Текст книги "Последний из Воротынцевых"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Еще бы! Мне только с тобою и хочется говорить про нее, ни с кем больше. Я и думать-то про нее стал только с тех пор, как с тобою подружился; прежде я ничего к ней не чувствовал. Я даже представить себе не мог, какая она была. Когда, бывало, ребятишки дразнились в деревне: «У тебя мамки нет», – я уйду подальше и все думаю, все думаю, какая она была. И начнет, бывало, несуразное представляться: то на Богородицу похожа, то на…

Он махнул рукой и, не договорив начатой фразы, смолк.

– Ну, а теперь? – спросила Соня.

– Теперь… Я тебе скажу, – начал Григорий, запинаясь перед каждым словом, – только я боюсь, как бы ты не обиделась.

– Нет, нет, говори, говори скорее!

– Теперь мне кажется, что она на тебя похожа. Как начну про нее вспоминать, так ты мне и являешься. Я не хотел говорить тебе это, да вот не вытерпел. Ради Бога, не говори этого никому, я пропал, если кто-нибудь узнает, – продолжал он, в волнении сжимая руки милой девушки и устремляя на нее полный испуга взгляд.

– Никому не скажу! Никому! Клянусь тебе в этом моим ангелом-хранителем.

И, задыхаясь от слез, Соня дрожащими пальчиками раздвинула на груди складочки своей белой кисейной шемизетки, выдвинула образок, висевший на ее шейке, на тонкой золотой цепочке, поцеловала его и подала ему. Он тоже прижался к нему губами.

После этого Соня с Григорием сдружились еще больше, и лучшего удовольствия у них не было, как сойтись где-нибудь вдвоем, чтобы толковать про то, что они называли своей тайной, то есть про его мать.

Но мало-помалу у них стали являться и другие предметы для разговора.

Про их общую прабабку Марфу Григорьевну Соня с сестрой много слышали и от родителей, и от прислуги. Нередко также упоминали при них и про дяденьку Александра Васильевича Воротынцева, но что он именно и есть Гришин отец, этого они не знали, и, когда Григорий сказал это Соне, она в первую минуту ничего не поняла.

– Да ведь дяденькину жену зовут Марьей Леонтьевной, и она до сих пор жива, – возразила она, широко раскрывая глаза.

– Он после на ней женился, а раньше его женой была моя мать.

– Значит, кузина Марта – тебе сестра, а Леля с Васей – братья? – спросила она. Когда же Григорий утвердительно кивнул и хотел было пояснить ей что-то, прервала его: – Постой, дай мне вспомнить. Вот, – продолжала она после небольшого раздумья, – когда прошлой зимой дяденька Александр Васильевич умер, маменька с папенькой говорили между собою про то, носить ли тебе по нем траур или нет. И маменька сказала: «Если уж носить траур, то самый глубокий». Меня с Верой это удивило; нас только шесть недель одевали в белое, а маменька ходила до Пасхи в сером, зачем же тебе было носить глубокий траур? Теперь я понимаю: он был твой отец.

– Я его вовсе не знал, – заметил Григорий.

– И даже ни разу не видел?

– Видел раз, в приемной у графа Бенкендорфа, но мне только после сказали, что это – он. Это и хорошо: если бы я знал раньше, что этот важный господин с сердитым и гордым лицом – мой отец, У меня так зарябило бы в глазах от страха, что я вовсе не мог бы разглядеть его. И без того у меня мурашки пробежали по телу, когда он передо мною остановился.

– А разве он остановился перед тобою? Расскажи, пожалуйста, расскажи, как это было!

– Я не должен говорить об этом, Соня. Мне запретили говорить вам про себя, я обещал… будет нехорошо, если я не сдержу слова.

– Ничего… ты уже начал, не все ли равно? Мне так хочется знать про тебя все-все. Гриша, милый, расскажи! – повторила Соня, задыхаясь от волнения, прижимаясь к нему и впиваясь в его лицо сверкающими глазами. – Зачем тебя позвали к графу?

– Он у меня спросил, что мне известно про моих родителей, про мою мать, про отца. Ну, я сказал все, что слышал от Бутягиных. Нельзя было не сказать, он так строго спрашивал.

