Текст книги "Сокровище альбигойцев"

Автор книги: Морис Магр

Кюре Сент-Авантена заявил, что нечестивца, чье имя он произнести не осмеливается, ждет ужасная кара. Выйдя из церкви, Пласид Эскуб немедленно поинтересовался, что это за кара. И вот что он узнал.

Недавно в округе появился некий человек, подвергавший всех пристрастному допросу с целью отыскать тех, кто по-прежнему исповедует еретические учения. Человек этот, бывший ранее инквизитором в Лорагэ, называл себя папским легатом и подчинялся только Папе, в то время как ему были обязаны подчиняться все прочие церковнослужители. Легата звали Альфонс Уррак. В пятницу, выйдя после мессы из церкви Сент-Авантен, мадам де Мустажон, порхая от одной группки прихожан к другой, сообщала всем, что папский легат оказал ей великую честь, остановившись в старинном жилище Мустажонов, и что он уже придумал наказание для нечестивого еретика. Приглушенным голосом мадам де Мустажон извещала всех, что наказание будет самым ужасным, какое только может применить Церковь, и, перейдя на зловещий шепот, произносила одно лишь слово: отлучение!

Альфонс Уррак! Инквизитор, отказавший мне в разрешении похоронить Раймона д’Альфаро. Доминиканец из Авиньонета, одержимый поиском тайных нитей, связующих настоящее с прошлым, и безуспешно пытающийся постичь причины невидимого единения душ! О, сколь ужасна возложенная им на себя миссия – ведь именно его поиски не давали ненависти умереть!

Отлучение на горе

Лето подходило к концу. Сильные ветры перелетали из одной долины в другую, листья, воздух и вода меняли свои цвета, а в напевах пастушьих рожков появились грустные нотки.

С тех пор как Пласид Эскуб предупредил меня о грозящей опасности, он уже несколько раз побывал у меня, однако всякий раз, когда я спрашивал у него, какие новости, смущенно отвечал, что больше не ходит в Сент-Авантен, а потому ничего нового сказать не может. Каждый день я ждал распоряжения предстать перед церковным судом, но предписания все не было, и я даже начал верить, что Альфонс Уррак отказался от своих планов.

Но однажды в воскресенье вечером это все же произошло. Воскресный день, без сомнения, был выбран по причине рынка в Сент-Авантене, куда стекались жители из всех окрестных долин: Уррак хотел, чтобы впечатляющие приготовления к церемонии увидели как можно больше людей.

Помню, в тот день в чаще леса я нашел полянку, заросшую кустами дикой розы; кусты цвели так буйно, что земля не только под ними, но и вокруг превратилась в ковер из лепестков. Колючие заросли словно что-то охраняли; исхитрившись, я протиснулся сквозь колючки и в самом центре, на поросшем травой пятачке с удивлением обнаружил древнюю стелу, на одной стороне которой был нарисован знак, уже виденный мною где-то; знак был начертан рукой человека, но время наполовину стерло его.

Опускаясь за перевал Пейресурд, солнце окрасило низко бегущие облака в красные цвета, предвещавшие грозу, и сгустившиеся сумерки цвета ржавчины наполнились тревогой. Я шел к себе в хижину, надеясь завтра вернуться на место утренней находки.

И тут до меня донеслись звуки литургических песнопений; впрочем, не исключено, что это был гимн отчаяния. Многочисленные голоса, исполнявшие его, располагались где-то надо мной, отчего казалось, что скорбные звуки падают с неба.

Задрав голову, я увидел нависавшую надо мной каменную глыбу, укутанную плотным одеялом из можжевельника и розмарина. Изменив направление, я пошел вдоль желоба, именуемого лесорубами дорогой деревьев, ибо с помощью этого желоба они спускают бревна в долину. Каменистая тропа огибала гору и устремлялась ввысь, теряясь в вершинах Крабьюля, где нет никого, кроме одиноких горных орлов, и ничего, кроме мертвых озер, застывших в круглых гранитных чашах.

Идя по дороге, я неожиданно увидел плывущий над дорогой огромный крест, следом за которым двигалась длинная процессия, возглавляемая торжественно выступавшими священниками в парадном облачении. Я насчитал двенадцать священников, число, необходимое для проведения торжественного обряда отлучения, практиковавшегося в давние времена против альбигойцев. Двенадцать! Как ему удалось собрать вместе столько каноников? Там были кюре из всех окрестных приходов, а также из Оо и из Люшона. По большому носу и оттопыренным ушам я узнал каноника из Сен-Бертрана. Кюре из Сент-Авантена, маленький старичок с согбенной спиной и длинными седыми волосами, ехал на муле, так как в его более чем почтенном возрасте способность передвигаться пешком уже не входила в число достоинств. Этот кюре знал меня с самого детства, я никогда не сомневался в его доброте и теперь был уверен, что, вынужденный принимать участие в церемонии наказания, он сильно печалился. Следом за ним шел священник-маг Домисьен де Барусс, которого я узнал по высокому росту. При виде его меня охватила дрожь, но, поразмыслив, я успокоился. Да, под влиянием пылких и исполненных веры слов церемония отлучения от Церкви действительно возымела бы следствие в духовном мире, но теперь канонический обряд сразу утрачивал свою силу, ибо в нем принимала участие душа, одержимая злом.

Первым, с непокрытой головой и в белой рясе доминиканца, шел Альфонс Уррак. В отличие от следовавших за ним каноников и тащившихся в хвосте крестьян и дровосеков, он шел молча, тревожно озирая расстилавшийся у его ног лес и поглядывая на закатное солнце. Он явно хотел устроить настоящий спектакль, а потому решил провести ритуал на закате, в надвигавшихся сумерках. Пошептавшись с каким-то человеком, исполнявшим при нем обязанности проводника, Уррак направил свои стопы прямо к моей хижине. К величайшему своему изумлению, я узнал в проводнике Пласида Эскуба.

Альфонс Уррак поднял руку, и процессия остановилась; песнопения прекратились. Кюре из Сент-Авантена с трудом сполз со спины мула. Один из мужчин опустил на землю вязанку хвороста, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении вязанкой факелов. Ризничий в фиолетовом облачении, доходившем ему до колен, начал суетливо раздавать факелы священникам. Подтянувшиеся крестьяне рассаживались на скалах, стараясь отыскать наиболее удобные места в первых рядах, чтобы с удобствами насладиться долгожданным зрелищем. Я видел их разинутые рты и вытаращенные глаза, свидетельствовавшие о беспросветной тупости. Мне даже показалось, что среди женщин я узнал мадам де Мустажон; возле нее я заметил изящную фигурку в платье с глухим белым воротником – почти сливаясь с воротником, белел овал лица, на котором зияли пустые глаза Люциды де Домазан, девушки без души.

