Текст книги "Сказки Франции"

Автор книги: Морис Дрюон

Соавторы: авторов Коллектив,Жорж Санд,Шарль Перро,Марсель Эме,Жанна-Мари Лепренс де Бомон,Пьер Грипари
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Бац-Бац

В счастливой и благословенной небом стране Сорных Трав, – там, где мужчины всегда правы, а женщины никогда не бывают виноваты, жил когда-то один могущественный феодал, который исключительно заботился о благоденствии своих вассалов и, как говорят, не ведал, что такое скука. Весьма сомнительно, чтобы он пользовался любовью народа, но зато достоверно известно, что придворные мало его уважали и еще меньше любили, они прозвали его герцогом Чудным. Под этим именем он стал известен и в истории, как это видно из «Пространной хроники стран и народов, никогда не существовавших», замечательного труда, свидетельствующего об обширной учености и глубине критических взглядов его составителя, достопочтенного прелата дона Мельхиседека де-Ментирас и Неседад.

Овдовев после одного года супружества, Чудной перенес всю свою любовь на своего сына и наследника. Это был прехорошенький ребенок; его личико было свежо, как бенгальская роза, прекрасные русые волосы падали на его плечи золотистыми локонами, прибавьте к этому голубые ясные очи, маленький ротик, продолговатый подбородок, и вы получите олицетворение херувима. Восьми лет это юное чудо природы восхитительно танцевало, ездило верхом не хуже любого наездника в цирке и дралось на шпагах, как самый лучший профессор фехтовального искусства.

Кто мог не восхищаться им, его привлекательной улыбкой и изящными манерами, с которыми он обращался к толпе, когда бывал в хорошем расположении духа? За все эти качества никогда не ошибающийся глас народа прозвал его принцем Душкой, и это прозвище так за ним и осталось.

Душка был прекрасен как день, но и на солнце, с которым любят сравнивать себя сильные мира сего, есть, говорят, пятна.

I. Герцог Чудной и его сын Душка

Маленький принц пленял всех окружающих своим приветливым видом, но в нем были и темные стороны, – они не ускользали от проницательных взглядов, как обожателей, так и зависши ков. Гибкий, ловкий, проворный во всех телесных упражнениях Душка не был склонен к ученью, он вбил себе в голову, что знает все и без ученья.

Правда, гувернантки, льстецы и придворные постоянно твердили ему, что труд существует не для лиц его происхождении и что герцог всегда почитается высокоученым, если уделяет поэтам, писателям и художникам частицу своих доходов. Такие речи приятно щекотали самолюбие Душки, и он на двенадцатом году, с твердостью не по летам, отказался наотрез взяться m букварь.

Три наставника, избранные из числа самых сведущих и терпеливых, аббат, философ и полковник, тщетно старались поочередно сломить непреклонность своего ученика; аббат забыл при этом свою философию, философ тактику, а полковник латынь Оставшись победителем на поле сражения, Душка стал руководствоваться исключительно своими капризами, жить без принуждения и сознания долга. Будучи упрям, как осел, вспыльчив, как индюк, лаком, как кошка, и ленив, как уж, он продолжил пользоваться всеобщей любовью в народе, обожавшем его за красоту и миловидность.

II. Мадемуазель Пацца

Хотя Чудной получил очень скудное образование, однако он был от природы человек довольно рассудительный, невежество сына ему сильно не нравилось, и он не раз с тревогой вопрошал себя, что станется с его народом при наследнике, которого самый ничтожный из льстецов легко может провести.

Что тут делать? Какое средство можно употребить против ребенка, завещанного ему на смертном одре обожаемой женой? Мул ной скорей согласился бы уступить сыну свою герцогскую корону, чем видеть его плачущим, любовь обезоруживала его, одни ко любовь не слепа, хотя поэты и утверждают противное. Увы, многие были бы куда счастливее, если бы могли кой-чего не видеть. Страдания любящих и заключаются в том, что они невольно делаются рабами и соучастниками тех неблагодарных, которые чувствуют, что они любимы.