– Разумеется, нельзя было. Ну, так что же?

– Да мне-то ничего, а Петру Захаровичу крепко досталось. Его там один, такой худой, бледный, с черными глазами, ругал, ругал. А затем, после того как меня обо всем расспросили, мне приказали в приемной ждать, а Петру Захаровичу велели домой идти.

– Ты, значит, один остался?

– Один. Но только Петр Захарович совсем-то не ушел: когда меня выпустили, я его на крыльце увидел. Он меня там ждал и стал спрашивать: видел ли я своего родителя, Александра Васильевича Воротынцева? Я говорю: «Много там было генералов – которые прямо к графу в кабинет прошли, а которые со всеми в приемной ждали. Один какой-то, очень важный, должно быть – как он проходил, так все ему кланялись, а он только кое-кому головой кивал, – так вот этот, когда поравнялся со мной, остановился на минуту и пронзительно на меня посмотрел». – «А каков он собою?» – спросил Петр Захарович. «Высокий такой, – говорю, – плотный, глаза большущие, черные, брови дугой, а нос с горбинкой». – «Он, он, – сказал Петр Захарович, – он самый есть, Александр Васильевич Воротынцев, твой родитель. Так он остановился перед тобой, говоришь? Признал, значит. И ничего не сказал?» – «Ничего, только посмотрел на меня», – говорю.

– А после этого ты больше не видел его? – спросила Соня.

– Где же после? Он ведь в ту же ночь и скончался, – ответил Григорий. – Панихиду по нем мы в лавре святого Александра Невского отслужили, и, должно быть, Петр Захарович рассказал про меня монахам: они с таким любопытством уставились на меня, что я от стыда не знал, куда глаза девать.

– Чего тебе было стыдиться?

– Ах, Соня, он ведь так и умер, не пожелав меня сыном признать! За врага, поди чай, меня почитал. Это отец-то родной! Как же не стыдно!

– Ты не виноват, – вымолвила девушка.

У Григория вырвался из груди глубокий вздох.

– Эх, кабы скорее томление это кончилось! Уж знать бы мне наверное, что я такое…

– Кончится, вот увидишь, что скоро кончится! – воскликнула Соня, обнимая его. – Я так усердно молюсь за тебя Богу! Я теперь и ночью встаю, чтобы молиться за тебя, – прибавила она, понижая голос.

Да, Соня думала о Грише постоянно, и он теперь знал это. Когда им нельзя было говорить наедине, они обменивались взглядами и улыбками и читали в глазах друг у друга мысли, как в открытой книге.

– Ты ведь прибежала сюда пораньше, чтобы поговорить со мною без Вериньки; ты угадала, что я тебя жду? – сказал Григорий, в то время как, нагнувшись над корзиной, она перебирала в ней ландыши.

Соня стремительно подняла к нему свое раскрасневшееся, оживленное лицо.

– Да. Я как проснулась, так подумала: Гриша в саду, он принес ландыши и хочет мне их раньше всех показать. Ведь правда?

– Правда, правда, я тебя ждал.

Она опустила руку с недоделанным букетом в корзину и стала внимательно вглядываться в его лицо.

– Ты плакал? О чем?

– Ничего, я так… сердце ноет. Все кажется, что дяденька привезет для меня недобрые вести.

Печаль Григория мгновенно и точно в зеркале отразилась в глазах Сони, и ее нижняя губка задрожала, как у детей, когда они собираются заплакать.

– Почему ты так думаешь? – дрогнувшим от сдерживаемых слез голосом спросила она.

– Не знаю, не знаю, – беспомощно повторил он, – предчувствие… Это со мной бывает…

Он хотел что-то прибавить, но смолк на полуслове, прислушиваясь к отдаленному шороху и торопливым шагам маленьких ног, бегущих сюда сверху.

– Это Веринька, – объявила Соня. – Она сначала заглянет в классную, а потом прибежит сюда. Мы с тобою поговорим после.

Лицо юноши омрачилось.