Крестьяне расступились, пропуская двоих, прибывших позже всех. Эти двое принесли пустой гроб и опустили его на землю перед Альфонсом Урраком. Согласно символике ритуала отлучения, гроб означал гибель грешника, и если грешник выражал покорность, он приходил и ложился в него.

Изо всех ущелий медленно наползали вечерние тени. Ризничий в фиолетовом облачении перебегал от одного священника к другому и торопливо зажигал факелы. Альфонс Уррак подошел к самому краю утеса, нависавшего над лесом, и я услышал его хрипловатый голос, взывавший ко мне:

– Мишель де Брамвак, вы здесь?

Двенадцать священников подняли вверх факелы, затмив свет нарождающихся звезд, сгустившиеся сумерки вспыхнули, и надо мной образовалось сияние в форме огромного красноватого круга.

Сделав пару шагов вперед, я сквозь листву разглядел голову Альфонса Уррака, которая предстала предо мной в таком необычном ракурсе, что я готов был поверить: это мой собственный двойник в рясе доминиканца только что позвал себя по имени.

Привычным жестом священнослужители раскачивали факелы, не давая им погаснуть, и блеск их пышных праздничных облачений затмевал свет звезд. Факелы горели ярко, отбрасывая тревожные всполохи пламени, пляшущие языки которого заставляли дрожать горы и небо, – казалось, они с корнем выдирали дубы и ели, принося их в жертву Господу. Факел в руках Домисьена де Барусса пылал ярче всех – это был главный, материнский огонь, породивший внезапно запылавшие вокруг костры. Напуганная непривычным шумом летучая мышь, неуклюже захлопав большими крыльями, полетела над шеренгой каноников, и ризничий, схватив палку, бросился прогонять ее.

Я чувствовал себя карликом; неведомая сила, сметавшая все на своем пути, словно несла меня куда-то вместе с деревьями. Внезапно во мне пробудилась яростная воля к сопротивлению, желание бросить вызов могуществу Церкви, явившейся без всяких на то оснований вершить несправедливость и оскорблять меня в моем уединенном уголке.

– Да, я здесь, – ответил я, чувствуя, как голос мой идет вверх, где его ловит человек, волею Творца необычайно похожий на меня.

Разумеется, Альфонс Уррак знал наизусть и текст обвинения, и сакраментальные формулы отлучения – он ничего не зачитывал, а только говорил. Однако едва он произнес первые фразы, как вечерний ветер, вылетевший из ущелья Оо, взвыл и, пригнув пламя факелов, подхватил латинские слова и рассеял их над лесом.

Наклонившись вперед, Альфонс Уррак не заботился о том, понимал ли его грешник, то есть я. Его обуревала ненависть, которую я ему внушил. Но еще сильнее в нем клокотала ярость, пробужденная не только еретиками, живущими ныне, но и еретиками умершими и потому избежавшими заслуженной кары.

Каким-то непонятным образом мысль его шла ко мне, и я внимал ей свободно и непринужденно. И хотя в тексте обвинения прозвучала иная причина моего отлучения, я твердо знал, почему он предавал меня анафеме: доминиканец чувствовал, что древняя альбигойская вера пережила века и выжила, несмотря на бдительность папской Церкви, он знал, что вера эта, словно вечный огонь, по-прежнему пылала в моем сердце.

Чем больше он говорил, тем пронзительней становился его хрипловатый голос, тем громче звучали его слова. О, с каким восторгом превозносил он свою веру! Я страдал от его искренности, ибо не мог не понимать величия и красоты его слов. Ах, как же истово он верил! Человек в белом одеянии, похожий на меня лицом, мой жестокий брат ставил свое Небо выше правосудия и безоглядно любил свою Церковь и своего Бога. Не менее сильной была и его ненависть – он ненавидел меня до такой степени, что готов был пролить мою кровь. Его искренность взывала к моей собственной искренности. Мне хотелось высказаться, выступить в свою защиту, сражаться. Но как? Я был парализован, продрог до костей, ибо он напал на меня в тот самый миг, когда сомнение, поселившееся в душе моей, сделало меня особенно уязвимым. Великое бремя, сотканное из мрака, обрушилось на меня, грозя раздавить мою душу. У меня было такое чувство, словно изо всех ущелий и теснин выполз накопившийся мрак и, проникнув в мое нутро, застыл там навсегда. Моя вера съежилась. Я пришел сюда, где росли самые древние деревья Франции, чтобы с помощью языка природы постигнуть божественные тайны, но мне не суждено их понять. Все кончено. Мое преступление в глазах Церкви заключалось, скорее всего, именно в том, что я хотел понять. Но я больше никогда и ничего не пойму – своим обрядом Церковь обрекала меня на блуждание в потемках зла.

Отчаяние охватило меня. Если бы я мог кричать, все бы услышали, что я готов прийти и добровольно лечь в открытый гроб. Я даже попытался подняться по скале, дабы там, наверху, вытянуться в дощатой домовине и просить закопать меня живым.

Внезапно Альфонс Уррак умолк. Потом с его губ слетели последние, заключительные слова церемонии отлучения:

– In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. Amen [44]44
  Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Амен ( лат.).


[Закрыть].

Содрогнувшись, Уррак повелительно взмахнул рукой. Двенадцать факелов одновременно опустились и, отбросив судорожный отблеск, погасли. Двенадцать священников затоптали огонь ногами, словно в нем была заключена моя душа, отсеченная от сообщества творений Господа, моя духовная жизнь, которой только что положили конец.

