Текст книги "Синдбад-Наме"

Автор книги: Мухаммад аз-Захири ас-Самарканди

Черный камень — камень буро-черного цвета, видимо, метеоритного происхождения, вделанный в стену храма Кааба (см.) в Мекке. Местные жители с давних времен считали этот камень священным. С возникновением мусульманства Черный камень наряду с другими языческими святынями вошел в число предметов мусульманского культа. Многочисленные паломники, посещающие Мекку, обязательно идут в Каабу, чтобы поцеловать Черный камень.

четыре неземные матери — имеются в виду четыре стихии – огонь, вода, земля, воздух, – из которых, по представлениям того времени, был сотворен весь мир.

четыре основы человеческой природы — в средневековой медицине считалось, что человеческий организм состоит из четырех жидкостей-элементов – черной, желтой, белой и красной желчи.

четыре первостихии — огонь, вода, земля и воздух; по представлениям того времени, из четырех стихий-элементов был сотворен весь мир.

четыре стихии лжи — образное выражение, обозначающее «насквозь лживы». См. четыре первостихии.

Чин и Мачин — в средневековой литературе название Китая с Индокитаем.

чоуган— изогнутая палка, клюшка для игры в чоуган (поло), широко распространенной в средневековом Иране; в персидской литературе с чоуганом часто сравнивают завитки кудрей красавиц.

Что это? Сон или явь?.. – стихи Мутанабби (см.). шамбалид— небольшое растение с бледными, желто-зелеными цветами; в персидской поэзии с шамбалидом часто сравнивают лицо несчастного влюбленного.

шариат — совокупность мусульманских религиозно-правовых норм.

шатер царя планет опустили с четырех подпорок — образное выражение, обозначающее, что настала ночь. Солнце, по представлениям средневековых астрологов, вращается в четвертой сфере.

шафран — небольшое растение; высушенные рыльца цветов шафрана употребляются как растительная краска, дающая желтый цвет.

шафрановое лицо — лицо цвета шафрана, то есть побледневшее, пожелтевшее.

шахзаде — царевич, сын шаха.

шесть сторон — имеются в виду север, юг, восток, запад, небо и земля.

шустерская каба — каба – верхняя мужская одежда. Город Шустер славился производством красивых тканей для верхнего платья.

Эта ночь, как агаты под слоем смолы — стихи из поэмы Фирдоуси «Шах-наме».

Эта пери сияла свежее зари… – стихи Анвари (см.).

Юнус — библейский Иона; по кораническому преданию, Юнус был проглочен огромной рыбой, но и в чреве ее не переставал возносить хвалу богу, благодаря чему был спасен.

Юсуф и Зулейха — герои известного предания об Иосифе Прекрасном, вошедшего в Библию и Коран; Зулейха в мусульманской традиции – жена Путифара, оклеветавшая Юсуфа.

Юсуф своего времени по красоте — имеется в виду Иосиф Прекрасный, вошедшее в Коран предание о котором широко известно на Востоке; Юсуф считается образцом совершенной красоты.

Я вижу, нужен риск мне на моем пути… – стихи Анвари (см.).

Я многих ученых мужей встречал… – стихи Мутанабби (см.).

Я наброшу недоуздок на верблюда своего — стихи Харири (XI–XII вв.),

Я новые песни любимой спою… – стихи неизвестного поэта.

Я создал людей и джинов только для того, чтобы они повиновались мне — Коран, XXI, 56.

Я счастлив, что познал любовь… – стихи Харири (XI–XII вв.).

Я удивлен своим терпеньем… – стихи Абу-Тамама (ум. в 850 г.).

Якуб — библейский Иаков, отец Иосифа Прекрасного, предание о котором вошло в Коран.

Яхья — библейский Иоанн Креститель, которого мусульмане считают одним из своих святых.

Приложение
ОБРАЗЕЦ ТАДЖИКСКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ XII ВЕКА[8]8
  Статья была опубликована в «Кратких сообщениях Института востоковедения АН СССР», вып. IX, М. 1953. Печатается с незначительными сокращениями. – Ред.