– Когда же? Дяденька с тетенькой скоро приедут, и тогда тебе уже ни на минуту нельзя будет отлучиться из дома, – печально проговорил он.

– Найдем минутку, не беспокойся. А нельзя будет днем, так вечером, перед ужином, как вчера, помнишь… тссс!

Они смолкли. Из гостиной уже слышался голос Веры:

– Соня! Гриша! Где вы?

– Я здесь, – поспешила откликнуться ее сестра.

– А я уйду, – сказал Григорий, – мне так тоскливо, что я только с тобой и могу быть.

– Иди, иди!

Он в два прыжка очутился в темной аллее, и когда Вера прибежала, то нашла на террасе одну только Соню.

XXI

Господа приехали в Спасское в назначенный час. После завтрака Сергей Владимирович беседовал с детьми и с мсье Вайяном про их занятия во время его отсутствия, просматривал их работы, рисунки, пробы лепки из воска и глины, заставлял их петь и играть на фортепиано, выслушал с большим вниманием дуэт, выученный к его приезду Соней с Гришей, и остался очень доволен их успехами во всем.

Особенно радовали его здоровый румянец на щечках дочерей и то, что они выросли, пополнели и так развились физически в эти три месяца, что можно было успокоиться относительно их здоровья. Можно было, значит, зимой, не прерывая уроков, начать вывозить их в свет, не опасаясь опасных последствий для их деликатного сложения от нарушения той правильной жизни, которую они до сих пор вели.

Произвел на него также хорошее впечатление и Григорий. Угловатая неловкость в движениях и робость, неприятно поражавшие в нем еще так недавно, теперь сгладились настолько, что, если он и отличался еще от юношей его лет, воспитанных с детства по-барски, то разве только не лишенной грации наивной естественностью в манере держать себя и сдержанностью в речи, да еще тем, что он казался моложе своих лет; больше восемнадцати ему трудно было дать.

По просьбе мсье Вайяна Сергей Владимирович позвал к себе в кабинет Гришу, чтобы подробно проэкзаменовать его из истории, географии, продиктовал ему несколько строк по-французски и долго беседовал с ним на этом языке. По окончании экзамена Ратморцев с улыбкой обратился к старику французу со словами:

– Ваш ученик делает вам честь.

Лицо старика просияло от этого комплимента.

– Вы можете удалиться, – обратился он к Грише, а затем, оставшись наедине с Сергеем Владимировичем, стал превозносить способности, быстроту соображения, прилежание и добрый нрав юноши. – Вы представить себе не можете, как с ним легко заниматься! Память феноменальная и схватывает все, что ему объясняешь, на полуслове. Этот юноша – благодатная первобытная почва: сейте на ней что угодно, все взойдет и даст роскошные плоды. О, года через три он перегонит в познаниях всех своих сверстников из высокого петербургского общества, за что я ручаюсь. Он почти отвык от всех своих дурных привычек, не произносит больше тех вульгарных слов, которые так шокировали мадам, вашу супругу. Правда, что в этом отношении барышни сами деятельно помогают. Они не спускают ему ни одного низкого слова или движения, а он усердно слушает и подчиняется им. О, у него замечательный характер!

– В мать, – задумчиво заметил Ратморцев.

– Дай ему Бог счастья и удачи! – подхватил старый француз.

После минутного колебания он не вытерпел, чтобы не спросить, что известно про дело Григория, есть ли надежда, что оно скоро кончится. И его тоже, как и всех остальных в доме, страстно интересовал этот вопрос, отчасти по личным соображениям. Он не сомневался в том, что, получив свое состояние, сделавшись одним из богатейших людей России, Григорий непременно захочет путешествовать, чтобы видеть сокровища искусства и цивилизации, с которыми так старательно знакомит его он, мсье Вайян, своими рассказами, а также посредством книг известных путешественников. Пуститься в путь один он не решится, да и пользы будет несравненно меньше; он, без сомнения, будет просить мсье Вайяна сопровождать его, и, как ни грустно будет старику расставаться с семьей Ратморцевых, он согласится на просьбу Григория, потому что ему очень хочется взглянуть перед смертью на свою прекрасную родину и пожить в ней годик-другой. Осуществление этой мечты зависело от окончания дела, поднятого покровителями Григория против наследников Воротынцева; понятно, что он не без тревоги заговорил про это дело.