И тогда в ночи, внезапно окутавшей мраком лес и горы, во мне вспыхнул великий свет. Я увидел и понял все, что мне казалось необъяснимым, – понял молчание богов и их слова, еще более загадочные, чем их молчание, понял добродетель Грааля, его священную красоту и его неуловимые свойства. Я искал его, а он был всюду, рядом со мной. Изумруд, покоившийся теперь под собором Сен-Сернен, содержал всего лишь каплю крови этого мира. Подлинная кровь Иисуса Христа струилась со всех сторон, смешивалась с румянцем осени и растекалась по земле среди опавшей листвы. Она лилась отовсюду, окрашивая старые дубы и придавая ржавый оттенок можжевельнику. Я стоял под дождем из пречистой крови. Можно было причаститься водой из любого источника. Тайна духа была доступна всем, и весь мир мог быть спасен. Не нужно было ни магических талисманов, ни искупительных реликвий, просто каждый должен был сам позаботиться о своем спасении, отыскать его в самом себе и разжечь, как раздувают угасший костер, тот единственный, от искры которого вспыхивает пламя.

Эта истина, удивительная и яркая, наполнила меня сладостным веселием, наступающим только при созерцании подлинной красоты. Я поднял голову и увидел неизвестную звезду, словно подтверждавшую своим непривычным блеском незыблемый порядок вещей. Никогда еще звезды не казались мне такими прекрасными и так гармонично расположенными на небесном своде.

С дороги доносились голоса священников, двинувшихся в обратный путь. Мул кюре из Сен-Авантена отказывался сдвинуться с места. Неожиданно раздался громкий треск и испуганные возгласы: это уронили гроб – он свалился со скал и разбился. Но вот голоса смолкли, и теперь до меня доносился только сдавленный шепот замешкавшихся и охваченных страхом зрителей; вскоре и их силуэты растворились во тьме.

Молчаливый лес вновь зажил своей обычной жизнью. Я услышал, как в стволах деревьев течет сок, почувствовал, как под землей шевелятся древесные корни. Стаи разбуженных птиц, взлетевших в усеянное звездами небо, вернулись на прежние места. Кроны деревьев, отшелестев, погрузились в ночной сон. И я, переполненный радостью, взял свой посох и двинулся в путь.

Шел я долго. Вскоре вдали зазвонил колокол, созывая на заупокойную молитву. Несмотря на разделявшее нас расстояние, я ясно, словно яркую миниатюру в книге ночи, увидел витражи в церкви Сен-Авантена, где, согласно обычаю, молились об отлученном от Церкви еретике, ибо его теперь не пробудит даже Страшный суд. Впрочем, трубы этого суда уже успели вострубить надо мной.

Я спустился по крутой тропе, извивавшейся среди гладкоствольных деревьев, и при моем появлении природа пробуждалась. Довольно урча, сновали в кустах барсуки. Я увидел хитрые глаза лисы – они смотрели на меня, и в них не было ни крупицы страха. Змеи и ежи сновали под деревьями, и потревоженные ими камешки с шорохом осыпались вниз. Перепрыгнув через ручей, я увидел, как из воды, сверкая, словно серебряный реликварий, выскочила форель. Возле меня уселась сова. Благодаря своим обострившимся ощущениям, я услышал, как из муравейника выползают муравьи, и догадался, что они дружески салютуют мне своими острыми жалами. В небесах крутилось загадочное колесо – тот самый знак, увиденный мною днем на камне в центре поляны, заросшей кустами дикой розы, знак, которому я тогда не придал никакого значения.

Меня слепил свет, исходивший от меня самого и даривший мне радость понимания. Я постигал гармонию, благодаря которой самый смиренный из всех живущих доставил Грааль в самое священное место на земле. Святой Грааль, который я искал, находился в моем сердце. Кровь Иисуса Христа текла в моих жилах. Я был Иисусом Христом…

Роза четырех всадников

В саду Исаака Андреа стоял алтарь, на котором в древние времена приносили обеты; он был украшен резными изображениями, сделанными в незапамятные времена.

Алтарь располагался в конце дорожки, обегавшей садик, и тот, кто стоял перед ним, мог видеть голубоватые извивы Гаронны и виноградники на склонах, а в светлую погоду – еще и легкую тень от далеких Пиренеев.

Исаак Андреа принял меня в своем доме, неподалеку от Тулузы. Дом стоял одиноко, к нему вела узкая аллея, обсаженная кипарисами; у Исаака Андреа было множество книг и рукописей. В дождливые дни мы разбирали греческие и византийские пергаменты, некогда хранившиеся в монастыре, на месте коего был выстроен его дом. А когда погода была хорошая, мы гуляли по дорожке вокруг дворика или бродили по крохотному четырехугольному садику, где среди эвкалиптов и смоковниц, окруженных глициниями, высились безымянные надгробия, и рассуждали о проблемах жизни и смерти.

Нередко Исаак Андреа говорил мне:

– Вот видишь, дела не имеют смысла.

И я вспоминал о том, во что вылились мои благие намерения.

– Мудрец может помочь людям только своими мыслями, а мысли совершенствуются в одиночестве.

– Что это за богиня, – спросил я однажды, указывая на отполированное до белизны каменное лицо на алтаре, – и как она могла сохраниться в аббатстве?

– Среди первых христиан были просвещенные монахи, понимавшие знаки древних богов. Это богиня Иликсона, душа, устремленная к божественному. Ее узнают по пиренейской серне и выдре, эти животные всегда сопровождают ее. Чтобы сохранить белизну, знак чистоты, простодушный скульптор отполировал камень совершенно особым образом.

– А что означает вон тот камень, – продолжал расспрашивать я, – напоминающий указатель, какие встречаются на перекрестках дорог?

И я подошел к камню с изображением загадочного колеса, образованного двумя линиями, разомкнутыми в трех местах. Похожий знак уже привлекал мое внимание в лесу Крабьюль.

– Знак на камне указывает дорогу, по которой надо идти, но эта дорога не ведет ни в одну из известных нам сторон. Когда-то этот знак вырезали люди, прибывшие с Востока. В нем была сконцентрирована безграничная мудрость. Но смысл его утерян. Святой Грааль также является словом утраченного языка. Видишь ли, пиренейская серна и белая выдра, символический рисунок на перекрестке и божественная кровь совершенного человека на дне чаши – явления одного порядка. Люди нашли чистоту, совершенство, любовь и теперь передают их из поколения в поколение.

К Исааку Андреа никто никогда не приходил в гости, иногда меня это удивляло. Неужели у него не было друзей или приятелей, хотя бы чуть-чуть похожих на него?

Однажды, когда мы, завершив подсчеты расстояний между планетами, заговорили о путешествиях, совершаемых душой после смерти, я спросил его:

– Разве мы одни ищем Грааль?

– Есть и другие, – ответил он, – но их очень мало. И повстречаться с ними неимоверно трудно.