[Закрыть]

Данных о том, какова была культурная жизнь Мавераннахра после падения династии Саманидов и установления караханидского господства, чрезвычайно мало. Мы знаем, что Караханиды разделили свои владения на уделы, что между отдельными ханами отношения были враждебны, знаем, что роль бывшей земельной аристократии, дихканов, сильно упала, но нарисовать картину общественных отношений этого времени пока невозможно.

Не помогают нам и памятники литературы. Поскольку система управления в известной степени сохранилась и на ответственных постах по-прежнему стояли преимущественно таджики, то понятно, что сохранились в какой-то степени и старые литературные традиции. До нас дошло примерно полтора десятка имен поэтов того времени. Но от произведении этих поэтов в лучшем случае остались только отдельные строки, по которым судить о характере литературы той поры невозможно. По всей вероятности, единственный полностью сохранившийся диван – это объемистый сборник стихов самаркандца Сузани, прекрасная рукопись которого хранится в Сталинабадской публичной библиотеке. Но творчество этого поэта также пока не изучено, да и изучать его очень трудно, так как в стихах Сузани встречаются многочисленные имена лиц, о которых мы большей частью ничего не знаем.

Положение поэтов в это время было, видимо, очень тяжелым, они не пользовались особым уважением. Так, тот же Сузани, хотя и глубоко безнравственный, но несомненно талантливый поэт, унижается до такого выклянчивания подачки, о каком во времена правления Саманидов слышать не приходилось.

 
О ты, для которого богатства мира кажутся ничтожными, благоволи [пожаловать]
Мне нечто, в чем было бы нечто, хотя бы и малое.
И не сомневайся относительно ничтожности этого нечто,
Ведь сегодня и малое кажется мне многим [9]9
  Ауфи, Лубаб ал-албаб, II, 193.


[Закрыть].
 

То есть поэт просит дать ему кошелек, в котором было бы хоть немножко денег, и не смущаться скромностью подарка. А как к нему относились при дворе, видно из следующего отрывка:

 
Что необходимо для соблюдения обычаев надимства,
Как не утруждать и душу, и сердце?
С языка должны слетать гладко проза и стихи,
 

Помыслы должны рождать девственные [остроумные] мысли. В конце же концов все то надимство сводится К получению пощечин и выкрикиванию ругательств[10]10
  Ауфи, Лубаб ал-албаб, II, 195.


[Закрыть].

Кроме стихов, нам известно и несколько прозаических произведений, в том числе сборник притч Мухаммада Захири под названием «Синдбад-наме». Однако ввиду редкости рукописей этого интересного произведения оно до сих пор не могло занять подобающего места в истории таджикской литературы.

В настоящее время мы получили возможность осветить несколько темных уголков литературной жизни этого периода. Из предисловия Захири мы узнаем, что древнейшая известная ему версия «Синдбад-наме» была написана на языке пехлеви. В 950–951 гг. некий ходжа Амид Абу-л-Фаварис Фанарузи перевел пехлевийский текст на язык дари по приказу Саманида Нуха ибн Мансура [11]11
  В такой форме встречается это имя в рукописях и в изданном тексте. Но нужно заметить, что Саманид Нух II ибн Мансур правил с 976 по 997 г., что делает заказ о переводе «Синдбад-наме» на язык дари в 950–951 гг. маловероятным. Надо думать, что в рукописях имеется описка: это имя дают вместо Нух I ибн Наср, который правил с 943 по 954 г., что хронологически вполне подходит. Замечу также, что у Эте имя первого переводчика дано в форме Канавузи; это, очевидно, объясняется отсутствием диакритических точек в единственно доступной ему рукописи»


[Закрыть]. Но перевод его был совершенно лишен какой бы то ни было художественности, и потому книга успеха не имела.

