Текст книги "Последний из Воротынцевых"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

А Григорий Александрович все позже и позже засиживался у Ожогиных.

Ему теперь только с Полинькой и было хорошо. Когда, возвращаясь от нее домой, он видел свет в большом зале, этого было достаточно, чтобы заставить его соскочить с саней у черного крыльца и незаметно, темным коридором, пробраться в мезонин, где была его комната.

Тут он запирался на ключ и весь вечер проводил за книгой, а еще чаще – лежа в постели с открытыми глазами и в мечтах.

Сначала за ним посылали и спрашивали, почему он не хочет со всеми веселиться, но он так упорно отказывался идти вниз, ссылаясь на занятия, на усталость или на головную боль, что решили оставить его в покое.

И Сергей Владимирович, и Людмила Николаевна, а также мсье Вайян, понимали, что Григорию неловко с детьми хороших фамилий. На каждом шагу могли оскорбить его каким-нибудь неделикатным замечанием или неловким вопросом. Что ответит он, например, если у него спросят, где его родители, или где он провел свое детство, или на какую службу думает поступить, когда кончит свое воспитание? А что может быть естественнее подобных вопросов со стороны молодых людей одних с ним лет, которым неизвестно, в каком он исключительном положении?

Людмила Николаевна думала, что сама судьба способствует ее планам. Соня с Григорием почти не виделась. Он сам, по мере того как сходился с Полинькой, все больше и больше отдалялся от девочек Ратморцевых.

В нем произошла значительная перемена в последние два месяца. Беседы с Полинькой со дня на день все больше и больше проясняли ему его положение, и безотчетная тоска, мучившая его раньше только по временам, перешла теперь в постоянное уныние.

Никогда его дело не кончится, никогда не возвратят ему имени и состояния; всю жизнь, долгие-долгие годы будет он прозябать в жалкой роли непризнанного сына Воротынцева. О, уж лучше бы оставили его у слесаря и не открывали ему тайны его происхождения! Лучше бы ему ничего не знать и ни на что не надеяться!

Все чаще и чаще отчаянье заглушало в Григории все прочие чувства. Ему было противно учиться, наука и искусство теряли для него всякую привлекательность, всякий смысл, и он не находил в своем сердце ни благодарности, ни любви ни к кому, даже к Соне.

Разве она может понимать его страдания? С нею даже и говорить об этом нельзя. Она его любит и жалеет, но за что – сама не знает. Ей хочется прижаться к нему, смотреть ему в глаза, слушать его голос. Ему тоже раньше ничего, кроме этого, не хотелось. Он был бесконечно счастлив, находясь с Соней вдвоем, под тенистыми сводами старого парка в Святском. Но с тех пор он стал опытнее, узнал терзания самолюбия, стыд и зависть, злобу на людей, преграждавших ему путь к счастью, узнал муки бессилия и отчаяния, а Соня об этом и понятия не имеет.

Григорию было с нею даже тяжело. О чем им говорить? Ни одной из мрачных мыслей, осаждавших день и ночь его воображение, не мог бы он поделиться с нею, даже и в том случае, если бы их по целым дням оставляли вдвоем. Он помнит недоумение и испуг Сони, когда он пытался объяснить ей, как поступил его отец с его матерью и с ним самим. Она со слезами повторяла: «Как же это? Как же?» – и от тщетных усилий понять этот ужас беднела и дрожала, как перед страшным призраком.

Как объяснит он ей теперь свою ненависть к Марфе Александровне Воротынцевой, из-за которой тянут его дело, держат его между небом и землей, заставляют задыхаться от отчаянья? Надо на себе вынести эту пытку, чтобы понять ее, а Соня не знает, что такое злоба, ненависть, зависть и отчаянье, и никогда не узнает.

Вот Полинька, та знает. Редко имя Марты упоминалось между ними, но Григорий чувствовал, что Полинька тоже не любит ее, и эта уверенность придавала ему смелости в беседах с дочерью капитана Ожогина.