Сергей Владимирович ответил французу то же самое, что и жене несколько часов назад: дело не подвинулась ни на йоту со смерти Александра Васильевича, и никому не известно, когда ему дадут надлежащий ход.

– Грише еще долго, может быть, придется ждать, чтобы ему возвратили имя и состояние отца.

– Бедняжка! – вздохнул француз.

– Его следовало бы приготовить к этому.

Лицо старика вытягивалось все больше и больше.

– Я ему постоянно толкую о терпении и о превратностях судьбы. Жизнь состоит из разочарований, – прибавил он печально.

– Вы хорошо делаете, но этого мало: надо ему определеннее объяснить его положение, чтобы он не предавался напрасным надеждам, – заметил Ратморцев и, решившись вдруг скорее кончить с этим неприятным объяснением, прибавил: – Пришлите его ко мне, я с ним сам переговорю.

Мсье Вайян вышел, а вскоре вошел в кабинет Григорий.

– Садись сюда, Гриша, потолкуем, – сказал ему дядя, указывая на стул рядом с письменным столом.

Григорий опустился на указанное ему место.

Уже по одному выражению лица старого француза и по его голосу, когда он передавал ему приказание дяди явиться к нему, Григорий догадался, что ему предстоит узнать неприятную новость, и его сердце забилось недобрым предчувствием. Ласковый тон Сергея Владимировича еще усилил безотчетную тревогу. Со свойственной впечатлительным людям склонностью к преувеличению ему показалось, что над его головой повисла страшная беда, и представления одно другого ужаснее закружились в его воображении.

Что, если его призвали для того, чтобы объявить, что он здесь не может дольше оставаться?

Григорий холодел с ног до головы при этой мысли. Все, все готов он вынести, только не это! Он здесь так счастлив с тех пор, как подружился с Соней! Разлуки с нею он не вынесет, ни за что! Лучше смерть, чем жить вдали от милых его сердцу существ, к которым он прилепился всей душой.

Мысль о разлуке с ними приводила юношу в такой ужас, что он чувствовал в себе силу протестовать, отстаивать свое счастье.

«На колени брошусь, в ногах у него буду валяться до тех пор, пока он не смилуется и не оставит меня здесь», – мелькнуло у него в голове, в то время как Сергей Владимирович объяснял ему его положение и необходимость терпеливо ждать, чтобы о нем вспомнили и приняли в нем участие те, от кого теперь зависит окончательное решение его судьбы.

Григорий слушал молча, но, должно быть, страх и отчаяние очень красноречиво отражались на его побледневшем лице – по крайней мере, Сергей Владимирович поспешил успокоить его:

– Не отчаивайся, милый друг! Может, и скорее, чем я думаю, найдется случай напомнить про тебя государю. И этого случая мы уже не упустим, не беспокойся. А ты пока учись, старайся и не думай о будущем, что Бог даст!

С этими словами Ратморцев встал и в раздумье прошел по комнате.

Машинально поднялся с места и Григорий. С минуту тишина, воцарившаяся в комнате, ничем, кроме шороха листьев от перелетающих с ветки на ветку птиц под окнами, не нарушалась.

Затем, остановившись перед юношей, Ратморцев снова заговорил:

– Ты знаешь, что, когда твои права на имя и наследство твоего покойного отца будут восстановлены, его дети от второй жены лишатся и имени, которое они носят до сих пор, и большей части состояния, которым теперь пользуются?

Юноша молча кивнул, он не в силах был произнести ни слова.

– Ты, стало быть, должен понимать, – продолжал Сергей Владимирович, – что если ты хлопочешь о том, чтобы тебе вернули то, что тебе следует, то и они в свою очередь прилагают старание к тому, чтобы удержать по возможности дольше все то, на что они до сей поры взирали как на свою неотъемлемую и законную собственность. Понимаешь?

Возражения не последовало.

– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – повторил еще настоятельнее Ратморцев, недоумевая перед растерянностью своего слушателя, перед его упорным молчанием, усиливающейся бледностью и нервным подергиванием мускулов, искажавшим его лицо.

– Дяденька, не выгоняйте меня! – вскрикнул вдруг Григорий и затем с глухим воплем, вырвавшимся из его сдавленной спазмой груди, как сноп повалился ему в ноги.

Ратморцев поспешил поднять его и успокоить. Никогда он его не выгонит; чем он будет несчастнее, тем больше должен рассчитывать на его поддержку и на участие всей его семьи к нему.

Слушая его, Григорий так расчувствовался, что не в силах был дольше сдерживать рыдания, рвавшиеся у него из груди, и с ним сделалось нечто вроде припадка. Когда Захар прибежал на зов барина, то застал его на коленях перед распростертым на полу Григорием Александровичем, которого сводило судорогами, точно в падучей. Глаза закатились, на посиневших губах белела пена, из горла вместе с прерывистым, тяжелым дыханием вырывался зловещий хрип.

– Скорее воды холодной и нюхательного спирта спроси у барыни, – отрывисто приказал Сергей Владимирович, развязывая галстук и расстегивая жилет на больном.

Захар со всех ног побежал исполнять приказание, и, узнав, в чем дело, Людмила Николаевна поспешила в кабинет с домашними средствами, толково и со знанием дела выбранными из домашней аптечки.

К счастью, припадок был из легких, и вскоре удалось привести Григория в чувство. Минут через пять он уже со слезами благодарности целовал руки у тетки и дяди, уверял, что чувствует себя совсем хорошо и в отчаянии, что причинил столько хлопот и беспокойства.

– Однако у тебя, друг любезный, нервы-то не из крепких, – с улыбкой заметил Сергей Владимирович, ласково трепля его по плечу, в то время как Захар приводил в порядок его костюм. – Ступай к себе в комнату, разденься, ляг на диван и постарайся ни о чем не думать и заснуть. Перед обедом зайду навестить тебя! – И, когда Григорий с Захаром вышли, Ратморцев обратился к жене: – Это с ним в первый раз?

– В первый раз. Но я уже и раньше замечала в нем большую нервность. Он не может долго слушать музыку, бледнеет и у него на глазах выступают слезы. Подмечала я также, что в церкви, во время службы, он молится с какой-то неестественной страстностью, с исступлением, можно сказать, и тоже, вот как сейчас, холодеет с ног до головы, взгляд у него делается бессмысленный, и он ничего не слышит и не понимает. Мсье Вайян говорит, что в такие минуты у Гриши кровь отливает от мозга, что это бывает с молодыми людьми деликатного сложения и что тут ничего нет опасного. Но с чего это с ним сегодня сделалось?

– От нравственного потрясения. Он, должно быть, ждал хороших для себя вестей из Петербурга, и, когда я сказал ему, чтобы он не рассчитывал на скорую развязку в его положении, на него напало такое отчаяние, что он Бог знает какие ужасы себе вообразил – что мы выгоним его отсюда, откажемся от него, перестанем принимать в нем участие. Он, кажется, очень сильно привязался к нам.

– О, да, особенно к девочкам, и день ото дня все больше и больше. Я заметила, что он в лице меняется при их появлении.

– Бедный мальчик! – вздохнул Ратморцев. – Требовать от него, чтобы он был, как другие, разумеется, нельзя. В нем всегда будут странности, даже и тогда, когда его жизнь войдет в нормальную колею. Такие нравственные потрясения, как те, которым он подвергся, не могут не отразиться даже на крепком организме, а он и от природы не ив сильных.

– Знаешь, я чего боюсь, Сережа? – с волнением спросила Людмила Николаевна. – Уж не падучая ли у него?

– Нет, нет, просто истерика. Если бы он дал раньше волю слезам, судорог не было бы. Но все-таки не мешает с доктором посоветоваться. Я напишу Федору Ивановичу, чтобы он к нам приехал.

