Текст книги "Последний из Воротынцевых"

Автор книги: Н. Северин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

XXIV

Ратморцевы вернулись из деревни в Петербург в начале октября.

Обычный строй их домашней жизни скоро наладился. Почти весь день то наверху, в комнатах барышень, то внизу, в большом зале, раздавалась музыка – пение, игра на фортепиано.

Все утро, до обеда, чередовались учителя; после обеда Соня с Верой ездили кататься или гуляли пешком с матерью, а Гриша, под наблюдением мсье Вайяна, занимался фехтованием, верховой ездой и танцами с лучшими преподавателями в городе. Посещал он также классы пения профессора Р-ни.

Вечером семья собиралась вокруг круглого стола с лампой в изящной гостиной, увешанной картинами, уставленной изваяниями и редкими растениями. Тут, в то время как дети (так продолжали называть у Ратморцевых Соню с Верой и Григория) занимались рисованием, лепкой из воска и тому подобными работами, Людмила Николаевна, чередуясь с мсье Вайяном, читала им вслух отрывки, тщательно очищенные от всего, что могло дать понятие девочкам о грязной прозе жизни, от всего, что пачкало воображение и способно было возбудить в них дурные инстинкты, а Григорию напомнить о прошлом, к которому ему никогда больше не суждено было вернуться.

Под конец вечера, а иногда и раньше, приходил из кабинета Сергей Владимирович, и при его появлении маленькое общество оживлялось. У него всегда находилось о чем поговорить с дочерьми и Гришей; он умел и старика француза вызвать на интересную и остроумную болтовню, умел также возбудить откровенность и в молодежи.

С матерью девочки были сдержаннее. Если бы не муж, никогда не узнала бы Людмила Николаевна, что Соня чересчур мечтательна, а ее сестра расположена через меру увлекаться новизной и непостоянна в своих вкусах. Если бы не муж, она не ознакомилась бы так хорошо с успехами Григория в науках и с быстрым, хотя и своеобразным, развитием его ума и способностей.

Предсказание Сергея Владимировича относительно интереса, возбужденного появлением Григория на петербургском горизонте, сбылось: этот интерес не только охладел, но даже превратился в недоброжелательное равнодушие. О Григории теперь вспоминали не иначе, как с презрительной усмешкой, и к его претензии на имя и состояние покойного Воротынцева относились более чем критически, находя ее дерзкой и смешной.

Такой поворот в общественном мнении свершился постепенно и под влиянием упорно распространяемых рассказов про участие, которое будто бы принимают члены императорской фамилии к семье умершего Воротынцева. Уверяли, что Марта останется фрейлиной при большом дворе и по окончании траура снова будет являться на интимных вечерах у великих княжон; повторяли милостивые отзывы о ней императрицы, и превозносить на все лады ее такт, самоотвержение и деловитость вошло в моду. С каким достоинством переносит она свое несчастье, как благоразумно устроила она свою жизнь! Всецело посвятила себя воспитанию маленьких братьев, никуда не выезжает, принимает только самых близких друзей покойного отца, и не иначе как с утренними визитами, причем держит себя так сдержанно и осторожно, что заговорить с нею о том, что она не желает знать, нет никакой возможности.

Поселилась она на половине отца, выходившей окнами в сад, а парадные комнаты оставила запертыми и с заколоченными ставнями, так что с набережной дом казался бы необитаемым, если бы ворота изредка не отпирались для посетителей, приезжавших навестить ее. Время от времени выезжала также с этого двора и карета с гербом Воротынцева на дверцах, с траурными кистями и прислугой в черных ливреях с серебряными галунами: это Марфа Александровна ехала в церковь с своими маленькими братьями. Прохожие с любопытством всматривались в строгое и задумчивое лицо красавицы, казавшееся еще бледнее и интереснее от обрамлявших его складок черной креповой вуали. Рядом с белокурыми головками голубоглазых мальчуганов, тоже одетых в глубокий траур и выглядывавших из окон высокой четырехместной кареты, девушка производила трогательное впечатление.

