.

Прощались в районе порта. Через пару часов Жорина “посудина”, стоявшая на рейде, уходила в море.

– Будем развозить по деревням культтовары, – смущенно пояснил он.

Где-то, невидимое за домами, всходило солнце. Синие косые тени легли на мостовые, тротуары, перечеркнули нежной штриховкой архитектурную вязь стен, карнизов, балконов, и стало видно, что город уже не молод, но по-прежнему красив той неторопливой, уверенной в себе красотой, что диктовали ему галантный восемнадцатый и самодовольный девятнадцатый века.

С ближайшего тополя, как по команде, взметнулась вдруг в небо заночевавшая стая розовых скворцов. Мгновенно меняя галсы, становясь на какое-то время совсем невидимой, то обретая плотность розового облака, стая унеслась в сторону Лузановки. Мы проводили ее глазами и стали прощаться.

– Рад был знакомству, – сказал Жора, пожимая мою руку. – Верю почему-то, что из вас выйдет хороший актер, Коля. Я тоже мог бы стать чудным артистом, но... Я много учился, но никогда не доучивался.

Проводив Жору, я пошел бесцельно бродить по пустынным улицам. Солнце выкатилось из-за домов и, точно кто его подталкивал снизу, торопливо, толчками карабкалось в небо. Влажные тротуары курились подсыхающим паром. Наросший за ночь на лужах ледок начал проседать, трескаться у закраин. От этого в воздухе стоял легкий, еле слышный хрустальный звон. Деревья на бульварах высились недвижно, в какой-то грозной оцепенелости, какая бывает у них только ранней весной в пору подвижки древесного сока.

На льду длинной замерзшей лужи катались трясогузки. Разбежавшись, они вскакивали на лед и, чуть распустив для равновесия крылья, быстро катились по его зеркальной поверхности на своих черных проволочных ножках. Приближаясь к противоположному краю лужи, они, точь-в-точь как школьницы на городском катке, отводили назад одну ногу и, словно в ожидании аплодисментов, мелко и часто кланялись, кивали своими изящными головками.

Я вышел на Приморский бульвар и пошел его серединой туда, где в конце аллеи виднелось желтое здание с белыми колоннами. Ночная усталость давала о себе знать, и я шел медленно, в каком-то полусне, прикрыв глаза от слепящего света.

Света было так много, что он пробивался сквозь опущенные веки. Перед глазами плавали разноцветные круги. По краям аллеи шел двойной ряд старых платанов с пестрой, облезлой корой. Бульвар был пуст, только кое-где виднелись вялые женские фигуры, привязанные ремешками к ошейникам своих собак.

Желтое здание в конце бульвара все приближалось, вырастало, обретая четкие очертания. Белые колонны фасада придавали ему классическую простоту и легкость. И уже видна стала, чуть отступив от них, ближе ко мне, совсем невысокая стела, увенчанная темным бюстом. Сдерживая шаг, я медленно подошел к нему.