Текст книги "Гнев изгнанника (ЛП)"

Автор книги: Монти Джей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Глава 30

Тень

Джуд

6 декабря

Я знал, что Эзра музыкант, но представлял себе эмо-подростка с папиными деньгами, ищущего глубины в жизни, играя «Wonderwall» на домашних вечеринках.

Но я был приятно удивлен, обнаружив, что он действительно хорош.

Очень хорош, черт возьми.

Тяжелые барабаны Эша и хриплый голос Эза вибрируют в моих ушах, пронизывая пропитанный маслом воздух.

Сегодня воскресенье, а это значит, что гараж «Инферно» закрыт для посетителей, и группа Эзры использует его как репетиционную базу, обеспечивая мне отличный фон для работы над машиной.

Впервые за долгое время в воздухе царит легкость, как будто темное облако, которое висело надо мной всю жизнь, на день ушло в отпуск. Не то чтобы тьма исчезла, она просто стала тише, перестала бушевать в моей груди и царапать кожу.

Я не чувствую, что мне нужно постоянно быть готовым к нападению, ждать, что мир нанесет ответный удар, как только я ослаблю бдительность.

Фи – это как первый глоток воздуха после многих лет утопления.

Я почти уверен, что Боги создали ее с мыслью обо мне. Не как мою пару, а как мою противоположность.

Они подумали: «Эй, давайте посмотрим, что будет, если дать этому идиоту человеческий эквивалент среднего пальца, обернутого ванильным блеском для губ».

Может, они решили, что мне нужно что-то, чтобы держать меня в узде. А может, им просто было скучно, и они хотели посмотреть, что будет, если столкнуть огонь со льдом и посмотреть, кто сгорит первым.

Я весь острый и грубый, а она – сахарный сарказм со ртом, который так же смертелен, как и неотразим.

Она говорит, а я слушаю. Все так просто – и так сложно.

Каждое слово, которое вырывается из ее уст, притягивает меня к ней, даже когда она просто разглагольствует об абсурдности правительственных заговоров или спорит, что помидоры – это фрукты и их не следует добавлять в салат. Мне все равно, что она говорит, мне важно только то, что она это говорит.

Вчера мне пришлось рано ее разбудить, чтобы она смогла вернуться в свою комнату, и можно было подумать, что я собираюсь начать третью мировую войну.

Она бросила в меня подушкой, пробурчала что-то о «жестоком и необычном наказании» и натянула одеяло на голову.

Это было глупо и банально, но я не могу перестать думать о том, как ее волосы спутались и закрывали лицо, и о том, как она смотрела на меня, будто я был злодеем из ее утреннего кошмара.

Эта девчонка действительно ненавидит рано просыпаться, но мне нравится быть тем, кому она жалуется. Как будто я могу провести остаток своей жизни, защищая ее и прикладывая лед к ее коленкам, когда она размахивает кулаками перед мужчинами, которые вдвое больше ее.

Она теплая, а я ледяной.

Она ненавидит соленые огурцы, поэтому я ем их вместо нее.

Она – день, а я – ночь. Солнце и луна.

Фи – все, чем я не являюсь, но во всех важных аспектах она мне знакома, как будто я знаю ее всю жизнь. Постоянный ритм в песне, который никогда не меняется, даже когда весь мир сбивается с мелодии. В нашем хаосе есть ритм, извращенное утешение в том, что под болью мы понимаем друг друга так, как никто другой никогда не сможет.

Я ненавижу, что не могу быть с ней на людях так, как хочу. Ненавижу, что мы должны притворяться, скрывать то, что есть между нами на самом деле. Но это всего лишь на несколько месяцев. И когда у тебя есть такая девушка, как Серафина Ван Дорен, ты берешь то, что можешь, даже если это всего лишь украденные мгновения в темноте.

Потому что когда дело доходит до Фи, даже малейшая мелочь кажется мне больше, чем я заслуживаю.

Честно говоря, это больная шутка, жестокая игра судьбы.

Я родился романтиком в доме, где никогда не знали любви.

Стены вокруг меня всегда были жесткими, всегда слишком контролируемыми. Не было места для нежности, не было места для уязвимости. Мое сердце было создано безнадежными пальцами, как будто вселенная окунула мою нить в амброзию, а затем жестоко соткала меня.