– Она ездит в Казанский собор, или в Александро-Невскую лавру, или в женский монастырь, в церковь, одним словом, – рассказывали про нее, описывая ее туалет, перемену, происшедшую в ее наружности, материнскую заботливость к братьям.

– Только в церковь и выезжает. Князь Владимир Андреевич просил у нее позволения представить ей своего племянника, сына графини Варвары Павловны, но она отказала под тем предлогом, что молодежи с нею не может быть весело и что, пока мать ее в деревне, она новые знакомства заводить считает неуместным.

– Предостойная особа.

– Кто бы мог подумать, что из нее выйдет такая заботливая сестра и отличная хозяйка? Помните, какая она была легкомысленная при жизни отца?

– Еще бы! Да уж одна ее история с Фреденборгом чего стоит. Водила-водила за нос, когда же он сделал предложение, отказала да еще на смех подняла.

– Баронесса не то рассказывает: она уверяет, что она и сын ее сами отказались. Она запретила сыну думать про Марту с той самой минуты, как разнеслись по городу слухи про то, будто у Воротынцева есть сын от первого брака.

– Это она говорит, а мы знаем из верного источника, что дело было иначе…

– Разумеется. Марта не с одним бароном кокетничала, за нею тогда и Арапов ухаживал.

– А также Павин и мало ли кто еще!

– А теперь-то, теперь! Изумительно, как она переменилась. Князь Владимир не дальше как третьего дня говорил моей невестке: «Я преклоняюсь перед нею, такая умница!»

– А я слышала, что императрица про нее сказала, что она – примерная сестра и дочь.

– Да, да, и я слышала то же самое.

– И я тоже, – подхватывали со всех сторон.

Отнять у такой девушки, как Марта, имя и состояние, чтобы отдать и то, и другое какому-то проходимцу, подкидышу из воспитательного дома, сыну неизвестной, темного происхождения девчонки, – казалось невозможным.

Ратморцевых за то, что они покровительствовали Григорию, единогласно осуждали. Уверяли, что они делают это, чтобы отличиться, а также из ненависти к детям Александра Васильевича, с которым были в ссоре.

Нельзя сказать, чтобы эти толки и сплетни не производили тяжелого впечатления на Сергея Владимировича с Людмилой Николаевной, но они продолжали исполнять то, что считали своим долгом, и давали Григорию то воспитание, какое, по их понятиям, он должен был получить как законный сын и наследник Воротынцева.

Но кого особенно угнетали неопределенность положения и неблагоприятный оборот, принимаемый его делом, так это самого Григория. По приезде в город дня не проходило, чтобы он от того или от другого не услышал подтверждения злейших опасений, смутно терзавших его душу в Святском, где даже в минуты величайшего блаженства, в обществе Сони с Верой, среди цветущей природы, у него тоскливо сжималось сердце и глаза затуманивались слезами при мысли о том, что ему, может быть, придется еще многие годы ждать осуществления своих надежд. А между тем там никто еще не смущал его сомнениями, никто не говорил ему про могущество его врагов! Здесь же то являлся Бутягин, расстроенный, упавший духом, и, таинственно понижая голос, спрашивал у него: «Что, батюшка Григорий Александрович, ничего еще не слыхать про ваше дело?» – «Ничего еще», – отвечал Григорий. «Эх, – помолчав немного, говорил Алексей Петрович с глубоким вздохом, – надо это батюшке отписать», – то подслушивал нечаянно Григорий толки прислуги на его счет, прерываемые восклицаниями вроде: «Где уж! Подкупили всех, поди чай. Она и до самого царя может дойтить. И даже очинно просто, потому что фрейлина. А наш Григорий Александрович, кабы не призрели его господа, хоть опять в слесаря иди. Потянется еще дело-то… может, лет двадцать, а то и больше. Достанутся белке орешки, когда их уже нечем грызть-то будет».