В караханидском Мавераннахре Мухаммад ибн Али ибн Мухаммад ибн ал-Хасан аз-Захири ал-Катиб ас-Самарканди взялся за забытую книгу, обработал ее в стиле, соответствовавшем вкусам его среды, и поднес правителю, полное имя которого он дает как Рукн ад-Дин Алп Кутлуг Тунга Билга бу-л-Музаффар Масуд Кылыч Тамгач-хакан ибн Кылыч Карахан. Об этом Караханиде имеются некоторые сведения. Он вступил на престол в 1163 г., в 1165 г. укрепил и отстроил стены Бухары, вел борьбу с карлуками, умер примерно около 1178 г. Ему посвятил некоторые из своих касыд уже упоминавшийся Сузани. Так, в его диване читаем:

 
При счастливых предзнаменованиях благоприятной звезды победил врагов
Кылыч Тамгач-хан Масуд, опора веры и мира.
 

Захири начал свою писательскую деятельность с книги «Аград ас-сиаса фи арад ар-риаса» – «Цели (или задачи) управления в свойствах (или акциденциях) господства». Под этим замысловатым названием скрывается собрание изречений многих (мифических и реальных) шахов от Джемшида до Санджара. Автор к изречениям добавляет различные пояснения и дает довольно много любопытных исторических сведений. Рукопись этого произведения была впервые использована В. В. Бартольдом, опубликовавшим из нее отрывок в приложении к русскому изданию своего «Туркестана». Кроме этой книги, Захири пишет вторую и на этот раз, видимо, добивается большого успеха, так как Ауфи называет его Сахиб-диван-и инша – начальником государственной канцелярии. Вторая книга датировки не имеет.

Какое отношение «Синдбад-наме» имеет к книге Фанарузи, взятой Захири за основу, мы не знаем, но во всяком случае можем уверенно сказать, что Захири сделал с оригиналом все, чтобы придать ему ту крайнюю «элегантность», которая ценилась в художественной прозе. Язык книги Захири еще не достигает головоломной виртуозности «Анвари Сухайли», но тем не менее может считаться верхом совершенства для того времени. Почти всякое слово он дает в паре с его синонимом, а так как собственно таджикских слов хватить не могло, то Захири пользуется арабским словарем, привлекая редкие и малоупотребительные слова. Он вводит, по требованию стиля эпохи, стихотворные цитаты как таджикские, так и арабские. Захири включает цитаты из сочинений таджикских поэтов: много из Анвари и сравнительно малоизвестного Имади. Из произведений арабских поэтов наиболее широко использованы им диван ал-Мутанабби (915–965) и стихи Ибрахима ал-Газзи. Как очень характерную для этого времени черту нужно отметить значительное число четверостиший (среди которых есть приписываемые Омару Хаййаму, но есть и анонимные), по простоте и задушевности мало чем отличающихся от народной лирики.

По-видимому, сам Захири был лишен поэтического таланта. На это указывает хотя бы то обстоятельство, что даже в посвящении, где автор достигает наибольшего красноречия, он, переходя к стихам, дает отрывок из касыды Анвари. Стиль книги очень близок стилю «Макамов» его современника казн Хамид ад-Дина Балхи (ум. в 1163 г.).

В основу книги легло широко известное сказание, обычно носящее название «Синдбад и коварство женщин». Тема его не раз разрабатывалась в литературах Ближнего и Среднего Востока. В «Синдбад-наме» она немного осложнена. Синдбад здесь – мудрец, воспитатель царевича, ставшего жертвой клеветы рабыни его отца. Составив гороскоп царевича, Синдбад узнал, что в те дни, когда над царевичем стрясется беда, последний должен молчать в течение недели, в противном случае ему грозит гибель. Так как царевич сам защищаться не может, то в защиту его выступают семь везиров, которые стараются оттянуть время и не дать казнить наследника, чтобы через неделю тот смог сам оправдаться. Как полагается в таком произведении, и клеветница-рабыня, и везиры, и сам царевич все свои утверждения доказывают путем приведения притч, которых здесь мы находим тридцать четыре. Именно эти притчи и составляют ядро книги. В целом все произведение, несмотря на известную занимательность сюжета, все же представляет собой типичное «зерцало». Его основное назначение – показать правителю, как осмотрительно нужно решать дела, когда речь идет о человеческой жизни, и как важно иметь вокруг себя мудрых советников. Всюду, где это только возможно, автор вводит в свой рассказ поучения «об управлении страной». Так, характеризуя отца главного героя, шаха Курдиса, как мудрого и справедливого, он говорит о нем следующее: «Он заботился о подданных и не притеснял крестьян, ибо если делать это, то будет так, как если бы вырывать землю из-под стен [дома] с тем, чтобы обмазать [этой землей] крышу. [При этом] в самом скором времени дом сравняется с землей».

