Текст книги "Переулок Мидак (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Он до боли прикусил губу в бешенстве от одной этой мысли, и повернул назад, усталый от ходьбы и одиночества. Его рука коснулась коробки с ожерельем, что лежала в кармане, и изо рта его вырвался сухой язвительный смех, словно сердитый крик. Если бы он только мог задушить её цепочкой этого золотого ожерелья! Он вспомнил, как остановился в лавке ювелира, переводя взгляд с одного украшения на другое, и сердце его почти выпрыгивало из груди от ликования и радости. Воспоминания проносились словно спокойный весенний ветерок-насим, но натолкнувшись на раскалённое пламя в потревоженном сердце, ветерок этот превратился в жаркий сирокко.

29

Едва господин Салим Алван подписал разложенный на его письменном столе контракт, как сидевший напротив него человек крепко пожал его руку и воскликнул:

– Да будете вы благословенны, Салим-бек. Это же огромное богатство…

Взгляд господина Алвана был прикован к посетителю, пока тот проделал путь до дверей его конторы. Да, выгодная сделка. К тому же он отделался от своего запаса чая на складе, который был куплен целиком, и получил большую прибыль. Также он избавился и от серьёзных опасений, тем более, что здоровье больше не выдерживало тех ужасов, что творились на чёрном рынке. Тем не менее он с досадой говорил себе: «Богатство-то огромное, но проклятое. Проклятие на всём в моей жизни». По правде говоря, от прежнего господина Алван осталась лишь истощённая тень. Нервные потрясения слишком сильно истощили его, как будто сговорившись покончить с ним, и заставили его постоянно думать о смерти, занимавшей теперь весь его разум. В прежние времена он не отличался слабой верой и не был трусом, но сегодня из-за ослабевших нервов он позабыл об этике веры и о своей отваге. Единственное, о чём он продолжал размышлять – о часе своей агонии. Некоторую часть этой агонии он уже вкусил когда-то – во время своей болезни, и те воспоминания о ней прокручивал вновь и вновь – о том, как смерть приходила к его близким – то был смиренный болезненный покой – со вздымающейся и сникающей грудью, прерывистой болью в груди и потемнением в глазах. В такие моменты жизнь словно выходила из него – и изнутри, и снаружи, а дух покидал тело. Неужели это происходит вот так, запросто? Ведь человек сходит с ума ещё когда у него вырывают ногти, а что будет, когда у него отнимают жизнь и дух? Он считал лишь эту агонию истинной причиной своей боли. Всё, что мы можем заметить – это лишь внешние признаки агонии, а е неё эхо в нашем духе и реакция тела на неё. Счастлив тот покойный, грудь которого сгибается и погребается вместе с ним в могиле, и последние его воспоминания о боли на этом свете будут в самом жутком и отталкивающем состоянии, даже если покойнику и позволено будет рассказать о муках агонии, ое не может насладиться даже одним часом безмятежности и покоя в жизни, ведь люди умирают в панике, ещё до того, как настанет их конец. Салим Алван уже давно желал, чтобы Аллах упокоил его в радости – как тех, кто умирает от сердечного приступа. До чего же они счастливы – не важно, среди живых, или среди мёртвых. Смерть приходит к ним во время разговора или еды, когда они стоят или сидят, словно они обманывают смерть, беспечно ускользая от неё, а потом в тайне расплодятся у дверей вечности!… Он почти потерял надежду на такую счастливую смерть, особенно имея перед глазами пример отца и деда – смерть, ощущаемую ослабевшим от болезни сердцем, на которое обрушилась паника. То будет долгая мука не меньше, чем на полдня, и сильнейшая агония, что посеребрит волосы его сыновей. Кто бы мог поверить, что господина Салима Алвана – этого сильного и счастливого человека – будут звать заложником подобных мыслей и страхов?… Но так оно и было. Но его ужасала не одна только агония, «содействие» оказывали и разгорячённые мысли о вечном сне – о самой смерти. Он слишком долго думал о ней и даже философствовал о пройденном ею пути. Воображение и культура, унаследованные им от прошлых поколений, подсказывали, что некоторые чувства остаются и после смерти. Разве не говорят, что глаза мертвеца видят тех из родных, кто смотрит на него? Он решил, что покойник видит свой переход и чувствует конец и вечность, объемлющую его, а его ощущения связаны с могильным мраком и диким одиночеством, скелетами, костями, саванами, как и с удушающе узким местом и отдающимися эхом страстями, тоской и любовью к миру и жизни!… Он представлял себе всё это, а грудь его сжималась от страха грудью, сердце лихорадочно тряслось, конечности закоченели. На лбу выступил пот. Он не забывал и о предстоящем после смерти воскрешении, Судном дне, отчёте и мучениях. О Боже!… До чего же огромная пропасть между смертью и раем!..