На минуту он умолк, а потом добавил:

– Мы с ними не повстречаемся никогда.

Так вот, в тот же день, когда Исаак Андреа отправился к себе в библиотеку, а я в одиночестве гулял по саду, я увидел на дорожке огромную свежесрезанную розу. Розовые кусты в саду давно отцвели, и розу могли перебросить только через стену.

Я тотчас вспомнил, как несколько минут назад мне послышался конский топот. Я помчался к алтарю богини Иликсоны, откуда открывался самый прекрасный вид, и вдалеке, за последним из обрамлявших аллею кипарисов, на дороге, ведущей к Гаронне, увидел силуэты четырех всадников – их черные плащи развевались на ветру…

Я позвал Исаака Андреа и протянул ему розу. Он взял ее, поднял вверх, в сторону заходящего солнца, и прошептал:

– Роза!

Я указал ему на исчезавших за поворотом дороги всадников, и он внимательно проследил за ними взглядом.

– Да, это они, – вполголоса произнес он. – Они постоянно в пути. Но есть еще и другие.

– Какие другие?

– Разве ты никогда не просыпался с ощущением, что стал лучше, что твоя жизнь и твои чувства тоже стали лучше и что за время твоего сна произошли приятные и замечательные события?

– Да, такое со мной случалось.

– Я сам часто испытывал подобные ощущения. Словно к нам в душу бросили невидимую розу и она украсила ее. Но кто бросил эту розу, кто этот невидимый благодетель? Возможно, он промелькнет перед нами, когда мы пойдем по берегу – уже не Гаронны, а реки мертвых. Впрочем, что это изменит? Так стоит ли искать дальше? Возможно, далеко в горах ты отыщешь какой-нибудь новый Грааль, спрятанный там безумным рыцарем. Но как знать, не является ли эта роза символом прекрасного, неповторимого постоянства нашей жестокой жизни, предшествующей неведомой смерти? Не частица ли это красоты, оброненной мимоходом путником, которого мы никогда не узнаем, но который любит нас как брат?

Гильом из Туделы
ПЕСНЬ О КРЕСТОВОМ ПОХОДЕ ПРОТИВ АЛЬБИГОЙЦЕВ
(XIII в.)
Перевод со староокситанского И. Белавина

Перевод осуществлен по изданию: La Chanson de la Croisade Albigeoise éditée et traduite du provençal par E. Martin-Chabot. T. I, II, III. P.: Les Belles Lettres, 1973–1976.

«Песнь о крестовом походе против альбигойцев», написанная на основе свидетельств очевидцев, соединила в себе историческую достоверность с художественным отражением тех далеких событий. У «Песни» два автора. Первый, католик Гильом из Туделы (городка в испанской части Наварры), неторопливо излагает события 1208–1213 гг. Второй автор, имя которого осталось неизвестным, продолжает излагать события вплоть до июня 1219 г. Не затрагивая вопросов веры, аноним выступает ярым сторонником графов Тулузских; для него армия Монфора является ордой обуреваемых гордыней завоевателей.

Приведенные ниже лессы принадлежат перу Гильома из Туделы и повествуют о гибели Безье, об осаде Каркассонна и о печальной гибели виконта Безьерского.

 

Лесса XVIII

Под праздник, что дарует нам святая Магдалина [45]45
  22 июля 1209 г.; город был взят в этот же день.


[Закрыть],
Войсками, что привел аббат [46]46
  Аббат из Сито Арнаут-Амори (Арно-Амальрик).


[Закрыть], была полна долина
У стен Безье и вдоль реки с ее песчаным лоном.
Зашлись сердца у горожан, к тому досель несклонных,
Ведь в годы древних битв и свар, чему виной – Елена,
Такого войска Менелай не собирал в Микенах [47]47
  Намек на «Роман о Трое» Бенуа де Сен-Мора (2-я пол. XIII в.), где перечисление греческих кораблей занимает 320 строк.


[Закрыть],
Столь пышной знати не могла иметь ничья корона,
Кроме французской, не нашлось ни одного барона,
Кто б здесь не пробыл сорок дней [48]48
  Отпущение было обещано тем, кто пробудет в крестоносном воинстве не менее сорока дней.


[Закрыть](лишь кроме графа Брена).
Удар судьбы для горожан был словно в сердце рана,
Лишились разума они, столь поступая странно.
Кто им советовал? Кому вручили жизнь мужланы?
Бедняги были, видит Бог, глупы определенно
И не разумнее Кита, в чьем чреве плыл Иона,
Пошли на вылазку они, держась такого плана:
На пики вздернув белый холст, как белый флаг, смутьяны,
Горланя, мчались на войска. Так от межи овсяной
Гоняют птиц, пугая их маханьем тряпки рваной
При свете утренней зари.
 

 

Лесса XIX

Встав поутру, вожак всех слуг [49]49
  Слуги, а также множество сомнительных личностей, сопровождавших войско, хотя и не имели при себе оружия, однако объединялись в отряды и принимали активное участие в грабежах захваченных городов.


[Закрыть]себе сказал: «Смотри!»
Как раз напали на войска, горланя, бунтари,
И в ров барона одного, обсев, как детвора,
Всем скопом сбросили с моста, отважны не с добра.
Вожак собрал своих людей, босых по той поре.
«Пойдем на штурм!» – вскричали те, собравшись на бугре.
Потом готовиться пошли подраться мастера.
Я полагаю, не имел никто и топора:
Босыми шли они сюда от своего двора,
Пятнадцать тысяч было их – и вор был на воре!
Пошла на город рать в штанах с дырою на дыре,
С собою лишь дубинки взяв да палки поострей,
Одни устроили подкоп, другие – голь храбра! —
Ворота начали ломать, затеяв бой с утра.
Всех горожан прошиб озноб, хоть и была жара.
Кричала чернь: «Идем на штурм! Оружие бери!»
Была такая кутерьма часа два или три.
Ушли защитники в собор [50]50
  Собор Св. Магдалины.


[Закрыть]и спрятались внутри,
Детей и женщин увели, укрыв за алтари,
И стали бить в колокола, как будто им пора
Звонить за упокой.
 