Я безнадежный романтик.

Конечно, моя судьба заключалась в том, чтобы хотеть единственного человека, которого я никогда не смогу иметь.

– Джуд! – голос Алистера Колдуэлла прорезается сквозь грохот музыки и гул машин, привлекая внимание так, как только Колдуэлл умеет.

Я не спешу отвечать. Вместо этого я заканчиваю затягивать последний болт на двигателе, мои руки двигаются с той отточенной точностью, которая стала для меня второй натурой.

Я оглядываюсь через плечо и вижу, как он стоит в дверном проеме, перебирая бумаги, как будто он больше раздражен, чем занят. Я вытираю руки о тряпку, отталкиваюсь от верстака и направляюсь в заднюю комнату.

Я прислоняюсь к дверному косяку и поднимаю бровь.

– Я думал, у тебя свой тату-салон? Ты и здесь работаешь?

Алистер поднимает глаза, его темные волосы зачесаны назад, борода обрамляет линию подбородка, а острые черты лица смягчаются лишь легкой иронией в глазах.

– У меня двадцать пять тату-салонов на Западном побережье. Гараж «Инферно» принадлежит нам с Руком.

– Что тебе нужно? – спрашиваю я ровным тоном.

– Есть сигарета?

Я хмурюсь, роюсь в заднем кармане и бросаю ему пачку, почти не задумываясь. Она с глухим стуком падает на стол, и его татуированные пальцы вытаскивают сигарету и зажигают ее с привычной легкостью.

– Ты же знаешь, что их продают пачками, да?

Он смеется и кладет фильтр в рот:

– Жена хочет, чтобы я бросил курить. Украсть у тебя пару сигарет – мое спасение.

Так происходит каждый раз, когда он появляется. Мы почти не разговариваем – в основном просто курим и молчим. Это не неловко, просто… так, как есть, как изношенная рутина, которую никто из нас не хочет нарушать.

А, вот почему здесь было свободное место.

Самое трудное, с чем мне пришлось смириться с тех пор, как я попал в мир Парней из Холлоу, – это не их богатство или власть.

Это то, что они хорошие отцы.

Я годами верил, что эти люди – корень всех бед Пондероза Спрингс, источник несчастья моего отца и, как следствие, моего. Я представлял их бездушными тиранами, правящими своими империями железной рукой и закрытыми глазами.

Я думал, что Алистер Колдуэлл не отличается от них, что он позволил Эзре балансировать на грани, думая, что деньги защитят его сына от всего плохого в этом мире. Я был уверен, что это ложное чувство безопасности, которое богатые люди создают для своих детей: буфер из денег и влияния, как будто это действительно может защитить их от такого явления, как наркомания.

Но я ошибался.

Я достаточно часто наблюдал за Алистером и Эзрой, чтобы понять, что их отношения не простые.

Алистер не слеп к тому, что делает его сын, он точно знает, когда тот переступает черту, которая может сломать его. Алистер не приукрашивает. Он строг с Эзрой, неумолим в своем гневе, но есть в нем еще что-то – то, чего я никогда не видел в глазах своего отца. Это страх, чистый и неистовый. Страх, что Эзра совершит ошибки, которые будут стоить ему жизни, если он не будет осторожен.

Каждый раз, когда они заканчивают одну из таких ссор, я пытаюсь спросить, в чем дело. Эзра всегда хлопает дверью, уходя за стену разочарования, но даже в этом есть ощущение безопасности. Это тот вид гнева, который проистекает из заботы, из осознания того, что кто-то готов устроить войну, только чтобы ты остался жив.

Я знаю, каково это – смотреть в глаза отцу и видеть только равнодушие. Истон всегда был рядом физически, но никогда не был рядом ментально. Его взгляд был пустым, опустошенным зависимостью и сожалениями, от которых он не мог избавиться.

Ему было все равно, если я пострадаю, упаду, споткнусь и окажусь в той же тьме, которая поглотила его. Не было ночных нотаций, рук, которые бы направляли меня, постоянного присутствия, напоминающего, что я не совсем один.