Поспешно отходя от двери, чтобы не слышать этих речей, Григорий часто натыкался на изъявления участия, еще более оскорбительные для его самолюбия, от учителей, дававших уроки в лучших петербургских домах, где они слышали про Воротынцевых и про скандальное дело, поднятое Григорием против них, а в особенности от новой учительницы музыки, мадемуазель Ожогиной, которая лично знала Воротынцевых, бывала у них в доме и слышала от них самих про их опасения и надежды. Она также много раз видела его отца, говорила с ним и была свидетельницей переполоха, происшедшего в доме при первом известии о деле, поднятом Бутягиным. Уж по одному этому Григорий не мог относиться к ней как к первой встречной, смущался более обыкновенного в ее присутствии и спешил уходить в свою комнату тотчас после урока, в полной уверенности, что она только этого и ждет, чтобы заговорить про него с мсье Вайяном, Людмилой Николаевной и даже с Соней и Верой, которые несколько раз уверяли его, что Ожогина чрезвычайно интересуется им.

Раз как-то, проходя в сумерках через большой зал, Григорий услышал шорох в темном углу за кадками с лимонными деревьями и, когда подошел, увидел Соню с Верой. Они сидели на полу обнявшись и плакали.

Горевали они о нем. Сказал ли им кто-либо что-нибудь, или сами они додумались до печальных предположений относительно его, так или иначе, но обе были в унынии и тоске. В чем именно заключалось несчастье Гриши, они вряд ли могли понимать, но, постоянно слыша соболезнования по поводу его, они тоже заразились атмосферой жалости и опасений, которой он был окружен.

Высказав в сбивчивых выражениях то, что давило им сердце, и не слыша от него возражений, они смолкли. И долго в темном углу за лимонными деревьями ничего не было слышно, кроме сдержанного всхлипывания Сони и нежного шепота утешавшей ее сестры. Григорий угрюмо молчал.

– Хуже всего, – заговорил он наконец, – что у меня имени нет. Сегодня утром, на уроке пения у синьора Р-ни было два новых ученика, братья Ахлестышевы, гвардейцы. Если бы вы только видели, с каким обидным любопытством оглядывались они на меня каждый раз, когда учитель обращался ко мне! Да и понятно: всех он называет по фамилии, одного только меня по имени. Им это казалось так странно, что они смотрели на меня, как на какого-то редкого зверя. Я не пойду больше на эти курсы. Не могу я слышать равнодушно, когда меня зовут «мсье Грэгуар»! Мне стыдно… точно мне пощечину дали.

– Как же ты сделаешь? – робко спросила Вера.

– Пусть мадемуазель Полин объяснит тетеньке, а только я ни за что, ни за что туда не пойду, – повторил он с возрастающим раздражением.

– Хочешь, я скажу ей? – предложила Соня.

– Скажи! Тебе легче, чем мне. Я не люблю с нею говорить, она все любопытничает.

На следующий день, часу в третьем, горничная вошла в кабинет, куда барыня всегда уходила, когда желала быть одна, и спросила, может ли к ней прийти учительша Пелагея Николаевна.

– О чем-то ей нужно переговорить с вашей милостью.

– Проси, – ответила Людмила Николаевна, не отрываясь от работы.

Она вышивала воздухи по голубому бархату в маленьких ручных пяльцах, артистически копируя шелками живые цветы, стоявшие перед нею в стакане с водой.

Полинька вошла.

– Что вам, моя милая? – ласково кивнула Ратморцева на ее почтительные реверанс. – Садитесь, – прибавила она, указывая на складной вышитый стул рядом с тем диваном, на котором сидела сама.

Полинька на изысканном французском языке и в ловких выражениях передала ей просьбу Григория дозволить ему не посещать больше классов пения синьора Р-ни.

– Его положение там действительно довольно фальшиво, – продолжала она, – эти курсы посещаются молодыми людьми из аристократии, одного общества с Марфой Александровной Воротынцевой.

– Да, – согласилась Людмила Николаевна. – Жаль, что мы об этом раньше не подумали. Он не будет туда больше ходить, я сегодня же скажу мужу. Мы пригласим Р-ни для него на дом.