Особенность данного варианта предания заключается в том, что родившийся у шаха наследник оказывается невосприимчивым к наукам. Бесплодные усилия научить царевича науке об «управлении страной» заставляют шаха прибегнуть к помощи Синдбада, который берется разрешить эту трудную задачу и в конце концов добивается успеха. Этот мотив дает автору возможность ввести большое количество рассуждений о воспитании, его целях и методах. Для нас же сохранился очень интересный материал по истории культуры народов Средней Азии.

Введенные в ткань повествования притчи написаны вычурным языком, но, несмотря на это, они весьма живы и интересны. Широко использован старый прием баснописцев брать в качестве действующих лиц различных животных и, используя их характерные черты, применять их как маски для человеческих характеров. Примером может служить первая, эзопова притча, которая приводится в пересказе, а не в полном переводе.

Лиса нашла на дороге рыбу. Она обрадовалась этой неожиданной удаче, но по свойственной ей осторожности призадумалась: «Тут поблизости нет реки, нет и лавки, где можно было бы достать рыбу, верно, тут какая-нибудь хитрость».

Лиса пошла дальше и встретила обезьяну. Поклонившись обезьяне, она сказала: «Меня послали к тебе звери. Наш царь лев слишком свиреп и кровожаден. Мы решили низложить его и взамен посадить на трон тебя; если ты согласна, пожалуй за мной». Предложение это обезьяне польстило, и она пошла за лисой. Когда они подходили к месту, где валялась рыба, лиса сложила лапы и начала молиться: «Пошли нам знамение и сотвори какое-нибудь чудо в знак того, что наш выбор правилен». Пришли к рыбе, и лиса тотчас же завопила: «Молитва наша услышана, вот оно чудо, о котором мы просили! Эту рыбу бог послал тебе!» Обрадованная обезьяна протянула руку, схватила рыбу и, конечно, тотчас же попала в капкан. С перепугу она выронила рыбу, лиса подобрала ее и стала есть. Обезьяна спросила: «Что это ты ешь и что такое меня держит?» Лиса ответила: «Цари не могут обойтись без оков и тюрьмы, а раятам неизбежно нужен кусок и глоток».

Нельзя не признать, что эта притча для того времени очень остра и смела. Любопытна ирония в ответе лисы на наивное изумление обезьяны: таджикская фраза построена так, что может иметь два смысла: «шахам нужно иметь в своем распоряжении тюрьмы и оковы» и «шахам самим полезно испытать, что это такое».

Иной характер носит следующий рассказ:

Шли по дороге волк, лиса и верблюд. Из припасов на дорогу была у них одна лепешка. Дошли они до арыка, сели и стали спорить, как ее поделить. Порешили на том, что делить ее не будут, а целиком отдадут тому, кто из них старше. Волк сказал: «Меня мать родила за семь дней до начала сотворения мира». Лиса воскликнула: «Как же, как же, я при этом была, держала светоч и помогала твоей матери!» А верблюд протянул свою длинную шею, схватил лепешку, слопал ее и сказал: «Всякий, кто меня увидит, убедится, что я [тоже] не вчера родился от матери и намного вас обоих старше».

В самой последней, тридцать четвертой, притче разрабатывается хорошо известная тема, но подается она со специфическим среднеазиатским бытовым оттенком.