Вот почему он с такой силой ухватился за жизнь – сил ему придавали страх и отчаяние, какой бы лишённой удовольствий ни была эта жизнь. Единственную роль, которую она предоставила ему играть в своём представлении, была сверка счетов и заключение сделок. После своей поправки он настойчиво консультировался с врачом, и тот заверил его, что он исцелился от стенокардии и её последствий, однако порекомендовал ему проявлять осторожность и умеренность. Салим Алван несколько раз жаловался ему на мучившую его бессонницу и тревожность, и доктор посоветовал обратиться к специалисту по нервным расстройствам. Вслед за тем господин Алван принялся посещать специалистов то по нервам, то по сердечным болезням, то по грудным, то по головным. Болезнь открыла перед ним дверь в мир, не менее просторный, чем наш, и не менее населённый – полный бактерий и скрытых симптомов. Удивительно, но он никогда не верил до того ни в медицину, ни во врачей, однако в состоянии расстройства поверил в них. Вероятно, эта вера возникла из-за симптомов болезни, измучившей его нервы!

Жизнь его почти ограничена была этим тревожным адом и во время работы, и во время покоя, когда душа его пребывала в безмятежности и очищалась от пятнышек тревоги. Он как будто посвящал себя разрушению связей с окружающими его людьми: он находился в состоянии войны то с самим собой, то с другими. С самого начала работники его конторы поняли, что их начальник превратился в ненормального, проклятого человека. Его помощник покинул свой пост после четвертьвековой службы. А те немногие, которые ещё оставались, страдали, чувствовали неладное и ненавидели его. Жители переулка говорили, что он где-то посередине между разумом и безумием. А Хуснийя-пекарша однажды со злорадством, которое даже не пыталась скрыть, сказала про него: «Это всё тот поднос с фариком. Боже сохрани!» А дядюшка Камил как-то доброжелательно предложил ему:

– А почему бы вам, господин, не велеть мне приготовить для вас целый поднос с особой сладкой басбусой, которая вернёт вам отличное здоровье, с Божьего позволения?

Однако господин Алван сильно разозлился и взорвался, крича на него:

– Держись от меня подальше, ворона! Ты что, совсем сбрендил? Или ты слеп и сердцем и глазами?… Только у таких скотин как ты, желудок остаётся здоровым вплоть до самой могилы!..

После этого дядюшка Камил больше не вмешивался в его дела ни в хорошем, ни в плохом смысле слова.

Что же до жены его, то она оставалась лёгкой мишенью для его гнева и насмешек. Он не прекращал взваливать на неё ответственность за своё как физическое, так и умственное состояние из-за её мнимой зависти, и осыпал её ругательствами:

– До чего же злобной была твоя месть мне за моё превосходное здоровье! Пока я не сломался на твоих глазах! Теперь наслаждайся покоем, гадюка!..