– Напиши. Главное, чтобы, Боже сохрани, на девочек не повлияло. Соня такая впечатлительная. Сейчас, когда я шла сюда, она попалась мне в коридоре, как смерть бледная и вся дрожит. Я приказала ей идти к сестре наверх и не сходить вниз, пока их не позовут, но она была в таком волнении, что не вдруг поняла меня и все повторяла: «Что с ним, маменька? Что с ним?» А Веринька расплакалась, когда узнала, что с Гришей припадок сделался и что он без чувств.

– Они тоже к нему привязались, – заметил Сергей Владимирович, – это очень естественно.

– Разумеется, они такие добрые и чувствительные. Хорошо, что их тут не было, когда ему сделалось дурно. Но ведь это может повториться и в их присутствии. Я теперь ни минуты не буду иметь покоя, – продолжала волноваться Людмила Николаевна, – и, уж конечно, ни кататься, ни гулять далеко от дома их никогда не пущу.

Муж стал успокаивать ее, убеждал не придавать особенного значения случившемуся, во всем положиться на решение доктора и до его приезда не предаваться никаким опасениям, но его слова на этот раз не подействовали на Людмилу Николаевну. Она так берегла своих девочек, так заботилась о том, чтобы предохранить их от всякого сколько-нибудь пагубного влияния, так старательно отстраняла от них неприятные впечатления, что, когда часа через два они прибежали к ней с просьбой позволить им навестить Гришу, она с раздражением отказала им в этом.

– Что за вздор! Вы его только еще больше расстроите, ему покой нужен, – заявила она с досадой.

Весь день напрасно прождал Григорий, чтобы к нему пришла Соня; наступила ночь, а она все не являлась.

Ему велели лечь в постель часов в девять. Немного погодя он услышал знакомый шум в столовой, торопливые шаги прислуги, звон посуды, отдаленный говор. Господа ужинали раньше обыкновенного из-за Сергея Владимировича, который чувствовал себя немного утомленным с дороги. С час спустя мсье Вайян вернулся в свою комнату, рядом с той, что занимал его ученик, и Гриша слышал, как старик разделся, как слегка скрипнула под ним кровать, и вздох облегчения, вырвавшийся из его груди, когда он вытянул под одеялом свое старое тело. А затем все кругом мало-помалу смолкло, и все огни погасли.

Тогда Григорий осторожно приподнялся с подушек и стал прислушиваться. Он не мог дольше лежать. Слабость и изнеможение, овладевшие им после припадка, уже давно начали постепенно переходить в раздражение. Его бросало то в жар, то в холод от нетерпения; хотелось бежать в сад, в лес, в поле, куда-нибудь, лишь бы быть подальше от тесной и душной комнаты, среди давивших его со всех сторон стен, где он провел сегодня столько нестерпимо томительных часов в напряженном и напрасном ожидании.

Ему так нужно было видеть Соню, так нужно было сказать ей… Что именно? Этого он и сам не знал, но полагал, потому что ее тут нет, а стоит ей явиться, и слова найдутся, непременно найдутся, он все вспомнит, все. У них всегда находится о чем говорить, когда они вдвоем. Но сегодня уже поздно, он ее не увидит. Она наверху, в своей беленькой постельке под кисейным пологом, спит. Нет, нет, не спит! Она не может спать. Ведь они с утра, весь день, не виделись, она о нем думает. Ей тоже тоскливо и ее тоже тянет к нему.

И Григорию так захотелось быть ближе к Соне, хоть немножко ближе, хоть постоять перед ее окном, посмотреть на свет лампадки, что теплится у киота в ее комнате… она, может быть, теперь молится за него перед этим киотом. Он, может быть, увидит ее тень на занавеске, как это уже было не раз.

Сил больше не стало владеть собой. Григорий поспешно оделся, осторожно растворил окно, спустился в сад и, обогнув дом, пробрался, перескакивая через кусты и клумбы, к старому дубу, раскинувшему свои суковатые ветви под окном комнаты барышень. Оно было растворено, и в нем что-то белело.

У Григория сердце заколотилось в груди от радости: это была Соня. Невзирая на темноту, – ночь была безлунная и на небе горели только звезды, – он тотчас же узнал ее.