– Позвольте предложить вам… я устроила у себя классы пения по воскресеньям, по совету Р-ни, который сам предложил мне свое содействие по этому делу. Не найдете ли вы удобным, чтобы Григорий Александрович посещал эти курсы? Я намерена заняться преимущественно хоровым пением, а он в особенности это-то и любит.

– Но ведь сами же вы находите, что в обществе ему заниматься неудобно?

– О! У нас никто не посмеет оскорбить его!

Полинька произнесла это так стремительно и с такою самоуверенностью, что Людмила Николаевна с любопытством посмотрела на нее, прежде чем сказать:

– Хорошо, я скажу Сергею Владимировичу. Я думаю, что он согласится.

Ободренная удачей Полинька решилась спросить, не слышно ли чего нового про дело Григория Александровича.

– Ничего нет нового. Следствие давно кончено, на днях мой муж получил уведомление об этом из Москвы. Но здесь особенное старание прилагают к тому, чтобы тормозить это дело и не давать ему хода. Три раза назначалось оно к докладу в Сенате, и три раза откладывали. У Воротынцевых очень ловкий поверенный.

– Я его знаю, – заметила Полинька. – Это – некто Лебедев. Он служит в казенной палате. На днях у Голицыных я слышала, будто это дело протянется до тех пор, пока Марфа Александровна не выйдет замуж.

– Очень может быть.

– Но она и не думает выходить замуж, – продолжала с одушевлением Полинька. – Я знаю, я вижу ее часто. Марфа Александровна присылает за мною почти каждую неделю. Она привыкла, чтобы я исполняла ее поручения. Мне это не всегда удобно, но отказать я не могу – я ей многим обязана.

– Само собой разумеется, – сдержанно заметила Людмила Николаевна. – Друзья познаются в несчастье.

Полинька усмехнулась.

– Какой же я ей друг? Она так горда!

– В ее положении это очень понятно.

Наступило молчание. Полинька ждала, чтобы ей дали понять, что аудиенция кончена, но Людмила Николаевна не проявляла желания остаться одной, и, переждав с минуту, Ожогина решилась снова заговорить про Григория:

– Неужели нет никакой возможности довести до сведения тех, от кого это зависит, про это несчастное дело?

– Про что же именно? – спросила Ратморцева, не отрывая взора от работы.

– Про эти возмутительные проволочки. Ведь Григорий Александрович требует должного. Его несправедливо лишают всего – имени, состояния, положения в свете.

– Кому же жаловаться? – прервала ее Людмила Николаевна.

– Государю. Он так добр, так справедлив.

– Правда, но разве государь может все знать?

– Отчего же ему не скажут?

– Кому же сказать? – И, угадывая ответ, готовый сорваться с губ ее собеседницы, Ратморцева продолжала со вздохом: – Нам впутываться в эту печальную историю невозможно. Всем известны наши отношения к покойному Александру Васильевичу. Способствовать тому, чтобы Григорий выиграл дело, поднятое против его детей, было бы с нашей стороны более чем неблаговидно – это было бы неприлично.

– Стало быть, все несчастье Григория Александровича заключается в том, что некому напомнить о нем царю? – спросила Полинька.

– Отчасти и от этого, – ответила Людмила Николаевна, и, чтобы дать понять, что больше обсуждать эту тему она не желает, сказала, что сегодня же переговорит с мужем насчет Григория. Затем, ответив приветливым кивком на почтительный реверанс девушки, она прибавила: – Я думаю, Сергей Владимирович ничего не будет иметь против того, чтобы Гриша занимался у вас.

XXV

Полинька правду сказала Людмиле Николаевне: Марта часто присылала за нею.

Отношения между ними становились со дня на день холоднее и враждебнее. Марта безжалостно придиралась к Полиньке и на каждом шагу давала ей чувствовать расстояние, разделявшее их, но порывать знакомство с нею не хотела и, когда Полинька долго не приходила, посылала за нею. Предлоги для этого изыскивались разные: она поручала ей то найти учителя для братьев, то книги или ноты в магазине, то подобрать шелк для вышиванья, то разобрать новую пьесу с нею в четыре руки.