Он заходил бы в домик на Мойке еще чаще и засиживался бы в нем еще дольше, чем делал до сих пор, если бы не стал замечать, что Николай Иванович относится к нему враждебно.

Часто во время беседы Полинька делала ему знак, чтобы он смолк, и начинала закидывать его вопросами, не вяжущимися с предметом их разговора, указывая ему глазами на дверь. Дело в том, что за последней раздавалось шлепанье мягких сапог капитана, а вслед за тем появлялась и угрюмая фигура старика с неизменной трубкой в зубах.

– Что вам, папенька? – спрашивала, с трудом сдерживая раздражение, Полинька.

– Я думал, ты одна. Десятый час, добрые люди спать ложатся, – угрюмо говорил капитан, искоса поглядывая на юношу.

Григорий поспешно поднимался с места, отыскивал свою шляпу и со смущением, неловко откланивался.

– Мое почтение-с, милостивый государь, Григорий… Александрович, – с неизменной запинкой перед последним словом и не спуская насмешливого взгляда с гостя, произносил старик.

Оставшись наедине с отцом, Полинька иногда не выдерживала.

– За что вы обижаете его, папенька? – спрашивала она со слезами в голосе.

– А за то, что зазнается. Шарлатан эдакий, тихоня! Когда еще дело-то его кончится! Может, и кости-то его успеют в гробу сгнить, прежде чем в вельможи его произведут, а он зазнаваться уже стал, – брюзжал старик.

– Да чем же он зазнается? – заступалась за своего ученика Полинька.

– Всем. Супротив всех, что сюда ездят, он щеголеватее. Как принц какой, одет в шелка да в бархаты. Один плащ больше ста рублей стоит.

– Чем же он виноват, что Ратморцевы на него ничего не жалеют?

– Ну, матушка, ты уж лучше молчи да родителя своего слушай! – и, продолжая ворчать себе под нос, капитан напомнил дочери, чтобы она от большого ума не забыла свечей загасить да пожара, Боже сохрани, не наделала, и уходил к себе спать.

XXVI

Тяжелое выпало время для Григория. Все охладели к нему: всем он был в тягость. Так ему казалось по крайней мере.

Дело в том, что, действительно, длящаяся без конца неопределенность его положения производила на окружающих удручающее впечатление. Никто не надеялся на благополучный исход его дела.

От Бутягиных являлись редко. Алексей Петрович крадучись пробирался время от времени в каморку старого камердинера и ждал там, притаившись, чтобы Захар Ипатович удосужился выйти к нему, а когда тот приходил, после обычных приветствий: «Здравствуйте, Захар Ипатович», – «Мое вам почтение, Алексей Петрович. Как поживаете? Здорова ли Анна Васильевна, детки?» – беседа между ними ограничивалась двумя-тремя фразами.

– Ничего не слыхать про дело молодого барина? – спрашивал, таинственно понижая голос и оглядываясь по сторонам, молодой Бутягин.

– Ничего, Алексей Петрович, ровнехонько ничего.

И, глубоко вздохнув, оба смолкали на минуту. Затем Бутягин поднимался с места и, сказав, печально покачивая головой: «Надо тятеньке отписать», с пожеланиями всего лучшего, уходил, не повидавшись с Григорием Александровичем. Чего на него смотреть? – Только понапрасну и себя расстроишь, да и ему беспокойство причинишь.

В Людмиле Николаевне Григорий с болезненной чуткостью измученной души тоже подмечал перемену. Она и раньше большой нежности к нему не проявляла и постоянно насиловала себя, стараясь победить недоверие и брезгливость, внушаемые ей странностями этого пришельца в их дом, а в последнее время стала относиться к нему еще подозрительнее. Чувствуя на себе ее пытливый взгляд, замечая, как сдвигаются ее брови, когда он подходил к ее дочерям, и с каким старанием изыскивает она предлоги, чтобы отдалить их от него, Григорий сам стал избегать попадаться им на глаза и так угрюмо отвечал на расспросы Сони с Верой, что они в недоумении и со слезами спрашивали друг у друга, за что он их разлюбил?

