Текст книги "Заря приходит из небесных глубин"

Автор книги: Морис Дрюон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

VII
По примеру Дизраэли

«У любимой женщины нет возраста». Принадлежала ли эта формула Дизраэли, или же я позаимствовал ее у кого-то другого, или это моя собственная? Впрочем, она не настолько оригинальна, чтобы была большая охота оспаривать ее у кого-либо.

Но уже во второй раз и по-прежнему косвенным образом Андре Моруа предстояло повлиять на мою жизнь.

Написанная им биография Дизраэли, которую я прочитал в то время, – шедевр. Однако Дизраэли женился на женщине, которая была на пятнадцать лет старше его. Да она еще попросила у него целый год на размышление, прежде чем согласиться. Но похоже, их союз был счастливым от начала и до конца, а карьера Дизраэли, и как писателя, и как государственного деятеля, общеизвестна. Когда мы с Женевьевой Грег решили пожениться, этот знаменитый прецедент сыграл свою роль.

Война – время обязательств. Чтобы противостоять смертельному риску, душа ищет абсолютного постоянства и создает себе требования чести. Я еще не знал, что как змея меняет кожу, так и человек в течение своей жизни может несколько раз менять душу.

Этот брак не обошелся без маленькой драмы. И отнюдь не со стороны моей семьи. Отец, который был по-настоящему привязан к моей будущей супруге, хотя и не предвещал ничего хорошего из-за разницы в возрасте между нами, удовлетворился тем, что сказал мне, не без некоторой торжественности: «Друг мой, почитаю своим долгом предупредить тебя, что ты собираешься совершить глупость. Это тебе ничуть не помешает совершить ее, и ты поступишь так, как тебе заблагорассудится. Но что касается меня, то я свой долг выполнил». И больше мы к этому вопросу не возвращались.

От матери я ожидал большого театрального представления на тему: мать, у которой отнимают ее единственного сына, предмет ее исключительной любви, которому она пожертвовала свою жизнь. К моему удивлению, она ничего такого не устроила, примерив на себя совсем другую роль: безупречной, все понимающей матери, согласной на все ради скорейшего счастья сына, которому вот-вот предстоит столкнуться с войной и подвергнуть себя ее опасностям. Думаю, тогда-то в ее воображении и родилась надежда пережить меня. Какие сценические эффекты она могла бы из этого извлечь! Мать героя… Кроме того, подобное самоотречение давало ей преимущество по контрасту с матушкой Женевьевы, другой родительницей, намного превосходившей ее в искусстве семейной трагедии.

Для милейшего Фернана Грега молодой человек без имени, без состояния, крайне юный был, разумеется, совсем не той партией, которую он в идеале желал бы для своей дочери; но мое звание поэта искупало все. Он долго беспокоился, что «милая Лесла», как он ее называл, упорствовала в безбрачии. Видел, как у нее намечаются интересы без будущего. Видел череду блестящих молодых людей, о которых говорили: «Он подошел бы для Леслы». Она же отвечала: «Я жду». И вдруг перестала ждать. Ее охватила романтическая страсть. И она объявила ему, что хочет выйти замуж за его ученика. Ну что ж, улыбнемся жизни и доверимся богам!

«Да, но как же твоя мать?» – тотчас же спросил он с тревогой.

И небо обрушилось на Арлетту Грег, когда она узнала о решении дочери. Во-первых, потому что поняла, что отнюдь не сама являлась предметом моего внимания в их доме, но ее дочь. Иллюзии стареющих женщин безграничны. К тому же до нее дошло, что она потеряет служанку, которую сама же произвела на свет.

Тогда в деревне Буленвийе вознеслись к самым вершинам трагедии. Тщетно было напоминать этой Эринии, что вообще-то шла война и стоило, быть может, установить некоторую иерархию катастроф. Глухая ко всему, обманутая, преданная, брошенная, она наполняла вселенную единственно своим горем. Всю ночь деревянный дом оглашался вельможной поступью ее бессонницы. Рыдания и проклятия перемежались приступами страхов. Приходилось вызывать врачей, и те удивлялись, обнаружив столь превосходное здоровье у шестидесятилетней женщины, способной на такую энергию в отчаянии.

