Текст книги "Сыновья человека с каменным сердцем"

Автор книги: Мор Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

Время от времени царящую вокруг тишину нарушает горестный вздох, доносящийся неведомо откуда и слышный по всему замку. Это – стон, сопровождаемый зубовным скрежетом, мучительный вскрик, вырвавшийся сквозь сжатые губы и вновь замерший на устах, приглушенное рыдание, неясная жалоба, внезапный вопль человека, силящегося в бреду освободиться от страшного кошмара, хрип, наводящий ужас…

Что за жуткие голоса поднимаются оттуда, снизу?

В те дни замок Барадлаи превратился в настоящий лазарет, открытый владелицей для раненых борцов за свободу. Сначала она разместила лазарет в комнатах нижнего этажа. Когда они оказались переполненными, отвела под лазарет и часть верхнего этажа. А раненых становилось все больше, и она превратила в палаты и парадные залы. Под конец остались незанятыми только ее личные покои – все другие помещения были битком набиты ранеными.

Это они в ночной тишине вздыхали, стонали, кричали такими жуткими голосами. Нередко то были стоны умирающих.

Госпожа Барадлаи пригласила двух врачей; библиотечный зал был превращен в аптеку, а гербовый зал – в операционную.

Сама хозяйка, вместе с женской прислугой, целый день приготовляла бинты и корпию.

А ночью она прислушивалась к этим крикам – свидетельству адских страданий, от которых содрогнулся бы даже архангел. Решаясь открыть у себя в замке лазарет для раненых воинов, она хорошо знала, что делает.

Прежде всего она позаботилась отправить жену Эдена и двух ее малышей на кёрёшскую виллу. А сыну Енё дала наказ за ними присматривать: они и подозревать не должны, что происходит в родовом замке.

А тут – что ни день, то похороны!

В каждой комнате мечутся в страшных муках тяжелораненые, которым становится легче, когда женщина с добрым лицом два-три раза в сутки обходит обитель их страданий, следит, хорошо ли за ними ухаживают, заботится об их нуждах, утешает ласковым словом, облегчает страдания своим ангельским взором.

У женщины, способной лицезреть такие страдания, сердце, должно быть, из камня! Не из простого камня, а из алмаза – ведь у алмаза есть душа.

Миссия безмерно трудная! Однако госпожа Барадлаи с ней справлялась.

Теперь это была уже не просто женщина, не знатная матрона: то была святая! Умирающие молились на нее, выздоравливающие возносили ей хвалу. От одного прикосновения ее пальцев нестерпимая боль мучеников стихала.

Но сколько ей пришлось самой выстрадать!

Среди раненых, которыми был битком набит ее дом, внезапно вспыхнула холера.

Смерти, как видно, показалось мало обильной жатвы на поле брани, она ухватилась теперь за свою косу обеими руками и принялась размахивать ею направо и налево. Холера собирала большую дань человеческими жизнями, нежели оружие.

Последний раз в Венгрии холера бушевала в 1831 году. О ней сохранились лишь страшные воспоминания восемнадцатилетней давности. И люди теперь, как и тогда, плохо представляли себе, что это такое. Эпидемия? Мор? Заразная болезнь? А может, болезнь земли? Или недуг, вызываемый заражением воздуха? Бесовское наваждение или божья кара? Не вызывают ли ее крошечные твари, которых мы, сами того не замечая, вдыхаем, или ядовитые грибки, попадающие в желудок? Как и почему кочует она из края в край? В чем причина, что в ином городе она избирает один квартал, одну улицу, иногда даже одну ее сторону, а другую оставляет в покое? Почему один человек ходит среди сотни больных холерой и не заражается, а другому достаточно услыхать весть о чьей-нибудь смерти, произнести лишь слово «холера», и он тут же заболевает и умирает?

На все эти жгучие вопросы никто не умел ответить, как и восемнадцать лет назад. Осторожность и еще раз осторожность – таков был единственный совет, который можно было получить от врачей. И счастлив тот, у кого здоровое сердце.

