Текст книги "Переулок Мидак (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

4

Рано утром в Мидаке влажно и прохладно: солнце навещает его лишь в тот момент, когда приближается к самой середине неба: именно тогда оно перешагивает через осаду, которой окружён переулок, однако жизнь начинается в его уголках ещё задолго до того: Санкар, мальчик на побегушках из кофейни, даёт начало дневной активности, расставляя стулья и зажигая примус. Затем стекаются группами и по одному работники агентства, мелькает Джаада, несущий дрова для печи в пекарне. Даже сам дядюшка Камил занят в этот час тем, что открывает двери своей лавки и затем погружается в дрёму перед завтраком! Дядюшка Камил и Аббас Аль-Хулв всегда завтракают вместе; перед ними лежит поднос с варёными бобами, зелёным луком, маринованными огурцами. Их манера есть была разной: Аль-Хулв быстро расправлялся с едой, поедая свою лепёшку за считанные минуту, тогда как дядюшка Камил медлительно и тщательно прожёвывал каждый кусок, пока тот не таял у него во рту, и часто говорил: «Еда приносит пользу только тогда, когда она сначала переваривается во рту», и потому, когда Аль-Хулв заканчивал свою трапезу, выпивал чай вприхлёбку и принимался за кальян, он по-прежнему жевал лук, откусывая от него мелкие кусочки, а также сохранял свою долю бобов, не давая Аль-Хулву возможности покуситься на неё. Он делил бобы на две части и не позволял юноше взять лишнего. Несмотря на всю тучность и полноту, дядюшка Камил не считался обжорой, хотя с огромным аппетитом поглощал сладости и был искусным кондитером. Всё его мастерство не выходило за рамки особых заказов клиентов, таких как господин Салим Алван, господин Ридван Аль-Хусейни и учитель Кирша. Слава его вышла за пределы Мидака и докатилась до кварталов Санадикийя, Гурийя и Сага. При этом заработка его хватало лишь на скромную жизнь, и потому он не соврал, когда пожаловался Аббасу Аль-Хулву, что после смерти его не в чем будет даже похоронить. B то утро после того, как они оба закончили завтракать, он сказал Аббасу Аль-Хулву:

– Ты говорил, что купил для меня саван, и такой поступок заслуживает слов благодарности и благословения, но почему бы тебе не уступить мне его прямо сейчас..?

Аббас удивился такой просьбе: он почти что забыл о саване, как и забыл о своём вымышленном обещании, и спросил его:

– А что ты будешь с ним делать?!

Своим высоким голосом, присущим обычно юнцам, он ответил:

– Я воспользуюсь тем, что у него высокая стоимость! Разве ты не слышал, что говорят о повышении цен на ткани?

Аль-Хулв только рассмеялся:

– Ты хитрец, несмотря на то, что кажешься таким наивным и простым. Ещё вчера ты сетовал на то, что тебя не в чем будет похоронить после смерти; теперь же, когда я приготовил для тебя саван, ты хочешь выгодно продать его! Однако, увы, вряд ли ты получишь то, чего так хочешь: я продам твой саван, чтобы почтить твоё тело, прожившее столь долгую жизнь, Иншалла…

Дядюшка Камил застенчиво улыбнулся и ответил:

– А если я проживу так долго, что застану то время, когда всё вернётся на круги своя, как было ло войны? Тогда-то мы точно потеряем от стоимости такого дорогого савана?!

– А если завтра ты умрёшь?!

Дядюшка Камил нахмурился:

– Не приведи Господь!

Аль-Хулв расхохотался и сказал:

– Ты напрасно пытаешься заставить меня отказаться от своего решения. Саван останется у меня и будет храниться в неприступной крепости, пока сам Аллах не явит свою волю…

И он снова засмеялся, и смех его был так долог, что его товарищ тоже присоединился к нему. Затем юноша с упрёком сказал:

– Какой же ты человек, однако! От тебя не дождёшься пользы! Я разве хоть раз в жизни воспользовался тобой на один грош?! Нет, абсолютно! Волосы не растут на твоей бороде, как и усы. Голова у тебя лысая. Во всём этом обширном мире, к которому так призывает твоё тело, нет ни единого волоска, которым я мог бы воспользоваться с выгодой для себя. Да простит тебя Аллах…