 

Лесса XX

Безьерцы видели со стен весь лагерь боевой
И чернь, к воротам городским валившую толпой,
Бесстрашно прыгавшую в рвы, потом под ор и вой
Долбившую дыру в стене, рискуя головой.
Когда же зазвучал сигнал к атаке войсковой,
Заговорило сердце в них, что час настал лихой.
К собору бросились они, всех ближних взяв с собой,
Прелаты, в ризы облачась, пошли за аналой,
И звонам к мессе звонари такой придали строй,
Как будто, плача о родных, оделся в траур край,
Ведь знали все: пришла беда, ворота отворяй.
Безьерцы думали, что их укроет кров святой
От черни, грабившей дома, пустившейся в разбой,
Ведь утварью семи домов мог овладеть любой.
Но чернь, зверея от резни, кроя на свой покрой,
Без счета погубила душ, заполнив ад и рай,
Был ей доступен каждый дом, какой ни выбирай,
И стал бы Крезом каждый вор, что в драке храбр порой,
Когда в руках бы удержал все, что набрал горой.
Но все себе забрала знать, под полог тьмы ночной
Слуг выгнав из-под крыш.
 

 

Лесса XXI

Вся знать из Франции самой, оттуда, где Париж,
И те, кто служит королю, и те, кто к Папе вхож,
Решили: каждый городок, где угнездилась Ложь,
Любой, который ни возьми, сказать короче, сплошь,
На милость должен сдаться им без промедленья; те ж
Навек закаются дерзить, чья кровь зальет мятеж.
Всех, кто услышит эту весть, тотчас охватит дрожь,
И не останется у них упорства ни на грош.
Так сдались Монреаль, Фанжо и остальные тож! [51]51
  Участь Безье напугала окрестных жителей, и они стали покидать свои города и деревни, оставляя их крестоносцам. Между Безье и Каркассонном крестоносцами было захвачено около ста опустевших селений, хорошо укрепленных и с запасами провианта.


[Закрыть]
Ведь силой взять, я вам клянусь, Альби, Тулузу, Ош
Вовек французы не смогли б, когда бы на правеж
Они не отдали Безье, хоть путь сей не хорош.
Во гневе рыцари Креста велели черни: «Режь!» —
И слуг никто не удержал, ни Бог, ни веры страж.
Алтарь безьерцев уберег не больше, чем шалаш,
Ни свод церковный их не спас, ни крест, ни отченаш.
Чернь не щадила никого, в детей вонзала нож,
Да примет Бог те души в рай [52]52
  Согласно донесениям легатов, число жертв резни в Безье достигло 20 000; только в соборе Св. Магдалины было убито 7000 человек.


[Закрыть], коль милосерд к ним все ж!
Столь дикой бойни и резни в преданьях не найдешь [53]53
  Намек на погромы, которые устраивали мусульмане во время набегов на Лангедок и Прованс в VIII–IX вв.


[Закрыть],
Не ждали, думаю, того от христианских душ.
Пьяна от крови, чернь в домах устроила грабеж
И веселилась, отхватив себе изрядный куш.
Но знать воришек и бродяг изгнала вон, к тому ж
Ни с чем оставив босяков и в кровь избив невеж,
Чтоб кров добыть для лошадей и разместить фураж.
Лишь к сильным мир сей благ.
 

 

Лесса XXII

Сперва решили босяки, чернь и ее вожак,
Что век им горя не видать, что стал богатым всяк,
Когда ж остались без гроша, они вскричали так:
«Огня, огня!» – ведь зол на всех обманутый дурак.
Они солому принесли, сложив костры вокруг,
И разом вспыхнул город весь от этих грязных рук,
И шел огонь во все концы, сжимая страшный круг.
Вот так когда-то сам Камбрэ богатый город сжег [54]54
  Намек на французскую эпическую песнь о Рауле де Камбрэ (XII в.).


[Закрыть]
И хуже сделать сгоряча, я вам скажу, не мог,
За что его бранила мать, а он, себе не друг,
Ей чуть пощечину не дал, как бьют в досаде слуг.
Вся рать, спасаясь от огня, бежала в дол и лог,
Французской знати не пошла ее победа впрок,
Ведь все пришлось оставить им, а был там не пустяк.
Все, чем богат подлунный мир – и Запад, и Восток! —
Вы там смогли бы отыскать, не будь пожар жесток.
Собор, что строил мэтр Жерве, уж верно, долгий срок,
Внезапно треснул, что каштан, который жар допек,
Лишь камни собирай.
 

 

Лесса XXIII

По мненью тех, кто там бывал, в Безье был сущий рай,
Французы всякого добра нашли там через край,
И столько взяли бы с собой, что хоть из рук бросай,
Когда б не предводитель слуг, не сброд его босой.
Но те Безье сожгли дотла, дома, собор святой,
Церковный хор, что мессы пел, и женщин, и детей,
Прелатов в ризах дорогих и остальных людей.
Бароны пробыли три дня на зелени полей,
А на четвертый день по ним пустились силой всей
В поход, и не было препон для их прямых путей.
Взлетали стяги и вились подобьем птичьих стай!
И вот во вторник, солнца диск едва задел за край,
Бароны видят Каркассонн, где злее нет вестей,
Чем вести о резне в Безье (вы знаете о ней…).
Виконт равнину озирал с высоких галерей,
Повсюду видя столько войск, сколь от начала дней
На свете не было и нет. Виконт созвал друзей,
Что не уступят никому во время схватки злой.
«Сеньоры, сядем,  – рек виконт,  – на боевых коней,
Поедем во поле узнать, чей меч других длинней,
Чей крепче рыцарский удар и чей скакун резвей.
Побьем французов! Ведь врагов во всей равнине сей
Мы к ночи сможем разогнать, их разгромив на ней.
Удачи трусу нет».
 

 

Лесса XXIV

Во вторник вечером, собрав баронов на совет,
Виконт сказал, что дело слуг – смола и арбалет,
Что нужно в схватке боевой проверить крепость лат.
«Клянусь,  – сказал Пейре Рожер, сеньор де Кабарат, —
Вести с врагом открытый бой никто из нас не рад,
Ведь мы получим перевес едва ли и навряд.
Как только завтра поутру французы поедят,
Они, скажу вам не в укор, пить вскоре захотят.
Есть возле города родник. Коль мы их встретим тут,
Клянусь, ни шлемы, ни мечи французов не спасут».
Решили все, что только так спасут свой дом и сад
И, безрассудство не ценя, баронов и солдат
Послали на охрану стен, столь прочных, говорят,
Что Карл Великий [55]55
  Намек на длительную осаду Каркассонна Карлом Великим, отвоевавшим город у сарацин.