Письма, пересылаемые из одного края в другой, и теперь считалось необходимым окуривать дымом. Но большинство людей не переписывалось вовсе. Потому-то госпожа Барадлаи и сама никогда не посылала писем своим детям, жившим на Кёрёшском острове, и не разрешала пересылать туда письма Эдена к его жене, – холера бушевала и в армии. Потому-то она ни разу не навестила свою невестку и внучат, а им было запрещено посещать ее: дом, где жила госпожа Барадлаи, стал обителью смерти.

Сама она не покидала замка.

…Удары маятника отсчитывают ночные часы. Полная луна глядит сквозь высокие окна, оживляя призраки в рамах. Хозяйка дома проходит по переполненному вздохами залу и, заложив руки за спину, время от времени останавливается перед самым грозным призраком.

Это – портрет человека с каменным сердцем. И она разговаривает с ним:

– Нет! Ты бессилен прогнать меня отсюда. Я не отступлю… останусь здесь… Я слышу твои упреки. Ты говоришь: «Это дело твоих рук». Не спорю. Все, что предназначено мне судьбой, я совершу. Эти стонущие солдаты не дают уснуть ни мне, ни тебе. Не правда ли?… Я привела их сюда. И я должна их слушать, ведь они взывают ко мне. Если бы молчали их уста, заговорили бы их открытые раны. Каждый раненый вопиял бы: «Я обращаюсь к премудрому господу, я не страшусь предстать перед ним…» А разве я не могу мысленно обратиться к богу? Ты уже на том свете, ты постиг грядущее, проник в тайны бытия и смотришь в глубь столетий. Зачем же ты приходишь упрекать меня? Тебе хорошо известно, что эта кровь должна была пролиться, что эти муки нужно выстрадать до конца. Ты же знаешь: тот кто хочет воскреснуть, должен прежде умереть…

Женщина проходит дальше, по озаренным лунным светом шашкам пола, и опять возвращается к портрету своего мужа.

– Тебе кажется, что я здесь одна и потому боюсь тебя? Да, вокруг меня смерть, но надо мной бог. Мы смотрим друг другу в глаза – я и смерть. Тому, кто с ужасом произносит ее имя, она представляется чудовищем, а человеку, приветствующему ее, кажется ангелом-избавителем. К тому же небо начинается не от звезд, а от стеблей травы, и наши головы всегда касаются неба. Я твердо знаю это.

Она прохаживается из конца в конец по своим покоям и снова останавливается против грозного портрета.

– Ты спрашиваешь, что я сделала с моими детьми? Совсем не то, что ты завещал. Ты твердил, что вернешься, говорил, что будешь шептать мне на ухо этот вопрос… Я его слышу. Я поступила наперекор твоему желанию. Два моих сына на поле боя, один из них уже ранен. В любой день может пробить их смертный час. Третий мой сын – живой труп, бесплотная тень. И все это сделала я! Я послала их туда, где они сейчас находятся. И не жалею об этом! Буду спокойно ждать того, что им предначертано. Моя рука повернула их судьбу. Быть может, все они погибнут… И это возможно. Но насколько лучше пасть, защищая, правое дело, чем идти с врагами родины. Я дала им жизнь, я вскормила их своим молоком… Да, я знаю, они могут умереть, но зато их воодушевляют те же идеи, что и меня.

И она продолжает ходить по залу, прислушиваясь и вопросам, которые, как ей чудится, слетают с его уст.

Быть может, и он слышит ее слова?

Вот она опять возвращается к портрету и на этот раз говорит с нежной улыбкой:

– О, если бы ты мог взглянуть на двух чудесных малышей Эдена, когда они играют, резвятся и лопочут на коленях у матери!.. Я оберегаю их как святыню. Они укрыты в безопасном месте. Если бы ты их видел, ты не смотрел бы на меня с таким гневом. Они будут жить в более счастливое время! Все мы приносим себя в жертву ради их счастья. Тебе, должно быть, не хотелось, чтобы две эти улыбающиеся головки радовались солнцу. Но я этого хотела. Видишь? Я навлекла на наш род смертельную опасность и страдания, но зато я отвоевала у судьбы право на жизнь и на счастье. Эту жизнь, это счастье я припрятала в надежном месте, где их защитит беспредельное милосердие божье и моя, никогда не смолкающая молитва. Я не оставила их здесь, возле твоего грозного лика. Они будут жить и когда-нибудь исправят вред, причиненный тобой!..