Сначала Полинька не догадывалась, для чего именно Марте нужно было время от времени видеть ее, но, когда она убедилась, что за нею посылают для того только, чтобы узнать что-нибудь про Григория, про его надежды и про меры, принимаемые его друзьями для скорейшего окончания его дела, она сделалась очень осторожна и отвечала на вопросы так уклончиво, что ничего нельзя было узнать от нее.

Тогда Марта стала обращаться с нею еще надменнее, и бывать у нее было для Полиньки настоящей пыткой, которую она переносила потому только, что и ее тоже влекло любопытство в дом Воротынцевых. Марта была с нею очень сдержанна и никогда не поверяла ей ни забот своих, ни надежд, но Полинька угадывала по ее лицу, улыбке и другим признакам, имеет ли она причины быть довольной или нет. Когда Марта с саркастической усмешкой спрашивала у нее, давно ли она видела Ратморцевых, это значило, что ее поверенному удался новых подвох, затеянный против Григория, и тогда Полинька возвращалась домой в печальном настроении; когда же Марта была молчалива, когда глаза у нее были заплаканы и в голосе ее прорывалась нервная дрожь, Ожогина выводила из этого, что обстоятельства складываются для нее неблагоприятно, и с нетерпением ждала появления своего ученика, чтобы ободрить его и сказать ему, чтобы он надеялся.

Со дня на день привязывалась она все больше и больше к семье Сергея Владимировича, а ее участие к Григорию принимало экзальтированный характер, особенно с тех пор, как он стал три раза в неделю приходить к ней петь.

Со всеми был он застенчив и молчалив, к Полиньке же кроме того чувствовал особенное недоверие, зная ее близость к враждебной семье. Но ей мало-помалу удалось победить в нем и недоверие, и антипатию, она сумела даже добиться его откровенности.

Каждый раз после урока, когда другие ученики разъезжались по домам, Полинька задерживала Григория на час или на два и беседовала с ним о том, что составляло предмет его постоянных забот и мечтаний. С особенным интересом слушала она его рассказы про таинственную незнакомку, скончавшуюся в Гнезде после рождения девочки, которую старая барыня Марфа Александровна призрела и воспитала, как родное дитя.

Романтическая история этих двух существ, матери и дочери, которым выпала на долю одна и та же злая судьбу, интересовала Полиньку до чрезвычайности.

Сама она выросла в чужой среде, в качестве приемной дочери знатной старухи, почти в таком же одиночестве, как Марфинька. Сама она ждала избавителя в лице красивого кавалера, который влюбился бы в нее и женился бы на ней, невзирая на то, что она бедна и незнатного происхождения. Правда, кроме двух-трех пошлых эпизодов с такими темными личностями, как племянник управляющего да сын еврея-арендатора, предлагавших ей сердце и руку, в надежде на то, что графиня наградит ее хорошим приданым, никакого романа в жизни Полиньки до сих пор еще не было, но она так много мечтала об этом, что во время рассказов Григория ей казалось, что и сама она пережила все то, что испытала несчастная жертва Александра Васильевича Воротынцева.

С каждым разом задерживала она все дольше и дольше Григория в маленьком зале, у клавикордов, на которых она наигрывала рассеянно сонаты Бетховена и Моцарта, ни на минуту не переставая слушать юношу, закидывая его вопросами, едва только он смолкал, и возбуждая в его уме и сердце новые мечты, новые чувства.

Никто не мешал их беседам. Слыша музыку, все в доме, в том числе и Николай Иванович, были уверены, что урок еще не окончен.

Кучера, привозившего Григория Александровича, люди капитана угощали в людской, лошадь с санями ставили под навес, и таким образом время для всех короталось очень приятно.