[Закрыть], грозный пэр, грозней других стократ,
Не мог в них бреши проломить ни в зной, ни в зимний хлад.
Семь лет он город осаждал, терпя и мор, и глад,
И вовсе уж осаду снял, но рухнул башен ряд.
Когда б не обернулся Карл, пред коим нет преград,
Чтоб напоследок только раз на город бросить взгляд,
Он ввек его б не взял!
 

 

Лесса XXV

Виконт прободрствовал всю ночь и очи не смыкал,
Когда же венчик золотой над миром заблистал,
Пришла для трапезы пора. Кто мог, тот сел за стол.
А вскоре весь крестовый стан вооружаться стал,
И вышло войско горожан на бой с чем Бог послал.
Для всех в предместьях городских нашлось немало дел,
Была устелена земля ковром из мертвых тел,
Не знаю, скольких из бойцов в ту пору меч достал,
Но вряд ли хоть один удар впустую пропадал.
Любой француз в бою за Крест немало порадел,
И вплоть до башен городских весь пригород сгорел,
И недруг войско горожан столь яро окружал,
Что всех убили, кроме тех, кто в город убежал.
Бароны при осаде стен трудились что есть сил,
И град камней из катапульт по Каркассону бил.
Господь здесь чудо из чудес, по слухам, сотворил:
Когда французский авангард под стены подступил,
На башни лучники взошли, чтоб с них вести обстрел,
Но прямо под ноги стрелам упали тучи стрел,
И я, сеньоры, верю в то, как если б сам смотрел.
В тот год над воинами гриф ни разу не кружил
И ворон ни на чей шатер пера не обронил,
И столь был хлебным этот год, что хлеб купец не брал
И землепашец урожай задаром отдавал!
К тому ж нашли французы соль, что солевар варил,
И сей достаток даровой их траты окупил,
И каждый все себе вернул, что потерять успел.
Но как узнать, где верх, где низ, кто пал, а кто взлетел,
Коль нынче все вверх дном?
 

 

Лесса XXVI

Осада только началась, когда однажды днем
В расположение тех войск, что ересь жгли огнем,
Король дон Педро [56]56
  Об участии Педро Арагонского в осаде Каркассонна упоминается только в «Песни».


[Закрыть]прискакал из Арагона, с ним
Сто храбрых рыцарей в броне, с оружьем дорогим.
К обеду ни один француз гостей не ждал совсем,
Но то, сколь грозен был отряд, запало в душу всем,
Аббат навстречу королю учтиво вышел сам.
Его приветствовал король. «Сеньор, прошу вас к нам!» —
Ответ аббата был.
 

 

Лесса XXVII

В хорошем месте, у реки, где стелют тень дубы,
Возвел поспешно граф Раймон большой шатер, дабы
Испанских рыцарей принять, они ж не голытьба,
Кому пристало ночевать у первого столба!
Король, поев и отдохнув, вознес Христу мольбы,
Взнуздал гнедого скакуна и поднял на дыбы,
А сколь красив парадный конь, вам объяснит любой,
И к Каркассонну поскакал, сняв шлем свой голубой.
Когда король сошел с коня и пыль отер со лба,
Виконт решил, что в гости к ним пришла сама Судьба
На помощь бедствующим здесь в час скорби и борьбы,
Ведь был король их сюзерен и друг [57]57
  В 1067 г. графы Барселонские, прямым наследником которых являлся Педро Арагонский, получили во владение графства Каркассонн и Родез.


[Закрыть]без похвальбы.
Но не помог друзьям король в пучине их скорбей,
Вассалов он не защитил, предав самим себе,
Отважный дух его иссяк, и плоть была слаба;
Он лишь молиться мог за них, имела б смысл мольба.
Виконт поведал королю о том, какой разбой
В Безье противник учинил, отправив на убой
Детей и женщин, воровски разграбив погреба.
И речь ответная была строга, но не груба:
«Во имя Господа, виконт! Не будьте так глупы…
Мы – слуги Церкви Пресвятой, мы все – ее рабы;
Сам приказал я ересь гнать из городов [58]58
  Ордонанс 1197 г. предписывал всем вассалам короля Арагонского изгонять отовсюду еретиков. В феврале 1204 г. после состоявшегося в Каркассонне диспута присутствовавший там Педро Арагонский потребовал от виконта Безьерского исполнения королевского ордонанса.


[Закрыть], дабы
На этой почве не росли повсюду, как грибы,
Безумцы и глупцы».
 

 

Лесса XXVIII

«Моя любовь,  – сказал король,  – сродни любви отца;
Я сник, поверьте, от забот, что тяжелей свинца,
Узнав, куда втянули вас безумцы и слепцы.
И ради Господа Христа, земли и вод Творца,
Я б вам советовал послать в крестовый стан гонца,
Чтоб соглашение найти от вашего лица,
Иначе скоро город ваш заполнят мертвецы.
Ведь, как мне кажется, виконт, затравят вас ловцы,
Бессчетны воины у них и сыты жеребцы,
Для них оружие куют повсюду кузнецы,
А здесь и ржавого меча не купишь у купца.
Не сомневаюсь, что в бою ждет слава храбреца;
Столь крепкий город удержать не диво для бойца,
Не будь в пределах городских ни старца, ни юнца
И чаще бы встречался шлем, чем женские чепцы.
Без риска в будущем иметь на совести рубцы,
Я помогу вам избежать печального конца».
Виконт сказал в ответ, что мир согрел бы все сердца,
Сколь дань ни велика.
 

 

Лесса XXIX

«О мой король,  – сказал виконт,  – вот вам моя рука!
Владейте городом и мной. Скажу наверняка,
Мы от отцов свою судьбу связали на века [59]59
  Рожер, отец виконта Раймона-Рожера, присягал на верность Альфонсу II, отцу Педро II Арагонского. В ноябре 1179 г. Рожер принял сторону Альфонса в его борьбе против графов Тулузских.


[Закрыть],
И наша дружба, мой король, как этот щит, крепка».
Дон Педро, в лагерь возвратясь, что был невдалеке,
Созвал французов, не забыв и тех, кто в клобуке,
И об аббате из Сито, суровом старике,
Без коего был всякий план что замок на песке [60]60
  Папский легат Арнаут-Амори фактически руководил войском крестоносцев до того, как во главе его встал Симон де Монфор.