И мсье Вайяну как будто прискучило заниматься им. Потому, может быть, что Григорий Александрович стал теперь плохо учиться?

Один только Сергей Владимирович не менялся к нему, но он был так занять и проводил так мало времени в семье, что его расположение не могло служить большим утешением Григорию, тем более что в последнее время, вследствие дурных отзывов Вайяна, это расположение выражалось выговорами; они, правда, были ласковы, но тем не менее только усиливали душевное смятение юноши, который со дня на день все больше и больше падал духом.

– Уйти бы от них, скрыться куда-нибудь! – говорил Григорий Полиньке. – Ну, что я там у всех как бельмо на глазу?

– Если вы уйдете от них, ваше дело протянется еще дольше, – замечала Полинька.

– Да оно и так никогда не кончится, – возражал он.

И часто случалось, что их беседа на этом обрывалась. У Полиньки не находилось слов, чтобы ободрить и утешить Григория.

Однажды, незадолго до масленицы, старик Ожогин так замучил дочь брюзжанием и злыми намеками относительно «подкидыша», как он продолжал называть злополучного претендента на имя и состояние покойного Воротынцева, что она в слезах легла спать.

До капитана, вероятно, дошли сплетни из людской, где кучер, привозивший Григория, под влиянием угощения домашней брагой и пивом выбалтывал ожогинской дворне толки, слышанные от ратморцевской челяди про Григория Александровича. А может быть, Николай Иванович и сам додумался до убеждения, что дружба его дочери с Григорием ничего, кроме вреда, принести им не может, – так или иначе, но он приказал отвадить от их дома «подкидыша».

– Отвадь! Надоел. Дождется, что я сам за него примусь, хуже будет тогда. Ты меня знаешь, я шутить не люблю, – сердито произнес он, постукивая кулаком по столу. – В своем доме от проходимцев спокойствия себе не могу иметь, прошу покорно!

Он прервал свою воркотню для того только, чтобы прихлебнуть чай с ромом из большой чашки и пыхнуть из трубки, исподлобья посматривая на дочь.

Полинька сидела перед самоваром молча, с потупленными глазами, терпеливо выжидая конца мучительной сцены.

– Мне за него платят, – решилась она вымолвить наконец.

– Пусть ходит, как и другие ученики. Отучился, и марш домой, как и все прочие. Тебе деньги-то за то дают, чтобы ты его петь учила, а не за разговоры. Он, поди чай, помотается, помотается в ожидании наследства-то, да в певчие и определится, – злобно хихикнул старик, подливая себе рома в чай, а затем помолчав прибавил вполголоса: – Туда ему и дорога, подкидышу.

Полинька наконец не выдержала. Она чувствовала, что разрыдается, если останется здесь дольше.

– Вы больше не будете чай кушать, папенька? – спросила она, бледнея от усилий произносить слова с обычной сдержанностью.

– А что тебе? Надоело сидеть с отцом?

– У меня голова болит, а завтра надо чуть свет ехать на урок к Вишневским: мне хотелось бы лечь пораньше спать, – проговорила она, поднимая взор от чашки, которую протирала.

Капитан с минуту молча смотрел на дочь, хотел что-то сказать, но только пожевал губами и, протягивая ей руку для поцелуя, отрывисто обронил:

– Ступай!

Полинька поспешно удалилась. Ей хотелось быть одной, слезы душили ее.

Ведь отец нападает на нее из-за Марты. Его бесит, что есть человек, которому должны достаться ее имя и состояние, и что в этом человеке она, Полинька, принимает живое участие.

И не один отец так судит. На днях баронесса Медем спросила у нее с презрительной гримаской:

– И Марта Воротынцева продолжает принимать вас? Она очень добра.

– Oh, Marthe est au dessus de ces cancans! C'est un si noble coeur [25]25
  О, Марта выше всех этих сплетен! Это такое благородное сердце.


[Закрыть], – подхватила другая дама, и обе отвернулись от Полиньки.

И все это потому, что дело Григория затягивалось. Никто не верил, чтобы оно кончилось благополучно для него. Сделайся он вдруг богатым, зовись Воротынцевым, и все начнут ухаживать за ним и за его друзьями.