Оса видит, как муравей, выбиваясь из сил, тащит зерно. Она говорит ему: «Зачем ты так мучаешься, посмотри, как я кормлюсь без всяких забот и хлопот». Они вместе отправились к лавке мясника, оса уселась на баранью тушу и впилась в нее. Мясник увидел это, стукнул ножом и перерезал осу пополам. Муравей схватил упавшую на пол половинку за ногу, потащил и пробормотал: «Каково место пропитания, таково и место гибели».

Некоторые рассказы не совсем обычны для литературы этого жанра и скорее являются своего рода сказками, в которых частично используются бытовые моменты. Таков, например, большой рассказ самого шахзаде.

В Антиохии жил богатый купец. Как-то раз он узнал, что в одном дальнем городе сандал ценят наравне с золотом. Он собрал все свои средства, закупил на них сандал и повез его в тот город. Когда он подъезжал туда, там стало известно, что он везет очень много сандала. А там проживал один купец, у которого было небольшое количество сандала. Он испугался: «Проезжий пустит в продажу такое большое количество, собьет на него цену, и я понесу убытки. Надо этому помешать». Ку пец выехал навстречу приезжему и, увидев, что тот расположился на ночлег, разбил свою палатку по соседству с ним и начал готовить себе ужин, разложив костер из сандала.

Приезжий смутился, увидев это. Он пошел к местному торговцу и начал расспрашивать его о том, в какой у них цене сандал. Торговец воскликнул: «У нас-то! Да динар за хорвар!» Тогда приезжий рассказал, что весь его товар – только сандал и что, если цена действительно такова, он разорился. Местный купец предложил выручить его и купить у него весь его груз за одну мерку чего бы тот ни пожелал, будь то серебро, золото или жемчуг. Приезжий заключил такую сделку в присутствии законных свидетелей.

На другой день он доехал до города и остановился там в доме одной старухи, где и узнал, что сандал в этом городе действительно продают на вес золота и что его обманули. От огорчения он на следующий день не стал заниматься делами, а пошел бродить по городу. Видит, возле лавки двое играют в нарды. Они предложили ему принять участие на таком условии: если он выиграет, может требовать у проигравшего все, что пожелает, а если проиграет, должен будет сделать все, что ему прикажут. Надеясь избежать таким образом разорения, купец принял это условие и проиграл. Выигравший требует, чтобы он залпом выпил всю реку, на берегу которой они сидят, или заплатил неустойку. Поднялся спор, сбежался народ. А купец был очень краснолицый и с голубыми глазами. Тут подбегает к нему человек с одним голубым глазом и кричит: «Ты украл мой глаз, подавай его назад или плати за убыток». Тотчас третий бросил ему к ногам кусок мрамора и говорит: «Или сшей мне из него исподнее белье, или плати отступное». Шум поднялся невообразимый. На шум прибежала его квартирная хозяйка, поручилась за него и предложила отсрочить выполнение сделки на следующий день, так как все равно уже поздно идти к судье.

Купец пришел на свою квартиру в полном отчаянии, но старуха говорит ему, что падать духом еще рано. Город этот полон жуликов и мошенников, все они составляют одну шайку, а главой у них слепой старик, у которого они по вечерам собираются на совещание. «Ты оденься в такое платье, какое носят в этом городе все, пойди в этот дом, сядь в темном углу и слушай, о чем они будут говорить. Может быть, ты услышишь что-нибудь, что поможет тебе выпутаться из беды».

Купец так и сделал. Вечером собрались все его противники и начали докладывать о своих проделках. Первым доложил купивший у него сандал. Слепец выслушал и сказал: «Эх, маху ты дал, ведь когда ты придешь к нему и потребуешь купленный товар, он может сказать: «Хорошо, только дай мне взамен мерку блох, наполовину из самцов, наполовину из самок, и чтобы все они были взнузданы и оседланы»». – «Он не догадается это потребовать». – «А если догадается?» – «Тогда я откажусь от сандала». – «Хорошо, если он примет отказ, он может потребовать и неустойку».