[Закрыть].
Король собранью рассказал, держась не свысока,
0 встрече, кою он имел с людьми из городка,
Он горячо за них просил французские войска,
И так, и этак убеждал, имело смысл пока,
Но грели доводы его не жарче уголька.
Рекли французы, мол, в жарком нет перца ни стручка,
Виконта выпустят они с той кладью, что легка,
Искать тот кров, что приютит коня и седока,
Других препоручив судьбе, сколь ни была б горька.
Сквозь зубы проворчал король: «Скорей по холодку
Осел взлетит под небеса подобно голубку,
Чем вы для россказней своих найдете дурака».
Король к виконту поспешил вдоль берега реки,
Ему он дело изложил, сжимая кулаки,
И так сказал в ответ виконт: «Скорее на куски
Разрубят всех моих людей, в меня вонзят клинки,
Чем я оставлю и предам, рассудку вопреки,
И тех вассалов, что умом отнюдь не велики».
И попросил он короля, чтоб не попасть в силки,
Покинуть город, чьи врата замкнет он на замки,
Чьи стены будет защищать до гробовой доски.
Дон Педро шпоры дал коню, от горя и тоски
Едва не поседев.
 

 

Лесса XXX

Свинцом на сердце королю легли печаль и гнев,
И он, спасти и защитить вассалов не сумев,
К себе уехал в Арагон, как туча помрачнев.
Враги готовились к войне. План действий был не нов.
Солдаты ветки принесли для заполненья рвов.
Чуть позже, в латы облачась, начальники полков
Смотрели, можно ль город взять врасплох без лишних слов.
Затем уж рявкнул капеллан, зовя на штурм бойцов:
«Идите в бой! Для тех, кто смел, Господень рай готов» [61]61
  Напоминание крестоносцам, что их ждет отпущение грехов.


[Закрыть].
Виконт и воины его, на галереях встав,
Из луков начали стрелять, французов разметав,
И смерть в тот день косила всех, кто прав и кто не прав.
Когда бы город не имел так много лишних ртов,
Ведь люд из всех окрестных мест шел в стан еретиков,
То никому б не удалось, при том без тайных ков,
И за год силой усмирить столь опытных стрелков!
Но пересохли родники, внезапно оскудев,
Палило солнце день-деньской, измучив жен и дев,
И вонь стояла от людей, от тех, кто нездоров,
От освежеванных быков, заколотых коров,
И в небо поднимался дым от тысячи костров.
Рыданья слышались всю ночь под крышами домов
И вопли маленьких детей и старых стариков,
И мухи тучами вились, летя под каждый кров,
И те, кому сужден был ад, узнали, он каков.
Семь дней с отъезда короля прошло. Как вдруг, снискав
Доверье, некий паладин, быть может пэр иль граф,
Виконта в войско пригласил, охранный свиток дав
С печатью настоящей.
 

 

Лесса XXXI

Со свитою своей, во весь опор летящей,
Виконт пустился в путь для встречи предстоящей.
И вышел к ним сеньор, носивший крест блестящий.
«Сеньоры,  – молвил им тот человек имущий, —
Да защитит меня Господь наш всемогущий,
Ведь прибыл я сюда для вашей пользы вящей.
Имей вы только весть о помощи грядущей,
За вас бы грудью встал я, никогда не лгущий,
А не рыдал об вас, как родственник скорбящий.
Вы можете спастись от смерти, вам грозящей,
Надежный договор, благие узы длящий,
И с церковью Святой, и с войском, здесь стоящим,
Не медля, заключив, поскольку в настоящем
Вас тот, что и в Безье, ад ожидает сущий.
А если кошелек у вас и будет тощий,
То, тело сохранив, его наполнить проще!»
Так отвечал виконт речам миротворящим [62]62
  Предложение о капитуляции явилось результатом совета предводителей крестоносцев, которым было невыгодно разрушение Каркассонна, ибо они нуждались в запасах, находившихся в городе.


[Закрыть]:
«Филиппу я воздам с почтеньем надлежащим
И Франции самой, среди долин лежащей,
И вам, сеньор барон, но в стане войск, как в чаще,
Повсюду мнится Зло моей душе болящей».
«Пребудет вам щитом во всякий день грядущий
Сей свиток, мой виконт, и я, его дающий,
Покамест честь в чести».
 

 

Лесса XXXII

Когда к посланцу вражьих войск виконт решил пойти,
Он смог сто рыцарей в броне с собою привести,
А было у того людей не больше тридцати.
«Я вам не враг,  – сказал гонец,  – и вас хочу спасти,
Меня же Ты, Благой Господь, спаси и защити,
Пора вам с церковью Святой согласие найти
И, плоть и душу сохранив, спасенье обрести».
Виконт едва дослушал речь. Он снова был в пути.
Теперь осталось с ним людей не больше девяти;
Французы обступили их, зажав как бы в горсти.
И слышал я, тая испуг, пробравший до кости,
Что пребывали с той поры те люди взаперти,
Что волей собственной своей, грусти иль не грусти,
Виконт попал в тюрьму [63]63
  Одним из основных условий капитуляции Каркассонна было пленение виконта. Из «Песни» можно сделать вывод, что Раймон-Рожер явился в лагерь крестоносцев для переговоров, а французы обошлись с ним вероломно.


[Закрыть].
 

 

Лесса XXXIII

Виконт доверился врагу, хоть, судя по всему,
Ему не стоило в капкан соваться самому.
Бедняге рек Неверский граф: «Сеньор, я вас приму…» —
Виконт же в сети угодил, войдя в шатер к нему!
Такая смута началась, такая кутерьма,
Что, право, Господи, спаси! Забыв про закрома,
Бежали прочь еретики, от страха без ума,
Ушли безумцы, бросив все, как сброд, чей скарб – сума,
В одних рубахах и штанах, дай Бог, что не зима,
Как будто от родимых стен гнала их смерть сама.
В Тулузу бросились бежать одни из тех семей,
Ушли другие в Арагон, к Испании самой…
Себе пристанище найти хоть где-нибудь сумей!
Вошли французы в Каркассонн дорогою прямой,
Заняв донжоны и мосты, и башни, и дома,
Сложа добро, что там нашли, в подобие холма,
Ослов и вьючных лошадей, каких была там тьма,
Распределили хорошо и с пользой, лишь корми.
Тут весть герольды разнесли, что снова Бог с людьми;
Клир проповедовал в войсках о храме на крови,
А тем, кто на руку нечист, к несчастью своему,
Аббат с амвона объяснил, что грабить ни к чему.
«Сеньоры,  – им сказал аббат,  – понятно, почему
Нельзя пред вами устоять нигде и никому,
Ведь с вами – мы, а с нами – Бог, разящий напрямик,
И я вас искренне прошу, не пропустив сей миг,
Имущество, что взяли вы за многими дверьми,
Вернуть, будь то хоть рваный плащ, на коем бахрома,
Не то вас молнии пронзят и поразят грома!
А мы сей край с богатством всем барону одному
Во славу Божью отдадим, препоручив ему
Еретиков поганых гнать мечами и плетьми».
Всем сердцем поняли войска – поди-ка, не пойми —
Все, что аббат сказал.
 