Долго металась Полинька на постели в тоске, рыдая от досады, но уступить, покориться требованиям отца ей и в голову не приходило; она была из тех, которых препятствия разжигают и возбуждают к деятельности.

Не отстанет она от Григория, хотя бы весь свет от него отвернулся: в своей экзальтации она была убеждена, что и Ратморцевы охладели к нему. Чем он будет более покинут, одинок и несчастен, тем больше она будет любить, поддерживать и жалеть его.

Кто знает, им, может быть, вдвоем и посчастливится. У нее есть все то, чего ему недостает: она энергична, смела, знает свет и людей…

Дерзкие планы, один другого безумнее и опаснее, возникали в мозгу девушки, отуманивая рассудок, вызывая сверлящую боль в висках и лихорадочную дрожь во всем теле. Каждую минуту перевертывала она подушку: так нестерпимо жарко нагревалась та под ее пылающей щекой.

Наконец, в третьем часу утра, потеряв надежду уснуть, Полинька сорвалась с кровати, накинула на себя ватный капот, подбежала к окну и, растворив форточку, высунулась из нее на улицу.

Морозный воздух вмиг освежил ее; нервы успокоились.

Ночь была лунная и так тиха, что скрип полозьев по снегу, возгласы кучеров и форейторов, топот лошадиных копыт и веселый говор мчавшихся мимо в открытых санях статских и военных, закутанных в богатые шубы и шинели с бобровыми воротниками, с особенной отчетливостью долетали до ушей девушки. Сквозь стекла карет и возков виднелись женские головы, красиво разубранные перьями и цветами, бархат и дорогой мех салопов. Это разъезжались с вечеров и балов те, которым не надо подниматься с постели в шесть часов утра, чтобы торопиться на урок, и которым нет надобности раздумывать о том, чтобы не истратить лишних пяти рублей на перчатки. Вернувшись домой, они спокойно лягут спать, и к их грезам не будет примешиваться ничего горького и досадливого, им будут сниться наслаждения, испытанные на балу.

Никогда еще Полинька не была на настоящем большом балу с оркестром. Ее приглашали только на маленькие вечера, чтобы в случае надобности она сыграла вальс или кадриль для молодежи, желающей запросто попрыгать, или для того, чтобы аккомпанировать дочкам таких маменек, которые не упускают случая похвастать талантами своих детей.

Не желая затмевать своих учениц, Полинька никогда не пела сама на таких вечеринках, и ей были за это чрезвычайно благодарны. Вообще она держала себя с большим тактом в обществе, одевалась просто и так умела стушеваться, что про нее вспоминали тогда только, когда она была нужна.

Но чего ей стоил этот такт! Как часто, наблюдая из угла за дверью или из-за дерева за прохаживающимися по залу девицами с кавалерами, она с горечью сравнивала себя с ними. Оденься она только так, как они, да будь у нее громкая фамилия, всех бы затмила она остроумием, красотой, ловкостью, талантом. О, как она понимала муки Григория, как сочувствовала ему! Их положение в свете имело много общего: оба считают себя вправе занимать в нем выдающееся место, и за обоими не хотят признавать это право. Но его положение все-таки несравненно лучше, перемена в его судьбе зависит от счастливой случайности…

Девушке вспомнился разговор с Людмилой Николаевной. Государь одним своим словом может прекратить страдания Григория, превратить несчастного подкидыша в богатого, знатного, блестящего вельможу. Да, государь может сделать это… но для этого надо, чтобы он все знал… Как это сделать? Как дойти до него?

Иллюзий относительно этого у Полиньки не могло быть: она знала, что это невозможно. Даже для такой знатной особы, как Марта, удостоиться аудиенции у царя чрезвычайно трудно. Сколько раз слышала она это и от самой Марты, и от других, знакомых с придворным этикетом людей.

Обыкновенно обращались для этого к графу Бенкендорфу, и все, что последний мог обещать, даже и тогда, когда он сам принимал участие в просителе, – это воспользоваться благоприятной минутой, чтобы доложить о просимой милости государю.