Обыкновенно по окончании заседаний верховного совета Чудной проводил конец дня у маркизы де-Касторо. Это была дама уже преклонного возраста, которая носила герцога ребенком на руках, и теперь одна лишь могла пробуждать в нем сладкие воспоминания о днях детства и юности. Про нее говорили, что она весьма безобразна и немножко колдунья, но свет так злоязычен, что его россказням следует верить только наполовину. Маркиза имела крупные черты лица и благородную седину в волосах, нетрудно было представить себе, что в былые времена она считалась красавицей.

Однажды, когда юный герцог был более безрассуден, чем обыкновенно, Чудной вошел к маркизе особенно озабоченный. Как и всегда, он присел к приготовленному карточному столику и, взяв в руки карты, принялся раскладывать пасьянс. В этом занятии герцог находил средство усыплять свою мысль и предавать на несколько часов забвению скуку и заботы, сопряженные с властью. Едва успел он разложить шестнадцать карт правильным четырехугольником, как, глубоко вздохнув, воскликнул:

– Маркиза, перед вами несчастнейший из отцов и властителей! Несмотря на свою естественную прелесть, Душка с каждым днем становится все своенравнее и порочнее. Боже милостивый! Вправе ли я оставить после себя такого наследника и вверить подобному глупцу благоденствие моих вассалов?

– Такова уж природа, – ответила маркиза: —она одаряет всегда лишь односторонне, лень всегда сопутствует красоте, ум и безобразие никогда не расстаются друг с другом. Наглядный тому пример можно видеть у меня в семье: на днях ко мне прислали мою двоюродную внучку, у которой, кроме меня, нет родных, она черна, как лягушка, худа, как паук, притом хитра, как обезьяна, и учена, как книга, а самой нет еще и десяти лет. Можете судить сами, герцог: вот он, мой маленький уродец, – сам пришел вам представиться.

Герцог обернулся и увидел ребенка, вполне схожего с сделанным маркизой описанием. Выпуклый лоб, неприветливые глаза, растрепанные взъерошенные волосы, смугло-матовый цвет кожи и большие белые зубы, длинные, красные от загара руки – все это не напоминало лесной нимфы. Но из куколки выходит бабочка, дайте только ребенку возможность расправить крылья, и вы увидите, в каких красавиц превращаются иногда десятилетние уродцы.

Маленький уродец приблизился к герцогу и сделал ему такой серьезный реверанс, что Чудной невольно рассмеялся, хотя ему и было не до смеха.

– Кто ты? – спросил он девочку, взяв ее за подбородок.

– Ваша Светлость, – с важностью ответила она: – меня зовут донна Долорес-Розарио-Кораль-Конча-Бальтазара-Мельхиора-Гаспара Тодос-Сантос, дочь благородного рыцаря, дона Паскаля-Бартоломео-Франческо-де-Асиз…

– Довольно, – перебил ее герцог, – Я спрашиваю у тебя иг про твою родословную, мы здесь не на твоих крестинах, и не им твоей свадьбе, скажи-ка лучше, как звать тебя попросту.

– Попросту меня, Ваша Светлость, зовут Паццой[1]1
  Пацца – по-итальянски значит сумасшедшая.


[Закрыть].

– Почему?

– Потому что это не мое имя, Ваша Светлость.

– Это что еще за странность? – спросил герцог.

– Странность, легко объяснимая, Ваша Светлость. Тетушки моя находит, что я слишком шустра, чтобы быть достойной носить имя какой-либо из святых. Поэтому тетушка и дала мне та кое имя, которое не может оскорбить никого в раю.

– Ответ хорош, сейчас видно, что ты не обыкновенное дитя Не все выказывают такое внимание обитателям рая. По-видимому, ты знаешь довольно много, не можешь ли ты объяснить мне, что такое ученый?

– Могу, Ваша Светлость. Ученый – это человек, который, когда говорит, то знает, что хочет сказать, а когда делает, то знает, что хочет сделать.