А она? О, она давно ждала его, и его появление под окном ни крошки не удивило ее. Он должен был прийти, непременно. Это вполне ясно и понятно. Весь день их тянуло друг к другу, а сойтись было невозможно. Понятно, что оба не могли заснуть от волнения и тоски, понятно, что он воспользовался первой удобной минутой, чтобы попытаться хоть на окно посмотреть. Соня была так уверена в этом, что, вглядевшись в темноту и увидав неясную тень, отделившуюся от группы деревьев, что чернелась шагах в двадцати, тотчас же перегнулась своим гибким молодым телом через подоконник, чтобы шепнуть этой тени: «Гриша, это ты?» – и, протягивая к нему обе руки, прибавила:

– Как хорошо, что ты пришел!

Эти слова были произнесены так тихо, что их можно было принять за вздох ночного ветерка в листве или за шорох крыльев проснувшейся бабочки в цветке, но Григорий расслышал их, и у него дух захватило от радости.

Никогда еще не был он так счастлив, как в эту минуту. Но ему хотелось еще чего-то – быть к ней ближе, как можно ближе, почувствовать руку Сони в своей, как сегодня утром.

Точно не сам он, а кто-то другой в нем всем распоряжался, всем, всяким движением, этот другой знал лучше его, что ему надо. Окно было высоко, во втором этаже. Ни секунды не колеблясь, ухватился Григорий за сук старого дуба у самой стены и в два прыжка очутился на той самой ветке, что была всех ближе к окну.

Соня с восхищением смотрела на него. Держась одной рукой за сук, он к ней протянул другую. Она ухватилась за нее, и оба защебетали разом, не слушая друг друга, торопясь излить свои мысли и чувства, переполнявшие им душу.

– Ах, как хорошо! Мы можем разговаривать… ты мне скажешь… ты мне скажешь… я измучилась, думая про тебя, – шептала Соня в упоении.

Григорий не отвечал на ее вопросы, не мог дать себе отчет, что с ним такое.

– Что тебе сказал папенька? Говорят, ты так испугался, что упал в обморок? Правда это?

– Не знаю, не знаю… ничего не помню. Я как будто только сейчас народился на свет… в прошлом точно не я был, а другой кто-то. Будущего мне не надо, не могу даже и думать о нем, лишь бы вот эта минуту длилась долго-долго, всю жизнь, а потом умереть с тобой вместе… как было бы хорошо! Хочешь? Что со мной? Объясни! Я не понимаю.

И Соня тоже наслаждалась, слушая несвязную речь Григория, чувствуя его руку в своей и всматриваясь в его лицо, белевшее между листьями на темном фоне ночи. Но ее раздражала темнота, мешающая видеть его, и, не выпуская его руки из своих, она, сев на подоконник, придвинулась к самому краю.

– Пригнись ко мне ближе… еще… еще… Я хочу видеть твои глаза… твои губы… я слышу твой голос, чувствую твое дыхание, мне хочется видеть тебя. Вот так!

Широкий рукав белого пеньюара отлетел назад, и тонкая ручка обвилась вокруг шеи Григория.

– Что тебе сказал папенька? – спросила Соня, впиваясь глазами в его глаза.

– Он сказал, что мое дело кончится еще не скоро, – бессвязно, точно во сне, проговорил он.

– И что же? – продолжала она свой допрос.

– Я испугался.

– Чего?

Соня притянула к себе его голову, губы их встретились и слились в поцелуе.

А затем наступило молчание.

– Ты уже уходишь? – протянула она печально.

– Да ведь надо.

– Надо, надо, – подхватила она со вздохом.

И снова, не зная, что сказать друг другу и не имея сил расстаться, они смолкли в блаженном упоении.

Григорий первый опомнился от забытья.

– Ты у меня что-то спрашивала, что? – вымолвил он с усилием.

Соня тряхнула кудрями, пытаясь собрать мысли, расплывавшиеся в волнах счастья, затопившего ей душу, но из ее усилий ничего не выходило.

– Не могу вспомнить, все-все забыла, – проговорила она, беспомощно опуская голову, и прибавила еще тише: – Поцелуй меня еще раз, прежде чем уйти!