Его враждебность к ней только усилилась, пока однажды он не начал подозревать, что ей кто-то донёс о его решении жениться на Хамиде, поскольку за подобными делами всегда тайком наблюдает множество глаз, а столь же многочисленные языки добровольно готовы доложить обо всём заинтересованной стороне. Вполне возможно было, что женщина отомстила ему тем, что наложила порчу, подточившую его здоровье и разум!… Он был не в том состоянии, чтобы позволить себе рационально взвесить приходящие в голову мысли и всё мудро прозондировать. Так что вскоре его подозрение превратилось в уверенность. Он рассвирепел, наполнился гневом и желанием отомстить. Поэтому был с ней груб и настойчиво поносил и ругал её. Однако она сносила такую жестокость послушно и терпеливо. Он не считал, что перегнул с ней палку, продолжая попытки вывести её из себя, нарушить молчание и терпение, чтобы она принялась жаловаться, роптать и лить слёзы. Однажды он чёрствым презрительным тоном сказал ей:

– Мне надоело жить с тобой, и не скрою, что намерен жениться. Я испытаю судьбу ещё раз…

Она поверила ему, и её крепкая уравновешенность дала трещину. Тогда она обратилась к сыновьям и раскрыла, какие дурные слова он говорит в её адрес, и как дурно обходится с ней. Это их устрашило, став полной неожиданностью; они убедились в том, что их отец катится в пропасть с пагубными последствиями. Они навестили его в конторе и предложили заняться своим здоровьем, ликвидировать свою торговлю и отдаться отдыху и заботе о себе. Он сообразил, что страх, накативший на них – не новый, и ещё сильнее разозлился и отчитал их как никогда резко:

– Моя жизнь принадлежит только мне, и я распоряжаюсь ею как хочу. Я продолжу работать пока мне нравится, так что избавьте меня от своих корыстных советов.

Он язвительно засмеялся, затем посмотрел в лицо каждого из них своими блёклыми глазами и продолжил:

– Разве мать не рассказала вам, что я решил ещё раз жениться?… И это правда. Она замышляет убить меня. Я же найду приют у другой женщины, которая будет ко мне милосердна. А если количество вас, моих отпрысков, увеличится благодаря этому браку, то моего состояния хватит на то, чтобы удовлетворить амбиции всех вас.

Он предупредил их также, что отпускает их восвояси, и что каждый должен рассчитывать отныне только на собственные источники. Яростным, насмешливым тоном сказал им:

– Как видите, я едва могу отведать лишь горечь лекарств, так что нехорошо будет, если другие будут наслаждаться моими деньгами.

Старший из сыновей ответил:

– Как вы можете говорить с нами так жёстко? Мы ваши почтительные сыновья.

Господин Алван резко возразил:

– Вы сыновья своей матери.

Своё обещание он привёл в исполнение и больше не посылал своим сыновьям от себя ничего, лишив даже свой дом тех деликатесов, которыми славилась его кухня, и которые были запрещены ему после болезни, и всё для того, чтобы никто – включая его жену – не мог насладиться ими и терпел те же ограничения, что и он сам. Он постоянно говорил о пресловутом новом браке, так как находил, что это наиболее эффективный способ переполнить чашу терпения своей жены. Его сыновья посовещались между собой и единодушно и искренне посочувствовали состоянию отца из-за того испытания, которое свалилось на него. Старший из них сказал:

– Лучше оставим его в том состоянии, как есть, пока Аллах не явит свою волю.

Но другой сын, адвокат, решительно возразил:

– Боже мой, если он и впрямь намерен жениться, то мы должны предпринять как можно более серьёзные меры предосторожности, что намного легче, чем предоставить его в распоряжение алчных людей.

* * *

Исчезновение Хамиды произвело ужасное воздействие на жизнь Салима Алвана. И хотя он и не вспоминал её больше со времени своей болезни – она выпала из хода его мыслей, – однако после известия о её пропаже она вновь приковала к себе его внимание и вызвала тревогу. Он с нетерпением следил за её поисками. А когда до него дошли слухи, что она сбежала с неизвестным мужчиной, он сильно разозлился. В тот день гнев его был настолько яростным, что никто не смел приблизиться к нему. На закате он вернулся домой с расстроенными нервами и сильной мигренью, не дававшей ему заснуть до самого рассвета. Он был вне себя от злости на беглянку, снедаемый жгучей ненавистью и злобой. Ему захотелось однажды увидеть её повешенной на виселице с вывалившимся языком и выпученными глазами.