Ей удалось перетянуть все внимание своего окружения на себя: в замужестве дочери уже не дочь была центром интереса, но она сама. И, как и накануне морского путешествия, она уверяла, что не переживет его.

Чем ближе была дата, тем выше поднимался градус припадков, пока дорогой Фернан Грег, сам истерзанный этими стенаниями, не спросил себя, не спросил меня, нельзя ли отсрочить церемонию на несколько дней.

И в двадцать один год я доказал твердость своего характера.

Я испросил у полковника разрешения на женитьбу, поскольку таково было правило в то время. Я попросил Мишеля Дебре стать моим свидетелем, представителем вышеназванного полковника. И речи быть не могло, чтобы менять что-либо.

К тому же в деле уже был замешан провинциал доминиканцев Франции. Не самая посредственная часть этой авантюры.

У Женевьевы отцовская семья была католической, а материнская – еврейской, но обе не соблюдали обрядов, как то часто бывало в республиканских кругах начала века. Сама она была воспитана вне религии. Однако давно желала обратиться, чувствуя внутреннюю нехватку веры и Церкви. К тому же за несколько недель до событий умерла ее английская гувернантка, мисс Льюис, всегда имевшая на нее влияние, и перед смертью взяла с нее обещание окреститься. С моей стороны подобный обет мог встретить только одобрение.

Так что я отправился в дом № 222 по улице Фобур Сент-Оноре, к преемнику отца Паде, доминиканца, друга моего детства. Папа круглый, Папа длинный. Преподобный отец Луи оказался долговязым и белолицым. У него были черты, свойственные выдающимся доминиканцам: властность в доброте и ум в любых обстоятельствах. Братья-проповедники [34]34
  Одно из названий доминиканцев.


[Закрыть]– ораторы, конечно, но сохраняют ту же силу слова и в частной беседе. Они умеют проповедовать и письменно, а порой бывают превосходными мастерами эпистолярного жанра. Я сохранил не только прекрасные письма отца Луи, но и память о нашей беседе. Мы заговорили о войне, и он вдруг спросил меня, очень просто, устремив на меня необычайно ясный взгляд: «Сын мой, вы ведь приносите в жертву свою жизнь?» У меня возникло впечатление, что, уверившись в ответе, он молча, внутренне, дал мне прозорливое благословение.

В общем, отец Луи дал Женевьеве немного поспешное наставление в вере и окрестил ее.

Перспектива венчания в церкви лишь усугубила отчаяние и проклятия Арлетты Грег, но в итоге она смирилась.

Объявив, что не будет участвовать ни в чем, что все обойдется без нее и что она никогда в жизни больше не увидит не только меня, но и свою дочь, моя будущая теща накануне бракосочетания неожиданно призвала меня в свое логово, набитое книгами, рукописями и разбросанными шелками, служившее ей спальней. Жертва, заколотая кинжалом, – у нее не было даже сил подняться с шезлонга, в котором она возлежала. Она обвинила меня в том, что это я убил ее… Потом вдруг пригласила ее поцеловать. Потом решила, что даст после венчания прием, который, разумеется, подготовит дочь.

На следующее утро у нотариуса Грегов был подписан брачный контракт, а гражданское бракосочетание состоялось во второй половине дня в мэрии XVI округа, на авеню Анри-Мартен. Религиозная церемония прошла на следующий день в часовне на улице Ассомпсьон. Прием в деревне Буленвийе был похож на те, что устраивались экспромтом по случаю провалов поэта на выборах в Академию.