Выступил игрок в нарды. Ему старик сказал: «Это ты тоже неудачно придумал. Ведь он потребует, чтобы ты сначала остановил все реки, которые в эту реку впадают».

Человеку с куском мрамора старик сказал, что купец может дать ему кусок железа и приказать наделать из него ниток, чтобы сшить это белье. Но хуже всего, по мнению старика, было положение голубоглазого кривого. «Он тебе скажет: «Давай, вырвем у себя по глазу и взвесим их, если вес будет одинаков, значит, глаз твой, и ты можешь его взять, если нет, тогда спорить не о чем». Он станет, правда, кривым, да ты-то будешь слепым».

Наутро жулики собрались у старухи, и, конечно, все разыгралось так, как сказал слепой старик. Купец получил обратно сандал, который продал за большие деньги, да к тому же получил еще и четыре тысячи динаров от обманувшихся мошенников.

Этот рассказ при всей своей сказочности интересен тем, что в нем говорится о существовании разбойничьих шаек, делавших своими жертвами проезжих купцов. Если вспомнить, что еще ал-Джахиз (ум. в 868 или 869 г.) в своей «Книге скупцов» подробно описывает различные, употреблявшиеся в его время способы обжуливания доверчивых людей, и если учесть, что караханидское завоевание и связанные с ним междоусобные войны довели обнищание населения до невероятных размеров, то станет понятно, что рассказ об увеличении преступности для читателей Захира был актуальным.

Едва ли можно сомневаться в том, что сохраненный одним из фархангов бейт таджикского классика Рудаки

 
Накинулись на меня жулики [этого] города,
Я не знал, какие коварства они придумали,
 

был когда-то включен именно в этот рассказ. Очевидно, это относится к тому моменту, когда старуха, приведя купца домой, начинает упрекать его за доверчивость, а он оправдывается перед ней. Это предположение, высказанное уже П. Хорном, сейчас при наличии текста «Синдбад-наме» может быть подтверждено еще и другими сопоставлениями. Среди скудных отрывков, сохранившихся от столь богатой когда-то поэзии Рудаки, имеются три таких бейта:

 
Тот рис и сахар он целиком забрал,
А в узелок той женщины завязал земли.
Та женщина выбежала из лавки, словно ветер,
Узелок дала ему в руки.
Муж развязал тот узелок, увидел землю,
Прикрикнул на жену и сказал: «О негодяйка!»
 

Этот простой и живой рассказ, вероятно, многих читателей заставлял пожалеть о невозможности узнать, в чем же тут было дело. «Синдбад-наме» позволяет это установить. Ответ находим в девятой притче, имеющей такое содержание.

Был на свете один праведный дехканин. У него была жена легкомысленного нрава. Как-то раз он дал ей куразу (т. е. обрезок от золотого динара) и послал ее на базар купить рису. Когда она подошла к ларьку бакалейщика, тот, посмотрев на нее, понял, что тут можно поживиться, и, отвесив ей рису и завязав его в уголок ее чадры, предложил женщине зайти во внутреннее помещение лавки, обещая дать ей там еще и сахару. Женщина сказала, что на сахар у нее нет денег. На это бакалейщик ответил, что денег ему и не надо, с него хватит поцелуя. Она согласилась. В комнатке при лавке он завязал ей в чадру немного сахару. Узелок они оставили при выходе в лавку, а сами стали целоваться. Хитрый шогирд (ученик или приказчик) заметил это, вытащил из узелка рис и сахар и, чтобы не было заметно, завязал туда земли.

Женщина, ничего не подозревая, пришла домой и передала узелок мужу. Тот, к своему величайшему изумлению, увидел там только уличную пыль Однако жена не смутилась, тотчас же схватила решето и начала просеивать эту пыль. Недоумевающему мужу она объяснила, что на базаре ее сбил с ног мчавшийся мимо бешеный верблюд и она уронила золото. Но она не растерялась, а, поднявшись, взяла с того места немного земли в надежде на то, что с землей ей удастся взять и упавшее золото. Муж был растроган такой заботливостью, дал ей еще денег, а землю приказал выбросить.