Мало-помалу Григорий привык к душевным излияниям с Полинькой. Она очень ловко заставила его понять, что ей все можно сказать, и не стесняться с нею сделалось для него потребностью. Ему здесь было свободнее, чем у Ратморцевых, и приятнее, чем у Бутягиных. От одних он уже отстал, к другим еще не пристал, а здесь была золотая середина.

Полинька каким-то чутьем угадывала, как надо говорить с ним, чтобы заставить понимать себя, и часто подсказывала ему то, до чего он еще не мог вполне додуматься, на что не находилось у него слов.

По мере того как расширялся умственный горизонт Григория, представления, возникавшие в его мозгу, все больше и больше принимали характер воспоминаний.

– Никак не мог я себя уверить, что никогда не видал моей матери, – сказал он однажды Полиньке. – Я так живо воображаю себе ее голос, ее лицо, ее ласки, точно на самом деле было, что я смотрел на нее и она говорила со мною и ласкала меня. Я помню ее яснее и живее, чем отца, а между тем его я действительно видел, и очень недавно, всего только полтора года тому назад, но его образ со дня на день уходит от меня все дальше и дальше, тогда как мать… Я даже могу сказать, на кого она похожа, – прибавил он с улыбкой, вспоминая про Соню.

– На кого же? – спросила Полинька.

– У сестриц есть образ… святой лик, точно с нее списан, – ответил Григорий, запинаясь.

– Неужели с нее никогда никто не списал портрета?

– Горничная тетеньки Людмилы Николаевны, Акулина Саввишна, говорит, что когда молодой барин ухаживал за барышней, то рисовал с нее портрет красками в книжку.

– В альбом, верно? – подсказала Полинька.

– Да. Но вряд ли этот портрет уцелел.

– Непременно уцелел, – заявила Полинька. – Все, что принадлежало Александру Васильевичу, остается в сохранности. Он очень хорошо рисовал, и портрет, наверное, вышел похож. Марфа Александровна хранит все работы покойного отца; каждый его рисунок, каждая исписанная бумажка – все это у нее прибрано и заперто на ключ, все-все, до последнего силуэта.

– Хоть бы мне дали взглянуть на этот портрет!

– Вам его совсем должны отдать. Вам должны отдать все, что принадлежало вашему отцу. Все будет ваше… дом, со всем, что в нем есть… У вас будет один из красивейших домов в Петербурге, Григорий Александрович. Вам его, верно, уж показывали?

– Да, мы раз как-то проходили с Бутягиным по набережной Мойки…

– Как красив фасад! – продолжала Полинька, не вслушиваясь в ответы. – Окна с зеркальными стеклами и с мраморными барельефами. Над воротами мраморный щит с вашим гербом, а по обеим сторонам крыльца бронзовые львы. Очень величественно. А если бы вы знали, как хорош двор! Посреди – фонтан, окруженный цветником. Строения все, до последней людской бани, – каменные, а позади чудесный сад. В нем летом, в самый сильный жар, прохладно и пахнет цветами, и пропасть редких деревьев. Все это будет ваше, Григорий Александрович. У них, говорят, и дача очень хороша. Она стоила больше ста тысяч – оранжереи, теплицы…

Григорий слушал как очарованный. В его воображении мелькали видения, одно другого обаятельнее. Он видел себя в этом саду с Соней, и все, что окружало их, принадлежало им, все-все.

– В доме тридцать барских комнат, – рассказывала между тем Полинька.

– Больше, чем у Ратморцевых, – задумчиво заметил Григорий Александрович.

– О, гораздо больше! Воротынцевы гораздо богаче Ратморцевых. Я это от самого Александра Васильевича сколько раз слышала. Он очень любил говорить про свой род, про свою прабабку Марфу Григорьевну и про то, что после деда он остался единственным представителем фамилии. Теперь вы являетесь его заместителем, Григории Александрович.

– Никогда этого не будет, – вырвалось у него.

– Почему? Должно быть! У вас все права… это – только вопрос времени, – проговорила она.

– Человеческая жизнь – тоже вопрос времени.