Все это случилось в середине ноября, и после двух дней отпуска я вновь присоединился к своему эскадрону в Рамбуйе. Но мое положение женатого человека давало мне право проживать в городе. Я поспешил снять просторную белую комнату в доме, находившемся прямо у входа в расположение части, напротив гостиницы «Козочка». Туда долетал звук горнов, возвещавший подъем и отбой.

Так я начал вести офицерскую жизнь, что, возможно, не слишком понравилось моим командирам. Месяцем позже, на выпускном конкурсе, мне присвоили приемлемый чин, однако не более того. Но в Сомюрскую школу приняли, а это было главное.

Тем времени Россия напала на Финляндию, и в снегах, рядом с Ладожским озером, шли жестокие бои. Наши газеты сообщали о яростном сопротивлении доблестного маленького финского народа под руководством маршала Маннергейма.

Единственным важным военным событием было уничтожение английскими крейсерами броненосца «Граф фон Шпее» в открытом море возле уругвайских берегов.

Соединенные Штаты, замкнувшись в своем изоляционизме, просто согласились по закону «cash and carry» [35]35
  Продажа за наличный расчет без доставки.


[Закрыть]поставлять Франции и Великобритании бомбардировщики – за золото.

Но Япония, воевавшая с Китаем, начинала угрожать богатым колониям в Юго-Восточной Азии и уже захватила остров Хайнань.

Верховный главнокомандующий Гамелен расхаживал взад-вперед по казематам Венсенского замка, где устроил свою ставку.

Он был начальником штаба при Жоффре и другом Даладье; его считали франкмасоном, что, быть может, объясняло его карьеру и высшее командование. Его считали также сифилитиком, что могло объяснить некоторые странности характера.

Получив в эти недели адресованное жене приглашение возглавить какую-то благотворительную распродажу в пользу солдат, он ответил, к удивлению организаторов, что, поскольку мадам Гамелен сейчас слишком занята, он сам туда отправится!

У него, похоже, был план, большой план наступления на Германию. Его-то он и обдумывал, продолжая расхаживать взад-вперед по Венсенским казематам.

VIII
Сомюр

Века, исторически говоря, не обязательно совпадают с календарем. Век Людовика XIV кончился только с его смертью, в 1715 году. Девятнадцатый век переступил через начало двадцатого и кончился только в 1914-м. То же самое с некоторыми годами. 1939-й перешагнул через 1 января и продолжился, для Франции во всяком случае, в течение первых четырех месяцев 1940-го в той же неподвижности войск, в той же пассивности обороны, в той же трусливой и смутной иллюзии, будто война может закончиться сама собой и воевать не придется.

Эти четыре месяца я провел в Сомюрской кавалерийской школе, где атмосфера была совсем иной.

Сомюр представлял собой замкнутый мир, где думали только о войне и где готовились физически, умственно, нравственно к битве. Фабрика по производству бойцов. Что будет доказано в полевых условиях в последний день весны.

Не имея склонности к обману, даже невольному, я всю жизнь был вынужден отрицать, что участвовал в боях при Сомюре.

Но поскольку свой первый роман «Последняя бригада» я посвятил именно этой битве ради чести, которая была дана на Луаре инструкторами и курсантами Школы, когда Франция уже запросила перемирия, часто считали, что и я состоял в той героической фаланге.

Если бы это было так, я бы, конечно, не воспел в таком тоне тот символический подвиг, одно из редких военных деяний, которыми мы могли гордиться за все время гнусной и унизительной кампании 1940 года.

Вопрос даты. Я принадлежал к предыдущему выпуску и вышел из Школы несколькими неделями раньше. Случай сподобиться славы мне не выпал.

Но если кто интересуется жизнью, которую вели тогда в Сомюре, его традициями, его духом, то может полистать «Последнюю бригаду». В этом романе я был слишком кропотлив, слишком заботился о точности, слишком воспроизводил реальность в мельчайших подробностях, чтобы счесть его удавшимся. Ему не хватило дистилляции, перегонки. Но из-за самого своего внимания к мелочам эта хроника обладает по крайней мере одним достоинством – правдивостью.

Я описал пылкое и жизнерадостное настроение, с каким прибывала туда очередная партия курсантов, атмосферу, напоминавшую одновременно возвращение с каникул и выход в жизнь по окончании Школы.

Я описал поведение этой молодежи, изрядная часть которой происходила из семей, где поколениями служили в кавалерии, кадровыми офицерами или резервистами, а некоторые принадлежали к рыцарству со времен Крестовых походов.

Я постарался передать их небрежно-элегантную речь, нашпигованную провинциальными архаизмами, выражениями из псовой охоты и манежного жаргона.

Сама Школа тоже описана точно: большие классические постройки из прекрасного луарского камня, носившие прославленные имена: крыло Баярда, крыло Конде, павильон дю Геклена, двор Аустерлица, ворота Брака.

Молодежь надо воспитывать сурово, но в благородном окружении, как барышень Почетного легиона [36]36
  Основанный Наполеоном Институт для дочерей и сестер кавалеров ордена Почетного легиона.


[Закрыть]в аббатстве Сен-Дени, а не вяло, среди уродства. Наши предки умели тратиться на то, что возвышает душу.

Уже парадный вестибюль заставлял вновь прибывших по-настоящему задуматься, глядя на высеченные там имена двадцати маршалов Франции, вышедших из кавалерии (последним тогда был Льоте), ста знаменитых генералов, ста выигранных кавалерией битв и ста славных расформированных полков. Ни одной картины, ни одной фрески в этом просторном холле; только золотые буквы имен, в которых пела История.

Две трети из нас, и я в том числе, испытали большое разочарование, узнав, что нас зачислили, исходя из требований современной войны, в «моторизованную кавалерию», которую тогда еще не привыкли называть бронетанковыми войсками. Оказаться в Сомюре и не сесть в седло – это обидно.

Утешением стали примерки у портного, у брючного мастера, у сапожника, а также посещение седельщика, пусть лишь ради того, чтобы получить ташку из свиной кожи, без которой не было полным обмундирование офицера кавалерии, даже моторизованной.

И уже ничто не могло помешать в будущем, когда об одном из нас скажут: «Он из Сомюра», представить его этаким кентавром, будь он хоть из навозных,хоть из промасленных.

Однако кентавры все-таки имелись – те люди, что жили только лошадьми, сливались со своим конем в одно целое, такие как капитан Мопу, тренер из Черных кадров, [37]37
  Преподаватели верховой езды Сомюрской школы получили свое название по цвету униформы.


[Закрыть]которому, к его великой досаде, поручили вести курс механики. Он являлся на занятия как наездник, в сверкающих сапогах, затянутый в козью кожу времен войны 1914 года, и объявлял, не без некоторого презрения, что собирается пересказать нам то, что вычитал вчера вечером из учебника. Прохаживаясь среди карданных валов, клапанов, осей, которые небрежно катал ногой, он выдавал нам свою лекцию так, словно она пачкала ему пальцы. А заканчивал ее всякий раз, потрясая хлыстиком с позолоченным кольцом на рукоятке и восклицая: «И запомните, господа, когда дело дойдет до драки, единственное, что важно, – это ввязаться в нее, черт подери!»

Что же представлял собой пресловутый «кавалерийский дух», на который ссылались по любому поводу, но при этом никогда не давали ему точного определения? «Имейте кавалерийский дух! Храните кавалерийский дух!» В нем было гораздо меньше надменности, чем это обычно утверждают, но скорее долг по отношению к самому себе, который и порождает чувство некоторого превосходства над всеми остальными. Просто потому, что всадник возвышается над равниной и пехотинцами. Просто потому, что это он разведывает на войне территорию и возглавляет победоносные продвижения армии, а при неудаче остается в тыловом контакте с противником, прикрывая отход остальных войск. Кавалериста учат преодолевать препятствие, даже если он не видит, что за ним: его конь заметит это первым. Упав, всадник должен удержать поводья в руке и, если только не изрублен в куски, тотчас же снова вскочить в седло. На привале всадник в первую очередь должен заняться своей лошадью и подчиненными ему людьми и только потом самим собой. Иначе на следующий день он не сможет снова двинуться в путь. Отвага и решительность – непременная часть его поклажи. Ему прощаются любые проказы, если они совершены с честью и блеском.

Во время полевых учений нам раз или два задавали тему маневров, формулировка которой вызывала у нас улыбку. Она начиналось так: «После неудачного боя на севере Луары наша часть отступает в южном направлении, прикрываемая кавалерийской дивизией, развернутой по фронту от Жена до Монсоро…»

Сама формулировка обнаруживала ее военную фантастичность. Двадцать, тридцать, а может, и пятьдесят выпусков до нас точно так же смеялись над этой невероятной ситуацией.

Хоть мы и старались как можно четче выполнять наши упражнения, отчасти это было еще детской игрой. Жандармы-разбойники, атака на иллюзорные замки… После маневров нам полагалось собрать и пересчитать свои холостые патроны.

Однако еще до наступления лета невообразимое станет явью. И сомюрские курсанты, усиленные лишь несколькими орудиями да кое-какими избежавшими разгрома подразделениями, действительно будут держать весь фронт от Жена до Монсоро со своим старым учебным оружием и на три дня остановят целую вражескую дивизию, когда во всех других местах бои уже прекратятся. Это и есть кавалерийский дух, доведенный до его высшей степени.

Мой выпуск не познал в Сомюре других тягот, кроме суровой зимы. В этом мягком по климату луарском краю температура в январе-феврале опустилась почти до минус двадцати. Все реки замерзли, а дороги превратились в катки. Лошадей пришлось подковать шипами; моторы наших мотоциклов и старых бронеавтомобилей времен войны 1914 года отказывались заводиться, шагать в ногу по ледяной корке было отнюдь нелегким упражнением. Мы возвращались, продрогнув до костей.

Но все эти неудобства – пустяк по сравнению с тем, что происходило в Лотарингии, где мороз был еще более жестоким: ниже на целых десять градусов! Сводки новостей сообщали о стычках патрулей в лесу Варндт. Единственную активность на фронте между линией Мажино и линией Зигфрида проявляли кавалерийские разведывательные отряды. Мороз делал раны смертельными и немедленно превращал мертвецов в каменные статуи. Но похоже, надо было прощупать оборону противника. И дать тылу иллюзию боев.

IX
Восемь товарищей

Каждый набор сомюрских курсантов организовывался в эскадроны и взводы, которые по традиции назывались «бригадами». Отсюда и название книги. Я попал в двадцать шестую бригаду, которую разместили на этажах центрального корпуса. Мы жили по восемь человек в комнате. Прообразом для героев романа послужила моя собственная восьмерка, то есть мы сами – восемь товарищей.

Ко всеобщему удовольствию, среди нас оказались два сына производителей коньяка, которых отцы щедро снабжали своим продуктом, соревнуясь в его качестве и выдержке. Финшампань [38]38
  Шампанский коньяк.


[Закрыть]прибывал целыми ящиками прямиком из «рая», поскольку так назывались личные запасы крупных коньячных производителей. И каждый вечер, чтобы справиться с холодом, мы выдували целую бутылку пятидесяти, а то и столетнего напитка.

Один из наших, бенедиктинский послушник, тоже ничуть этим не гнушался, после чего, когда звучал сигнал к отбою и гас свет, без всякого стеснения преклонял колена возле койки и читал свои молитвы. Его силуэт вырисовывался на побеленной известью стене.

Непредвиденным, необычным, а вскоре и симпатичным стал чех, деливший с нами комнату. Он занимал первую койку слева от двери, как входишь. Я помещался напротив. Это был рослый светловолосый малый с продолговатым лицом и прозрачными глазами. Обычно он был задумчив, но временами порывист, неутомим во время маневров, превосходно играл на аккордеоне и обладал солидной способностью поглощать спиртное, ничуть не изменяя ни своему самообладанию, ни меланхолии.

Его звали Петр Фюрт. Он был включен в наш набор, чтобы стать офицером службы взаимодействия с чехословацкой армией, которая воссоздавалась во Франции. Он оказался самым зрелым из нас, и не только потому, что был старше на несколько лет, но, главное, потому, что познал гнет нацистов и изгнание.

Четверть века спустя, в тот год, когда я был принят во Французскую Академию и моя биография стала известна более-менее повсюду, я получил из Чехословакии письмо от этого самого Петра Фюрта, в котором он спрашивал, не был ли я в Сомюре в 1940 году и не я ли «тот господин Дрюон, который говорил на таком красивом французском языке» и который вручил ему от имени всех товарищей по комнате хлыстик как подарок на день рождения. Одно из его редких приятных воспоминаний, писал он мне, в то время, когда их совсем не было.

Я смог ответить ему, что не только это был я, но и что он сам, под именем Сирила Стефаника, стал персонажем романа.

Я узнал тогда продолжение его собственного романа. После поражения наших войск он перебрался в Англию, влился в зачаток чешской армии, которая снова там возрождалась, женился на англичанке, участвовал в последних боях войны и наконец вернулся на родину, где вновь взял в свои руки отцовский завод по производству бумажной массы. Короткая отсрочка. Ибо вскоре ему опять пришлось познать притеснения, на сей раз от коммунистического режима, и он оказался служащим на собственном предприятии, ставшем коллективным.

Вот почему, наверное, он получил разрешение на поездку во Францию. Мы вместе вернулись в Сомюр. Я с удовольствием показал ему нашу прежнюю Школу и широкую эспланаду Шардонне, которая простирается перед ней, по одну сторону знаменитый берейторский манеж, по другую – большие конюшни. Мы побывали там, где проходили наши учения, в Вери и Треффоре; остановились в деревенском кафе, где после полевых занятий откупоривали бутылки варена – лучшего из вин Шампиньи.

Никогда я не видел, чтобы человек с таким счастьем вспоминал время невзгод. И если я когда-либо делал подарок другу, то это были те три дня на Луаре нашей юности.

Петр Фюрт любил Францию с редкой силой.

Через несколько лет ему удалось вернуться и осесть здесь окончательно, построив в Вогезах – не без трудностей, но с невероятной энергией – новый завод.

Его судьба могла бы стать примером судеб всех людей Центральной Европы, попавших между жерновами века, для кого выжить – просто выжить – было терпеливым подвигом. Человек образованный, с опытом и характером, Фюрт обладал дарованиями, которые остались неиспользованными. Он в совершенстве владел французским и английским, прекрасно писал письма на обоих языках. Никто с такой иронией не рассказывал о своих трагедиях. В нем была отрешенность, свойственная великим душам.

Каждый год на Рождество он посылал друзьям своего рода хронику, где резюмировал семейные события за истекшие двенадцать месяцев: рождения, болезни, трауры, финансовые неурядицы, поездки, визиты, дружеские встречи. И заканчивал свои письма размышлениями о состоянии мира, не изменяя своему горьковатому юмору. Те, что были адресованы мне, ему случалось подписывать «Станик».

Он довел свою элегантность до того, что написал письмо, в котором извещал о собственной смерти, которое я получил после его кончины.

В моей коллекции исключительных персонажей занимает свое место и Петр Фюрт.

Книги мемуаров – это также гробницы. Если бы не эти строки, которые я только что написал, что осталось бы от моего друга Фюрта, чеха из Сомюра, кроме воспоминаний нескольких его потомков?

Еще один персонаж в моей галерее необычных существ – Фредерик Шовело по прозвищу Фредди, которого я без большого труда вывел в «Последней бригаде» под именем Бобби.

Красавец телом, лицом и осанкой, великолепный широкоплечий торс, небольшая голова, лицо с правильными, превосходно выписанными чертами… Сократ влюбился бы в него. Но сам он не имел ни малейшей склонности в ту сторону.

Впрочем, никто во всем нашем выпуске не обладал женственным характером, а в наших отношениях никоим образом не проявлялась какая-либо двусмысленность.

Удивляюсь, как я, развив за свою жизнь все возрастающее отвращение к скученности, выдерживал без всякой неловкости эти месяцы прилюдного раздевания, совместного сна, смешения дыханий, тяжелого пробуждения у одних и бодрого у других, общие умывальники…

Меланхоличный, но неисправимо легкомысленный, обаятельный и щедрый, полный решимости не дать себя одурачить ничем, закоренелый, хоть и грустный шутник – таким был Фредди Шовело. Никто не мог сказать, что в нем напускное – твердость или мягкость, но все считали его милягой, потому что он им и был.

Через несколько дней после нашего выпуска из Сомюра он тоже женился, но на молоденькой девушке с изящным личиком. Быть может, в этом была срочная необходимость. Я стал его свидетелем. Но сам он свою женитьбу, казалось, всерьез не принимал.

Никто не знает о важном месте Шовело в истории нравов современного Парижа. А ведь это он создал «Табу» – кабаре, стоявшее у истоков ночной жизни квартала Сен-Жермен-де-Пре. Открыв его во время войны, он там устроил хорошее место для Сопротивления, как это заметили по освобождении Парижа. Наиболее опасную деятельность покрывали песни и спиртное с черного рынка.

Сколько же талантов, поймавших миг своей славы, начали свою карьеру в этом «кабачке»! И фауназавсегдатаев Сен-Жермен-де-Пре, которая привлечет посетителей со всей планеты, жадно желавших смешаться с тем, что им казалось авангардом интеллектуализма и нонконформизма, вышла именно отсюда. Фредди был в некотором роде изобретателем всего этого.

Он продолжил свою жизнь как эквилибрист, все такой же скрытный и отстраненный, и всегда, как кошка, приземлялся на ноги. Разводился, вновь женился, затевал всякие предприятия, иногда реальные, которые заводили его на время в Марокко, на время в Бразилию, пока не вернулся в свой родной Ло или в свой любимый Прованс. Нас по-прежнему связывала дружба, прерывистая, но неизменная.

Наше пребывание в Сомюре очень скрашивала одна необычайно приятная женщина, у которой для нас с Фредди всегда был накрыт стол, если нам не хотелось идти в курсантскую столовую. Вдобавок она дружила с Грегами. Это была мать одного из наших товарищей по бригаде, Жана Пьера Ле Ме, которая, чтобы быть поближе к сыну, сняла в городе квартиру и мигом превратила ее в приятное парижское гнездышко. Ревнивая мать? Нет, конечно. Мать внимательная и полная деятельной нежности. Раз жены офицеров могли устраиваться в гарнизоне, то почему мать курсанта, будущего офицера, не могла сделать так же? Необычной эта ситуация ей ничуть не казалась.

Сорокалетняя, элегантная, маленькая, белокурая, живая, она обладала чрезвычайно блестящими глазами и остреньким личиком. Элиана Ле Ме была женой первого отоларинголога Парижа. Знаменитого врача. Настолько знаменитого, что именно ему Шаляпин, один из величайших певцов всех времен и при этом несравненный трагик, чье имя все еще блистает в истории Оперы, решил, после многих колебаний, многих консультаций с другими европейскими специалистами, доверить ему свое знаменитое горло. «Через год, – сказал ему Ле Ме, – вы рискуете потерять голос. Нужна операция».

И Шаляпин принял решение, в самый разгар лета обязав своего врача вернуться из отпуска. Когда Ле Ме прибыл в назначенное утро в клинику, то с ужасом увидел группу киношников, устроившихся в операционной, чтобы заснять достопамятную операцию. Он их выгнал и стал оперировать. Потом строго велел Шаляпину не произносить ни слова, не издавать ни звука, ни шепота в течение полных восьми дней. Только тогда будет известен результат хирургического вмешательства. Никакой водки тоже, ни шампанского, ни табака; и никакого гнева. Шаляпин, этот колосс, прожил неделю в абсолютном молчании, аскезе и томимый тревогой, которая отняла у него сон.

Вечером восьмого дня, как было условлено, супруги Ле Ме прибыли, чтобы отужинать у Шаляпина, окруженного всей своей семьей. Каждый места себе не находил от тревоги. Каждый ждал мгновения, когда хирург освободит своего бледного, измученного обетом молчания пациента, который смотрел на него с ужасом.

«А теперь спойте, без всякого страха, – сказал Ле Ме. – В полную силу, не щадя голоса».

Федор Шаляпин сел за фортепьяно, коснулся дрожащими руками клавиш. И его голос грянул, затянув смертную жалобу из «Бориса Годунова», – с силой, мощью, величием, от которых задрожали стекла, а на глаза присутствующих навернулись слезы.

Освобожденный Шаляпин бросился к врачу и зарыдал на его плече. Потом, пока все вокруг обнимались, смеялись, рукоплескали, вдруг внезапно исчез и вернулся облаченный как царь Борис, партию которого пел на сцене, в уникальном платье с шитьем из чистого золота, изготовленном в Бухаре. Спев еще, еще и еще, он снял с себя это одеяние и преподнес его Ле Ме, благоговейно, как реликвию, со словами: «В нем билось мое сердце в миг величайшего волнения в моей жизни». Он взял перо и надписал свое имя на шелковой подкладке.

У семейства Ле Ме было прекрасное положение в свете. И ужина у них не проходило, чтобы там не оказался один, а то и два министра. Альбер Сарро был одним из больших друзей дома.

Сын пользовался этими связями. Из всех нас он больше всех преуспел в жизни. Он уже состоял при секретариате министра Сезара Шампенши, одной из надежд радикальной партии, и получил какую-то франко-американскую премию за тоненькую книжечку, которую произвел. Мать не была чужда ею ранним успехам.

Он походил на нее невысоким ростом, чуть заостренным личиком, веселостью. Но у него было меньше хрустальной звонкости в голосе. Тем, что мать опекает его вплоть до самого гарнизона, он ничуть не смущался. Она не принуждала его ни к чему, и между ними существовало очаровательное сообщничество.

Впоследствии он вместе с Шовело участвовал в парижском Сопротивлении, потом открыл адвокатский кабинет. Опубликовал еще одну книгу – всего одну и тоже тоненькую, о Кэтрин Мансфилд. Но, несмотря на свой прекрасный дебют и вопреки надеждам, которые, казалось, подавал, его карьера после смерти матери была не слишком блестящей.

Жан Пьер Ле Ме предоставил мне для «Последней бригады» черты Лервье-Маре, а Элиана – «Золотой мамочки».

Я уже говорил, что этот роман всего лишь хроника, хроника моего выпуска в первой части и хроника выпуска, участвовавшего в боях, во второй.

Мы изображены на одном фото, Шовело, Ле Ме и я, затянутые в форменные ремни, в голубых кепи и готовые к военным приключениям.

Гений Александра Дюма сумел заметить, что в любой военной группе всегда найдутся три неразлучных друга. Мы были тремя сомюрцами, а четвертый тоже обязательно находился – в другом месте или рядом. Сын поэта Фран-Ноэна актер Клод Дофен был старше нас лет на десять и уже приобрел некоторую известность в ролях первых любовников. Он тоже прошел курс как унтер-офицер резерва, чтобы получить офицерские нашивки. В нем было с избытком таланта и остроумия, и мы были рады, что он присоединился к нашей компании.

Три года спустя, в Англии, мы с Клодом Дофеном вместе окажемся на радиостудии, сидя по обе стороны от микрофона.