– Ну, если б мои ученые были такими, какими ты их воображаешь, я бы назначил их членами моего верховного совета и поручил бы им управление всеми делами, а невежда что такое?

– Невежды, Ваша Светлость, бывают трех родов: те, которые ничего не знают, те, которые говорят о том, чего не знают, и те, которые не хотят ничего знать. Всех их надо повесить, потому что они не потонут.

– Ты начинаешь говорить пословицами. А знаешь ли ты, как называют пословицы?

– Да, знаю: пословицы называют мудростью народа.

– А почему их так называют?

– Потому, что они глупы, смешивают черное с белым, бывают всякого вкуса и цвета, подобно колоколам, они отвечают то да, то нет, смотря по расположению духа прислушивающихся к их перезвону.

Тут Пацца вдруг высоко подпрыгнула, поймала муху, жужжавшую около Его Светлости, и затем, покинув изумленного герцога, схватила свою куклу и, усевшись на полу, стала ее укачивать на своих коленях.

– Итак, – обратилась к герцогу маркиза, – что думаете вы об этом ребенке?

– Она слишком умна, – отвечал герцог, – а потому долго не проживет.

– О, Ваша Светлость, – воскликнула Пацца, – ваши слова не очень-то лестны для моей тетушки, ведь ей уж давно исполнилось десять лет!

– Молчи, цыганенок, – проговорила старая маркиза, – как смеешь ты делать замечание Его Светлости!

– Маркиза, – сказал герцог, – мне вдруг пришла на ум столь странная мысль, что я едва решаюсь поверить ее даже вам, тем не менее я испытываю непреодолимое желание привести ее поскорей в исполнение. Я ничего не могу поделать с сыном, все доводы разума не в силах побороть его упрямства, как знать, не удастся ли путем сумасбродства достигнуть лучшего успеха? Не попробовать ли сделать из Паццы учительницу Душки? Быть может, этот упрямец, противящийся своим наставникам, вдруг окажется совершенно беззащитным против ребенка. Единственное препятствие, это – что все будут не согласны, и я вооружу против себя целый свет.

– Пустяки! – возразила маркиза. – Свет слишком глуп, и надо думать совершенно наоборот, чем он, чтоб быть правым.

III. Первый урок

Таким образом Пацце вверено было образование юного герцога. Официального назначения ее не последовало, и в местных газетах не появлялось известий, что Его Светлость со свойственной ему мудростью неожиданно нашел выходящего из ряда вон гения, которому и доверил образование ума и сердца своего наследника; но на другой же дни.

Душку просто отослали к маркизе и разрешили ему играть с Паццой.

Оставшись одни, дети молча смотрели друг на друга. Наконец Пацца, как более бойкая, первая прервала молчание.

– Как тебя зовут? – спросила она своего нового товарища

– Те, которые со мной не знакомы, зовут меня Ваша Светлость, – обиженно ответил Душка. – Те, которые знакомы го мной, называют меня принцем, а все вообще говорят мне Вы Этого требует этикет.

– Что это такое – «этикет»? – спросила Пацца.

– Не знаю. Когда я начинаю прыгать, кричать или кувыркаться по полу, мне запрещают это, как не согласное с этикетом, тогда я утихаю и начинаю скучать: это и есть этикет.

– Ну, так как мы здесь находимся для того, чтоб забавляется, то отбросим этикет. Говори мне ты, как будто я твоя сестра, и я буду тоже говорить тебе ты, как будто ты мой брат, а Светлостью я тебя звать не стану.

– Но ведь ты не знакома со мной!

– Ну, так что ж? Я буду тебя любить, и это будет гораздо лучше, говорят, что ты превосходно танцуешь? Хочешь, выучи и меня танцевать?

Лед растаял. Душка схватил Паццу за талию и в каких-нибудь полчаса научил ее танцевать польку того времени.

– Как хорошо ты танцуешь, – сказал он ей, – ты сразу поняла все па.

– Это потому, что ты превосходный учитель, – любезно ответила Пацца, – Теперь моя очередь научить тебя чему-нибудь.