Последние слова госпожа Барадлаи произнесла с такой силой, с какой их могла бы произнести пророчица.

Она задумалась над событиями последних месяцев, и в этих размышлениях сердце ее окрепло, она вновь обрела спокойствие.

Высоко подняв голову, она снова обратилась к портрету:

– То, что мною сделано, сделано правильно… А теперь я хочу, чтобы твой дух удалился на покой. И сама попробую уснуть.

Серебристый луч соскользнул с портрета. Лунное сияние озаряло теперь другую часть стены, и портрет погрузился во мрак.

Женщине, заставившей призрак уйти на покой, удалось забыться мирным сном.

А ведь люди, испытавшие нечто подобное, знают, что всего труднее побороть душевное волнение и заставить себя уснуть.

Мрак

В доме Планкенхорст был один из тех интимных вечеров, на которых обычно присутствовала и сестра Ремигия со своей воспитанницей.

Однако со времени дерзкого побега Эдит монахиня не решалась единолично сопровождать барышню; с нею неотлучно находилась еще одна послушница – уж вдвоем-то они как-нибудь устерегут проказницу!

Эдит услышала на этом вечере столько страшных известий об обстановке в Венгрии, что у нее должна бы пропасть всякая охота выходить замуж за Рихарда. Одни рассказывали о том, сколько раз и как именно громили венгерскую армию, и о том, что она полностью уничтожена. Другие уверяли, будто она зажата в тиски и скоро будет вынуждена сдаться. Третьи, признавая, что ей случалось иногда продвигаться вперед, заранее предвкушали ловушку, куда ее заманят, отрезав пути к отступлению. «Ни одному венгерскому солдату не удастся спастись!» – твердили все наперебой.

В этих рассказах неоднократно упоминалось имя Рихарда Барадлаи. Только благодаря своему резвому коню он дважды сумел спастись от сабли Отто Палвица. Палвиц дал обет изловить Рихарда – живым или мертвым. О чем оставалось теперь молиться Эдит? Ведь ее возлюбленный обречен – либо он погибнет на поле брани, либо будет казнен на лобном месте…

Благодаря обширным и всесторонним связям дамы Планкенхорст уже узнали, что со вчерашнего дня в Королевском лесу идет генеральное сражение.

В последней депеше князь Виндишгрец извещал, что к семи часам вечера атаки венгров отбиты на всех участках, и доблестный бан-воевода собирается нанести вражеским войскам последний, смертельный удар.

Дело действительно так и обстояло вплоть до семи часов вечера. Главнокомандующий мог спокойно отойти ко сну, битва, по его мнению, была выиграна.

Но в семь часов утра доблестный бан-воевода разбудил главнокомандующего и огорошил его сообщением, что он отступил вместе со своим корпусом, оставив поле боя за противником.

Сообщить об этом в Вену отнюдь не спешил ни тот, ни другой, и до вечера следующего дня в столице все пребывали в блаженной уверенности, что над врагом одержана полная победа.

В тот вечер, когда закончилась ишасегская битва, госпожа Планкенхорст, ее дочь, обе монашенки и Эдит сидели за чаем. Предметом беседы было, разумеется, вчерашнее сражение. Посвященные во все дела дамы знали о нем в подробностях из бюллетеня главнокомандующего.

Четыре женщины находились в необычайно веселом Расположении духа. Только Эдит была погружена в раздумье.

После недавнего опыта сестра Ремигия не проявляет прежней безоговорочной симпатии к ликеру шартрез; она предпочитает вместо него налить себе к чаю рюмочку арака.[81]81
  Алкогольный напиток, приготовляемый из сока кокосовой пальмы, риса и патоки


[Закрыть] Ей кажется, что этот напиток подействует ободряюще на ее чувствительные нервы.

Нынче она особенно словоохотлива.

Дамы беседуют друг с другом о положении на поле боя. И в этом деле лучше всех разбирается монахиня Ремигия.

Они раскладывают на столе хлебные корочки и куски сахара, которые должны изображать противостоящие друг другу войска. Корочки – венгерские полки, куски сахара – австрийские. Таким образом, все получается весьма наглядно и как нельзя более понятно. Допустим, вон тот кусочек сахара продвинется немного вперед и зайдет в тыл хлебным корочкам. В этом случае вражеские войска окажутся в плену! И разве не сущий пустяк преодолеть по скатерти стола такое крохотное расстояние?… Лишь только бригада Раштича своевременно получит приказ обойти неприятеля с фланга, боевые порядки бригады Лихтенштейна будут глубоко эшелонированы, а бригада Коллоредо двинется вверх по шоссе, – ни одному солдату противника, ни одной лошади не спастись от преследования.

Дамы наперебой, очень шумно излагают друг другу свои стратегические выкладки. Каждая щеголяет военной терминологией не хуже любого вновь испеченного младшего лейтенанта.

В разгаре этой оживленной болтовни неожиданно раздался стук в дверь.

– Кто там? Войдите!

Через завешенный ковром тайный вход, известный лишь близким друзьям, вошел господин Ридегвари.

Лицо знатного господина было желто, как пергамент. Углы рта нервно подергивались от плохо скрытого волнения.

Обе дамы Планкенхорст кинулись ему навстречу, вцепились в него и шумно приветствовали веселым смехом. Но когда свет лампы упал на физиономию гостя, они были поражены. Ридегвари походил на мумию.

– Какие вести с поля боя? – спросила у своего друга госпожа Планкенхорст.

Ридегвари не мог даже сразу ответить, горло и язык у него пересохли, голос срывался. Он вынужден был выпить сначала глоток воды.

– Хуже некуда. Мы проиграли сражение.

Ошеломленная госпожа Планкенхорст лишь спустя минуту робко выразила сомнение:

– Быть того не может…

– И тем не менее это сущая правда, – подтвердил Ридегвари.

Тут вмешалась Альфонсина. Ей хотелось показать, что она тверже духом, чем остальные, и потому не принимает близко к сердцу удручающую весть. Однако в этом проявилось скорее присущее ей легкомыслие, нежели сила духа.

– Ах, сударь! Ваша новость еще далеко не достоверный факт. Вы ничего не можете знать наверняка, а между тем сразу поддаетесь панике.

Ридегвари вперил свой колючий, острый взор в ее розовощекое лицо, на котором мелькнула усмешка. Альфонсина старалась скрыть впечатление, произведенное на нее тревожной вестью.

– Все сказанное мною, мадемуазель, вполне достоверно, – проговорил он твердым голосом. – Сообщение привез гонец, который, кстати, видел, как погиб в бою Отто Палвиц…

Усмешка на розовощеком лице разом померкла.

– Отто Палвиц? – заикаясь пробормотала монахиня. Кроме нее, никто не произнес ни слова.

– Совершенно верно. Прибывший гонец самолично присутствовал при схватке Палвица с Рихардом Барадлаи. Они одновременно нанесли друг другу удар в голову и в тот же миг свалились с коней.

Две окаменелых от ужаса, побледневших от горя женщины порывисто обернулись в сторону говорившего. То были Альфонсина и Эдит.

А Ридегвари с жестокой, рассчитанной медлительностью продолжал:

– Барадлаи выжил, Отто Палвиц умер…

Эдит облегченно вздохнула и с блаженной улыбке и, без сил упала в кресло. Она прижала обе руки к груди, словно хотела безмолвно выразить кому-то свою благодарность. Лицо Альфонсины перекосилось от ярости и отчаяния. Она вскочила со стула и дико уставилась на Ридегвари.

Перепуганная мать тоже не отрывала взора, только не от гостя, а от собственной дочери: она боялась, как бы та не выдала тщательно скрываемую тайну!

Но Альфонсине в это мгновение было уже безразлично, видит и слышит ли ее кто-нибудь, или нет. Словно терзаемая адской мукой, она неистово воскликнула.

– Да будет проклят тот, кто его погубил! Проклятие убийце Отто Палвица!

Она с такой силой рухнула на стол, что стоявшая на нем посуда разбилась вдребезги; не помня себя она разразилась громкими рыданиями.

В ту же минуту госпожа Планкенхорст лишилась чувств. Однако причиной ее обморока было не известие о смерти Отто Палвица, а ужас перед тем, что Альфонсина настолько забылась.

Сама же Альфонсина, дав волю своей ярости, совершенно не думала о том, что на нее смотрят и слышат ее вопли.

Ее гнев напоминал извержение вулкана, который опаляет огнем грозовые тучи и бросает вызов небу!

Сначала она билась лбом и стучала кулаками по столу. Потом откинулась в кресло, слезы покатились по ее щекам, а растрепанные волосы рассыпались в беспорядке.

– Да будут прокляты небо, земля, люди!

И она извивалась в судорогах, как смертельно раненная тигрица. Затем, в порыве безумия, схватила со стола нож и начала колоть им дверь, издавая хриплые крики:

– Кого мне зарезать?… Я должна кого-нибудь убить!

Но схваченное ею орудие было непригодно ни для убийства, ни для самоубийства. С криком – «Жалкий кусок железа!» – она швырнула нож на пол и начала топтать его ногами.

Но вот, словно что-то вспомнив, Альфонсина припала лицом к стене, шепча сквозь рыдания: «Милый Отто!..» Затем, сползая всем телом вдоль стены, она свалилась на пол.

Некоторое время она лежала, распластавшись, и рыдала. Однако поднимать ее никто не торопился, и ей пришлось встать самой.

Альфонсина оглядела комнату покрасневшими от слез глазами.

Обе монашенки были заняты госпожой Планкенхорст, которую никак не удавалось привести в чувство. Эдит, уже в шляпе и в шали, забилась в угол и, казалось, горела желанием поскорее вырваться отсюда.

Один только Ридегвари во время этой бурной сцены не тронулся с места и стоял с равнодушным видом, спокойно засунув руки в карманы.

– Больную надо уложить в постель. Позовите прислугу! – жестко проговорила Альфонсина. Потом повернулась к Ридегвари.

– Сударь! В этой гостиной, в этом городе, во всем мире нет, кроме нас двоих, человека, в ком жила бы такая сила ненависти, что побеждает всякий страх. Вы все знаете?

– Все!

– Можно ли отомстить?

– Можно.

– Вы отыщете способ мщения?

– Отыщу, если бы даже пришлось искать его в самой преисподней.

– Я вижу, вы меня понимаете.

– Да мы понимаем друг друга.

– Так вот… Если когда-нибудь вам понадобится существо, у которого вы захотите занять смертоносного зелья, когда кончится ваше, вспомните обо мне. Я – ваша должница, я подскажу вам адский замысел.

– Будьте покойны, мадемуазель, час расплаты наступит. Око за око, ничто не пройдет даром. Мы отомстим, если даже весь мир развалится на куски. Мы вызовем в Венгрии такой поток слез, что их не забудут на протяжении трех поколений, а траур там не выйдет из моды десять лет. Я ненавижу мою страну! Вы понимаете, что это значит – ненавидеть свою родину? Ненавижу каждую травинку на ее земле, каждого грудного младенца! Теперь-то вы в силах понять, что я такое. И я отлично знаю, что вы собой представляете. Когда бы мы ни понадобились друг другу, мы встретимся.

С этими словами он взял шляпу и, ни с кем не простившись, удалился.

Альфонсина же села возле опустевшего стола, против зажженной лампы, и, сжав виски ладонями, уставилась на огонь.

– Значит, ты умер? – заговорила она, словно обращаясь к призраку. – Значит, ты мне изменил? Неужели ты покинул меня навсегда? Может, и мне последовать за тобой? Кому я должна мстить?… Всем! Любят ли, ненавидят ли там, куда ты удалился? Я и там не смогу найти себе забвенья. Ox!. Горе той, кого ты покинул! Горе и тебе, кто ушел! Но горе и тому человеку, что отправил тебя на тот свет! Наши души теперь уже не обретут покоя. Тебе не придется мирно почивать в могиле, а мне – безмятежно жить на земле. Мы неустанно будем терзать друг друга и вместе станем преследовать твоего убийцу. Есть одно место, еще более скорбное, еще более проклятое, чем могила, – эшафот! У его подножья мы незримо встретимся, все трое, но я не примирюсь с моим врагом и тогда. Кто в силах заставить примириться со своей судьбой девушку, которой не суждено стать женой? На это не хватит власти даже самого неба с его сонмом ангелов и святых! Я стала исчадием ада, адские силы таятся во мне!

Альфонсина смотрела на круглую лампу, словно та была одушевленным существом, которому понятны ее слова. Быть может, в долгие бессонные ночи она привыкла разговаривать с этим немым собеседником: обычно она беседовала с ним мысленно, а сейчас, в самозабвении, – делала это вслух.

Произнося эту бессвязную речь, Альфонсина беспрерывно подкручивала горящий фитиль, так что из стекла стали вырываться красноватые языки пламени. Но ей все казалось, что лампа горит недостаточно ярко. Наконец раскалившееся стекло с треском лопнуло, и горячие осколки разлетелись во все стороны.

Альфонсина встрепенулась.

Существует примета: лопнувшее стекло – к трауру, значит, тот, о ком она сейчас думала, умер. Какая же мощь таится в человеческой душе, если, покинув свою бренную оболочку, она способна, в последнем усилии, разорвать, стекло!.. «Суеверие», – скажут ученые. Но ведь доказано же, что звуковая волна «f» оставляет на посыпанном порошком стеклянном листе след, напоминающий двойной крест; волна «d» прочеркивает на нем двойной круг, а усиленные вдвое звуковые колебания «с» разбивают вдребезги бутылку. Но едва речь заходит о свойствах бесплотной души, сразу же раздаются возгласы: «Суеверие!»

Обе монахини возвратились из комнаты госпожи Планкенхорст. Корчившуюся, в истерических судорогах даму уложили в постель и вверили заботам прислуги.

По привычке, сестра Ремигия принялась утешать Альфонсину.

– Доверьтесь милосердию господа, он ниспошлет вам утешение.

В ответ Альфонсина лишь вперила в нее дикий блуждающий взор и прошипела:

– Я впредь не намерена обращаться к богу и никогда больше не стану молиться.

– Ради неба и всех святых! – молитвенно сложив руки, пыталась остановить ее благочестивая праведница. – Опомнитесь, баронесса, вы же христианка!

– Я больше не христианка!

– Подумайте, ведь вы женщина!

– Я больше не женщина! Я, как и вы, лишена мирских радостей. И если судьбе угодно, чтобы на земле существовали монахини, которые посвящают свою жизнь молитве, то я хочу посвятить свою жизнь тому, чтобы проклинать и мстить.

Перепуганная сестра Ремигия схватила свою накидку, чтобы бежать от этих греховных речей. Когда их слышишь, они оскорбляют слух, когда им внимаешь, рискуешь погубить свою бессмертную душу.

А между тем она им внимала.

Благочестивая монахиня молча сделала знак Эдит следовать за ней.

Однако Альфонсина порывисто схватила девушку за руки и преградила ей путь.

– Она больше не вернется в монастырь. Останется дома!

Монахиня не посмела прекословить: как, мол, вам угодно. Она радовалась, что может вместе с послушницей целая и невредимая вырваться из удушающего чада, который царил вокруг этой богохульствующей фурии.

Эдит, вся дрожа, развязала ленты шляпы, сняла шаль. Когда все удалились, оставив их вдвоем, Альфонсина подошла вплотную к Эдит и остановилась прямо перед ней.

– Знаешь, почему я задержала тебя здесь?

– Нет, не знаю.

– Погляди мне хорошенько в глаза! Что ты в них видишь?

– Мрак, – ответила Эдит.

И в самом деле, кромешная тьма преисподней не могла бы казаться мрачнее темной бездны красивых синих глаз Альфонсины.

– Да! Но мрак этот живет! Он полон человеческих образов. И среди них – ты. Моего возлюбленного убил тот, кого ты любишь. И я убью его!

Она произнесла эти слова с таким угрожающим жестом, словно держала в своем судорожно сжатом кулаке отравленный кинжал.

– Да, я убью его! Моя рука настигнет его, хотя бы нас разделял целый мир. Я доберусь до него, если даже один из нас будет находиться в царствии небесном, а другой – в геенне огненной. Днем и ночью я неустанно буду думать лишь о том, как его уничтожить. Хочу, чтобы ты стала такой же обездоленной и жалкой, как я. Чтобы ты познала ужас одиночества, чтобы ты мучилась мыслью, когда, в какой день и час предстоит тебе разделить мою участь. На всем белом свете существовал лишь один человек, которого я любила всем сердцем, всей моей страстной и порочной душой. Только он был способен превратить меня в любящую женщину, в кроткого ангела или в неистовую гетеру, – но так или иначе всегда счастливую. И этого человека убил Рихард Барадлаи. Был в мире и другой человек, он хоть и не мог дать мне счастье, но взял бы меня в жены, сделал бы знатной дамой, избавил бы от самой себя. Но и его, в самый день помолвки, отняла у меня женщина из рода Барадлаи, сделав меня предметом злых насмешек. Рихард и его мать нанесли мне вероломный удар, заживо похоронили, обрекли на вечную муку! Я стану злым демоном этой семьи, уничтожу ее всю целиком. Истреблю и мужчин и женщин, не пощажу даже детей. И всех несчастней среди них будет тот, кому я оставлю жизнь, чтобы он терзался, вспоминая о погибших. Ты увидела мрак в моих глазах. Но, повторяю: мрак этот живет, он полон человеческих образов. Я провижу грядущее, Не думай, что я сошла с ума. Я сдержу свои угрозы, их головы – у меня в руках! Мне вручили смертоносный дар – голову моего возлюбленного; и я, в свою очередь, преподнесу голову твоего милого тебе! У меня уже созрел целый план. Законченный, беспощадный, как сгусток тьмы. Да, я уничтожу их, сделаю несчастными!.. Я удержала тебя дома затем, чтобы каждую ночь, когда ты будешь ложиться спать, и каждое утро, как только ты откроешь глаза, шептать тебе на ухо: «Сживу со света твоего милого…» Мне будет сладостно видеть твои страдания и муки, такие, на которые обрекли меня ты и твой возлюбленный. Я позабочусь, чтобы твое горе не уступало моему. Я хочу, чтобы при одном взгляде на меня ты содрогалась от ужаса. Я не устану терзать тебя до тех пор, пока мы обе окончательно не лишимся разума и не начнем пинать ногами черепа наших возлюбленных, катать их как шары в кегельбане. О милый Отто!..

Альфонсина в исступлении кинулась на оттоманку, уткнулась в нее лицом и замерла в неподвижности.

Эдит, вся дрожа, выслушала этот неистовый бред, напоминавший чудовищные заклинания ведьм, мчащихся с искалеченными телами младенцев в руках на шабаш. Она не только не могла дать отпор, но даже не могла постигнуть этот дьявольский взрыв ярости. Заметив, что Альфонсина затихла и лежит неподвижно, Эдит бесшумно удалилась. Ушла в комнату служанок, и они отвели ее в каморку, где она когда-то жила, и уложили в простую, так хорошо знакомую ей кровать, тепло укрыли периной ноги, чтобы она не озябла, и оставили одну: пусть себе спит.

Во сне Эдит чудилось, что окружающая тьма полна призрачных видений. Они живут, копошатся, движутся в этой тьме. И один из призраков, чье лицо отчетливо вырисовывается в кромешном мраке, склоняется над самым ее ложем и, обдавая ледяным дыханием, зловеще шепчет:

– Я всех их сживу со света…