Думаю, что не может быть сомнения в том, что приведенный выше отрывок Рудаки относится именно к этой притче. А так как теперь у нас есть уже два отрывка одного и того же метра (ремель), относящихся к «Синдбад-наме», то и всякий следующий бейт месневи этого метра можно будет поставить в связь именно с этой поэмой. Таким путем мы находим еще два бейта, которые выдают свое происхождение:

 
Он сказал: «Когда-то был один шахзаде,
Знатного рода, знающий, благородный он был.
Вошел он как-то раз в баню голый,
А был он жирный, и большой, и мясистый».
 

Размер этого отрывка заставляет предполагать, что и он восходит к «Синдбад-наме». И в самом деле, рассказ четырнадцатый, излагаемый четвертым везиром, начинается так.

В Каннаудже был один банщик. Некий красивый молодой шахзаде имел привычку ходить к нему в баню. Отец посватал принцу невесту из знатного рода. Однажды шахзаде пришел в баню, и банщик начал его массировать. Тут у них начался разговор о том, что «тело у него (т. е. у шахзаде) было невероятно мясистое». Здесь Захири арабское слово «лахим» употребляет в том же значении, в каком Рудаки приводит таджикское слово «хубгушт». Таким образом, усумниться в том, что приведенные стихи Рудаки восходят именно к этому рассказу, едва ли можно.

Выше мы уже упоминали, что Захири особенно охотно украшает свою книгу стихами в форме четверостиший. Многие из них резко отличаются своей простотой от вычурных цитат из дивана Анвари, которые также, видимо, нравились Захири, Для образца приведем некоторые из этих четверостиший:

 
Ушел я, так как не увидел от тебя участливости
И в общении с тобой много перенес унижений.
Если плох я был, ты избавилась от моей докуки,
Если же хорош был, то, может быть, вспомянешь ты меня.
 

Или

 
Ушел я, и да не будет у меня без тебя ни одного сладостного мига.
От круговращения времени довольно мне и этой раны.
Если смерть не поднимется и не нападет на меня,
В конце концов я когда-нибудь приду к тебе на поклон.
 

Более вычурно такое рубаи:

 
Жили мы некоторое время в единении, словно Плеяды,
В безопасности от бед и опасений ущерба.
Должно быть, недостаточно оценили мы это единение,
Что бог разбросал нас, как звезды Большой Медведицы.
 

Отличие разбираемого варианта сказания о Синдбаде от многочисленных сходных собраний притч, как, например, «Бахтиар-наме», «Кырк везир», в том, что здесь широко развернута концовка. Когда шахзаде начинает говорить, он все объясняет и тоже иллюстрирует свои мысли притчами. Так, на вопрос, кто же повинен в беде, он рассказывает такую притчу.

«Некто хотел устроить в своем доме большое угощенье. Он послал свою служанку на базар за молоком. Она купила полный кувшин молока и несла его домой на голове открытым. А в это время над городом пролетал аист, держа в клюве ядовитую змею. Несколько капель яду брызнуло из пасти змеи и попало в молоко. На этом молоке, ничего не подозревая, сварили рис и подали гостям, но не успели они съесть и по пригоршне его, как тут же упали мертвыми». Рассказав это, шахзаде задает присутствующим вопрос: «Кто же, по вашему, виновен в смерти этих людей?» Один из ученых сказал: «Служанка, не прикрывшая молоко». Другой сказал: «Нет, виноват аист». Третий возразил: «Почему же аист? Виновата змея». – «Да нет, – воскликнул четвертый, – виноват хозяин, не попробовавший пищу, прежде чем подать ее гостям». Но шахзаде считает, что винить здесь никого нельзя, причина смерти гостей – стечение всех перечисленных обстоятельств, а оно вызвано судьбой. С судьбой же спорить не приходится.