Когда же ему стало известно о возвращении Аббаса Ал-Хулва из Телль Аль-Кабира, он успокоился по какой-то неясной причине. Он не стал сопротивляться желанию пригласить к себе молодого человека. Когда тот пришёл, он усадил его близ себя, любезно беседуя и спрашивая о его жизни, избегая упоминаний о Хамиде. Юноше понравилась его любезность и он поблагодарил его. Он начал пространный разговор, доверяя ему, меж тем как господин Алван пристально глядел на него своими тусклыми глазами…. В первые дни, последовавшие за её побегом, произошло кое-что – возможно, сам по себе это был пустяк, который, однако, войдёт в историю переулка Мидак. Однажды на рассвете господин Салим Алван направлялся в сторону конторы и встретил Шейха Дервиша, который шёл по каким-то своим делам. В прежние времена господин Алван был очень расположен к Шейху Дервишу и часто подтверждал это симпатией, добрым отношением к нему и подарками. Но во время болезни он стал игнорировать его, словно и не замечал существование старика. Когда же они повстречались на пороге конторы, Шейх Дервиш словно обращаясь сам к себе, воскликнул:

– Хамида исчезла!

Господин Алван был ошеломлён, посчитав, что тот обращается со словами к нему, и не сдержавшись, закричал на него:

– Какое мне-то до этого дело?

Однако Шейх Дервиш продолжал говорить сам с собой:

– Она не просто исчезла, а сбежала, и не просто сбежала, а сбежала с мужчиной, по-английски это называется elopement, а произносится как: э-л-о-п…

Прежде чем старик успел произнести это слово, как господин Алван обрушился на него с криком:

– Для меня сегодняшний день будет неудачным, раз я натолкнулся утром на твоё лицо, сумасшедший идиот. Убирайся с глаз моих долой, да будет на тебе проклятие Аллаха!…

Шейх замер на месте, словно пригвождённый к земле, а в глазах его появился взгляд охваченного паникой ребёнка, когда перед ним кто-то угрожающе машет палкой, а затем завопил, весь в слезах. Алван прошёл мимо него, оставив его громко плакать. Шейх Дервиш расплакался ещё больше, и теперь голос его был более похож на крик. На его причитания сбежались учитель Кирша, дядюшка Камил и старик-парикмахер, которые принялись расспрашивать его и отвели в кафе. Там его усадили на кресло и стали утешать и успокаивать как могли. Кирша попросил подать ему стакан воды, а дядюшка Камил похлопал его по плечу и сочувственно произнёс:

– Помяните единого Бога, Шейх Дервиш. О Аллах, сохрани нас от зла… Плач Шейха – дурное предзнаменование… О Аллах, будь милосерден к нам.

Однако Шейх ещё сильнее заплакал и завопил. Дыхание его участилось, а руки и ноги затряслись, губы плотно, судорожно сжались. Он с силой потянул галстук на шее и ударил по земле своими шлёпанцами-сабо. Окна домов раскрылись, и из них высунулись раздражённые или любопытные головы. В кафе явилась Хуснийя-пекарша. Рыдания Шейха донеслись до ушей господина Салима Алвана, сидевшего в своей конторе, который разозлился, услышав их. С яростью слушая завывания старика, он спрашивал себя, когда же они прекратятся… Однако он напрасно пытался переключить своё внимание на что-то другое. Ему казалось, что он преследует и притесняет его, даже весь мир плачет и завывает. Тогда он усмирил свой гнев и успокоился, но плач Шейха потряс струны его сердца, отдававшиеся эхом со страхом и болью. О, если бы он только мог обуздать свой гнев и не кричал на святого угодника-шейха!… О, если бы он вообще не попадался на его пути!… Он не навредил бы ему, если бы тот просто не заметил его и прошёл бы мимо! Он застонал в раскаянии и сказал себе: «Человеку в таком болезненном состоянии, как у меня, лучше всего положиться на Аллаха, а не гневать одного из его святых угодников». Усмирив свою гордыню, он поднялся и покинул контору, направляясь в кафе Кирши. Подойдя к плачущему Шейху Дервишу, не обращая внимания на устремлённые на него полные изумления взгляды, он мягко положил руку ему на плечо и тоном сожаления и раскаяния сказал:

– Шейх Дервиш…. простите меня.