Если уж такая особа, как граф Бенкендорф, не могла позволить себе заговаривать с царем во всякое время, как же ей, Полиньке, дочери простого армейского капитана, скромной учительнице, которую в домах, где она дает уроки, оставляют обедать тогда только, когда нет гостей, – как же ей можно рассчитывать на такое счастье, чтобы государь выслушал ее, да еще без свидетелей? Разумеется, это немыслимо… немыслимо…

Но, повторяя это про себя на тысячу ладов, Полинька, продолжала мечтать о том, что было бы, если бы вдруг случилось чудо и невозможное сделалось возможным, как бы она тогда поступила, что сказала бы царю? И ей казалось, что, случись только такое чудо, она не оробела бы до потери сознания и сумела бы высказать все, что у нее на душе, сумела бы так красноречиво описать бедственное положение Григория, что государь сжалился бы над ним и приказал бы кончить дело в его пользу. И тогда непризнанный сын Александра Васильевича восстановлением своих прав обязан был бы ей, Полиньке. Она сделала бы для него то, чего никто не может сделать! Какое торжество для нее!

Молодая девушка так увлеклась мечтами, что не замечала, как летело время, и продолжала стоять перед растворенной форточкой, не чувствуя ни холода, ни усталости.

Под утро луна как будто засветила ярче. Так по крайней мере показалось Полиньке, потому ли, что ее глаза постепенно привыкали к темноте, или потому, что внутренний голос духа, овладевший всем ее существом, обострил ее слух и зрение, так или иначе, но она совсем ясно различила компанию замаскированных дам в карете, запряженной четверкой, промчавшейся мимо окна, у которого она стояла. За этой каретой проследовало несколько саней с мужчинами, а за ними еще карета, и еще, с черневшими внутри женскими фигурами, укутанными в кружева домино.

Полинька вспомнила про маскарад в дворянском собрании. Это оттуда едут.

И едва успела эта мысль мелькнуть в ее уме, как сверкнула другая. Как от искры, зажигающей фейерверк, загорелся в ее мозгу неожиданный план действий, такой дерзкий и опасный, что ее в жар бросило, а потом холодом обдало с ног до головы. Зажмурившись, как от призрака, она захлопнула форточку, бросилась в постель, укуталась с головой в одеяло и, замирая от волнения, сжимая руками бьющееся сердце, точно опасаясь, чтобы оно не выдало ее тайны, стала обдумывать, как ей достать домино, как пробраться в маскарад, как подойти к царю и что ему сказать.

XXVII

Когда впоследствии Полинька припоминала ночь в маскараде, во время которой она говорила с царем про Григория, а также время, предшествовавшее этой достопамятной ночи, она никак не могла уверить себя, что все это происходило не во сне, а наяву.

Точно в очарованный круг какой-то попала она с той минуты, как задумала свой дерзкий план. Этот круг, постепенно смыкаясь вокруг нее все теснее и теснее, так отдалил ее от остального мира, что она ни о чем больше не могла думать, ничем интересоваться, кроме как о средствах достичь намеченной цели.

Изумительную находчивость проявила она во всем, что касалось этой цели. Как будто невидимый гений какой-то подсказывал ей, как надо действовать, чтобы никто не догадался об ее намерении.

Необходимо прежде всего достать красивый и изящный костюм, чтобы с первого же взгляда произвести благоприятное впечатление на государя и быть принятой за особу из высшего общества. А денег у Полиньки было всего только несколько рублей. Весь свой заработок она отдавала на хранение отцу. Он этого требовал и, если бы она вздумала проявить самостоятельность и заявить, что желает бесконтрольно располагать деньгами, он запретил бы ей давать уроки. Вид денег, приносимых ему дочерью, удовольствие время от времени пересчитывать их, прежде чем снова уложить в потайной ящик старого бюро, в котором хранились сбережения, даваемые им на приданое Полиньке, все это смягчало капитана и заставляло относиться снисходительнее к частым отлучкам дочери из дома. Потребовать у него эти деньги под каким бы то было предлогом было невозможно: он разозлится, станет допытываться, для чего они нужны дочери, одним словом, это возбудит его подозрение, а этого-то Полинька всего больше и боялась. Надо было устроить как-нибудь иначе.

Ожогина вспомнила про француженку, с которой познакомилась в прошлом году у m-lle Lesage. Ее звали мадам Дорси, и она жила в качестве не то компаньонки, не то старшей горничной у одной из прелестнейших петербургских львиц, молоденькой графини, известной своим легкомыслием, жаждой сильных ощущений и близостью ко двору. У такой особы должен быть богатый ассортимент маскарадных принадлежностей, которым, без сомнения, заведует ее старшая камеристка.

Полинька не ошиблась в этом предположении: едва только заикнулась она о своем желании съездить в маскарад, для того будто бы, чтобы поинтриговать молодого человека, угаживавшего за одной из ее учениц, как мадам Дорси поспешила предложить ей свои услуги.

– Я вам все это устрою – дам и домино, и маску, и все прочее. У нас всего этого пропасть. У графини шкафы ломятся от платьев и всевозможных костюмов. Она тратит бешеные деньги на наряды, – распространялась француженка, – и, надевши раз-два вещь, забывает про нее. Вам нужно домино, – продолжала она, оглядывая с ног до головы взглядом знатока свою посетительницу, – j'ai justement votre affaire [26]26
  У меня как раз то, что вам нужно.


[Закрыть]. Графиня на целую голову ниже вас, – но у нас есть в гардеробной домино на всякий рост. В прошлом году у графини была страсть ездить со своими приятельницами по маскарадам, ни одного не пропускала. Чтобы лучше мистифицировать своих мужей и воздыхателей, все эти дамы собирались одеваться к нам и отсюда отправлялись в дворянское собрание. Преуморительные выходили qui pro quo [27]27
  Недоразумения.


[Закрыть]. Я почти всегда должна была сопровождать их, тоже в маске конечно. И знаете для чего? – чтобы поменяться костюмом с графиней, когда ей нужно было окончательно сбить с толку увивающихся за нею кавалеров. Мы одного с нею роста – понимаете? – и нас принимали одну за другую. Мы всех дурачили. О, как мы потом хохотали, рассказывая друг другу наши проказы! Графиня ужасно неосторожна, и ей иногда приходилось бы плохо, если бы я не выручала ее. Раз меня чуть было не похитили… один флигель-адъютант, честное слово! Он был без ума влюблен в графиню…

– А вы наверное знаете, что она сама не поедет в маскарад? – спросила Полинька.

– Нет, нет. Она теперь надолго лишена этого удовольствия. Недели три тому назад с нею случилась большая неприятность в маскараде… Да неужели вы не слышали? Весь город про это говорил. Она подошла к государю и сказала ему что-то такое, quelque chose de très leste [28]28
  Что-то неприличное.


[Закрыть], он рассердился… и – что всего хуже – узнал графиню и сделал выговор ее супругу за то, что тот слишком распустил свою жену. Ну, после этого, понимаете…

Полинька притворилась изумленной.

– Неужели в маскараде всякая маска может подойти к государю и заговорить с ним? – спросила она.

– Разумеется, может. Под маской этикет не соблюдается. Понятно, с глупой маской государь разговаривать не станет, но если заинтересовать его…

– Ни за что не решилась бы я на такую штуку! – прервала француженку Полинька. – Тот молодой человек, которого мне хочется поинтриговать, – простой офицер Измайловского полка, но я в таком волнении, в таком страхе, что не знаю, хватит ли у меня духу подойти к нему. ъ

– О, вам это только так кажется! Когда вы присмотритесь к толпе и приглядитесь к маскам, ваш страх пройдет, и вы будете расхаживать по залам, как у себя дома. Пойдемте в гардеробную, вы там выберете то, что вам надо.

Очень ловко, с обычным своим тактом, устроила Полинька, чтобы ей предложили именно то, что ей хотелось надеть – домино из великолепного черного атласа, с кружевами мантильи, это была дорогая, но не бросающаяся в глаза вещь, с тем отпечатком изящества в покрое и отделке, по которому можно тотчас же узнать предмет, принадлежащий женщине, с детства привыкшей хорошо одеваться.

