Текст книги "Сокровище альбигойцев"

Автор книги: Морис Магр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

– Стой, стой! – закричал неожиданно вынырнувший рядом со мной Меригон Комбр. – А вы куда смотрите? Живо тащите его в церковь Сен-Никола, – приказал он своим подручным.

Попытавшись – правда, безуспешно – придать своей физиономии дружелюбный вид, он, ухмыляясь, заверил меня:

– Ты храбрый парень и получишь свою женщину, ты ее заслужил. Мари Коз будет твоей!

И громко прокричал:

– Вперед, поженим их поскорее! Сегодня Мари Коз и ее возлюбленный должны отпраздновать свою свадьбу!

Ошеломленный таким поворотом дела, я утратил дар речи, а когда открыл рот, время было упущено. Оборванцы подхватили помост, я, не удержавшись на ногах, шлепнулся на доски, увлекая за собой спасенную женщину, а новоявленные носильщики, водрузив помост на плечи, помчались в сторону Сан-Сюбра.

Имя, названное Меригоном, сразило меня словно стрела, выпущенная из лука. Мари Коз! Из захламленной кладовой своей памяти я извлек образ юной красавицы, которую любил, или думал, что любил, двадцать лет назад. Я даже вспомнил ее смех, переливчатый, словно голос птицы-пересмешника из леса Букон. Однако какие ужасные перемены произвели в ее внешности нищета и разврат! Куда девался ее звонкий смех! Сейчас голос женщины звучал хрипло и горестно, интонации фальшивили, а смех вызывал отвращение.

– Ах, значит, ты меня не забыл! И все еще любишь меня! – раздалось у меня над ухом.

Внутри меня всколыхнулось что-то скользкое и холодное. Вступившись за несчастную из сострадания, пожелав спасти от мучений своего ближнего, я влип в банальную любовную интрижку, ибо поступок мой был истолкован как стремление любой ценой заполучить понравившуюся мне женщину. Но главный ужас заключался в том, что не только толпа, но и сама Мари поверила в мои якобы пробудившиеся чувства! «Увы, несовершенство человеческой натуры столь велико, что даже добрые поступки зачастую оборачиваются дурными делами, – размышлял я. – Я попытался сделать доброе дело, а в результате оказался во власти самого гнусного отребья из предместий Тулузы, превратившего спасение женщины в мерзкое шутовское действо». Ощутив у себя на щеке нечто мокрое и жирное, я дернулся, пытаясь стряхнуть с себя неведомую субстанцию. Это оказались волосы Мари Коз, которыми она пыталась обвить мою голову.

В центре Сан-Сюбра стояла церковь Сен-Николя, и к ней, словно гнилые ручьи к болоту, со всех сторон стекались улочки этого предместья. После захода солнца ни один стражник из Ла Майнад не осмеливался забредать в Сан-Сюбра: здесь, не признавая над собой ничьей власти, в источавших заразу домах жили цыгане, обращенные мавры, разбойники и грабители всех мастей. Единственным, кто обладал хоть каким-то авторитетом у этой разношерстной публики, являлся прослывший святым настоятель церкви Сен-Николя, которому недавно сравнялось девяносто. Говорили, что влияние его зиждилось на терпимости, ибо он никогда не укорял своих прихожан за то, что исповедуемая ими вера гораздо более напоминала языческие культы, нежели христианство.

Духовенство Тулузы требовало устроить крестовый поход против Сан-Сюбра, утверждая, что по ночам в церкви Сен-Николя служат черные мессы и поклоняются врагу рода человеческого, и только страх, испытываемый горожанами перед предместьем, помешал церковникам осуществить свое желание. Страх этот родился пятьдесят лет назад, когда из Сан-Сюбра вырвалась чума, опустошившая Тулузу и половину Лангедока. Двери множества лепившихся друг к другу домов, окружавших площадь перед церковью, до сих пор были заколочены балками, а окна заткнуты ветошью. Утверждали, что умершие от чумы, которых в свое время заперли в этих домах, вернулись с того света и заняли свои бывшие жилища. Поэтому, наверное, многие по ночам слышали, как, скрипя половицами, призраки разгуливают по опустевшим комнатам и жалобно стонут. Правда, люди менее впечатлительные считали, что в заброшенных домах устроили себе пристанище воры.

Наконец помост, на котором ехали мы с Мари Коз, сняли с плеч и поставили на ступени церкви Сен-Николя. Я быстро вскочил на ноги, Мари Коз хотела последовать моему примеру, но, запутавшись в разорванной хламиде, снова упала, обнажив грудь. Услышав громоподобный гогот и сообразив, что причиной его явилось ее падение, она поспешно скрестила руки, постаравшись прикрыть грудь лохмотьями покаянной рубахи. Чтобы выдержать роль до конца, мне ничего не оставалось, как помочь женщине подняться. Окончательно смутившись, Мари попыталась спрятать в руках лицо, и цепь, все еще обмотанная вокруг ее запястья, глухо стукнула о помост.

Настроение толпы разом переменилось: те, кто только что отпускал по адресу несчастной двусмысленные шуточки, вновь пылали праведным гневом и призывали осадить здание капитула. Тревожно озираясь по сторонам, я с унынием обнаруживал только кривляющиеся лица черни. Те, кто не успел попасть на мост, теперь расспрашивали приятелей, а что, собственно, произошло, и рассказчики уснащали свои отчеты множеством скабрезных подробностей. Но какой бы уродливой и грубой ни была окружавшая меня толпа, на меня весь этот сброд смотрел с восхищением, а одна женщина даже подползла ко мне на коленях, схватила полу моего плаща и поцеловала ее.

Время шло, а толпа не убывала, напротив, из окрестных подвалов выбирались все новые, невиданные мною прежде представители человеческого рода – так выбираются на поверхность гонимые наводнением полчища крыс, и люди, завидев их, начинают задаваться вопросом, почему им ничего не известно об этих огромных грозных животных, живущих рядом с людьми. И я, глядя на дикое, утратившее человеческий облик скопище, спрашивал себя, каким образом существа эти жили в одном со мной городе, а я никогда не видел их и ничего не знал об их жизни.

Как я ни повышал голос, мне больше не удалось заставить их выслушать меня. Задрав голову, я увидел над собой восемь мумий Сен-Николя. Они расселись на карнизе, нависавшем над порталом, по всей ширине церкви, и мерцающий свет факела наделял их видимостью жизни. Об этой достопримечательности большинство жителей Тулузы знали только понаслышке, ибо, как я уже говорил, предместье Сан-Сюбра внушало отвращение. Восемь мумифицированных человекоподобных фигур с головами, хищно скалившими пожелтевшие зубы, размещались за низеньким решетчатым барьером. Никто не знал, откуда они взялись и почему остались сидеть на карнизе церкви. Сейчас они, злобно ухмыляясь, глядели на меня, словно предсказывая неудачу задуманного мною предприятия.

Я лихорадочно соображал, как мне сбежать из этого ада, куда столь опрометчиво угодил. Честно говоря, я надеялся, улучив момент, рвануться вперед и, промчавшись по улице, свернуть в первую же подворотню. Однако Мари Коз, намертво вцепившись мне в плечо, продолжала пылко клясться в вечной верности. Едва я попытался оторвать от себя ее пальцы, как передо мной во весь свой гигантский рост возник Меригон Комбр.

– Вино идет! Много вина! Пьют все! Кто сколько хочет! – прокричал он.

Полагая, видимо, что главным жаждущим являюсь я, он еще раз, но уже своим обычным голосом заверил меня, что вино вот-вот прибудет.

Действительно, появившиеся вскоре люди вкатили бочки на ступени церкви и принялись буравить в них отверстия, и мой слабый голос окончательно утонул в радостном реве толпы. А когда возвышавшийся над толпой Меригон Комбр провозгласил: «А сейчас мы отпразднуем свадьбу!», мне показалось, что от воплей и выкриков у меня сейчас лопнут уши.

Повернувшись к мумиям, Меригон Комбр добавил:

– От имени присутствующих здесь восьми советников капитула! От имени Жоподриллы и Фаллозада!

И указал пальцем на две мумии, расположившиеся на самом краю карниза.

Я знал, что каждая мумия имела свое прозвище, а всех вместе их обычно величали советниками капитула. Еще я вспомнил, что перед ними обычно совершали церемонии, пародировавшие священные обряды.

Ответом Меригону Комбру стал несмолкаемый рев. В то же самое время вдалеке прозвучало несколько выстрелов.

– Принесите свет! – воскликнул повелитель толпы. – И скажите королеве, чтобы она поторопилась!

– Вот она! Да здравствует королева! Да здравствует Меригон!

В эту минуту на улочке, огибавшей чумной дом, появилась кумушка необъятных размеров, жена Меригона Комбра, прозванная королевой-сводней. Ее брюхо колыхалось под облачением священника, а на голове высилась бумажная епископская митра с изображением черепа в окружении непристойных символов. Изображая ведьм, готовых улететь на шабаш, рядом с кумушкой скакали девицы на метлах, одна из которых держала в руке фонарь.

– Сейчас я короную молодую супругу, – пробасила королева, направляясь к Мари Коз и протягивая ей бумажную корону.

То ли Мари Коз заподозрила ловушку, то ли проникла в тайный смысл происходящего, но как бы там ни было, с душераздирающими воплями она упала к моим ногам и обвила их руками.

Внезапно хохот, становившийся все громче, стих, воцарилась тишина, и взоры устремились на низенькую дверь узкого домика, стоявшего вплотную к церкви Сен-Николя.

Дверь медленно отворилась, и на пороге появился низенький священник с морщинистым лицом и длинными седыми волосами, падавшими ему на плечи. Ему, наверное, было зябко, и он кутался в плащ, какие обычно носят горцы. За ним виднелось морщинистое женское лицо – старушка высоко поднимала огарок свечи, источавшей красноватый свет. Священник улыбался доброй улыбкой, и я догадался, что это был старенький настоятель церкви Сен-Николя.

– Дети мои! Что случилось? Что с вами творится сегодня вечером? – прошамкал он.

Рука королевы повисла в воздухе. Девицы с метлами бросились наутек, словно прислужницы дьявола, попавшие под дождь святой воды. Толпа замерла.

Но у меня не осталось времени для созерцания безмятежной красоты, которой дышал облик старца. Раздался крик:

– Меригон! Они идут!

Размахивая палкой, по церковным ступеням взбежал человек с окровавленным лицом и, обращаясь то к Меригону Комбру, то к толпе, закричал:

– Убийцы! Советники из Ла Дорад притащили солдат с двумя кулевринами, с аркебузами, и солдаты уже очистили мост. Скоро они доберутся и до нас.

Спокойно пожав плечами, Меригон Комбр шагнул вперед и, разведя руки, произнес:

– Я сделаю с советниками из Ла Дорад то же самое, что сделал с советником Жаном Мандроном, – расквашу им хари.

В самом деле, пятнадцать лет назад, во время одного из мятежей, он сломал нос Жану Мандрону.

Неподалеку от площади раздались выстрелы.

– Туши факелы! – крикнул кто-то, и в секунду вокруг воцарилась темнота.

Чья-то сильная рука схватила меня и с такой скоростью потащила по темной улице, что я едва успевал перебирать ногами. Пока похититель не заговорил, я, признаюсь, дрожал от страха как осиновый лист. Но стоило мне услышать его голос, я сразу узнал Торнебю.

– Поворачивайте направо, спрячемся у меня, – прокричал мне мой верный спутник.

Прежде чем последовать его приказу, я обернулся, и передо мной предстала картина, напоминавшая безупречно выписанную миниатюру: стоя под восемью жуткими мумиями церкви Сен-Николя, среди мечущихся теней, старенький священник поднимал дрожащую руку и, улыбаясь, поводил ею, пытаясь успокоить своих неразумных духовных чад.

По дороге в Памье

– Неудачи закаляют душу, – изрек я, обращаясь к Торнебю. – Я по-прежнему надеюсь спасти человечество, то есть, говоря попросту, найти Грааль и, подобно алхимику, превращающему свинец в золото, изменить людские сердца.

Тревожно вглядываясь в даль, Торнебю ответил:

– Жаль, мы не можем превратить во-о-о-н тех всадников на горизонте в мирных крестьян, идущих с поля. По всем статьям это стражники, посланные за нами в погоню.

Мы подошли к развилке. На краю поля громоздились связки соломы. Рядом бил ключ, и вода его стекала в желоб, выдолбленный в стволе дерева. Вдалеке виднелись дома и журчала река Арьеж, услаждая слух жителей окраин Памье. Мирный сельский пейзаж не предвещал ничего дурного, а теплая тишина, разлитая над полями, напоминала о надвигавшемся вечере задолго до его наступления.

– Всадники еще далеко, вряд ли уже нас заметили, – продолжил Торнебю. – Так что, пока не поздно, спрячемся в соломе и пропустим их.

Мы так и сделали, но кто мог предположить, что конники тоже решат сделать привал у ключа. Всадники – а их было пятеро – спешились и уселись неподалеку от нашего укрытия, поджидая, пока напьются кони. Жизнерадостный субъект, физиономия которого показалась мне знакомой, подошел к ключу и холодной водой омыл потное лицо. Отдыхая, приятели продолжали разговор, очевидно начатый по дороге.

– Его жена, укатившая с шевалье де Поластроном, – говорил жизнерадостный субъект, – просто воспользовалась случаем.

– Никто ее не упрекнет, – ответил стражник, сидевший ближе ко мне. – Кому понравится, когда тобой, такой молодой и красивой, на глазах у всех пренебрегли, отдав предпочтение стареющей девке Мари Коз.

– У него уже давно не все дома, – подхватил другой стражник. – Кстати, у меня родственники в Авиньонете, так они мне рассказали, как он у них в городе развлекался. Выкрадывал повешенных и зарывал их!

– А зачем ему?

– Одно слово, с ума сошел.

– А еще сын консула, дом в квартале Пейру!

Поболтав еще немного о том о сем, преследователи наши наконец уехали.

Судя по стуку копыт, они поскакали в Памье. Когда топот их коней окончательно стих, я вылез из соломенного укрытия.

– Ты слышал, Торнебю, о чем говорили стражники?

– Я зарылся с головой в солому и плохо различал слова, – ответил Торнебю, обладавший, насколько я знал, отменным слухом. – Но всем известно: тем, кто работает на стражу, веры нет, так что доверять их речам не стоит.

Мы пошли по тропинке, уводившей нас от Памье; обогнув город, она должна была вывести нас на торную дорогу, ведущую в горы.

Некоторое время мы шли молча, потом я спросил своего товарища:

– Знаешь ли ты человека по имени шевалье де Поластрон?

– Мне кажется, на улице Асторг проживала семья, носившая имя Поластрон.

И Торнебю махнул рукой, давая понять, что семейство это недостойно стать темой нашей беседы.

Но я упорно продолжал:

– У всех в роду Поластрон имеется одна особенность: форма лица, а главное, выпученные глаза придают им сходство с лягушками.

Торнебю рассмеялся, однако громче, нежели требовало мое сообщение, не заключавшее в себе, в сущности, ничего смешного.

В эту минуту на берегу пруда заквакали лягушки. Торнебю захохотал еще раскатистее, и я осознал всю неуместность своей реплики. Ибо голос лягушек, как и любых других животных, наполняет душу светом.

Деревня Камор

В Арьеже, сразу за Лавланетом, в небольшой долине стоит деревня Камор. С незапамятных времен жители этой деревни считают себя самыми несчастными на свете, и даже построенный ими храм свидетельствует об их несчастьях: каморцы называют его церковью Скорбящей Богоматери.

В долине, где стоит деревня Камор, почва словно одержима зловредными духами, ибо на ней не произрастает ничего, кроме колючек и жесткой желтой травы, непригодной на корм скоту. Струившийся среди камней ручей облегчения не приносил: вода в нем была по большей части ржавой и имела странный неприятный вкус, словно кто-то из горных духов добавлял в нее яду. Почти все дети в деревне рождались с зобом, и даже чужестранцы с прекрасными гибкими шеями, прожив некоторое время в Каморе, скоро становились такими же зобастыми, как и местные уроженцы. Злющий ветер, без устали завывавший в долине, всегда нес собой холод. Домашние животные, выращенные на подворьях, быстро дохли от неизвестных болезней. Вой псов по ночам порождал отчаяние, и даже стрекот сверчков, доносившийся из долины Грийон, звучал особенно жалобно.

Деревенского священника звали Пуатвен, и был он родом из семьи Пуатвен, жившей в долине с незапамятных времен. А как долго жила там семья – на этот вопрос могут ответить только знатоки генеалогической науки, умеющие во мраке прошлого отыскивать тропы, ведущие к родоначальникам семейств. Тем, кто забыл, напомню: Пуатвен – один из четырех героев, покинувших роковой ночью Монсегюр.

Моросил дождь, мы брели по дороге, но я не был уверен, что путь мы избрали верный. Поравнявшись с местным дровосеком, я спросил у него, далеко ли до деревни Камор. Он посмотрел на меня с удивлением.

– Очень далеко. Дойдете вон до той рощицы, а оттуда увидите Камор.

Рощица и впрямь находилась далековато, и мы, кряхтя, стали подниматься по скользкой извилистой тропинке, бежавшей в гору. Тропинка привела нас к кучке кривых елок, торжественно поименованных дровосеком рощицей. Обогнув этих лесных уродцев, мы увидели невыразимо печальную долину, в центре которой тускло поблескивало озеро. Из мутной воды торчал шпиль колокольни, а рядом колыхались островки чахлой растительности. С обрывистых склонов сбегали тропинки, протоптанные, видимо, к домам, а теперь терявшиеся в воде. Деревня Камор целиком погрузилась в озеро. Две белые птицы, описав над водой несколько кругов, уселись на верхушку колокольни, облюбованную ими в качестве насеста.

Не ожидая увидеть подобную картину, я стоял в растерянности и пытался сообразить, куда теперь направить свои стопы. Неожиданно взор мой привлек всадник, выехавший из леса на дорогу и повернувший в нашу сторону. Бородатый, в монашеской рясе, с длинной шпагой на боку, всадник смотрелся необычайно внушительно. Обычно, если монаху необходимо оружие, он прячет его под рясу, этот же дерзко выставлял шпагу напоказ; столь же вызывающей для духовного лица была и длина его шпор. Тряхнув бородой, испытующим взором он окинул и меня, и Торнебю.

Я поманил его рукой, и он, натянув поводья, остановился; тогда я спросил у него, что случилось с деревней Камор.

– На первый взгляд ничего сверхъестественного, но чудесные события всегда маскируются под привычное течение жизни. Как сказал бы знаток-землевед, деревня Камор ушла под воду из-за смещения слоев земной поверхности, в результате которого два горных озера вышли из берегов и вода хлынула в долину. Но я точно знаю, что причина кроется совсем в ином. Я был доверенным лицом и другом Жюльена Пуатвена и уверен: это он призвал воду, и вода явилась и поглотила его.

– А Жюльен Пуатвен действительно служил священником в Каморе? – спросил я.

– На протяжении многих лет. Я исполнял послушание в том же монастыре, что и он. Он был настоящим святым. И оставался им долго, очень долго. До тех пор, пока им не завладела некая мысль. Какая? Я этого так и не узнал. Какой путь должна пройти душа святого, чтобы оказаться в царстве зла? Наслушавшись рассказов о могущественных черных силах, притаившихся в долине Камор, Жюльен Пуатвен захотел спасти ее жителей от злой участи и без труда получил место священника в Каморе. Однако он недолго боролся со злом – оно оказалось сильнее, и вскоре он ощутил его властный зов. Зло проникало в его душу постепенно, и потому доказать это было невозможно, ибо само зло неуловимо, а мы видим только его последствия. Когда я в последний раз приезжал сюда повидать его, он молился не переставая, но я понял, что он погиб. Ибо свои молитвы он давно уже возносил не Богу. Если хотите узнать поподробнее, вам с удовольствием расскажут об этом в Лавланете. По вечерам Пуатвен уходил в горы, переправлялся через озеро, шел к затерянному в еловом лесу дольмену, обнимал сакральный камень и призывал ведьм, живущих в колючих зарослях. Видимо, из-за местной воды у него вырос зоб, и он, стыдясь его, стал оборачивать шею шалью подозрительно бурого цвета. Кстати, я и вам не советую пить эту воду. Но прошло немного времени, и он начал гордиться своим зобом и даже выставлять напоказ. Мне он заявил, что зоб является знаком его родства с горой. Он перестал служить мессы, а мне доверительно сообщил, что теперь служит мессы, но совсем другие, и для этого ему приходится уходить в горы. По ночам он часто уходил бродить по диким горным ущельям и приглашал меня сопровождать его. «Я познакомлю тебя с диким сеньором Басса Жаоном», – говорил он мне. Постепенно он и сам одичал и ушел жить в горы. Однажды я встретил его в горах, и он увлек меня за собой, на опушку вон того леса, что виднеется высоко в горах. Там, за деревьями, просматривался силуэт существа, превосходившего своими размерами все известные творения природы. «Это он! Он ждет меня», – с гордостью прошептал Пуатвен. Я убежал, и пока бежал, вслед мне летели вопли, более напоминавшие рев дикого зверя. Теперь ты понимаешь? Пуатвен преобразился, призвал духов воды, они пришли и выпустили воду на свободу. И никакая это не небесная кара, как полагали некоторые, а всего лишь ответ на молитвы одичавшего Пуатвена.

Монах умолк, задумчиво уставившись на раскинувшееся перед нами озеро.

– А не являются ли вон те белые птицы, что сидят на верхушке колокольни, посланцами духа, покинувшими нижний мир? – поинтересовался я.

Монах не ответил, а, наоборот, озабоченно посмотрел в другую сторону: так отворачиваются, когда вспоминают о безмерно важных делах. Потом он протянул руку и пощупал ткань моей одежды.

– Хорошее качество, – произнес он и, едва заметно пожав плечами, тронул с места коня.

– Могу я поинтересоваться, к какому ордену вы принадлежите? – спросил я его.

– Прежде я был капуцином, а теперь принадлежу к одному из нищенствующих орденов [41]41
  Кармелиты, доминиканцы, францисканцы.


[Закрыть]и странствую сам по себе.

И он горделиво вскинул голову, отчего борода его задралась высоко вверх.

– Я никогда не видел нищенствующих монахов на лошади…

– Это чтобы объехать больше мест, где подают милостыню.

– … а тем более с такими длинными шпорами.

– Это чтобы погонять мою кобылку, когда приходится удирать.

– И с такой длинной шпагой…

– Это чтобы карать тех, кто плохо подает.

Я поежился: а вдруг он и меня причислит к сей категории? К счастью, странный нищий пришпорил коня и галопом поскакал прочь. Но прежде чем исчезнуть за поворотом дороги, он обернулся и махнул мне рукой на прощанье.