Текст книги "Сыновья человека с каменным сердцем"

Автор книги: Мор Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

– Так-то оно так, дорогой пастор, – заметил Зебулон. – Но в этот самый дурацкий паспорт записываются особые приметы. А у меня волосы белобрысые, как конопля, тогда как у вашего преподобия – они темные и жесткие, как у вепря. Ну, волосы еще куда ни шло, их можно перекрасить, Но что прикажете делать с моим горбатым носом? А у вашего преподобия нос как назло приплюснутый.

– Делу помочь нетрудно, – не растерялся и тут пастор. – Поезжайте, сударь, в Элерьеш за моим паспортом сами и пусть запишут туда ваши собственные приметы.

– Чтобы я поехал? Это в вашей рясе? Да и куда девать усы?

– Усы придется сбрить.

При этих словах Зебулон тяжко вздохнул. Пожертвовать своими усами! Ведь у него такие огромные, представительные усы! Со времен позорного случая с «горе-витязями»,[94]94
  Имеется в виду легенда о венгерских воинах, потерпевших в 955 году поражение в Аугсбургской битве с германскими рыцарями. В знак позора уцелевшим венграм были срезаны усы.


[Закрыть] ни с одним мадьяром не приключалось ничего подобного!

Зебулон попросил себе день на размышление. И, подумав, пришел к выводу, что раз уж приходится делать выбор между шеей и усами, предпочтительнее подставить под нож усы. Они-то когда-нибудь снова отрастут, тогда как шея, увы, не вырастет никогда.

Что поделаешь, пришлось упрятать в жилетный карман и отрезанные усы!

Когда общипанный и ободранный, униженный в своем мужском достоинстве Зебулон подошел к зеркалу, он вынужден был признать, что еще никогда не сталкивался с более кротким, смиренным протестантским пастырем-праведником, чем тот, которого лицезрел сейчас пред собой.

Впечатление это лишь усилилось, когда он облачился в одежду пастора. Но никто не смеялся. Дело было. крайне серьезное, игра велась ва-банк, и ставкой в этой игре была человеческая голова.

Балинт Шнейдериус научил Зебулона, как и что отвечать на возможные вопросы. Надо хорошенько запомнить имя пасторского сына и имя самого пастора, которое теперь станет его именем. Пусть он затвердит также и пункт следования – Геттинген, и местожительство пастора: селение Пуккерсдорф. Все это необходимо крепко держать в памяти.

Зебулон выпросил еще один день для освоения своей опасной роли, после чего отправился в Эперьеш, увезя с собой благословение добрейшего Балинта Шнейдериуса, а заодно и его поповское облачение и lamentabile nuntium[95]95
  Слезливое послание (лат.)


[Закрыть] его отпрыска.

Когда Зебулон въехал в Эперьеш, город кишмя кишел императорскими войсками. Сторожевая охрана у заставы не стала задерживать священника и даже выдала ему обратный пропуск на беспрепятственный выезд из города.

Зебулон приказал вознице ехать прямо к резиденции верховного правительственного комиссара. Когда он поднимался вверх по лестнице, у него от страха чуть сердце не выскочило. Всю дорогу бормотал он про себя: «Шнейдериус Валентин, Шнейдериус Теофил, Геттинген, Пуккерсдорф» – и был уверен, что тотчас забудет все эти имена и названия, едва предстанет перед комиссаром.

Однако отступать уже было поздно, приходилось идти вперед. Его направляли из одной канцелярии в другую, и всюду что-то строчили, копошились в бумагах какие-то чиновники с постными казенными физиономиями. Наконец Зебулон предстал перед самим могущественным императорским сановником.

Страх только содействовал маскировке Зебулона. Голову он втянул в плечи, а переступив порог кабинета верховного комиссара, благоговейно сложил руки на груди, держа в одной из них высоченный цилиндр, а в другой – эпистолярное послание filius prodigus.[96]96
  Блудный сын (лат.).