30

Аббас сидел в квартире дядюшки Камила, где скрывался от глаз людей, когда в дверь с силой постучали. Он встал и пошёл открывать. На пороге стоял Хусейн Кирша, одетый в рубашку и брюки. Его маленькие глаза как всегда блестели. Он первым бросился к Аббасу:

– Как же так, ты не встретился со мной? Пошёл уже второй день, как ты в Мидаке!.. Как твои дела?

Аббас Ал-Хулв протянул ему руку и смущённо улыбнулся:

– Как ты сам, Хусейн?… Прости, но я устал. Я не забыл тебя и не пренебрегаю твоей компанией. Давай лучше пойдём вместе пройдёмся.

Они вышли вместе. Аббас провёл бессонную ночь, а утром размышлял. У него разболелась голова и отяжелели веки. От вчерашнего приступа бешеного гнева почти не осталось следов – он утих, как и пылкое возбуждение, а мысли о кровавой мести исчезли. Вместо этого на него опустилась глубокая печаль и мрачное отчаяние. Иными словами, душа его избавилась от того бремени переживаний, выдержать который была не в состоянии, полностью отдавшись на волю скорби и отчаяния. Хусейн спросил его:

– А ты не знал, что я уехал сразу после тебя?

– Правда?

– И женился, и жил на широкую ногу…

Придавая своему голосу больше интереса, чем он испытывал на самом деле, Ал-Хулв произнёс:

– Хвала Аллаху… Поздравляю…Замечательно… Замечательно…

Они дошли до Гурийи, и Хусейн топнул ногой и воскликнул:

– Наоборот, всё скверно и грязно!… Меня уволили, и я против своей воли вернулся в этот переулок. А ты как? Тебя они тоже уволили?

– Нет… Я просто получил небольшой отпуск.

Зависть закралась в сердце Хусейна. Он холодно засмеялся и сказал:

– Это я подталкивал тебя идти работать, а ты сопротивлялся. И вот ты наслаждаешься жизнью, пока я скитаюсь без работы.

Аббасу была лучше всех известна злобная вредная натура своего друга, и он смиренно сказал:

– В любом случае, всё заканчивается, и они просто заверяют нас в этом.

Хусейн от его слов немного успокоился и грустным тоном продолжил:

– Как же так, война так быстро закончилась?!… Кто бы мог в такое поверить?!

Ал-Хулв только лишь кивнул головой, не промолвив ни слова. Ему было всё равно – продолжается война или уже закончилась, будет ли он работать и дальше, или прекратит – всё это его абсолютно не интересовало. Ему было скучно разговаривать с другом, но беседу с ним он всё же находил более приятной, чем одиночество и размышления, а с другой стороны, он просто терпел его, ибо уже привык защищаться от его злости. Хусейн же продолжил:

– Как она могла так быстро закончиться?!… На Гитлера была надежда, что он затянет её до бесконечности, но на наше несчастье, ей пришёл конец.

– Ты прав…

Хусейн яростно закричал:

– Какие же мы несчастные: страна бедствует, и её народ тоже… Разве не прискорбно, что мы вкушаем счастье лишь тогда, когда весь мир перемалывается в жерновах кровавой войны? Один только шайтан проявляет к нам сочувствие на этом свете!

Он ненадолго замолчал, пока они пробирались сквозь толпу народа на Новой дороге, а меж тем завеса сумерек уже подступала всё ближе. Вздохнув с сожалением, он сказал:

– Как же я хотел быть солдатом на войне! Представь себе – каково это жить жизнью бесстрашного солдата, бросающегося в пучину битвы и переходящего от одной победы к другой, сидящего в самолёте и в танке, нападающего и убивающего, берущего в плен бегущих женщин, щедро тратящего деньги, напивающегося и буянящего выше всяких границ. Вот она – жизнь. Ты не хочешь разве быть солдатом?