С этими словами она взяла роскошную книгу с картинками и стала показывать ему изображения памятников, рыб, великих людей, попугаев, ученых, диковинных зверей, цветов, – все таких предметов, которые занимали Душку.

– Вот видишь ли, – сказала ему Пацца, – тут есть объяснение ко всем этим рисункам: давай прочтем их.

– Я не умею читать, – возразил Душка.

– Я тебя выучу. Я буду твоей маленькой учительницей.

– Я не хочу учиться читать, все учителя мне надоедают.

– Отлично, но ведь я же не учитель. Смотри, вот А, прелестное А, скажи А.

– Нет, – возразил Душка, сдвинув брови, – я ни за что не по вторю А.

– Ну, сделай мне удовольствие.

– Нет, ни за что. Не проси, я не терплю противоречий.

– Милостивый государь, вежливый человек не должен отказывать дамам.

– А я откажу даже черту в юбке! – сердито проговорил Душка, – Оставь меня в покое, я тебя более не люблю: отныне зови меня Светлостью.

– Светлейший Душка или Душка Светлость, – ответила Пацца, побагровев от гнева, – вы будете читать или же объясните мне, почему именно вы отказываетесь.

– Я не стану читать.

– Нет? Раз, два, три.

– Нет, нет, нет!

Пацца размахнулась: бац, бац, – и две оплеухи поразили Душку. Пацце постоянно твердили, что ум у нее даже в пальцах. Она поняла эти слова буквально, никогда не следует шутить с детьми.

Получив это первое предостережение, Душка побледнел и затрясся, кровь ударила ему в голову, и крупные слезы показались на его глазах. Он так посмотрел на свою юную наставницу, что она вздрогнула. Затем мгновенно он сделал необычайное над собою усилие, вполне овладел собою и сказал Пацце взволнованным голосом:

– Пацца, вот А.

И в тот же день, в один прием, он выучил весь алфавит, к концу недели знал уже склады, и не прошло месяца, как он стал читать совершенно свободно.

Кто был счастлив, так это герцог-отец. Он целовал Паццу в обе щеки, требовал, чтоб она неотлучно находилась при его сыне и при нем самом: он сделал ее своим другом и советником, к крайнему негодованию приближенных.

Душка, постоянно пасмурный и молчаливый, быстро усвоил то, чему могла научить его юная наставница; тогда он вернулся к своим прежним учителям и поразил их как своими способностями, так и своим прилежанием.

Он так хорошо усвоил грамматику, что аббат стал задумываться, нет ли в самом деле смысла в составленных им и самому ему непонятных определениях. Еще более удивлялся философ, который по вечерам поучал Душку как раз противоположно тому, чему по утрам его учил аббат. Но с наименьшим отвращением Душка учился у полковника. Правда, Байонет – так звали полковника – был весьма искусный стратег; он мог с некоторой вариацией, подобно древним, воскликнуть: «Homo sum, humani nihil a me alienum puto» – «Я человек, и все, что касается искусства истреблять бедных людей, не чуждо мне». Он познакомил Душку с секретом, как пристегивать отвороты и отворачивать полы мундира; он же вселил в Душку мысль, что самое достойное для него занятие составляют фронтовые ученья, и что вся сущность разумной политики состоит в производстве смотров ради войны, и войны ради смотров.

Весьма возможно, что подобные теории не согласовались с понятиями самого герцога-отца, но он был так рад успехам сына, что ничем не хотел омрачать столь удивительных результатов воспитания, так долго почитавшегося безнадежным.

– Сын мой, – не переставал он твердить, – помни, что всем ты обязан Пацце!

Пацца при этом краснела от удовольствия и с нежностью поглядывала на юного красавца. Несмотря на весь свой ум, она была достаточно глупа, чтобы полюбить Душку. Душка же ограничивался холодным ответом, что благодарность есть качество, присущее сильным мира сего, и что в свое время Намни узнает, что ее ученик ничего не забыл.

IV. Свадьба Паццы

Когда юному принцу исполнилось семнадцать лет, он в одно прекрасное утро вошел к отцу, здоровье которого стало заметно слабеть и который страстно желал женить сына до своей кончины.