Шах в восторге от такого проявления мудрости со стороны сына и приказывает облачить Синдбада в почетный халат. Он задает Синдбаду вопрос: «А почему же ты так долго не мог добиться при его обучении никаких результатов?» Синдбад отвечает, что это происходило потому, что не наступил еще благоприятный момент. Тогда отец спрашивает сына, что это значит, и тот поясняет: «Юность – это один из видов безумия, но это безумие прошло, и я понял, что только знание может сделать человека заслуживающим уважения». В доказательство этого он рассказывает еще три притчи, из которых последняя, о городе мошенников, была нами изложена выше.

Приступают к расправе над оклеветавшей юношу рабыней Шах спрашивает своих советников, какой каре ее надлежит подвергнуть. Один везир предлагает ослепить ее, другой – отрезать язык, третий – отрубить ноги, четвертый – вырвать преступное сердце. Шахзаде, однако, находит, что все это слишком жестоко и предлагает обрить ей наголо голову, вычернить лицо, посадить на черного ишака и возить по всем улицам города, объясняя, что такова кара за предательство.

Шах признает такое решение правильным и приказывает выполнить его. Он спрашивает сына, как тот смог приобрести столько знаний за столь короткое время. Шахзаде отвечает, что начало всему – разум и что когда разум развился, то усвоение знаний уже не представляет труда. Следуют восемь изречений, которые будто бы начертаны на стенах дворца Фаридуна. Они вполне в стиле старой литературы андарзов, но форму автор придал им новую. Приведем, как образец, первое изречение:

«Всякий, кто слушает сплетника и доносчика и поступает сообразно его [доносам], испытывает беды, для исправления и исцеления которых целебная рука разума окажется слишком короткой». Это изречение, несомненно, имелось и в среднеперсидском оригинале, но там оно было выражено сжато и лапидарно и не отличалось такой претенциозной «красивостью».

Шах задает Синдбаду ряд вопросов. «Кто, – спрашивает он, – достоин власти?» – «Тот, – отвечает везир, – кто умеет распознавать людей». – «А каким свойством шаху лучше всего обладать?» – «Он не должен торопиться при отдавании приказов и быть справедливым». – «А что для него всего хуже?»– «Поспешность в исполнении решений и скупость». – «А кому труднее всего умереть?» – «Тому, кто в течение жизни творил зло». Дальше следует бейт Мутанабби:

 
Любящие друзья разлучались, умирая, и до нас,
И болезнь смерти не мог исцелить ни один врач.
 

За ним следует четверостишие, обычно приписываемое Омару Хайаму[12]12
  По изданию Никола (Париж, 1867) – четверостишие № 343, причем в этом издании вместо «замона» напечатано бессмысленное здесь «занон» и дан совершенно фантастический перевод. О городе красавиц Таразе Никола, видимо, ничего не слышал и перевел: «Возьми вина от тех, у которых безупречный туалет».


[Закрыть]:

 
Не слушай речи тех, кто норовит приспособиться к времени,
Бери отстоявшееся [вино] у прибывших из Тараза:
Один за другим ушли приходившие сюда,
И никто не даст вести о том, что кто-то из них вернулся.
 

Шах, выслушав все это, решает передать свой престол сыну, а сам уходит в пустыню спасать душу.

В заключение автор говорит, что если бы все они еще были живы, то преклонились бы перед мудростью и могуществом Кылыч Туган-хана, в дни правления которого все служит только на пользу человеку и даже дикобраз разучился пускать стрелы. Нужно заметить, что в Средней Азии было распространено поверье, что дикобраз для самозащиты может пускать в нападающего на него человека свои иглы, как стрелы.

Таким образом, данная версия «Синдбад-Наме» соединяет в себе несколько жанров. Она является руководством для шахов как в деле управления страной, так и в деле воспитания своих наследников.

Эта книга отныне должна занять подобающее ей место в истории персидской и таджикской литературы как своеобразный образчик орнаментальной прозы.

Е. Э. БЕРТЕЛЬС