Дядюшка Камил улыбнулся и ответил ему:

– Это чистое ухоженное тело никому не в тягость и помыть…

Их разговор прервал голос, больше похожий на вой, и они посмотрели в сторону переулка и заметили там, как Хусния-пекарша накинулась на своего мужа Джааду с туфлей. Мужчина же отступил перед ней, не имея сил защищаться, и крик его расходится чуть ли не до самого горизонта. Оба собеседника рассмеялись, и Аббас Аль-Хулв закричал, обращаясь к женщине:

– Прояви милосердие и прости, госпожа…

Однако женщина не переставала колотить мужа, пока Джаада не упал к её ногам в плаче и мольбе о пощаде. Аббас смеялся, и обращаясь к дядюшке Камилу, сказал:

– До чего же хорошую службу могут сослужить туфли – весь твой жир просто растает!

Тут появился Хусейн Кирша – он вышел из дома, одетый в брюки, рубашку и шляпу. Он горделиво посмотрел на свои ручные часы, и маленькие острые глаза его наполнились блеском. Он поприветствовал своего друга-парикмахера и прошёл вглубь салона, к креслу, и сел, чтобы подстричься, пока у него выходной.

Оба друга выросли вместе в переулке Мидак, и появились на свет в одном и том же доме – доме господина Ридвана Аль-Хусейни, однако Аббас Аль-Хулв пришёл в этот мир на три года раньше Хусейна Кирши. В то время Аль-Хулв жил с родителями. Так прошло целых пятнадцать лет, пока он не встретил дядюшку Камила, вместе с которым стал снимать квартиру. Друзья провели вместе и детство, и отрочество. Словно братья, они делили привязанность и дружбу, которая продолжалась до тех пор, пока их не разделила работа: Аббас пошёл подмастерьем к парикмахеру на Новую улицу, а Хусейн стал помощником в мастерской по ремонту велосипедов в Гамалийе.

Нравы их различались с самого начала, и возможно, именно это отличие и послужило главной причиной сохранения их дружбы и взаимной привязанности. Аббас Аль-Хулв был и продолжал оставаться человеком кротким, мягким и добросердечным, по природе своей склонным к умиротворению и прощению. Пределом его желаний было развлечься, поиграв в какую-нибудь мирную игру, посидеть в кафе, покурить кальян и сыграть в карты. Ему претили назойливость и ссоры, и потому он всегда их сторонился, умело вызывая на губах милую улыбку и говоря спорщику: «Да простит тебя Аллах». Он не пропускал молитвы и посты, включая пятничную молитву в мечети Хусейна. Однако сейчас он забросил выполнение некоторых религиозных обязанностей, но не из пренебрежения ими, а из лени, хотя по-прежнему посещал пятничную молитву и постился в Рамадан. Нередко случалось и так, что его друг, Хусейн Кирша, задевал его, ища ссоры, и когда особенно горячился, он остужал его пыл. Известно было, что он неприхотлив и доволен малым, и несмотря на то, что в подмастерьях он ходил целых десять лет, лишь спустя пять лет открыл свою собственную маленькую лавочку, и с тех самых пор считал, что достиг самого большего из того, о чём мог желать: настолько его наполнял дух умеренности и довольства тем, что имел, что это можно было прочесть в его выпуклых спокойных глазах, полном теле и неотделимом от него весёлом нраве.

А вот Хусейн Кирша был одним из самых смышлёных людей в переулке Мидак, известный своей энергичностью, ловкостью и отвагой, а если того требовала необходимость, не чурался и греха. Поначалу он трудился в кофейне отца, однако они не поладили друг с другом, и он покинул кофейню и перебрался в мастерскую по ремонту велосипедов, где оставался до тех пор, пока не вспыхнуло пламя войны. Затем он стал прислуживать в лагере у англичан, где получал по тридцать пиастров в день – по сравнению с тремя, что зарабатывал на своём первом поприще, – и это помимо того заработка, который он прозвал «Для пропитания необходима ловкость рук». Таким образом, его статус повысился, а карман наполнился; он развлекался с энтузиазмом, бьющим через край, не признавая никаких границ, получал удовольствие от новой одежды, посещал рестораны и часто ел мясо, которое, по его мнению, было пищей любимцев фортуны. Он также захаживал в кинотеатры и кафе, пьянствовал, заводил интрижки с женщинами. Опьянение наводило его на щедрый лад: он звал друзей на крышу своего дома, где предлагал им еду, финиковое вино и гашиш. Во время одного из таких моментов, когда он был пьян – как рассказывали – он сообщил некоторым своим гостям: «В Англии таких как я, ведущих жизнь в довольстве, называют „Large“». Поскольку такие как он не лишены завистников, его прозвали Хусейн Кирша Ал-Лардж, а позже и вовсе стали называть Хусейн Кирша-Гараж!