– Отец, – сказал он, – я долго думал по поводу ваших мудрых слов; вы даровали мне жизнь, но Пацце я обязан еще большим она вызвала к жизни мой разум и мою душу, я вижу один только способ уплатить долг моего сердца, это жениться на той, которой я обязан тем, что я есть. Я пришел к вам просить руки Паццы.

– Любезный сын мой, – отвечал герцог, – такое решение делает тебе честь. Правда, Пацца не герцогской крови, и при иных обстоятельствах я не выбрал бы ее тебе в жены. Но, принимая во внимание ее добродетели и достоинства, а главное, услугу, которую она нам оказала, я забываю пустые предрассудки. У Паццы душа настоящей герцогини, пусть же она разделит с тобою ирг стол. В нашем отечестве слишком ценят ум и доброту, а потому и простят тебе то, что глупцы называют неравным браком, я же признаю его вполне естественным явлением. Счастлив тот, кто может избрать себе жену умную, способную его понять и полю бить. Завтра же мы отпразднуем вашу помолвку, а через два года повенчаем вас.

День свадьбы наступил, однако, скорее, чем предполагалось Через четырнадцать месяцев по произнесении этих памятных слов Чудной скончался от слабости и истощения. Он слишком серьезно относился к своему долгу и пал его жертвою.

Старая маркиза и Пацца оплакивали своего друга и благодетеля, но плакать пришлось лишь им одним. Душка, не будучи вовсе дурным сыном, рассеивался заботами по управлению, приближенные ждали всяких милостей от нового властелина и не вспоминали о старом, щедрую руку которого навеки сомкнула смерть.

Почтив память родителя великолепными похоронами, молодой герцог отдался весь любви и пышно отпраздновал свою свадьбу, чем вполне очаровал все население Сорных Трав.

Со всех сторон, за сто верст в окружности, народ стекался толпами, чтобы только взглянуть на своего нового герцога; немало восхищались и Паццой, расцветающая красота и очевидная доброта которой привлекали к себе все сердца. Давались бесконечные обеды, произносились застольные речи, еще длиннее обедов, и декламировались стихи, еще скучнее речей.

Словом, это было торжество ни с чем не сравнимое, о котором только и говорили целых шесть месяцев. Когда наступил вечер, Душка предложил руку своей супруге; с холодною вежливостью провел он ее длинными коридорами до замковой башни. Едва Пацца вступила туда, как пришла в ужас от этого мрачного помещения с решетками на окнах, огромными замками и засовами.

– Ведь это тюрьма! – воскликнула она.

– Да, – ответил Душка, бросив на жену угрожающий взгляд, – Да, это тюрьма, из которой ты выйдешь для того лишь, чтобы сойти в могилу!

– Друг мой, ты меня огорчаешь. Разве я провинилась в чем-либо пред тобою? И чем я могла тебя так прогневить, чтобы ты стал мне грозить тюрьмой.

– Память твоя слишком коротка, – вскричал Душка. – Оскорбитель записывает обиду на воде, а оскорбленный вырезает ее на меди и на камне.

– Душка, – возразила встревоженная Пацца, – К чему ты повторяешь мне фразу из тех застольных речей, которые уже давно мне наскучили? Неужели в такую торжественную для нас минуту ты не можешь сказать мне ничего более подходящего?

– Несчастная! – воскликнул герцог, – ты забыла оплеуху, которую некогда дала мне, но я ее не забыл. Знай, я женился на тебе для того лишь, чтоб захватить тебя в свои руга и медленными мучениями заставить искупить оскорбление, нанесенное моему высокому сану.

– Друг мой, – возразила с плутовской миной Пацца, – вы очень походите на Синюю Бороду, но меня этим, смею вас уверить, не испугаете. Я вас хорошо знаю и предупреждаю, что если вы не прекратите немедленно этой глупой шутки, то я прежде, чем вступлю в уготованное мне вами помещение, дам вам не одну, а целых три оплеухи. Поторопитесь же лучше выпустить меня отсюда, иначе, клянусь вам, я сдержу свое слово.