На самом деле у него тряслись поджилки всякий раз, как он слышал звук сирены, и он был одним из тех, кто постоянно укрывался в убежище. Откуда у него было возникнуть желанию стать солдатом на войне? Хотя он искренне желал родиться солдатом – неотёсанным, жаждущим крови, так что он без труда сможет отомстить тем, кто причинил ему страдания и рассеял в прах его мечту о счастье и безбедной жизни! Он вялым тоном сказал:

– А кто же этого не хочет?

И он пригляделся повнимательнее к улице. В голову его нахлынули воспоминания. Когда же, о боже, он сможет стереть эти воспоминания из своей груди? На этой земле всё ещё остались следы её милых ножек, а воздух по-прежнему хранит аромат дыхания его любимой. Он словно видел воочию её стройный силуэт, как она горделиво шагает. Как же ему всё это забыть?! Он нахмурился, раздражённый тоской по той, что недостойна его. Он закрыл рот, и лицо его стало мрачным и жёстким, и к нему вернулась словно порыв жгучего ветра вчерашняя вспышка гнева. Её следует выкинуть, вычеркнуть как предательницу, иначе сердце его сгорит от грусти, даже не от гнева – на ту, которая блаженно покоится в объятиях соперника. Да пропади пропадом это вероломное сердце, строящее козни против его тела и души! Оно любит тех, кто не любит ни душу его, ни тело, и стремится к тем, кто безразличен к ним. Оно несёт своему хозяину унижение и позор. Тут его вывел из задумчивости громкий голос Хусейна Кирши, что толкнул его локтем и воскликнул:

– Еврейский квартал!

Он остановил Аббаса рукой и спросил:

– Ты разве не знаешь бар Виты?… Не пристрастился ли ты к вину в Телль Аль-Кабире?

Аббас лаконично ответил:

– Нет…

– Как же ты мог жить среди англичан и не пить вина?.. Какой же ты жалкий ягнёночек… Вино – освежающий напиток, он полезен для мозга. Давай же, вперёд…

Он взял его под мышку и направился с ним в еврейский квартал – бар Виты находился недалеко от входа в него с левой стороны, более похожий на магазин: средних размеров, квадратной формы, справа там был стол с мраморной поверхностью, за которой стоял сам господин Вита. За его спиной на стене тянулась длинная полка, на которой в шеренгу выстроились бутылки. В конце её стояла огромная бочка. На столе стояли миски с семенами люпина и рюмки. Вокруг него толпились пьющие клиенты из числа простонародья, извозчики, рабочие и прочие – босые и полуголые, сродни нищим, если таковые пьют. Остальная часть бара была просторной с несколькими деревянными скамейками. На них сидели рыночные торговцы и те, кто в силу возраста или сильного опьянения не могли стоять. Хусейн увидел пустой стол в задней части бара и повёл к нему своего друга. Они сели вдвоём. Аббас обвёл глазами шумное гулкое место в тревожном молчании, пока не наткнулся на низкого и очень толстого мальчишку лет четырнадцати. Лицо его и джильбаб были запачканы грязью, ноги – босые. Он стоял посреди других пьющих и пил из доверху наполненной рюмки, голова его пьяно покачивалась в стороны. Глаза Аббаса широко распахнулись от изумления. Он обратил на него внимание Хусейна. Однако тот равнодушно скривил рот и насмешливо заметил:

– Это Аукаль, продавец газет. Днём он продаёт газеты, а ночью напивается. Он ещё мальчишка, но таких как он, даже среди мужчин не много. Видел ты таких, новичок?

Он слегка наклонил к нему голову и сказал:

– Бокал вина за полтора пиастра – удовольствие для безработных вроде меня. Ещё месяц назад я пил виски в баре Уинша, однако мир изменился. Удача повернулась задом. Как ведь кости легли!

Он попросил две рюмки. Хозяин принёс их и поставил на стол вместе с тарелкой с люпином. Аббас с волнением поглядел на свою рюмку и опасаясь языка своего друга, который предложит ему пройти новое испытание, сказал:

– Говорят, это вредно!

Хусейн сжал свою рюмку и насмешливо сказал:

– Ты что, боишься за себя?!.. Пусть оно убьёт тебя… В несчастье, друг мой, у тебя нет ни преимуществ, ни недостатков. Твоё здоровье.