[Закрыть] Глядя на него, никто бы не усомнился, что это – смиренный духовный пастырь, К тому же, поскольку преподобный отец Шнейдериус был низкорослым, Зебулону приходилось сгибать ноги в коленях, чтобы ряса доставала до пят. Он не мог заставить себя поднять глаза и с напускным благочестием пробормотал:

– Вопum mane ргаесог, domine perillustrissime![97]97
  Доброе утро, многоуважаемый господин (лат.).


[Закрыть]

Однако не успел он произнести это немногословное приветствие, как его высокопревосходительство правительственный комиссар с громким смехом воскликнул:

– Сервус, Зебулон!

Порази Зебулона гром, он и тогда не пришел бы в такой ужас, в какой повергли его эти слова. Герой наш, до того перетрусил, что едва не рухнул на пол.

– Что за нечистая сила заставила тебя облачиться в поповское одеяние?

Только тут Зебулон поднял глаза и воззрился на окликнувшего его правительственного комиссара.

Но вельможа, словно не замечая изумления Зебулона, бросился ему навстречу, обнял, стал трясти его руку и даже похвалил:

– Ну, слава богу! Наконец-то ты до меня добрался! Молодец, Зебулон. Я получил твое письмо, посланное через Салмаша. И с тех пор все поджидал тебя. Хорошо сделал, что приехал. Твой маскарад свидетельствует, об опасностях, которым ты подвергал себя. Что ж, воздадим должное твоей верноподданнической преданности.

Обещанный пост я сохранил за тобой. Кроме того, на тебя будет возложена одна высокая миссия. Я сделаю тебя, Зебулон, большим человеком. Да, большим человеком!

Зебулон все еще чувствовал себя так, словно его только что вытащили из воды. Он до того был ошеломлен, что никак не мог прийти в себя.

– А теперь, первым делом, иди сюда и подпиши вот этот лист. Даже не спрашивай, что такое, подмахивай, не читая! Ты же видишь: на нем уже стоят подписи самых знатных и сановных господ.

Зебулон целиком доверился перу, которое как бы само двигалось по бумаге. Так прикорнувший кучер предоставляет лошадям везти его по их собственному усмотрению хорошо знакомой дорогой.

А бумага, на которой он поставил свою подпись, была тем историческим документом, в котором венгерские сановные господа настоятельно молили всероссийского монарха, чтобы он соизволил двинуть им в помощь свою огромную армию и окрасить чистые воды четырех рек их отчизны в алый цвет.

Подмахнув бумагу, Зебулон испросил себе первую милость: разрешение отправиться на боковую.

И спал он беспробудно вплоть до следующего утра, словно опиума накурился.

Только отоспавшись и окончательно придя в себя, стал он думать, что за странные сны снятся ему теперь наяву, и вопросил сам себя: как очутился он там, куда не имел ни малейшего желания приезжать, и почему удрал оттуда, где был исполнен решимости остаться? Значит, никто не обнаружил у Салмаша его, Зебулона, письма, ибо оно давным-давно было вручено Ридегвари, И Таллероши решил, что все это – прихоти судьбы, сыгравшей с ним такую шутку!

Словно для полноты картины, когда он, переодевшись; явился к Ридегвари, то нашел там уже и самого Салмаша. Плут в первую же ночь сбежал от Гергё Бокши и спас свою шкуру от возмездия чрезвычайного трибунала. Он как раз потешал его превосходительство рассказом о своей забавной встрече с Зебулоном.

Господин Ридегвари до упаду хохотал над этим комическим происшествием. Да еще потребовал, чтобы позднее, во время обеда, сам Зебулон вторично поведал ему веселую историю о том, как они с Салмашем дурачили друг друга.

Но это предложение не вызвало улыбки на лице Зебулона, Он продолжал оставаться серьезным и лишь продекламировал про себя шестой стих псалма: «На реках вавилонских сидели мы и плакали».

«Пусть лучше у меня язык присохнет к нёбу!» – решил он.

И от этой мысли он помрачнел еще сильнее, что, в свою очередь, вызвало еще больший смех вельможи.

А между тем в ту годину безвременья было не до смеха.

Одинокий всадник

В Пеште царит мертвая тишина. Уже утро, а пустынные улицы все еще безлюдны. Сейчас пора еженедельной ярмарки, но на базарных площадях не видна ни одной подводы. Стоит чудесная погода, а в городе – никакого движения, не встретишь пешеходов. На обычно оживленных улицах редко-редко попадется одинокий прохожий: или особые обстоятельства вынудили его выйти из дому, или он просто не подозревает о последних событиях на перекрестках ночью вывесили приказы. Путник, прочитав их, ускоряет шаг, торопясь поскорее пройти. Краткий текст приказов полон зловещих угроз.

А ведь в обычное время у Пешта такой мирный облик! В городе не сохранилось ни ветхих башен, ни крепостных развалин, которые напоминали бы о мрачных временах средневековья; уцелевшая стена последнего бастиона давно застроена зданиями, Нет в городе и древних замков, о которых народная молва обычна складывает жуткие легенды. Нет здесь ни полных тайны монастырей, от чьих стен веет ужасом, и роскошных аристократических дворцов, нет ни Бастилии, ни Тауэра, ни Кремля, ни Лувра, ни одного сколько-нибудь монументального собора, придающего городу торжественный вид. Кажется, будто это своего рода уютный «домашний очаг».

Я рассказываю о том облике, который Пешт имел сорок пять лет назад. В ту пору вокруг него еще не дымились во множестве мрачные фабрично-заводские трубы, что расписывают сияющее небо прозаической копотью. Примыкающие к Национальному музею деловые кварталы в те времена еще не существовали даже в воображении. Вдоль широкой набережной Дуная красовался, стройный ряд трехэтажных построек – вереница нарядных зданий, похожих на ровный ряд зубов, который жемчужной нитью сверкает меж улыбающихся уст молодой красавицы, неодолимо привлекая к ней всякого с первого же взгляда.

Но если намалевать на лице этой молодой красавицы усы, ее не узнают даже постоянные поклонники, а другие люди будут просто шарахаться от нее и убегать прочь.

А ведь усы были нарисованы! Это – густой частокол, извивающийся лентой от новых казарм до береговых устоев Цепного моста; он протянулся по приказу австрийского полководца через весь город.

Частокол проходил через весь центр Пешта. Сооружен он был из заостренных кольев и шел в два ряда, а вдоль берега Дуная – в один. В промежутках виднелись бойницы. На подступах к Цепному мосту частокол образовывал обширный двор, который простирался до нынешнего здания Ллойда (в ту пору в нем помещалось казино). В том месте, где теперь высится Коронационный холм, к этому двору примыкал бревенчатый бастион с квадратными амбразурами. Из них выглядывали чудовищные орудия, чьи зияющие дула напоминали одновременно и разверстую пасть, и врата в небытие.

Это бревенчатое укрепление превратило дунайскую набережную в наглухо перекрытый посредине тупик, и гражданское население больше через. Цепной мост не ходило. А на противоположном берегу, в Буде, где ныне расположен выход из горловины туннеля, поперек всего Цепного моста была установлена заградительная батарея из двенадцати орудий. Они напоминали опрокинутый орган и по одному мановению руки могли смести все, что появилось бы в зоне их действия.

Развешанные в городе на заре приказы объявили населению, что всякий, кто станет шататься по улицам или осмелится глазеть из окон, выходящих на линию частокола, пусть пеняет потом на себя за те беды, что воспоследуют за этими поступками.

Тем не менее находились любопытные, которые время от времени из-за опущенных штор пытались разглядеть, что происходит за частоколом» Они увидели нескончаемые ряды штыков, которые словно гигантская змея с игольчатой спиной, извивающаяся в тесном загоне, безостановочно двигались через Цепной мост в Буду. И хотя солдаты шли без барабанного боя, жители Пешта, далее те, кто не решался смотреть вниз и не видел этого грозного и таинственного шествия, – всю ночь слышали беспрерывное громыханье, от которого дрожали стены в домах. Оно будило людей, заставляло их вскакивать с постели. То катились по булыжной мостовой тяжелые орудия, А у плашкоутного моста, въезд на который находился против, нынешней улицы Деака, теснилась длинная вереница конных отрядов и обозов, напиравших друг на друга, словно в крайней спешке.

При виде этой картины каждый с невольным трепетом спрашивал:

– Что же происходит?

Как только переправился последний кавалерийский эскадрон, сразу же загорелся упиравшийся в берег со стороны Буды конец Плашкоутного моста. Дул западный ветер, на мосту была разбросана просмоленная солома. Через каких-нибудь пять минут все сооружение вспыхнуло, так что пламя распространилось от одного берега до другого. Голубой Дунай казался корчившейся гигантской змеей, опоясанной огненным жгутом.

И тогда только все поняли, что именно происходит: главнокомандующий сжигает мост за своей спиной!

За своей спиной?!

Да! Спесивый аристократ, который почитал за людей лишь тех, кто имел по меньшей мере титул барона, надменный государственный деятель, не соизволивший даже вступить в переговоры с целой нацией, предлагавшей мир, кичливый полководец, еще четыре месяца назад бросивший на стол в королевском дворце в Буде свою фуражку со словами: «Eccocci: finita la commedia!»[98]98
  «Вот и все: комедия окончена!» (итал.)


[Закрыть] – теперь сжигал мост за своей спиной! Убегал от протянутой ему с мирными намерениями руки, которую сам же вынудил схватиться за эфес сабли!

Что же происходило за его спиной?

В тот самый момент, когда огненный пояс пылавшего моста охватил голубую реку, по Керепешскому шоссе галопом въехал в город одинокий всадник.

Один-единственный гусар.

Судя по мундиру, он принадлежал к числу старших офицеров. Мчался он на великолепном чистокровном скакуне, даже не вытащив из ножен сабли. Его пистолеты. покоились под лукой седла.

Один-одинешенек несся он вскачь по широкой и длинной улице.

Далеко позади за ним следовал рысцой небольшой отряд гусар, которые едва успевали следить глазами за своим отчаянным командиром.

Услышав бешеный стук копыт, из окон начали выглядывать люди, и, как по щучьему велению, весь облик города сразу стал меняться.

Ведь это же первый венгерский гусар несся по его улицам вскачь! И тут раздался непередаваемый, ликующий возглас! Его снова услышат в небесах лишь тогда, когда труба архангела громко возвестит: «Воскресение!» Когда мириады возродившихся существ сбросят с себя земной покров, под которым проспали кошмарным сном целые века, когда сила слабых возрастет до мощи грома, а власть сильных мира сего развеется в дым, когда оживет каждый ком земли и вся поверхность земного шара станет единой живой массой, которая будет восторженно славословить творца от одного полюса До другого, и гимн этот вознесется до самых звезд!

Именно такой возглас раздался в городе.

Громовые крики «ура», возникнув у Керепешского шоссе, прокатились до станционного здания кокки, вдоль набережной Дуная; они были слышны даже в глубине самых узких закоулков. Крики эти все нарастали, доходя до священного исступления, сотрясавшего небосвод. То был неслыханной силы стихийный хор стотысячной массы узников, вырвавшихся из заточения! Торжествующий клич порабощенных титанов, которым удалось сбросить со своей груди Пелион и Оссу![99]99
  В греческой мифологии титаны – это боги-великаны, олицетворение сил природы в период сотворения мира. Олимпийские боги загнали их к горам и обрушили на них горы Пелион и Оссу. Титаны сумели вырваться из подземелья и пытались добраться до вершины Олимпа, чтобы низвергнуть Зевса и других олимпийских богов.


[Закрыть]

Как в день всеобщего воскресения, когда могилы извергнут из своих недр мертвецов и оживет каждая пылинка, все улицы города вдруг наполнились людскими толпами – неистовствующими, опьяненными радостью, ликующими. Старики и дети, мужчины и женщины, знатные господа и простолюдины, евреи и христиане, знакомые и незнакомые обнимали и целовали друг друга, рыдали, смеялись, снова кричали «ура» и от всего сердца, во весь голос прославляли священное имя родины. Повсюду распахнулись окна, и в них показались сияющие рожицы детей и, залитые слезами радости, счастливые лица женщин. Цветы всех оранжерей были отданы на венки. Эти венки и букеты летели под ноги гусарских коней.

Ведь то были кони венгерских гусар, въезжающих на улицы Пешта!

Воинов забрасывали цветами. Под ними уже не видно было ни всадников, ни лошадей. Знатные дамы, первые красавицы, падали ниц, преклоняли колена перед своими избавителями, как перед святыми. Прекрасные женщины опускались прямо в уличную пыль и целовали загорелые руки простых гусар!

Откуда только взялись на каждом доме трехцветные национальные знамена? Все люди надели чудесные красно-бело-зеленые кокарды с национальным гербом ведь до сих пор их приходилось тщательно скрывать, женщины прятали их на груди, и это было сопряжено со смертельной опасностью. Теперь как из-под земли появились широкие, развевающиеся на ветру знамена и крохотные порхающие флажки; все они колыхались на окнах и балконах, на крышах домов, выглядывали из чердачных слуховых окон, были прикреплены к вышкам. Казалось, какой-то волшебник подарил городу трепещущие крылья бабочек, и Пешт от радости вот-вот взлетит в поднебесье!

Кому могло в то время прийти в голову, что на эту ликующую, охваченную радостным порывом толпу, чья-то зловещая рука уже готовится набросить мрачный покров.

А черная пелена дыма от пылающего плашкоутного моста, как грозное предзнаменование, траурным флером уже застилало небосвод над убранной лентами головой возрожденного города, справлявшего свой праздник.

Вырвавшийся вперед одинокий всадник, провожаемый возгласами, ликования и. криками: «Слава героям!» – проехал по улице Хатвани и свернул в один из переулков.

Там он сдержал бег своего коня и поехал тихим шагом, разыскивая номер нужного ему дома.

Найдя его, он сошел с лошади и через открытые ворота ввел ее под уздцы во двор.

Услышав цокот копыт и звон шпор, из низкой застекленной двери высунулся какой-то взлохмаченный старик. По-видимому, это был дворник. Да к тому же еще и сапожных дел мастер.

– Добрый день, – поздоровался всадник.

Разглядев гусара, дворник выскочил из распахнутой Двери, кинулся к нему, схватил его руку и стал целовать. Когда же офицер выдернул руку, он поцеловал кисточку на его темляке. Офицер снова остановил восторженного дворника, тогда тот обхватил голову лошади и чмокнул ее в кос, после чего пустился во всю прыть со двора. Он был уже почти на улице, когда гусар, догнав его, схватил за шиворот и остановил. Не будучи в состоянии сдвинуться с места, дворник все же успел криком поднять на ноги всех обитателей дома:

– В городе гусары! Мадьяры пришли!

– Полно, отец, не вопи как шальной! – пытался утихомирить его офицер.

– Да откуда вы?… Ваше благородие! Ваше высочество! Ваше святейшество! Господин генерал! Господин Фельдмаршал! Архангел Михаил! Как сумели вы к нам добраться?

– Ну, уж это я расскажу в другой раз. А сейчас проводи меня к одной особе. Она проживает в этом доме, и мне надо немедленно с ней переговорить.

– Сударь, сперва назовите мне ваше славное, бесценное имя, до смерти хочется знать, кого я узрел собственными глазами не во сне, а наяву.

– Ладно, старик, так и быть, скажу. Меня зовут Рихард Барадлаи. Если это доставит тебе удовольствие, я готов встать на постой в этом доме. Но прежде быстренько покажи, куда мне идти.

– Ах ты боже мой, какой красавец! Какой бравый гусар! А как хорош этот национальный пояс для сабли! Угораздило же мою жену на днях помереть! Так и не дождалась этой счастливой минуты! До чего досадно что нельзя позвать ее, чтобы и она могла вами полюбоваться! Ведь ей так не хотелось помирать, прежде чем она снова не увидит гусара, молодецки гарцующего на коне.

Рихарду пришлось терпеливо пережидать, лоха добряк не окончит свои сетования.

Излив душу, дворник дошел наконец и до сути дела:

– Что вам угодно, сударь?

– Я разыскиваю одну даму, которая здесь квартирует. Некую госпожу Байчик.

– А, знаю, она квартирует действительно здесь. Тут, тут ее жилье… Кстати, нельзя ли мне покормить этого славного коня? Попотчевать его калачом?

– Милый земляк, – хватит заботиться о моем коне. Какой же все-таки номер квартиры?

– Двадцать первый, на третьем этаже, пожалуйте… А покамест дозвольте подержать за повод вашего славного коня!

Патриотический восторг старика заставил Рихарда улыбнуться, а так как он и в самом деле не собирался въезжать верхом на третий этаж, он охотно вверил лошадь дворнику.

Едва Рихард скрылся в подъезде в поисках квартиры номер двадцать один, дворник просунул руку в окно своей комнаты и вытащил оттуда недоеденный завтрак; кружку кофе с молоком и сдобную булочку, С превеликим наслаждением обмакивал он кусок за куском в кофе, клал каждый из них на ладонь и запихивал в рот коню. Он не мог нарадоваться, глядя, как лошадь поглощает его угощение.

– Должно быть, госпожи нет дома? – крикнул из коридора третьего этажа Рихард. – Никто не открывает.

Дворник ответил со двора:

– Да, госпожи действительно нет дома.

– А кто-нибудь из прислуги дома?

– Тоже нет.

– Да что это такое, земляк! Не мог ты разве сказать мне об этом внизу, чтобы я зря не тащился наверх?

Старик лукаво усмехнулся. Ведь ему так хотелось покормить этого чудесного коня!

Спустившись снова во двор, Рихард не стал больше попрекать старого чудака. Он никогда не сердился из-за шуток, от кого бы они ни исходили. Лев не пускает в ход свои когти, чтобы почесаться, в отличие от собаки.

– Когда же госпожа возвратится?

– Вот уж, право, не знаю.

– И не можешь сказать, куда она ушла? Где бы я сумел с ней встретиться?

Еще недавно такой веселый, старик погрустнел и возвел к небу глаза.

– Ох, ваше высокопревосходительство! Если б вы только могли приоткрыть, или распахнуть ударом сапога, пли проломить палицей дверь, за которой сейчас обитает госпожа!

– Что за чертовщина? Где же она наконец находится?

– В Буде. В каземате.

– А как она там очутилась?

– Да ее туда посадили. Пришли за ней однажды и заявили, будто она якшается с нашими, поставляет им военное снаряжение, осведомляет, мол, о положения дел. Она и правда частенько выезжала в Дебрецен. Потом схватили ее и служанку и увезли обеих в Буду. Я не раз носил ей туда кое-какие вещички, но в камеру к ней меня никогда не допускали. Она сидит в каталажке, в доме номер один, у Фехерварских ворот.

Рихард досадливо ткнул кончиком сабли в землю. Он торопился, стремился в самый центр покинутого врагом города не для того, чтобы стяжать себе славу, и даже не для того, чтобы упиться ликованием только что освобожденного города. Его толкал вперед торжественный обет, данный им воину, сраженному его мечом, храброму противнику.

«Плач твоего ребенка не потревожит твоего сна там, в земле!» – заверил он Палвица в его предсмертный час.

С той самой поры этот обет не давал Рихарду покоя. Все последние дни он водил своих гусар в бой, ежедневно возобновлявшийся на равнине у самого Пешта. Эти атаки носили отвлекающий характер. Они были рассчитаны на то, чтобы замаскировать маневр основных сил армии, спешивших освободить Комаром.

И вот теперь, когда Пешт освобожден и Рихард мог, казалось, выполнить свое обещание, выяснилось, что это не так просто, что для этого надо снова рисковать своей жизнью.

Женщина, которую он разыскивал, от которой должен был узнать о местонахождении сына Отто Палвица, схвачена и увезена в Буду, брошена в темницу.

Эта незадачливая баба словно играет в прятки с судьбой. Когда ее искал Палвиц, она жила в той части страны, которая была занята венгерскими войсками, а когда поисками занялся Барадлаи, ее заточили в крепость австрийцы!

А ведь только она одна знает, где ребенок.

Да оно и понятно: не принято рассказывать всем и каждому о горестной судьбе таких несчастных детей.