– Так клянитесь, сударыня, сколько угодно, – вскричал Душ ка, разъяренный тем, что не в состоянии запугать свою жертву, – я принимаю вашу клятву и клянусь в свою очередь, что вы не войдете в брачный покой, пока я не окажусь настолько подлым, чтобы еще трижды подвергнуться подобному, лишь кровью смываемому, оскорблению. Посмотрим, кто из нас будет смеяться последним. Рашенбург, сюда!

При этом громовом оклике в башню вбежал бородатый, грозного вида тюремщик. Привычным движением руки он бросил герцогиню на отвратительную кучу соломы и быстро за хлопнул дверь с зловещим, страшным и для невинных звоном ключей и засовов.

Если Пацца и проливала слезы, то проливала их так тихо, что ее не было слышно. Напрасно Душка подслушивал, он только устал и должен был удалиться в ярости, клянясь сломить строгостью эту гордую, несмиряющуюся перед ним душу.

– Месть, – шептал он, – отрада сильных мира сего.

Два часа спустя маркиза получила из доверенных рук записочку, в которой ей сообщалось о горькой участи, постигшей ее племянницу. Как могла попасть к ней эта записка – я. знаю, но не хочу никого выдавать. Пощадить милосердного тюремщика, если бы такой нашелся, – хорошее дело, ныне семена добра редко встречаются в тюремщиках и исчезают с каждым днем.

V. Ужасное путешествие

На другой день после свадьбы в местных газетах появилось известие, что молодая герцогиня заболела буйной формой умопомешательства, и к излечению ее нет никакой надежды. Не нашлось ни одного придворного, который не заметил бы, что герцогиня еще накануне была крайне возбуждена. Поэтому никто не удивился ее внезапной болезни. Все очень сожалели герцогу, который принимал расточаемые пред ним соболезнования с убитым видом и сумрачным лицом: горе слишком подавляло его, но горе это значительно улеглось после посещения маркизы де Касторо.

Бедная маркиза была весьма опечалена. Она очень желала видеть свою несчастную родственницу, но должна была по причине слабости и старости умолять герцога избавить ее от этого раздирающего душу зрелища. Она ограничилась тем, что упала в объятия Душки, который в свою очередь нежно поцеловал ее, за сим она удалилась, говоря, что возлагает все надежды на любовь герцога и на искусство врача.

Когда маркиза удалилась, доктор шепнул герцогу два слова на ухо, вызвавшие на его лице быстро подавленную улыбку. С отстранением маркизы нечего было более опасаться, и месть его была вполне обеспечена.

Доктор Видувильст был поистине замечательный врач. Уроженец страны Снов, он рано покинул родину и отправился искать счастья в страну Сорных Трав. Он был слитком ловок, чтобы счастье могло ускользнуть из его рук. За пять лет, проведенных им в знаменитом Люгенмаульбергском университете, медицинская наука раз двадцать пять меняла свое направление. Благодаря такому солидному образованию, в нем выработались столь твердые убеждения, что поколебать их не было никакой возможности. Он сам про себя говорил, что обладает откровенностью и грубостью солдата, иногда он прямо позволял себе ругаться, в особенности доставалось дамам. Благодаря этим качествам, он был всегда, по желанию, к услугам сильной стороны и не отказывался от платы за молчание и содействие. В такие-то неподкупные руки попала бедная герцогиня.

Прошло трое суток со дня ее заключения, и в городе занялись было уже совершенно новыми толками, когда Рашенбург неожиданно вошел к герцогу, весь взъерошенный, и с трепетом пал к его ногам.

– Ваша Светлость, – произнес он, – я повергаю к вашим стопам свою голову: сегодня ночью герцогиня куда-то исчезла.

– Что это значит! – воскликнул герцог, бледнея, – Это немыслимо, темница снабжена везде решетками.