С этими словами он чокнулся своей рюмкой о рюмку Аббаса, а затем равнодушно вылил её в себя. Аббас же поднял свою рюмку и отхлебнул из неё, а потом в отвращении отодвинул от себя. Он ощутил, что язычок пламени завис в глотке. Он скривил лицо, словно резиновую игрушку, которую сжали пальчики ребёнка, и с неприязнью сказал:

– Ужасно. Горько. Обжигает.

Хусейн язвительно засмеялся, чувствуя самодовольство и высокомерие:

– Смелее, детка. Жизнь – горькая штука, даже горче, чем этот алкоголь, и имеет крайне нездоровые последствия…

Он поднял рюмку и поднёс её к губам Аббаса, сказав:

– Пей, чтобы не пролить себе на рубашку.

Аббас выпил её содержимое глотками до самого осадка на дне, и с отвращением выдохнул. Затем он почувствовал жар в животе, который распространялся внутри него всё дальше с удивительной скоростью. Он следил одновременно с интересом и с отвращением за этим процессом. Алкоголь прорывался в его кровь и тёк по венам, пока не достиг головы. Бремя этого мира немного уменьшилась для него. Хусейн саркастически заметил:

– Довольствуйся сегодня двумя рюмками, и не добавляй…

Он попросил себе налить ещё одну рюмку и сказал:

– Сейчас я живу вместе с отцом, со мной – жена и её брат. Однако он нашёл себе работу в арсенале, и сегодня-завтра оставит нас. Отец предложил мне руководить своим кафе за три фунта в месяц!…То есть, другими словами, я должен трудиться от рассвета до полуночи всего за три фунта!.. Да что вообще вообразил этот безумный наркоман-любитель опиума?! Ты видишь, что мир относится ко мне враждебно, провоцирует у меня гнев и отвращение. У меня на это только один ответ: или ты будешь доволен этой жизнью, или гори весь мир и все люди синем пламенем…

Аббас начал ощущать странный приятный покой по отношению к тому волнению и мрачным мыслям, которые ему пришлось испытать за тот день. Он спросил:

– Ты не накопил денег?

Хусейн ответил резким, злобным тоном:

– Ни одного гроша! Я жил в чистой квартире в Уайлийе, где было электричество и вода. У меня был мальчик-слуга, который с большим почтением говорил мне: «господин». Я посещал кино и народный театр, много зарабатывал и много терял. Но это же наша жизнь. Наши годы уходят, так для чего откладывать деньги? Хотя деньги должны нас сопровождать до конца жизни. Иначе горе Египту… У меня есть сейчас совсем немного фунтов, не считая драгоценностей жены…

Он свистнул, заказывая третью рюмку, затем с опаской заметил:

– А ещё страшнее то, что на прошлой неделе мою жену рвало…

Аббас притворился, что заинтересован его словами:

– Надеюсь, с ней ничего плохого.

– Ничего плохого, но и не хорошо. Это признаки беременности, как говорит моя мать. Словно плод в её чреве стошнило в отвращении от жизни, что его ожидает, и он заразил своими чувствами и мать.

Аббасу было больше невмоготу следить за его рассказом: он был слишком быстрым и легкомысленным. Это было ему уже неинтересно; его охватило внезапное уныние после целого часа, когда он наслаждался покоем. Его друг заметил эту рассеянность и задумчивость, и он с обидой спросил:

– Что это с тобой?… Ты совсем не слушаешь меня…

– Закажи мне ещё одну рюмку…

Хусейн обрадовался его пожеланию, и подозрительно глянув на него, сказал:

– Ты чем-то расстроен, и я знаю причину…

Сердце юноши учащённо забилось, и он быстро ответил:

– Ничего, абсолютно ничего. Говори, а я послушаю тебя…

Однако тот не обратил внимания на его замечание, и с долей презрения продолжил:

– Хамида…

Сердце его друга застучало ещё сильнее, словно он проглотил третью рюмку. Кровь его забурлила, на него нахлынуло возбуждение, ярость и печаль. Дрожащим голосом он сказал:

– Да, Хамида. Она убежала. Её увёл какой-то мужчина. Это беда, погибель!