Полинька не знала, что ответить собеседнику. Слова замирали на ее губах перед его отчаяньем и при мысли, что он, может быть, понимает свое положение лучше других и что в неудачах, осаждающих его со всех сторон, он провидит то, что другим еще не ясно.

Вообще, чем ближе знакомилась она с Григорием, тем больше терялась в догадках относительно его. На многих он производил впечатление слабоумного. Отец Полиньки, после первого разговора с ним, сказал:

– Юродивый какой-то и на мужчину не похож. Где уж такому за себя постоять? Шел бы лучше в монастырь, грехи родительские отмаливать, да и дело с концом.

Но иногда у этого «юродивого» прорывались такие слова, такие мысли, до которых не всякому умнику додуматься.

Иногда трудно было объяснить Григорию самые простые вещи, а иногда он понимал то, в чем сама Полинька не в состоянии была дать себе отчет. По временам точно столбняк находил на него; он глубоко задумывался, надо было три-четыре раза окликнуть его, чтобы он очнулся, и тогда он пугался, терялся, и ему так трудно было собраться с мыслями, что от усилий у него зубы судорожно сжимались и все лицо искажалось.

«Да, таким, как другие молодые люди, выросшие в нормальных условиях, ему никогда не быть», – думала Людмила Николаевна, когда Полинька передавала ей свои наблюдения над Григорием.

– Судя по тому, что известно про его мать, – заметила госпожа Ратморцева, – он должен быть похож на нее и складом ума, и характером. Та же нервность, та же болезненная мечтательность и экзальтация.

– Она была умна? – допытывалась Полинька.

– Бог ее знает! – ответила Ратморцева и добавила, что во всяком случае у этой несчастной разума не было ни капли, это очевидно.

– А как он вообще быстро развивается, – снова заговорила Полинька про Григория. – Случается так: толкуешь ему, толкуешь что-нибудь – не понимает, и вдруг, точно наитием каким-то, все отлично себе усвоит.

– Вот эти-то скачки и опасны. Во всем нужна последовательность, а в умственном развитии в особенности. Мы строго держались этого правила с девочками, – продолжала Ратморцева, понижая голос, чтобы не быть услышанной Соней и Верой, которые занимались рисованием у окна, в противоположном конце комнаты. – У них позднее развитие произошло от других причин, чем у Гриши, и никаким нравственным потрясениям они никогда, слава Богу, не подвергались, но тем не менее мы всеми силами старались не форсировать их развития, и вот видите, каких мы, слава Богу, достигли блестящих результатов. По мере того как укреплялись девочки физически, развивались в них и ум, и способности. Не более как год тому назад они были совсем еще дети, ни над чем не задумывались, знали меньше своих сверстниц, а теперь между девушками нашего общества не все так образованны, как они, а у Сони к тому же серьезный талант к музыке. Правда, они отстали от других в знании жизни и долго еще во многих отношениях останутся детьми, но разве это худо?

С этими словами она с улыбкой оглянулась на своих девочек.

Вера, вытянув губки, усердно работала. Соня же, опустив кисть в стакан с водой, замерла в напряженном внимании, с которым прислушивалась к разговору между матерью и Полинькой. Ее глаза сверкали, на щеках выступал яркими пятнами румянец.

– Соня, отчего ты не рисуешь? – спросила Людмила Николаевна.

Девушка вздрогнула, судорожным движением прополоснула кисть в воде и, пригнувшись к бумаге, с усилием проговорила:

– Я отдыхала, меня утомляет долго сидеть нагнувшись.

– Так пройдись по комнате или совсем брось работу.

– Ничего, я уже отдохнула.

У Людмилы Николаевны тревожно забилось сердце.

«Что это с девочкой? О чем она задумывается?» – спрашивала она себя, не спуская взора с дочери.

Еще в деревне начала она замечать перемену в Соне, ее молчаливость, рассеянность, а также то, что она реже прежнего смеялась и полюбила сидеть одна. По приезде в город все прошло, и опять девочки были постоянно вместе. Обнявшись, щебетали они между собой, бегали по длинным светлым коридорам, держась за руки, и искали друг друга, чтобы делиться каждой мыслью, каждым чувством.

Людмила Николаевна так привыкла постоянно видеть их вместе, что безотчетная тревога заползала ей в душу, когда случалось, что перед нею стояла одна Веринька или одна Соня, и вопрос: «Где твоя сестра?» – невольно срывался с ее губ.

Девушки так хорошо знали это, что часто отвечали на этот вопрос, прежде чем он был произнесен. Да им и самим было неловко друг без друга.

Но с некоторых пор Соня опять стала задумываться, забиваться в уголки с книгой и, как теперь, смущаться, когда у нее спрашивали, что она читает или о чем она думает.

Не меняя позы, не поднимая глаз от работы и машинально отвечая на вопросы, предлагаемые Полинькой, Людмила Николаевна ломала себе голову над тем, что это делается с Соней. Сейчас та солгала, заявив, что устала. Это случилось с нею в первый раз в жизни. От Веры еще можно было ждать лукавства, но от Сони – нет. Что это с нею делается?

Людмила Николаевна стала следить за нею внимательнее прежнего.

Несколько дней спустя после описанной сцены Григорий сказал, что ему надо сегодня пораньше поехать на урок к Полине Николаевне.

– Опять? Да ведь ты вчера был у нее! – надувая губки, воскликнула Веринька.

Соня не проронила ни слова, но ее мать видела, как она переглянулась с Григорием Александровичем и как они оба улыбнулись при этом – они уже понимали друг друга без слов.

Людмила Николаевна побледнела при этом открытии: они любят друг друга, и не братской любовью, а другой.

И, как часто бывает в подобных случаях, ей вдруг всплыли на память тысячи мелких случаев, подтверждавших ее подозрение.

Скучать Соня начала с тех пор, как Григорий стал ездить по вечерам к Полиньке. Оживляется она тогда только, когда он тут или когда про него говорят. Петь она разлюбила; играть с нею в четыре руки сестра допроситься не может. На днях, перед тем как ехать кататься в четырехместном возке, к мсье Вайяну кто-то пришел, и он уступил свое место Григорию. Соня была весела всю дорогу. Она хохотала и шалила больше Веры.

Да, да, она неравнодушна к Григорию.

Они и сами не подозревают, что за чувство влечет их друг к другу, но это чувство уже существует, это ясно как день. И станет постепенно развиваться, если не задушить его в зародыше.

Но как его задушить? Как сделать, чтобы оно ушло так же незаметно, как пришло, само собой и постепенно? А главное – как сделать, чтобы они оба оставались в неведении, никогда не знали, что были влюблены друг в друга? Как это сделать?

Прежде всего нужна осторожность. Как поступать, Людмила Николаевна еще не знала; одно только было для нее ясно – это то, что, пока для всех это – тайна, опасаться особенно нечего. Она решила даже мужу не намекать про свое открытие и так следить за Соней, чтобы никто этого не замечал.

Ни минуты не оставляла она теперь девочек наедине с Григорием. Она изыскивала для этого всевозможные средства, изобретала им новые занятия и развлечения, никогда с ними не расставалась и, не довольствуясь тем, что дочери сидят по вечерам у круглого стола в одной с нею комнате, она сама присаживалась к этому столу и, беспрестанно обращаясь то к Соне, то к Вере с вопросами или с замечаниями, держала таким образом их ум в постоянном напряжении.

Иногда Ратморцевой казалось, что она достигает цели: девочки, по-видимому, охотно поддавались новым впечатлениям. Но ей этого было мало.

Она возобновила знакомство с теми семьями, где были взрослые дети, и стала устраивать вечеринки с petits jeux [24]24
  Салонные игры.


[Закрыть]и музыкой. Эта мера увенчалась полным успехом: не избалованные светскими удовольствиями, девочки веселились, и Людмиле Николаевне стало казаться, что Соня как будто опять ничем не отличается от сестры.