 

Лесса XXXIV

Как только сдался Каркассонн [64]64
  15 августа 1209 г.


[Закрыть], весь край загоревал,
Окрестных жителей с их мест как будто вихрь сорвал,
Вмиг опустели города Фанжо и Монреаль,
Бежал от крестоносцев всяк, велик он или мал.
Король дон Педро был богат, большую власть имел,
Отважно войском управлял, был опытен и смел,
Что ж до аббата из Сито, то пастырь не снимал
Попоны с мула своего, все людям толковал
О том, как был рожден Христос, как Дух Святой витал.
Аббат хотел, чтоб некий граф тем краем управлял,
Владел землей, какую Крест себе отвоевал,
И, делу общему служа, о Церкви бы радел…
Но граф Неверский взять Прованс отнюдь не захотел,
И граф Сен-Поль, кого совет для этих дел избрал,
Сказал, что на своем веку чужого он не брал,
Что лен во Франции отец ему в наследство дал,
На той земле весь род его извечно процветал,
И тот свою унизит честь, кто у вдовы отнял
Надел и достоянье.
 

 

Лесса XXXV

На том собрании большом, где сбылись Церкви чаянья,
Один богатый был барон, отважный до отчаянья,
В служенье Господу Христу он отличался тщаньем
И добродетелей иных являлся воплощеньем.
Сей рыцарь был умен, правдив, красив на удивленье,
За морем в Заре воевал [65]65
  Симон де Монфор принимал участие в Четвертом крестовом походе.


[Закрыть], другие вел сраженья,
Имел немало он земель в своем распоряженье
И частью Англии владел [66]66
  Симон де Монфор, сеньор Монофора и Эпернона (с 1181 г.), был женат на Алисе де Монморанси и в 1204 г. унаследовал от дяди с материнской стороны английское графство Лейчестер.


[Закрыть]от самого рожденья.
Монфором звался тот барон, снискавший уваженье;
Его-то и просили все, явив свое смиренье [67]67
  Монфор был избран специальной комиссией, в состав которой вошли два епископа и четыре знатных барона.


[Закрыть],
Святому делу послужить и взять на попеченье
Тот край, каким еретики владели без уменья.
Аббат сказал: «Сеньор! Сей край, вам данный во владенье
Святым наместником Петра по Божьему веленью,
Берите смело, ибо я имею убежденье,
Что ваше, сир, не только мне приятно назначенье,
Но сможет Церковь поддержать все ваши начинанья».
«Я так и сделаю, аббат,  – сказал граф на прощанье, —
Но вот условие мое: почтенное собранье
Пусть поклянется на мощах и даст мне обещанье
Встать на защиту, коли враг в душе лелеет мщенье».
И все присягу принесли, скрепив сие решенье;
И граф владенья получил в срок и без промедленья,
Господь его спаси.
 

 

Лесса XXXVI

Когда Симону де Монфор достались земли все,
И Каркассонн, и прочий край во всей его красе,
То не обрадовался граф, но загрустил совсем.
В дорогу рыцари креста пустились по росе,
Исчезли стяги их вдали, умолкли голоса,
Ведь тропы узкие в горах, везде растут леса…
А ну как их в густом лесу подстрелят, как гусей?
Немного с графом де Монфор осталось знати всей!
В Париж вернулось большинство, проси иль не проси.
Остался с ним один Симон, по слухам, из Сесси,
Робер-нормандец, чья земля возле морской косы,
Д’Энконтр, что веру укреплял… Меня ж в устоях сих
Пусть укрепят святой Дени и Бог на небеси!
Сеньор Робер де Форсевиль, сеньор Ламбер Креси,
Достойный Ги, чей меч остер и жалит как оса,
Бомон, возлюбленный Христом, творящим чудеса,
И много рыцарей, чей пыл я здесь не описал.
Еще Рожер д’Анделис, еще Рожер Эссар,
Рауль д’Аржи, Ренье Шодрон, сеньор Юк де Ласи…
Когда бы с ними наравне я ратный труд вкусил
Иль шел по краю, где они сражались, что есть сил,
То мог бы большего достичь, когда б за книгу сел,
Сим знаньем умудрен!
 

 

Лесса XXXVII

Когда остался граф Монфор по имени Симон
В том завоеванном краю и занял Каркассонн,
К себе вассалов он призвал, как истый сюзерен.
Был лучше всех Гильем д’Энконтр, баронам всем барон,
Монфор его в Битерруа послал хранить донжон,
Чтоб враг не поднял головы, грозя со всех сторон.
И будь Гильему отданы Кастилия, Леон
И Португалия сама, где свары испокон,
То ими, Бог не даст соврать, владел бы лучше он,
Чем те, кому бы колпаки носить вместо корон [68]68
  Намек на короля Португалии Санчо I (1185–1211) и короля Леона Альфонса IX (1188–1238), которые вместо того, чтобы объединить усилия в борьбе против сарацин, вели нескончаемые распри.


[Закрыть].
Затем Ламбера де Креси Монфор послал в Лимон
И дал баронам остальным иные земли в лен,
Доверив край оберегать от козней и измен.
Сам граф, имевший сердце льва, был ношей отягчен,
Держать виконта де Безье под стражей обречен,
Виконт же умер невзначай, но граф тут ни при чем.
Хотя невежды и лжецы, которым чужд Закон,
Твердят, что ночью был убит предательски виконт [69]69
  Автор «Песни» считает, что виконт Раймон-Рожер был убит.


[Закрыть],
Однако не хотел бы граф, попавши в сей капкан,
Чтоб ядом сплетен записных, вводящих мир в обман,
Отравлен был бы ратный дух и вера христиан.
И граф, конечно, прав.