– Не грусти ты так и не будь дураком. Разве у тех, чьи женщины не сбегают, жизнь хороша?!

Переживания Аббаса достигли предела, и он почти бессознательно произнёс:

– А что она делает сейчас, интересно?

Хусейн саркастически засмеялся и ответил:

– То же, что делает любая женщина, которая сбежала с мужчиной…

– Ты издеваешься над моей болью…

– Твоя боль нелепа. Ну-ка, скажи мне, когда ты узнал о её побеге?… Вчера вечером!… Сейчас тебе следовало бы забыть про неё…

И в этот миг Аукал, пьяный мальчишка-продавец газет, совершил кое-то, что привлекло внимание сидящих рядом. Покончив с напитком, и уже будучи под хмельком, он пошёл, покачиваясь, к порогу бара, посмотрел вокруг блуждающим взглядом, и горделиво склонив голову назад, заплетающимся языком заорал:

– Я Аукаль, самый ловкий среди всех ловкачей, я господин над всеми людьми. Я пьян и доволен, и иду к своей любимой. Есть ли у кого-нибудь из вас возражения?… «Ахрам», «Мисри», «Аль-Баакука», какую газету изволите?…

И мальчишка исчез, подняв целую бурю смеха вослед. Но Хусейн Кирша гневно хмурился, в глазах его блестели искры. Он плюнул на то место, где только что стоял паренёк, выругался и изрёк проклятие в его адрес – то был у него наименьший порыв гнева, и то в виде шутки, которого вполне бы хватило, чтобы разжечь его ярость и разбудить скрытый дух агрессии. Если бы Аукаль находился сейчас в пределах досягаемости, он бы поколотил его, пнул или схватил его за шиворот. Он повернулся к Аббасу – тот пил свою вторую рюмку – и резко сказал, словно забыв о том, о чём они беседовали:

– Это жизнь, а не деревянная игрушка. Мы должны жить… Разве не понимаешь?

Аббас не обратил на него внимания. Он разговаривал сам с собой: «Хамида больше никогда не вернётся. Она исчезла навсегда из моей жизни. Какую пользу принесёт её возвращение?… Я плюну ей в лицо, если когда-нибудь встречу её. Это хуже, чем убийство. А что касается того эфенди, то ему несдобровать – я сломаю ему шею…»

Хусейн же продолжал говорить о своём:

– Я сбежал из Мидака, но сам шайтан вернул меня туда. Мне придётся его поджечь – это единственный путь избавиться от него…

Аббас с сожалением сказал:

– Наш переулок милый. Я никогда ничего больше не хотел, чем жить в нём мирной, спокойной жизнью…

– Ты баран! Тебя следует принести в жертву на праздник Ид Аль-Адха. Почему ты плачешь? Ты же работаешь, и в кармане у тебя водятся деньги. Своей экономией ты очень много накопил, так на что ты жалуешься?

– Ты жалуешься побольше моего, но ты за всю жизнь свою ни разу не сказал «Хвала Аллаху!»…

Его друг поглядел на него жёстким пристальным взглядом, который привёл его в чувства. Аббас продолжил, но уже мягче:

– Ну, ты не виноват. У тебя своя религия, у меня – своя…

Хусейн захохотал так громко, что весь бар, казалось, сотрясся от этого хохота. Алкоголь начал свою игру в его голове:

– Я бы лучше стал виноторговцем, чем занять место за стойкой в кафе отца. Тут прибыли полно, и ещё помимо того, бармену дают бесплатную выпивку: пей, сколько хочешь…

Аббас вяло улыбнулся. Он стал очень осторожным в разговоре со своим другом, готовым вот-вот взорваться, словно динамит. Алкоголь успокоил его нервы, но вместо того, чтобы забыть свою грусть-тоску, он ещё больше сосредоточил на ней думы. Тут Хусейн снова закричал:

– Отличная идея! Я приму английское подданство. В Англии все равны, там нет разницы между пашой и мусорщиком. Сын владельца кафе там может стать министром…

Хмель распространился в крови Ал-Хулва, и он в порыве энтузиазма внезапно воскликнул: