Текст книги "Переулок Мидак (ЛП)"

Автор книги: Нагиб Махфуз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Аббас Аль-Хулв из страха не стал преследовать её на глазах у всех, отступив с сердцем, переполненным разочарованием и грустью, но далеко не отчаянием. Медленно шагая и не обращая внимания ни на что вокруг себя, он сказал сам себе, что она хотя бы обменялась с ним несколькими словами, что заняло немало времени. Если бы она была намерена оттолкнуть его, отвергнуть, то ничего бы не помешало ей сделать это без всяких трюков. Значит, она не питает ненависти к нему. Возможно, она просто кокетничает, как и все девушки. А может быть, виной тому было её смущение, пресёкшее для него возможность завести с ней дружбу и обратившее её в бегство. Ему было также далеко от отчаяния сейчас, как Земле до Луны, более того, в нём заиграла надежда и готовность броситься в следующую атаку. Он был опьянён магическим вином, равного которому покамест ему пробовать не доводилось. Аббас был искренне влюблён и испытывал пылкие чувства к этой девушке, но перед её прекрасным всепроникающим взглядом чувствовал тотальную робость, а также безграничное удовольствие и неистребимую любовь. Он был подобен голубю, созданному в небесах, где он парит, но в конце концов садится, весь дрожа, повинуясь свистку своего хозяина. Она была его заветной мечтой среди всех женщин. Да, его усилия не были безуспешны, но почки мечтаний распустились под натиском расцветающих надежд. Он парил от радости и экстаза от своей любви и молодости.

Свернув в Санадикийю, он натолкнулся на шейха Дервиша, шагавшего со стороны мечети Хусейна. Они встретились у начала переулка Мидак. Юноша приблизился к шейху, желая приветственно пожать ему руку, однако старик предостерегающе указал на него пальцем, вытащил на него свои подслеповатые глаза в очках с золотой оправой и сказал:

– Не ходи без фески!.. Остерегайся ходить с непокрытой головой в такую погоду, да в таком мире. Мозг юноши превращается в пар и витает в воздухе. Подобная ситуация известна – это трагедия, что по-английски называется tragedy, а произносится как t-r-a-g-e-d-y.

6

Учитель Кирша был занят одним важным делом. Вообще-то редко когда проходил у него год без занятия подобным важным делом, несмотря на то, что оно причиняло ему беспокойство и отравляло жизнь. Он был безвольным человеком: гашиш не оставил от неё ничего и не принёс никакой пользы. Однако в отличие от большинства его коллег – владельцев кафе – он был беден, но не потому, что его кафе не приносило прибыли, а потому, что он растрачивал всё, что зарабатывал, направо и налево. Деньги транжирились без счёта, утекая, в основном, вслед за пагубным предметом его пристрастия.

Когда солнце склонилось к закату, он вышел из кафе, не поставив в известность Санкара о своих планах, одетый в чёрный плащ и опираясь на трость из слоновой кости. Шёл он медленными, тяжёлыми шагами. Его тёмные глаза были почти скрыты плотными веками, но дорогу он видел хорошо, да и сердце его сильно колотилось. Да, сердце колотилось, несмотря на то, что хозяину его было уже под пятьдесят. Удивительно, но учитель Кирша вёл совершенно ненормальную жизнь, замарав её в грязи за все эти годы настолько, что ему даже стало казаться, что она вполне естественна. Он торговал наркотиками, привыкнув делать это под покровом темноты. Поскольку он был изгнанником в нормальной жизни и жертвой ненормальной, то своему порочному увлечению отдавался безгранично, ничуть не сожалея о нём, и раскаяния с его стороны было ожидать бесполезно. Более того, он даже несправедливо упрекал правительство в том, что оно преследует подобных ему граждан, и проклинал людей, которые подвергали его страсть унижению и презрению, говоря о правительстве так: «Оно разрешило вино, которое запретил сам Аллах, и запретило гашиш, которое Он разрешил!… Оно заботится о винных лавках, распространяющих яд, но прижимает курильни опиума, который является лучшим лекарством для души и разума». Иногда он с сожалением качал головой и бормотал: «Это отдых для ума и украшение жизни, а сверх того ещё и хороший афродизиак!»

Что же до другого его увлечения, то о нём он с привычным бесстыдством говорил так: «У вас своя религия, а у меня – своя!» Однако его «дружбе» с этими пороками ничуть не мешало то, что сердце его бешено стучало при появлении в его жизни любого нового объекта страсти.

Он медленно брёл по Гурийе, отдавшись потоку мыслей и задаваясь вопросом в то время, как сердце наполнялось надеждой: «Что же ждёт меня этим вечером, интересно?» Несмотря на то, что он всецело был погружён в свои мысли, он обращал всё же смутное внимание на лавки по обеим сторонам дороги, и время от времени отвечал на приветствия их владельцев, с которыми водил знакомство. Он питал сомнения об искренности подобных приветствий, и не знал, скрывается ли за ними одно только пожелание ему мира, или злословие и хула за глаза. Другие люди и сами не живут спокойно, и другим не дают, алчно выискивая недостатки и разнося слухи о них своими ненасытными языками. Они давно уже говорили о нём, и какую пользу принесли им эти дурные слухи?… Никакой!.. Его словно увлекал вызов с их стороны: он во всеуслышание продолжал заниматься тем, что приносило ему удовольствие. Он продолжал идти своим путём, пока не приблизился к последней лавке слева близ Аль-Азхара. Тут сердце его ещё сильнее застучало, и он позабыл о людских приветствиях, вызывавших у него подозрения, и в его потухших глазах загорелся скрытый злобный огонёк. Он совсем уже подошёл к лавке, и пересекая порог, раскрыл рот и выпятил губы.

Это была небольшая лавка, посреди которой за маленьким бюро сидел старик, а на одну из нагромождённых друг на друга полок с товарами опирался возмужалый парень-продавец. Как только он увидел вошедшего человека, сразу же выпрямился и расторопно улыбнулся клиенту. Тут учитель Кирша впервые поднял свои тяжёлые веки и уставился на юношу, мягко поприветствовав его. Тот вежливо ответил на его приветствие, с первого взгляда поняв, что этого человека он видит уже третий раз за три последних дня, и задался вопросом: «Почему он не купил то, что хочет, в первый раз?!»

Учитель сказал:

– Покажите мне, какие у вас есть носки…

Юноша принёс разнообразные носки и положил их на прилавок магазина. Кирша принялся рассматривать товар, украдкой поглядывая на лицо юноши, который не прятался от него. Кирша скрыл улыбку, нарисовавшуюся на губах. Он умышленно долго разглядывал и изучал товар, затем тихим голосом обратился к юноше:

– Извини, сынок, но у меня слабое зрение, не мог бы ты выбрать мне подходящий цвет в соответствии с твоим прекрасным вкусом?

Он ненадолго замолк, пристально вглядываясь в лицо молодого продавца, после чего на его обвислых губах появилась улыбка:

– Таким же прекрасным, как твоё лицо…

Юноша показал ему ещё одну пару, сделав вид, что не заметил комплимент, и мужчина продолжил:

– Заверни мне шесть пар…

Он помедлил, пока юноша заворачивал носки, затем сказал:

– Лучше заверни мне двенадцать пар… У меня нет недостатка в деньгах, хвала Аллаху!!

Юноша молча завернул ему то, что он просил, и вручая ему свёрток, пробормотал:

– Удачная покупка…

Учитель Кирша улыбнулся, точнее, его рот механически раскрылся в улыбке, сопровождаемой лёгким подёргиванием век, и заговорщицким тоном сказал:

– Благодарю тебя, сынок, – затем уже тихо. – Хвала Аллаху!

Уплатив за покупку, он покинул лавку в том же возбуждённом состоянии, в каком пришёл сюда, и направился в сторону улицы Аль-Азхар, затем быстро перешёл на другую её сторону и остановился, прислонившись к тенистому дереву напротив какого-то магазина. Он стоял, опираясь на свою трость одной рукой и сжав свёрток с покупками другой, при этом не сводя глаз с той лавки вдали. Когда он входил в лавку, юноша находился на своём месте, и сейчас он по-прежнему был там, сложив руки на груди, и Кирша принялся глядеть на него, смутно различая издали черты лица. Однако память и воображение пришли к нему на помощь, сделав то, чего не могло сделать слабое зрение. Он сказал себе: «Без сомнения, он понял, что я имел в виду!» Тут он вспомнил, каким мягким, учтивым и обходительным был этот юноша, и в ушах у него снова раздался голос, что пробормотал: «Удачная покупка!» В груди всё возликовало, и он испустил глубокий вздох облегчения. Он оставался на том же месте некоторое время, испытывая беспокойство и напряжённость, пока не увидел, как двери лавки закрылись, и оттуда вышел старик-владелец, направившись в сторону квартала ювелиров, а также юноша, что зашагал на улицу Аль-Азхар. Потихоньку Кирша отошёл от дерева и пошёл тем же путём, что и юноша. Тот увидел его, только когда Кирша проделал две трети пути, однако не обратил на него особого внимания, почти пройдя мимо, однако Кирша приблизился к нему и ласково сказал:

– Добрый вечер, сынок.

Юноша поглядел на него; при этом в глазах его мелькнула лёгкая улыбка, и пробормотал:

– Добрый вечер, господин.

Желая вовлечь его в разговор, Кирша спросил:

– Ты запер лавку?

Юноша заметил, что этот человек затягивает с ним беседу, словно призывая его не торопиться, однако продолжал идти тем же темпом, и ответил:

– Да, запер, господин.

Кирше пришлось приспособиться и идти нога в ногу с юношей. Так они и шли по тротуару, и учитель Кирша не сводил глаз с юноши. Он сказал:

– Работа у тебя такая долгая, Аллах тебе в помощь.

Но юноша лишь вздохнул и ответил:

– А что поделаешь?… Если хочешь есть, придётся полюбить и утомительный труд…!

Учитель Кирша обрадовался, что молодой человек согласился вести с ним разговор, и почувствовал, что его обходительность – добрый знак. Он сказал:

– Да наградит тебя Аллах заработком за труды твои, сынок…

– Благодарю вас, господин.

Мужчина воодушевлённо произнёс:

– Вся жизнь и правда это утомительный труд, однако очень редко когда случается, чтобы труд получал достойное вознаграждение! До чего же полно в этом мире угнетённых работяг!

Эти слова затронули чувствительную струну в душе юноши, и он с досадой сказал:

– Вы правы, господин, до чего же много угнетённых работяг, то есть, одним словом, до чего же полно эксплуататоров! Но по милости Аллаха в этом мире есть и добросердечные люди. Затем юноша спросил – И где же эти добросердечные люди?

Кирша уже был готов ответить ему: «Вот здесь один из них», однако удержался и тоном упрёка заметил:

– Не будь пессимистом, сынок, всё хорошо в общине Мухаммада.

Затем он сменил тон и спросил:

– Почему ты спешишь?.. У тебя есть срочное дело?!

– Я должен зайти домой переодеться.

Кирша с интересом спросил:

– А затем?

– Отправлюсь в кафе.

– В какое кафе?

– Кафе «Рамадан».

Тут учитель Кирша улыбнулся так широко, что в темноте блеснули его золотые зубы, и тоном искусителя он спросил:

– А почему бы тебе не почтить своим присутствием и наше кафе?

– Какое кафе, господин?

Голос Кирши дрогнул, и он произнёс:

– Кафе Кирши в Мидаке, а я – твой покорный слуга, учитель Кирша!

Юноша с признательностью сказал:

– Очень почтён, учитель, это знаменитое кафе!

Учитель обрадовался и упрашивающим тоном спросил:

– Придёшь?

– Иншаллах…

Тут словно терпение учителя лопнуло, и он выпалил:

– Всё происходит по воле Аллаха, однако ты действительно намерен прийти или говоришь так, чтобы ускользнуть от меня?

Юноша слегка рассмеялся и сказал:

– Да нет же, я действительно намерен прийти.

– Тогда сегодня вечером?

Когда в ответ не последовало ни слова, сам Кирша утвердительно сказал, чувствуя, как сердце его вот-вот выпрыгнет от радости:

– Обязательно…

Юноша пробормотал:

– С Божьего позволения..!

Кирша во весь голос вздохнул и затем спросил:

– Где ты живёшь?

– В переулке Викала.

– Мы почти соседи… Женат?

– Нет… Я живу с родными…

Кирша мягко сказал:

– Как вижу, ты сын хороших людей. Как говорится, в хорошем горшке и вода хороша. И тебе следует хорошенько позаботиться о своём будущем, если ты не хочешь всю свою жизнь оставаться простым продавцом в магазине.

На красивом лице появились следы интереса, а с ним и честолюбия. Он заинтригованно спросил:

– А разве такой, как я, может желать чего-либо ещё?!

Кирша небрежно ответил:

– Разве у нас уже закончились идеи?!.. Разве не были все великие люди когда-то незначительными?

– Да, это так. Но все ли незначительные люди неизбежно становятся великими?

Заканчивая фразу юноши, Кирша прибавил:

– Если только им подворачивалась удача!.. Запомни этот день, когда мы познакомились, как самую большую удачу. Так я жду тебя сегодня вечером!

Юноша немного поколебался, затем с улыбкой ответил:

– Только подлый человек отвергает такую щедрость!

Они пожали друг другу руки у ворот Мутавалли, и учитель Кирша пошёл домой, наощупь пробираясь в темноте: после замешательства он наконец пришёл в себя, в груди его теплом разливалась радость. Он выходил из мира забвения, в который был погружён, только когда его накрывало мощной волной этой отвратительной похоти. Он прошёл мимо запертой лавки, бросив на неё долгий взгляд, переполненный страсти, а потом вернулся в переулок Мидак, чьи магазины были уже на замке. Он мог бы очутиться в кромешной тьме, если бы его собственное кафе не испускало свет.

В отличие от холодного воздуха улицы, в кафе было тепло за счёт жара и дыма кальянов и дыхания ночных посетителей, а также раскалённого очага. Присутствующие сидели в креслах, болтали, потягивали чай и кофе. Радио вещало, исторгая из своего нутра всё, что в нём имелось, но вместо внимания получало лишь равнодушие и отстранённость, словно проповедник, что выступает перед глухими. Санкар вертелся, словно пчела, не отдыхая и не переставая кричать.

Во время появления Кирши дядюшка Камил попросил своих друзей убедить Аббаса Аль-Хулва отдать ему хранимый им для него саван, но те отказались, отвергнув его просьбу. Доктор Буши сказал ему:

– Не волнуйтесь больше чем нужно из-за одеяния для мира иного, ведь человек так много времени ходит голышом в этой жизни, ну а что касается могилы, то не переступить ему порога её без одежды, каким бы бедным он ни был.

Наивный дядюшка Камил снова повторил свою просьбу, однако как и в прошлый раз натолкнулся на отказ и насмешку, пока наконец в отчаянии не оставил эту затею. После того Аль-Хулв принялся рассказывать товарищам о своём решении работать на британскую армию, выслушав их мнения и советы: все они как один одобрили его план и пожелали ему успеха и богатства. Ридван Аль-Хусейни всецело погрузился в один из своих долгих рассказов, полных наставлений и указаний. Он склонился к своему собеседнику и заявил:

– … Никогда не говорите, что вам скучно! Скука – это неверие. Скука – болезнь, что разрушает веру в Бога, и единственное, что она означает – это разочарование в жизни!… Но жизнь – это благо, дарованное Аллахом, велик Он и могущественен! Так как же жизнь может наскучить верующему или разочаровать его? Вы скажите – мне наскучило то-то и то-то, а спрошу вас – откуда это взялась: то-то и то-то?… Не создано ли это Аллахом, обладателем величия?.. Исправляющим всё неправильное Своей добротой? Никогда не идите против того, что создано Творцом. У любого обстоятельства в жизни есть своя красота и свой особый вкус, но горечь человеческой души, влекущей ко злу, лишь портит этот аппетитный вкус. Поверьте мне, в боли тоже есть блаженство, в отчаянии – удовольствие, а в смерти – величие, всё прекрасно, всё имеет свой изысканный вкус!… Как же нам скучать, если небо такое синее, земля – зелёная, а цветы – благоухающие?!.. Когда у сердца есть такая удивительная сила любви, а у души – эта бесконечная энергия веры! Как мы можем испытывать досаду и скуку, когда в этом мире есть те, кого мы любим, те, кем мы восхищаемся, те, кто нас любит, кто восхищается нами? Просите защиты у Господа от шайтана, побиваемого камнями, и не говорите, что вам скучно…

Он отхлебнул глоток из бокала чая с корицей, и продолжил, словно выражая угрызения собственной совести:

– Что же касается несчастий, то давайте выдержим их стойко, с помощью любви, которая поможет нам преодолеть их. Любовь – самое целительное из всех лекарств. Среди несчастий таится счастье, подобно тому, как алмазные крупинки – в недрах горных рудников. Давайте же настроим себя на мудрость любви.

Его белое румяное лицо хранило свет и радость, а золотисто-рыжеватая борода обрамляла его, словно нимб вокруг луны. По сравнению с его основательным спокойствием всё вокруг него напоминало хаос и тревогу. Свет его глаз был ясным и чистым, говоря о вере, доброте, любви и пренебрежении к корысти. Говорили, что он утратил своё достоинство и честь в тот день, когда провалился на экзаменах в Аль-Азхаре, и потерял надежды на вечность этого мира, когда умерли его дети. Он нашёл спасение, компенсировав свои тяжкие утраты тем, что завоёвывал людские сердца с помощью любви и великодушия!… Но сколько было пострадавших, как и он сам, поступавших таким же образом, сколькие стали жертвой безумия, сколькие вылили чашу своего гнева на этот мир и на религию?!… Но что бы ни таилось в его душе, ни у кого не было сомнений в его искренности – он был истинным верующим, по-настоящему любящим людей и таким же великодушным. Удивительно, что такой человек, о доброте, любви и щедрости которого распространилась настоящая слава, был твёрдым и решительным дома, даже более того – грубым и жадным! Говорили, что он отчаялся в любом настоящем источнике власти в этой жизни, и потому навязывал свою власть единственному созданию, которое подчинялось его воле – своей жене! Он насыщал свою голодную страсть к господству и влиянию с помощью деланной решительности и внушаемому ей страху. Однако нам не следует сбрасывать со счетов традиции того времени и места, правила, установленные самой средой в отношении того, как следует обращаться с женщиной. Большинство людей его класса видели необходимость обращения с женщинами как с детьми ради достижения их собственного, женского счастья прежде всего. Да и самой его жене не было на что жаловаться, если бы не потеря детей, оставившая её сердцу навечно раны. Она считала себя счастливой женщиной и гордилось своим супругом и своей жизнью.

Учитель Кирша одновременно и присутствовал в кафе, и отсутствовал: сидение на месте не давало ему покоя ни на минуту, он испытывал горечь ожидания в обстановке унылого молчания. Всякий раз, как проходила минута, он поворачивал шею, вытягивая её в сторону начала переулка Мидак, затем снова терпеливо возвращался к своей стойке и замирал, говоря себе: «Он придёт, обязательно придёт, как приходили его товарищи и раньше». Ему вдруг почудилось лицо юноши, и он поглядел на стул, что стоял между ним и креслом шейха Дервиша, словно увидя его там. Глаза его воображали, что юноша доверяет ему. За прошедшие годы он бы не стал приглашать подобных молодых людей в своё кафе, из-за стыда стараясь это скрыть, но потом все дела его раскрылись со скандалом и стали известны всем. Он раскрыл своё лицо и уже открыто совершал грешное занятие. Между ним и его женой вспыхнула драма, породившая скандальные слухи, передаваемые людскими языками и жадно подхватываемые такими, как доктор Буши и Умм Хамида. Однако Кирша не обращал на это внимания. Едва потухло пламя одного скандала, как он подлил масла своим гадким поведением, придав огню ещё больше жара, словно находил удовольствие греховодничать публично и упорно продолжать это.

Так он и сидел, волнуясь, не находя покоя для своей запятнанной души, как будто сидел на жаровне с углями, и шея его болела из-за частых поворотов, пока наконец доктор Буши не заметил его тревоги и не сказал Аль-Хулву язвительно:

– Это признаки приближения того самого часа!

Тут вдруг шейх Дервиш нарушил своё молчание и запел, декламируя стихи:

О госпожа, любовь стоит миллионов. Я потратил на любовь, госпожа, сто миллионов гиней, и это незначительная сумма…

Наконец доктор Буши увидел, как Кирша с огромным вниманием уставился в начало переулка Мидак и уселся, меж тем губы его расплылись в улыбке. Доктор Буши выжидающе поглядел на вход в кафе, где тут же показалось лицо юноши: своими томными глазами он бросил нерешительный взгляд на ночных посетителей кафе.

7

Пекарня располагалась рядом с кафе Кирши, прижимаясь к дому госпожи Сании Афифи. Это было почти квадратное здание с неравномерными сторонами. Печь занимала левую её сторону, а полки – всю стену. Скамья, на которой спали хозяева – Хуснийя и её муж Джаада – стояла между печью и входом. Темнота царила бы в этом месте и ночью, и днём, если бы не свет, исходивший из окошка в печи. На стене, противоположной входу, виднелась деревянная узкая дверца, ведущая на развалины за домом, откуда веяло пылью и грязью. Она служила лишь единственным окном пекарни, что было в стене напротив входа, и выходила на двор старого дома. На этих развалинах, в нескольких локтях от дверцы, на длинной полке стояла зажжённая лампа, отбрасывающая слабый свет, освещающий запылённый пол, покрытый бесчисленными пятнами от разнообразных нечистот, словно это была мусорная яма. Длинная полка, на которой стояла лампа, тянулась во всю стену. На ней в ряд были расставлены большие и малые бутылки, различная утварь и многочисленные верёвки, словно то была полка аптеки, только если бы тут не было столь грязно. На полу прямо под дверцей валялось что-то, что нельзя было отделить от самого пола пекарни по цвету, запаху и накопившейся на нём грязи, разве только по наличию у него частей тела, плоти и крови, что, несмотря ни на что, позволяло назвать это человеком…

То был Зайта, арендовавший у Хуснийи-пекарши эти развалины. Достаточно было увидеть его всего один раз, чтобы не забыть уже никогда по причине его предельной простоты: тощее смугло-чёрное тело и такой же чёрный джильбаб. Чёрное на чёрном, если бы не две щёлочки, сверкавшие ужасающе ярким белым цветом – глаза. Но при всём этом Зайта был не негром, а всего-навсего настоящим смуглокожим египтянином. Грязь, свалявшаяся с вечным потом, покрывала его тело таким чёрным слоем, впрочем, как и его джильбаб, который изначально имел другой цвет, вовсе не чёрный. Но чернота была уделом всего в этой развалюхе. Он почти что умирал в переулке Мидак, в котором обитал; никто не навещал его, и он сам также никого не навещал, никому он был не нужен, да и ни в ком не нуждался, разве что помнил о нём доктор Буши, да отцы семейств, которые пугали его обликом своих детишек.

Занятие же его было известно всем, оно-то и дало ему прозвище «доктор», которое он не употреблял из уважения к доктору Буши: он занимался членовредительством и калечением, но не подлинным, а фальшивым, совершенно новой разновидности. Желающие заниматься ремеслом нищего шли к нему, и он своей удивительной техникой, инструменты для которой были собраны на полке, творил для каждого такое увечье, что подходило его телу больше всего. К нему приходили здоровые, а уходили слепые, хромые, горбатые, c выступающей вперёд грудной клеткой, с ампутированной рукой или ногой. Он научился этой премудрой технике благодаря испытаниям, которые пришлось пережить в жизни, и прежде всего, благодаря долгой работе в бродячем цирке, а также контактам с нищенскими кругами, начиная с юности, когда он ещё жил под опекой родителей, также нищих. Он подумывал о практиковании искусства «грима и макияжа», которым овладел в цирке, на нищих – поначалу в качестве хобби, но потом уже как о ремесле, когда жизнь его стала особо трудной.

Одна из сложностей его работы заключалась в том, что начинал он ночью или ближе к полуночи, если говорить точнее. Однако он привык к этому простому недостатку. А вот в течение дня он почти не покидал своих развалин, сидя скрестив ноги, принимая пищу или покуривая, развлекаясь тем, что шпионил за пекарем и его женой. Он получал удовольствие, подслушивая, о чём они говорили, а также подглядывая из окошка в двери, как пекарша осыпает своего мужа градом побоев с утра до вечера. Когда же наступала ночь, он видел, как их охватывала безмятежность, и пекарша с шуточками подходила к своему обезьяноподобному мужу и развлекалась с ним. Зайта питал отвращение к Джааде, презирал его и считал его лицо просто безобразным. Помимо этого он ещё и завидовал ему из-за того, что Господь одарил того «полнотелой женой», или, по его образному выражению, «бычьей женщиной». Часто он говорил, что в мире женщин она соответствовала дядюшке Камилу среди мужчин. Однако больше всего жители переулка Мидак сторонились его из-за шедшей от него вони: ни тело его, ни лицо не водили знакомства с водой. Он предпочитал одинокую изоляцию принятию душа. Люди питали к нему презрение от всего сердца, впрочем, как и он – к ним. Он чуть ли не плясал от радости, если до него доходили вести о новом покойнике в переулке: тогда он принимался словно проповедь читать этому самому покойнику: «Ну вот и твой черёд пришёл отведать на вкус той грязи, чей цвет и запах на моём теле так мучили тебя». Он проводил долгое время своего досуга, представляя различные способы пыток и мучений, которые он желал людям, находя в том ни с чем не сравнимое удовольствие, воображая, как наносит десятки ударов топором Джааде-пекарю – пока тот полностью не превратится в дырявую, разбитую на мелкие части груду!… Или воображал себе господина Салима Алвана, который растянулся на земле, и по нему едет паровой каток, а кровь его брызжет по Санадикийе… Господина Ридвана Аль-Хусейни в его фантазиях тащили за руки и за рыжую бороду и подвешивали к раскалённой печи, а затем вытаскивали оттуда уже в виде мешка углей. Учителя Киршу его воображение рисовало брошенным под колёса трамвая. Суставы его были раздроблены, а части тела собраны в грязную корзину, которую продавали владельцам собак в качестве корма для их питомцев… По крайней мере, подобных пыток и мучений, по его мнению, заслуживали люди. Если он садился за свою работу и принимался мастерить какое-либо увечье для клиента, то делал это умышленно сурово, и усердствовал, скрываясь за тайной ремесла, пока жертва не начинала охать и стонать. Тогда его страшные глаза сверкали безумным блеском. Но при всём этом нищие были самыми милыми его сердцу людьми, и часто он мечтал о том, чтобы именно нищие составляли большинство обитателей мира.

Так и сидел Зайта, погружённый в свои фантазии в ожидании времени начала работы, и когда наступала полночь или приблизительно этот час, он вставал и задувал светильник – тогда всё вокруг погружалось в тяжёлый мрак. Затем ощупью отыскивал путь к двери и совершенно бесшумно открывал её и выходил из пекарни на улицу. По дороге он встречал шейха Дервиша, что в это время как раз покидал кафе. Они часто вот так встречались в полночь, и при этом не обменивались ни единым словом. Вот почему шейха ждало изобильное вознаграждение в судебных инстанциях, которые Зайта в своих фантазиях учреждал против всего человечества. Членовредитель сворачивал далее к мечети Хусейна короткими неспешными шагами. По дороге он шёл поближе к стенам домов, несмотря на царившую на улице темноту: кое-где всё-ещё был свет, но любой шедший ему навстречу прохожий не видел его, пока не наталкивался на его сверкавшие во мраке глаза, блестевшие, словно металлическая бляшка на ремне полицейского. Он чувствовал оживление, гордость, радость в это время. Прокладывая себе путь, он натыкался разве что на нищих, которые признавали его полное господство над собой.

Вот и сейчас он пересёк площадь Хусейна и свернул в сторону зелёных ворот и дошёл до древней арки. Его страшные глаза принялись осматривать кучи нищих по сторонам, и облегчение заполнило его сердце; оно было сродни тому чувству, что испытывает господин от осознания своей силы, или торговец, завидя перед собой ходовой товар. Зайта подошёл к тому нищему, что сидел к нему ближе всего, скрестив ноги и опустив голову на плечи и при этом храпел могучим храпом. Зайта на миг остановился возле него, пристально вглядываясь, словно проверяя, спит ли он на самом деле или только притворяется, затем пнул его взъерошенную голову, и тот проснулся без всякого страха, словно его разбудили приятные на ощупь муравьи. Нищий с трудом поднял голову, почёсывая веки и спину ногтями, и взгляд его наконец застыл на силуэте, наблюдавшем за ним. Он таращился на него некоторое время, и несмотря на свою слепоту, тут же узнал его. Вздохнув так, что из груди его послышался голос, напоминавший порыв ветра, и положив руку в нагрудный карман, он вытащил оттуда мелкую монету и положил в ладонь Зайты. Зайта перешёл к следующему нищему, затем ещё к одному, и ещё, пока не обошёл по очереди всех попрошаек, располагавшихся по одну сторону арки, после чего направился в другую её сторону. Потом он пошёл в переулки и близлежащие аллеи, что окружали соборную мечеть, не пропустив ни одного нищего. При всём своём рвении в получении ежедневной выручки он не забывал и о долге – заботе об увечьях собственного производства. Иногда он спрашивал: «Ну как твоя слепота, такой-то?» или «Как твоя хромота, такой-то?», на что ему отвечали: «Слава Богу, слава Богу!»

Зайта обошёл мечеть с другой стороны и по пути купил хлеба, кунжутной халвы и табака, и вернулся в Мидак. Стояла гробовая тишина, прерываемая лишь время от времени смехом или кашлем, что доносились с крыши дома Ридвана Аль-Хусейни, где собралась компания учителя Кирши для потребления опиума… Зайта с превеликой осторожностью пересёк порог пекарни, чтобы не разбудить спящую пару, беззвучно открыл свою деревянную дверцу и так же тихо закрыл её… Его замусоренная каморка не была сейчас такой же тёмной как тогда, когда он оставил её, и не была пустой. В ней горел светильник, а на полу сидело трое мужчин. Зайта медленно прошёл мимо них – их присутствие не удивило его и не встревожило. Он внимательно поглядел на них своими сверкающими глазами и узнал среди них доктора Буши. Все трое поднялись перед ним, и доктор Буши, приветливо поприветствовав Зайту, заговорил:

– Тут двое бедных людей попросили меня о заступничестве перед вами…

Зайта с притворным равнодушием и скукой спросил:

– В такой-то час, доктор?

Доктор положил ему руку на плечо и ответил:

– Ночь – это завеса, а Господь наш предписал укрытие!

Вздохнув, Зайта сказал:

– Но я сейчас устал..!

Буши умоляющим тоном попросил:

– Но вы меня никогда не подводили.

Тут оба мужчины принялись упрашивать и умолять Зайту, и тот сделал вид, что вынужден покориться. Он положил продукты и табак на полку и встал перед ними, внимательно и спокойно вглядываясь в них. Затем вперился глазами в самого рослого из них двоих – крепкого гиганта – и удивился его внешности:

– Ты просто мул, не больше и не меньше. Почему ты хочешь заниматься попрошайничеством?!