– Совершенно верно, что это немыслимо, – отвечал тюремщик, – тем более, что решетки остались на своем месте, замки и засовы тоже не тронуты. Но есть же на этом свете колдуньи, которые проходят сквозь стены, не сдвигая камней. Кто знает, не была ли такой колдуньей узница? Разве было когда-нибудь известно, откуда она появилась к нам?

Герцог послал за доктором, тот, как человек умный, не верил в колдуний. Он подробно исследовал все стены, перетряс решетки, допросил тюремщика, – но все было тщетно, всюду были разосланы шпионы, велено было строго следить за маркизой, к которой доктор относился подозрительно, но не прошло и недели, как пришлось отказаться от всех поисков. Рашенбург потерял место тюремщика, но так как он был посвящен в тайну герцога и в нем чувствовалась надобность, при том же он горел жаждой мести, то его сделали привратником замка. Взбешенный постигшей его неудачей, он так ревностно принялся за исполнение своих новых обязанностей, что в течение трех дней задержал шесть раз самого Видувильста и тем уничтожил всякое против себя подозрение.

На седьмые сутки рыбаки доставили в замок платье и накидку герцогини: прилив выбросил на берег эти печальные останки, перепачканные песком и морской пеной! Что бедная помешанная утопилась, в этом никто, видя печаль герцога и слезы маркизы, не усомнился. Немедленно был созван верховный совет, который единогласно постановил, что ввиду законной смерти герцогини и законного вдовства герцога необходимо, в интересах герцогства, умолять Его Светлость сократить срок печального траура и как можно скорее вступить в новый брак, дабы обеспечить себе законного наследника. Об этом постановлении было доложено герцогу Видувильстом, главным придворным врачом и председателем верховного совета; при этом случае Видувильст произнес столь трогательную речь, что все присутствовавшие плакали навзрыд, а сам герцог упал в объятия своего врача, называя его жестоким другом.

Нечего и говорить, сколь торжественную тризну справили i к > поводу кончины всеми сожалеемой герцогини.

В стране Сорных Трав все служит предлогом к церемониям.

Тризну справляли с удивительной помпой, но всего удиви тельнее было поведение молодых девушек, состоявших при дворе: каждая из них заглядывалась на Душку, которому особенно шел траурный наряд, каждая из них плакала одним глазом но безвременно погибшей герцогине, а другим улыбалась, стараясь прельстить молодого герцога. Как жаль, что в то время не знали фотографии. Какими бы превосходными моделями для наших художников могли бы служить портреты прошлых времен.

В древности люди не были чужды страстям: любовь, ненависть, гнев всегда отражались у них на лице, ныне мы слишком уж добродетельны и сдержаны, носим все одинаковый покрой платья, одинаковые шляпы, обладаем даже одинаковой физиономией. Нравственность выиграла благодаря цивилизации, но искусство пострадало.

После описания печальных церемоний, занимавшего, согласно этикету, не менее шести столбцов, в местной газете подробно сообщалось о сроке и порядке ношения установленного траура, большого и малого. Двор должен был глубоко сокрушаться в течение трех недель, и понемногу утешиться в течение трех следующих; но так как малый траур пришелся на карнавал, то в интересах торговли решено было дать в замке костюмированный бал. Немедленно портные и портнихи были завалены заказами; сильные мира сего и маленькие сошки наперерыв стремились добыть приглашение на бал. Поднялись такие интриги, как будто дело шло о безопасности государства.

Вот как оплакивали бедную Паццу!

VI. Костюмированный бал

Наконец всеми ожидаемый с таким лихорадочным нетерпением день наступил. Целых шесть недель публика была как в бреду, все перестали интересоваться министрами, сенаторами, генералами и другими высокопоставленными лицами, все на двадцать верст в окружности превратилось в пьеро, арлекинов, коломбин, цыганок и т. п. Политика была совершенно забыта, и общество выделило из себя только две партии: партию попавших на бал, или консерваторов, и партию не добившихся приглашения, – или либералов.

Если верить газетным описаниям, бал этот по своей роскоши превзошел все, что было до него и после него.

Он происходил среди цветущего сада, в роскошно убранном павильоне. Пройдя через лабиринт длинных аллей, едва освещенных разноцветными фонариками, гости неожиданно попадали в сияющий позолотою, украшенный гирляндами зелени и горящий огнями зал. Полускрытый в тени дерев оркестр наигрывал мелодии, то страстные, то игривые; все это вместе с богатством нарядов, роскошью бриллиантов, веселостью и остроумием масок, живостью интриг способно было расшевелить даже самого упорного стоика. Несмотря на то, молодой герцог не находил себе веселья.

Одетый в голубое домино, замаскированный до полной неузнаваемости, он тщетно обращался к наиболее бойким и прелестным маскам, всячески стараясь пред ними блеснуть умом и другими качествами: всюду его встречало одно лишь холодное равнодушие. Его едва слушали, отвечали ему зевая и, видимо, старались от него отделаться. Все взоры и стремления были направлены на одно черное с розовыми бантами домино, беспечно прогуливавшееся по залу и с важностью паши принимавшее; нее расточаемые по его адресу похвалы и приветствия. Под этим домино скрывался не кто другой, как синьор Видувильст, большой друг молодого герцога, но еще больший друг собственного удовольствия.

По рассеянности он нечаянно проболтался двум дамам, под большим секретом, что герцог будет одет на балу в черное домино с розовым бантом. Его ли вина, что дамы не умеют хранить секретов или что герцогу вдруг вздумалось надеть другое домино?

Пока доктор, помимо своего желания, пожинал выпавшие на его долю успехи, Душка уселся в углу залы и закрыл свое лицо руками. Чувствуя себя в этой толпе совершенно одиноким, он задумался и вдруг неожиданно вспомнил Паццу.

Ему не в чем было упрекнуть себя, месть его была вполне справедлива, тем не менее он чувствовал кое-какие угрызения совести. Бедная Пацца! Конечно, она была очень виновата, но она по крайней мере любила его, понимала его и слушала его всегда с такими блестящими от счастья глазами. Какая разница! Она и эти дурищи, которые с первого слова не могли по одному только уму узнать своего герцога!

Он уже поднялся с своего места с намерением покинуть бал, как вдруг увидел маску, по-видимому удалившуюся от веселящейся толпы и, казалось, погруженную в невеселые думы. Из-под распахнувшегося домино, покрывавшего костюм цыганки, были видны башмачки с пряжками, обувавшие ножку, которой могла бы позавидовать сама Сандрильона. Герцог приблизился к незнакомке и сквозь отверстия маски увидел два больших черных глаза, задумчивое выражение которых изумило и в то же время очаровало его.

Прекрасная маска, – обратился он к ней, – место твое не здесь, а там, среди жадной и любопытной толпы, которая ищет герцога, чтобы оспаривать друг у друга его сердце и милостивую улыбку. Разве ты не знаешь, что там можно выиграть герцогскую корону?

– Я ни к чему не стремлюсь, – ответила незнакомка спокойным и нежным голосом. – Играть в эту азартную игру – значит рисковать принять лакея за барина. Я слишком горда, чтобы подвергать себя этому.

– Но я покажу тебе герцога.

– Что могу я сказать ему? – возразила незнакомка. – Мне нельзя будет ни осуждать его, не обижая, ни хвалить, не льстя.

– Значит ты о нем очень дурного мнения?

– Не особенно дурного, но и не совсем хорошего, – что нужды в том? – С этими словами незнакомка развернула бывший у нее в руках веер и снова погрузилась в раздумье.

Такое равнодушие поразило герцога, он стал говорить с одушевлением, ему отвечали холодно, он просил, убеждал, настаивал и наконец так воспламенился, что вынудил выслушать себя, но не в зале, где царила нестерпимая жара и мешали любопытные, а в тени тех длинных аллей, где немногие прогуливающиеся искали тишины и прохлады. Ночь приближалась, незнакомка уже не раз, к великому огорчению герцога, собиралась удалиться. Тщетно он просил ее снять маску. Она делала вид, что не слышит его просьб.