Француженка предлагала костюм из бархата с чудесными венецианскими кружевами, соблазняла и белыми, и розовыми домино, но Полинька остановилась на своем первом выборе.

Мадам Дорси посоветовала ей нарядиться в домино и маску не дома, где прислуга могла подсмотреть за нею, а у ее знакомой модистки, рядом с дворянским собранием.

– Поезжайте к ней в одиннадцать часов, я ее предупрежу, и вас будут ждать. Костюм уже будет там, и моя приятельница сама оденет вас. Она вам и карету достанет, и кавалера. Ведь у вас, верно, нет кавалера?

– Зачем кавалер? – испугалась Полинька.

– Как зачем? Кто же введет вас? Без кавалера вас не впустят. О, не беспокойтесь, мы достанем вам очень почтенного кавалера, и надоедает он вам не станет, за это я вам ручаюсь.

– Он будет знать, кто я такая? Ему надо сказать мою фамилию?

– Зачем? Вашу фамилию даже и приятельница моя не будет знать, – поспешила успокоить ее мадам Дорси.

– И она не найдет этого странным? Не удивится?

– Нисколько, ей не в первый раз оказывать молодым дамам подобные услуги. Ах да, я забыла сказать вам, – спохватилась француженка, провожая Полиньку, – не покупайте ни перчаток, ни веера, ни духов, ни банта из цветных лент, все это вы найдете у моей приятельницы и заплатите за это немного дороже, чем в магазине, правда, но се sont ses petits profits à cette femme, il faut bien vivre, n'est ce pas? [29]29
  Это маленький доход этой женщины, ведь надо чем-нибудь жить, не правда ли?


[Закрыть]– прибавила она с умильной улыбкой.

Полинька поспешила на все согласиться.

Прошло еще несколько дней, и наконец ожидаемый с трепетным нетерпением вечер настал.

Но тут случилось происшествие, усилившее волнение и страх Полиньки за последствия задуманной затеи, а вместе с тем и решимость во что бы то ни стало действовать. Григорий рассказал ей, что у Ратморцевых идет речь о том, чтобы отправить его в Спасское с мсье Вайяном на первой неделе Великого поста.

– Вот видите, я был прав, уверяя, что я им в тягость, – повторил он с отчаянием. – Сами они, дяденька, тетенька и сестрицы, собираются ехать ранней весной в то имение, что у них близ Воротыновки, там, где моя мать родилась и похоронена, где умерла моя бабушка, а меня брать с собой не хотят.

Он был бледен, глаза его были красны от слез, и губы дрожали.

У Полиньки сердце разрывалось от жалости, но она казалась так холодна и сдержанна, что Григорий не высказал ей и сотой доли того, что терзало его душу.

Ратморцевы должны были прожить в Гнезде все лето. Он целых шесть месяцев не увидит Сони, а может быть, и дольше; вернувшись в Петербург, найдут, может быть, удобным оставить его в Святском. И будут правы: он играет такую жалкую роль в доме, с тех пор, как Ратморцевы стали жить открыто, принимать людей, относящихся к презрительным недоверием к его правам. А главное – Соня!.. Их так старательно отдаляют друг от друга, что им по целым неделям не предоставляется случая перекинуться словом, но все-таки он ее хоть изредка, хоть урывками, да видит, за обедом, за чаем, в сумерках, перед тем как приехать гостям. Случается иногда, что сестры забегают в его комнату, на минутку, правда, но все-таки он их видит, а в Святском он будет и этого лишен. И мало-помалу они от него отвыкнут, и Соня его разлюбит.

«Что же тогда, для чего же жить?» – думал он.

Отчаяние придало ему смелости.

– Давно не видели вы Марфы Александровны? – спросил он у Полиньки, неожиданно прерывая арию, которую она заставляла его петь, и, не дожидаясь ответа, прибавил торопливо и прерывающимся от волнения голосом: – Пожалуйста, съездите к ней, узнайте там, что случилось. Ее поверенный сказал Бутягину, будто ей обещали выхлопотать, чтобы ее братьев приняли в пажеский корпус под именем Воротынцевых. Если ей это удастся, мое дело можно считать погибшим, значит, сам царь…

– Не сомневайтесь в справедливости царя! – с резкостью перебила его Полинька и, оглянувшись на дверь, за которой ей послышались шаги отца, приказала ему кончить арию. Когда же, краснея от смущения, он запел, она сказала, понижая голос: – Мы переговорим с вами об этом послезавтра.

Послезавтра!

Григорий надеялся, что ему позволят, как прежде, провести вечер. Домой не хотелось рано возвращаться. Сидеть одному, с мрачными думами, в мезонине, когда внизу Соня с Верой веселятся в обществе, с которым он незнаком, – какая мука!

– Отчего вы не хотите, чтобы я посидел у вас после урока, как бывало прежде? – спросил он дрогнувшим голосом, когда Полинька поднялась с места, давая ему этим понять, что он должен уехать домой.

– Да ведь вы сами же просили меня съездить к Марфе Александровне, – ответила она.

Совсем не то хотела она сказать ему, слова утешения рвались у нее с языка, хотелось, чтобы Григорий знал, что она думает о нем постоянно, что у нее не будет ни минуты покоя, пока судьба его не устроится. Хотелось намекнуть ему, что она решилась для него на то, чего ни для кого бы в мире не сделала, но она не поддалась порыву откровенности и, прощаясь с ним, посоветовала ему только не отчаиваться и не считать себя совсем одиноким на свете.

– Да вы, верно, в первый раз в маскараде? – сказал молодой человек, одетый по последней моде – в светлый фрак с узкими, почти до пят фалдами, высоким батистовым жабо, в котором сверкал бриллиант булавки, со множеством дорогих брелоков, свешивающихся с двух толстых золотых цепочек на груди.

Беззаботная и слегка надменная улыбка красиво очерченного рта, открывая белые зубы, отражалась в его прищуренных веселых глазах, пытливо устремленных на женщину в домино и маске, опирающейся на его руку.

– От кого прячешься? Чего ты боишься? – продолжал он закидывать ее вопросами, проходя с нею за колонами, мимо высоких окон, в большом, залитом блеском зажженных люстр и канделябров, белом зале.

Но маска – это была Полинька, – продолжая внимательно вглядываться в толпу, расхаживавшую по залу, не отвечала ему.

– Да ты, кажется, и не слышишь, что я говорю тебе? Для чего же тогда выбрала ты меня своим кавалером? – продолжал он шутливо обращаться к ней. – Ну, будь же откровеннее, сознайся, что ты приехала сюда не для маскарада… Как мне ни прискорбно, но я помогу тебе найти того счастливца, из-за которого так дрожит эта прелестная ручка.

– Мне жарко, здесь такая духота, – проговорила она, не переставая тревожно оглядываться по сторонам.

– Хочешь мороженого, лимонада? Пройдем в буфет…

– Нет, нет, – нетерпеливо прервала она его, раздраженная ухаживанием этого незнакомца, необходимостью выслушивать его любезности, выносить нежное пожатие его руки и сверкающий взгляд, которым он впивался в ее глаза и в нижнюю часть ее лица, белевшую сквозь черное кружево полумаски.

Никогда еще не была она так мало расположена кокетничать, как в эту минуту.

Государь вошел в зал с полчаса тому назад, и Полинька уже раза три успела пройти мимо него так близко, что стоило только произнести вполголоса вступительную фразу, которую она мысленно повторяла уже много дней сряду, чтобы он услышал ее, но у нее не хватало решимости сделать это, а когда она в третий раз поравнялась с ним, он как будто обратил на нее внимание, отвернулся от генерала с которым разговаривал, чтобы посмотреть, на нее, и глаза их встретились.

Это длилось одно мгновение, но Полинька так оробела, что, схватив под руку первого проходившего мимо молодого человека, увлекла его за колонны.