Аббас Аль-Хулв взял машинку и принялся аккуратно и активно обрабатывать голову друга, подстригая с боков, и не прикасаясь к кудрявым волосам, жёстким и грубым, почти стоящим колом на макушке. Он не мог не грустить всякий раз, как встречался со своим старым другом. Они по-прежнему оставались друзьями, но сама жизнь, естественно, изменилась, и Хусейн Кирша больше не работал в кофейне своего отца, и не коротал там ночи, как делал прежде в выходные, и оба друга редко теперь встречались. Однако и тут присутствовало чувство зависти: оно не покидало сердце парикмахера всякий раз, как он вспоминал про ту огромную пропасть, что ныне разделяла их, хотя в своей зависти – равно как и в жизни – он был умным и кротким, не совершал необдуманных поступков и ошибок, и пока что не обмолвился ни единым плохим словом о своём друге. Он словно завидовал ему белой завистью, не по-настоящему, без зла, и в утешение себе говорил: «Ничего, вот закончится война когда-нибудь, и Хусейн вернётся в наш переулок таким же бедняком, как и тогда, когда он уходил отсюда».

В потоке обычной болтовни Хусейн Кирша рассказывал приятелю о жизни на армейском складе, о рабочих, жалованьях, о своих отношениях с англичанами, забавных историях и шуточках, а также о той симпатии и восхищении, которые проявляли к нему солдаты. Он сказал:

– Капрал Джулиан говорил мне как-то, что единственное моё отличие от англичан – это цвет кожи!.. Он часто советует мне быть поэкономнее, но руки, – тут он радостно помахал рукой в воздухе, – что зарабатывают деньги во время войны, годятся также и для того, чтобы в мирное время, когда война закончится, зарабатывать вдвойне. А как по-твоему, когда же кончится война?! Только пусть тебя не одурачит поражение итальянцев – в войне на них рассчитывать нечего, Гитлер будет ещё двадцать лет воевать! Капрал Джулиан питает восхищение ко мне и слепо доверяет, и благодаря такому доверию я допущен к его обширным коммерческим делам – к продаже табака, сигарет, шоколада, ножей, одеял, носок и обуви… Просто великолепно!

Аббас Аль-Хулв задумчиво пробормотал:

– Великолепно!

Хусейн бросил на себя в зеркало изучающий взгляд и сказал:

– Знаешь ли ты, куда я сейчас направляюсь?… В зоопарк. И знаешь, с кем?.. С девушкой, подобной сливкам с мёдом, – тут он послал смущающий воздушный поцелуй, – и поведу её к клеткам с обезьянами.

Он расхохотался и продолжил:

– Бьюсь об заклад, что ты спросишь: а почему обезьяны? Для такого, как ты, это естественный вопрос, ты ведь видел только дрессированных обезьян у обезьянщика. Так знай же, осёл, что обезьяны в зоопарке живут стаями в клетках. Они так похожи на человека и по внешнему виду, и по ужасному поведению: можно просто так, прилюдно увидеть, как они ухаживают друг за другом и занимаются любовью. Если я приведу туда эту девушку, тогда передо мной откроются все двери!

Продолжая своё дело, Аль-Хулв пробормотал:

– Великолепно!

– Женщины – это целая наука, и чтобы искусно овладеть ей, недостаточно одних лишь хорошо уложенных волос.

Аль-Хулв засмеялся и поглядел на его волосы в зеркало, затем удручённым голосом сказал:

– О, я несчастный!

Хусейн изучил своё отражение в зеркале острым взглядом и язвительно спросил:

– А как же Хамида?!

Сердце Аль-Хулва неистово застучало, поскольку он никак не ожидал услышать столь любимое им имя в этот момент: перед его глазами нарисовался её образ; он покраснел, и пролепетал, даже не понимая своих слов:

– Хамида…!

– Да, Хамида, дочь Умм Хамиды!

Парикмахер прибегнул к молчанию, на лице его промелькнула тень смущения, тогда как друг резко продолжил:

– Какой же вялый, безжизненный… Твои глаза спят, лавка спит, и жизнь твоя – сплошной сон и апатия. Зачем мне трудиться и будить тебя, мертвец? Ты полагаешь, что такая жизнь заслуживает того, чтобы твои мечты сбылись?! Твои мечты! Увы, сколько бы ты ни старался, а больше, чем на кусок хлеба ты себе не заработаешь.

В спокойных глазах появилась тень задумчивости, и смутившись, Аль-Хулв сказал:

– Благо в том, что избрал для нас сам Аллах…

Юноша язвительно заметил:

– Да, в дядюшке Камиле, кофейне Кирши, кальяне, да игре в карты?!

Аль-Хулв теперь уже полностью был в замешательстве:

– Но почему ты насмехаешься над такой жизнью?

– А это действительно и есть жизнь? В этом переулке одни только мертвецы. И ты продолжаешь тут жить, но тебя даже в землю зарывать не нужно. Да упокоит тебя Аллах.

После некоторых колебаний Аль-Хулв решился-таки задать ему вопрос, хотя и сам знал, что друг ответит ему:

– А что ты хочешь, чтобы я сделал?

Его юный друг закричал на него:

– Я уже столько раз тебе говорил об этом, столько раз давал советы. Скинь ты с себя эту презренную жизнь как скидываешь грязную одежду, закрой ты эту лавку, уезжай из этого переулка, дай отдых своим глазам, перестань смотреть на труп дядюшки Камила. Поступи в услужение к британским солдатам, ведь английская армия – это же неисчерпаемый клад, прямо как сокровища Хасана-басрийца. Эта война – вовсе никакая не катастрофа, что бы там ни говорили невежды, это самое настоящее благо, и её послал нам Господь, чтобы спасти нас от всех этих мучений и нищеты. Скажем «добро пожаловать» всем этим тысячам воздушных налётов, что сбрасывают на нас золото. Разве я не рекомендовал тебе присоединиться к армии? И продолжаю говорить, что это – удобный случай, это шанс. Да, верно, Италия потерпела поражение, но Германия-то осталась, а за ней стоит Япония, и война будет идти ещё лет двадцать. В последний раз тебе твержу – есть столько вакантных мест в Телль-Кабире! Поезжай туда!

Воображение Аль-Хулва наконец-то пробудилось, а эмоции накалились, да так, что ему трудно было сдержать их в узде и справиться со своей работой. И результатом тому послужили не одни лишь слова Хусейна, а скорее его постоянная настойчивость всякий раз, как он приходил сюда. Ему была свойственна умеренность в силу самого характера, как и отвращение к передвижению, страх перед всем новым, отвращение к путешествиям. И если бы его предоставили самому себе, он не нашёл бы никакой другой альтернативы переулку Мидак, даже если бы оставался тут всю свою жизнь, и он не наскучил бы ему и продолжал всё так же нравиться.

Но через какое-то время он очнулся: всякий раз, как в нём шевелилась жизнь со всеми её желаниями, в душе его появлялся образ Хамиды, или скорее, именно Хамида и пробуждала его к жизни, посылая новую миссию. Его стремления и её любимый образ были неотделимы друг от друга. Но несмотря на это, он боялся раскрыть то, что таил на душе, словно желая дать себе время для планирования и обдумывания. Притворившись, что пасует, он нехотя сказал:

– Путешествия – это такая скукотища!

Хусейн топнул ногой по земле и крикнул:

– Сам ты скукотища! Путешествовать – лучше, чем сидеть в Мидаке, и уж точно получше дядюшки Камила! Отправляйся в путь и положить на Аллаха. Ты и на свет-то ещё не появился. Что ты ел? А что пил? Что ты видел? Поверь мне, ты и впрямь ещё не родился по-настоящему…

Аббас с сожалением отметил:

– К сожалению, я не родился богатым.

– К сожалению, ты не родился девочкой! Если бы ты родился девочкой, то был бы одной из самых старомодных девушек в переулке, чья жизнь проходит в доме и ради дома, без всяких кинотеатров и зоопарков, даже без улицы Муски, куда Хамида ходит по вечерам…

Упоминание этого имени смутило его вдвойне, а то, что его друг произносит его оскорбительно и насмешливо, больно кольнуло, как будто это был пустяк, не трогающий его до глубины души, и потому в защиту девушки он сказал:

– Твоя сестра Хамида – девушка порядочная, ей не повредит то, что она прогуливается пешком по Муски.

– Да, но она к тому же девушка амбициозная, вне всякого сомнения, и тебе её никогда не заполучить, если ты не изменишься.

Сердце Аббаса запульсировало в прежнем бешеном ритме, а лицо покрылось краской. Душа его разрывалась на части от волнения, переживаний и возбуждения… Он как раз закончил подстригать друга и причёсывал его волосы, не говоря ни слова, пока в мыслях его царил хаос.

Затем Хусейн Кирша поднялся и расплатился. Прежде чем покинуть заведение, обнаружил, что забыл взять носовой платок, и опрометью бросился за ним домой. Аббас же следил за ним глазами с того места, где стоял: его друг казался ему радостным, энергичным и счастливым. Он словно впервые видел в нём эти качества. «И тебе её никогда не заполучить, если ты не изменишься». Да, Хусейн прав, без сомнения, он живёт, едва сводя концы с концами, и все усилия его за день не приносят хлеба насущного, которого бы хватило, чтобы прожить этот же день. И если он хочет построить себе гнёздышко в эти трудные времена, то неизбежно должен открыть для себя что-то новое. До каких ещё пор он будет довольствоваться одними мечтами и желаниями, инертно пряча голову в песок, живя с завязанными руками и без воли? Почему бы ему не попытать судьбу и не пробить себе путь, как делают другие? Как сказал Хусейн, она амбициозная девушка, и ему это должно быть достоверно известно, он знает её лучше него, Аббаса, который привык смотреть на неё влюблёнными мечтательными глазами. И если она амбициозна, то и он тоже должен быть амбициозным, даже возможно, стать новым существом. Но он и так знал, что не будь у него любимого человека, ничто не смогло бы лишить его этого кроткого смирения и довольства малым. В этот миг своей жизни Аббас почувствовал всю силу, могущество и удивительную магию любви. Возможно, он даже подспудно ощутил – без участия сознания и мысли, – насколько способна сила любви созидать и осваивать новое. Тот, кто заложил любовь в наши души, вдохновил их и на созидание, творение и обновление. Вот почему Аллах сотворил человека любящим, а задачу по развитию жизни возложил на любовь. Переживая, юноша серьёзно задался вопросом: почему же он не уедет отсюда? Разве он не прожил в переулке Мидак уже почти четверть века?! И какая от того польза? Переулок не годился для своих обитателей и не награждал их так, как они того заслуживали из-за своей любви к нему: улыбался тем, кто не проявлял к нему никакого интереса, и наоборот, игнорировал тех, кто проявлял к нему свою симпатию. Этот переулок слишком скупился, посылая ему хлеб насущный, зато осыпал золотым дождём таких господ, как Салим Алван. Поблизости от него находился этот Алван, скручивавший стопками денежные купюры, так что Аббас почти что чуял их магическое благоухание, тогда как в ладони он сжимал денежку, которой хватало ему разве что на одну лепёшку. Значит, он отправится в путь и изменит свою жизнь!

Такие мысли бороздили его сознание, пока он стоял возле своей лавки, взирая на дядюшку Камила, храпевшего во сне, на колене которого сидела муха. Затем он услышал лёгкий звук шагов, доносившийся из верхней части переулка. Он повернулся в ту сторону и увидел Хусейна Киршу, что возвращался широким шагом. Тут его переживания и волнения вернулись к нему, и он посмотрел на друга так, как заядлый игрок глядит на волчок рулетки. И когда тот поравнялся с ним и чуть было не прошёл мимо, он положил ему на плечо руку и решительно заговорил:

– Хусейн, я хочу поговорить с тобой об одном важном деле…

5

Вечер…

Переулок мало-помалу вернулся в мир теней: Хамида закуталась в свою накидку и пошла на улицу, прислушиваясь к стуку своих туфель по ступенькам. Она медленной поступью пересекла переулок, ибо знала, что четыре глаза следят за ней, буравя взглядом: то были глаза господина Салима Алвана, владельца конторы, и глаза Аббаса Аль-Хулва, парикмахера. Её безвкусная одежда совсем не скрывала её: платье из дешёвой ткани, старая выцветшая накидка, да туфли с истончавшими подошвами. Тем не менее, она завёртывалась в эту накидку так, что та только ещё больше украшала её хрупкую фигурку, хорошо обрисовывая её отчётливо выделявшиеся ягодицы, выдающуюся полную грудь и обнажала до середины округлые, словно бутыль, икры. Ещё она открывала её чёрные волосы поверх пробора и бронзовое лицо с миловидными чертами.

Она намеренно не обращала ни на что внимания и спускалась из Санадикийи в Гурийю, и дальше – на Новую Дорогу и улицу Муски… И как только она исчезла из виду – подальше от зорких глаз – на губах её появилась улыбка, и её прекрасные глаза стали быстро оглядывать оживлённую дорогу. Она хоть и была безродной, бедной девушкой, но не теряла чувства уверенности в себе. Возможно, что её примечательная красота способствовала распространению в ней этой самоуверенности, но не служила тому главным фактором. По своей природе она была сильной – и осознание этой силы никогда в жизни не покидало её. Временами её милые глаза ясно выражали эту силу, исходящую из красоты, как считали некоторые, и лишь усиливавшую её, по мнению других. Её постоянно одолевало сильное желание побеждать и подчинять себе, обнаружившееся как в стремлении очаровывать мужчин, так и в попытках командовать матерью. Оно также проявлялось в самом худшем виде во время ссор с шумом, руганью и драками, что возникали у неё с женщинами из переулка, так что все они ненавидели её и осыпали бранью. Наверное, самым странным из этих обвинений было то, что она терпеть не могла детей, а следовательно, она груба и лишена дара женственности. Именно из-за этого-то жена учителя Кирши, владельца кафе, которая вскормила её своим молоком, и уповала на Аллаха, надеясь увидеть её саму матерью, кормящую грудным молоком собственных детей, на иждивении мужа-тирана, и днём, и ночью награждающего её колотушками!

Она шла своей дорогой, наслаждаясь своей ежедневной прогулкой и бросая взгляд на витрины чередовавшихся магазинов. Она любила разглядывать витрины с дорогой одеждой и посудой – это возбуждало в её алчной страстной душе волшебные мечты об обладании силой и влиянием, и потому её преклонение перед силой было сосредоточено на любви к деньгам при убеждённости в том, что они и есть тот волшебный ключик ко всему миру. Ради этого она мобилизовала все имевшиеся у неё силы. Всё, что она знала о себе – так это то, что она мечтала о богатстве, о деньгах, что позволят ей иметь одежду и всё, что её душа захочет. Возможно, она и задавалась вопросом: а возможно ли, что она достигнет одним прекрасным днём того, чего желает?! Реальность не обманывала её, и вместе с тем она не забывала историю об одной девушке из Санадикийи, которая была такого же бедного происхождения, что и она сама, а затем судьба помогла ей найти богатого мужа-подрядчика, который вытащил её из ямы и открыл перед ней иную жизнь. Что же могло помешать подобной истории повториться вновь, а фортуне – улыбнуться дважды в одном и том же квартале?! Она ведь не менее красива, чем героиня этой истории, а удача, сыгравшая свою роль в жизни другой девушки, сможет повторить её ещё много-много раз без всяких усилий и затрат. Однако её амбициозные стремления бушевали в тесном мирке, что заканчивался на площади Королевы Фариды, и что там, за его пределами, ей было неизвестно: ни что скрывает тот огромный мир, каких людей и какие судьбы, ни то, сколько из них находят своё счастье в нём, и сколько неприкаянно бродят, подобно ей, не зная, где бы приткнуться.

Тут она заметила невдалеке фабричных девушек-работниц, что приближались к ней, и бросилась в их сторону, вмиг избавившись от всех мыслей с растянувшейся на губах улыбкой. Они тут же поздоровались и принялись болтать друг с другом. Она же внимательно изучала их лица и наряды критическим взглядом, завидуя тому, какой свободой и высоким положением они обладали. Те молоденькие девицы из квартала Дараса в особых, тяжёлых условиях военного времени оставили унаследованные ими традиции и начали работать в общественных местах, следуя примеру евреек. Они пришли на работу изнурённые, истощённые, бедные, и уже очень скоро познали превращения: сытость заняла место голода, платья – наготы, полнота – худобы, и вслед за еврейками они стали заботиться о своём внешнем виде и стройности. Были и такие среди них, которые говорили непонятные иностранные слова и не стеснялись брать друг друга под мышку или под локоток и даже идти в обнимку по улицам, где продавалась любовь. Они кое-что знали и брали жизнь штурмом. Её же юный возраст и неопытность лишили её возможностей, которыми пользовались они. Хамида фальшиво улыбалась им, и тоска заполняла её изнутри от зависти к их утончённой жизни, нарядной одежде и полным карманам. Она деланно, неискренне смеялась вместе с ними, пока завистливое чувство пожирало её сердце: она бы не колеблясь растерзала бы их, пусть и в виде шутки при малейшей оплошности с их стороны: платье вот у этой, например, коротко и нескромно, а у той нет вкуса. Третья отводит глаза от пристального взгляда мужчин, а четвёртая будто забыла уже те дни, когда вши ползали по её шее, подобно муравьям… Без всяких сомнений, эти встречи с ними вызывали у неё постоянный бунт, но были и самым большим её развлечением длинными днями, наполненными досадой и стычками. Поэтому она однажды сказала матери, вздыхая:

– Вот у евреек – это настоящая жизнь!

Та в тревоге воскликнула:

– Ты отродье Иблисов, в тебе нет ни капли моей крови!

Старательно пытаясь рассердить мать, девушка сказала:

– А разве не может так быть, чтобы я вела свой род от пашей, пусть даже я и незаконнорожденная?!

Женщина лишь покачала головой и съязвила:

– Да упокоит Аллах твоего отца-продавца фруктов из Маргуша…

Она шла между подружек, гордясь своей красотой и вооружась длинным острым язычком, довольная, что глаза прохожих часто скользили по ним и останавливались больше на ней, чем на других. Почти дойдя до улицы Муски, она бросила взгляд на дорогу и увидела Аббаса Аль-Хулва, который шёл чуть поодаль от них и глядел на неё своим привычным взором. Она задалась вопросом, что же заставило его оставить свою лавку в такой непривычный час? Неужели он специально преследует её?.. Разве его ещё не убедило выражение её глаз?.. Несмотря на всю свою бедность, он был элегантным, как и все, кто принадлежал этому ремеслу, и его присутствие не докучало ей. Она говорила себе, что ни одна из её приятельниц и надеяться не могла найти себе лучшую партию, чем он. Сама же она испытывала к нему странные неясные чувства: с одной стороны, он был единственным юношей в переулке, который годился ей в мужья, но с другой стороны, она мечтала о муже, подобном тому богатому подрядчику, которого заполучила её соседка из Санадикийи. Она даже не любила и не хотела его, но в то же время и не отвергала. Вероятно, его страстные взгляды очаровывали её…

По привычке она шла вместе с другими девушками до конца Дарасы, а потом одна возвращалась в свой переулок. И на этот раз, идя между ними, она украдкой бросала взгляды и больше не сомневалась, что он намеренно следует за ней и намерен нарушить наконец своё молчание. Ощущения не подвели её: едва она распрощалась с последними девушками и развернулась назад, как он с тротуара подскочил к ней неровными шагами. Лицо его красноречиво свидетельствовало о переживании. Он приблизился, пока не оказался прямо напротив неё, и содрогающимся голосом заговорил:

– Добрый вечер, Хамида…

Она обернулась к нему будто встревоженная столь неожиданным его появлением, что застало её врасплох, затем нахмурилась и, не говоря ни слова, ускорила шаги. Лицо его залила краска, однако он повторил с упрёком:

– Добрый вечер, Хамида.

Она испугалась, что если промолчит в этот раз, стремительно продолжая свой путь, остальные девушки успеют дойти до оживлённой площади ещё до того, как он скажет, что ему нужно. Она желала это услышать, и потому тоном возмущения сказала:

– Ох, какой позор! Сосед, и ведёт себя как чужой!

Аббас с пылом вымолвил:

– Да, и правда, я сосед, но я не веду себя, словно чужак какой. Разве соседу нельзя поговорить с тобой?

Она нахмурилась:

– Да, но только сосед защищает соседку, а не нападает на неё…

Он искренне и горячо парировал:

– Обязанности соседа мне хорошо известны, мне никогда и в голову не приходило нападать на тебя. Нет, не приведи Аллах. Но я лишь желаю поговорить с тобой, ведь нет ничего позорного в том, чтобы сосед разговаривал с соседкой.

– Как ты можешь такое говорить?!.. Разве не оскорбительно, что ты преграждаешь мне дорогу и устраиваешь скандал?!

Её слова напугали его, и он с сожалением сказал:

– Скандал?!… Да упаси Господь, Хамида. Сердце моё чисто, и намерения мои самые что ни на есть чистые, клянусь святым Хусейном. Ты увидишь, что всё выйдет так, как предначертано Аллахом, и вовсе не со скандалом и позором. Послушай же меня немного, я хочу побеседовать с тобой о чём-то очень важном. Давай свернём на улицу Аль-Азхар, подальше от глаз тех, кто нас знает.

С деланным возмущением она ответила:

– Подальше от людских глаз?!.. Браво!. Ты и впрямь «хороший сосед»!

Благодаря небольшой перепалке с ней он набрался храбрости и с жаром выпалил:

– Какой же грех лежит на соседе? Ему что, следует умереть прежде чем он раскроет то, что у него на душе?!

Она насмешливо заметила:

– До чего чисты твои слова…

Аббас пылко сказал, выразив сожаление, что они подошли к оживлённой площади:

– Мои намерения чисты, клянусь господином нашим, святым Хусейном. Да не спеши ты так, Хамида. Давай же свернём на улицу Аль-Азхар. Я хочу тебе сказать кое-что важное. Ты должна выслушать меня. Ты это и так знаешь, нет сомнений, ты знаешь, что я хочу сказать. Разве нет?… Разве ты это не чувствуешь?… Сердце верующего человека – это лучший указатель.

Словно рассердившись, она ответила:

– Ты вышел за все границы… Ну нет, нет… Дай мне пройти…

– Хамида…. я хочу… я хочу тебя.

– Какой позор!. Дай мне пройти, не позорь меня перед людьми.

Они почти уже дошли до площади Хусейна, когда она бросилась на соседний тротуар с левой стороны и ускорила шаги, затем свернула в Гурийю, при этом слегка улыбаясь. Теперь-то она знала, чего он хотел: как раз, как он и сказал ей. При этом она не забывала, что он единственный молодой человек, который годится ей в мужья в переулке: в его выпуклых глазах она замечала любовь, которую видела столько раз, глядя на него из своего окна в недалёком прошлом. Но только вот расшевелило ли это её неблагодарное сердце?… О его финансовом положении ей было много известно, он и пальцем о палец не ударит, чтобы его улучшить. Зато глаза его говорили также о смиренной личности, покорной и довольной тем, что имеет, что делало его славным кандидатом для того, чтобы её сердце, любящее повелевать, нашло себе местом отдохновения. Однако она испытывала к нему, несмотря на всё это, отвращение, причину которого и сама не знала. Так что же ей нужно?!.. И кто удовлетворит её, если не этот добрый кроткий юноша?!.. Естественно, она не находила ответа на данный вопрос. Всё её отвращение к нему зиждилось на его бедности!… По-видимому, её любовь к господству вытекала из любви к борьбе, а не наоборот. Примирение не радовало её, а победа, дававшаяся ей легко, не приносила облегчения. Сердце её по-прежнему дремало, не понимая, чего ему хочется, наполненное смутными чувствами удивления и тревоги.