Но эти люди? Алистер, Рук, Сайлас? Даже чертов Тэтчер Пирсон, который выглядит почти как труп, – отличный дядя. Я видел, как он на День Благодарения вместе с Сайласом строил кукольный домик – чертов кукольный домик – для Стеллы.

Они бы весь мир сожгли дотла, если бы это означало безопасность для их детей. И несмотря на все, что я ненавидел в Парнях из Холлоу, я не могу ненавидеть их за это.

– Это все? – спрашиваю я, указывая большим пальцем на машину. Между нами висит невысказанный вопрос: могу я теперь уйти?

Алистер выдыхает струю дыма, его взгляд уходит вдаль, а затем снова фиксируется на мне.

– В твоем возрасте я был известен как драчун. Я дрался с людьми. С членами моей семьи. С Пондероза Спрингс. Я дрался чертовски много, – его голос звучит как гравий, когда он прижимает меня своим темным взглядом. – Я должен был бороться за тебя сильнее, Джуд.

Эти слова были неожиданными, как удар, который я не заметил, и он выбил из меня весь воздух. Я почувствовал знакомое жжение горечи в горле, но это не было то чувство, которое хотелось выплеснуть наружу – это было медленное, болезненное сжатие.

– Я пытался убедить твоего отца отдать тебя мне. Я пытался, пока тебе не исполнилось семь лет. Каждый раз он говорил одно и то же: ты – все, что у него осталось, – Алистер прочищает горло, словно воспоминания слишком тяжелые для него. – Я не хотел отнимать его у тебя, но и не хотел, чтобы ты страдал. Я никогда не хотел, чтобы ты страдал, Джуд.

Я понимаю всю иронию ситуации. Парни из Холлоу были причиной моего падения, призраками, преследовавшими моего отца в его зависимости, теми, кто оставил меня гнить в доме, который был далек от безопасности.

Но они же были первыми, кто предложил мне руку помощи. Может, поэтому я был так зол все эти годы – не потому, что они что-то у меня отняли, а потому, что у них было то, чего у меня никогда не было.

И теперь, стоя здесь и слушая слова Алистера, я понимаю, что зависть не исчезла полностью. Она просто изменилась. Теперь дело не столько в ненависти к их наследию, сколько в желании найти свое место – такое, что принадлежит мне; где не так пусто.

Я кусаю внутреннюю сторону щеки, и медный привкус крови приводит меня в чувство.

– Это ты отправлял деньги, да?

– Да.

Папа не работал, кроме наркотиков, он почти ничего не делал. Я не должен удивляться, но все же удивляюсь.

– Я, как никто другой, знаю, что бросать деньги на ветер ничего не решает, но я просто хочу, чтобы ты знал: если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится, Джуд, что угодно, я здесь. Эта семья будет поддерживать тебя, сколько бы тебе это ни было нужно.

Слово «семья» больно режет. Для меня это слово всегда было скорее мифом, чем реальностью. Но впервые оно не кажется пустым обещанием.

Это странное чувство, как будто тебе протягивают руку, которой ты не уверен, что можешь доверять, но отчаянно хочешь схватиться за нее. Впервые я вижу Парней из Холлоу не просто как людей, которые сломали моего отца, а как людей, которые, по-своему, пытались уберечь меня от того же.

– Спасибо, Алистер, – бормочу я, чувствуя, как слова застревают в горле.

Он кивает мне и подталкивает пачку сигарет. Когда я наклоняюсь, чтобы взять ее, он снова заговорил.

– Хочешь совет? – он поднимает окурок, который держал в руке, и я вижу надпись на белой бумаге: «СВД ЛЮБИТ ЭДС» аккуратным, плавным почерком.

У меня сжимается желудок.

– Я…

– Скажи Руку, пока он не узнал, – прерывает меня Алистер тихим, но твердым голосом. – Судья больше всего на свете ненавидит, когда его оставляют в неведении. Особенно когда речь идет о его семье.

Глава 31

Тот, кто горит

Фи

6 декабря

Одиночка: Где ты?

Фи: Дома, а что?

Одиночка: Встретимся у Тилли. Нам нужно поговорить.

Сколько раз можно читать одно и то же сообщение? Спрашиваю для подруги.

Я уже двадцать минут стою на парковке у Тилли и смотрю на свой телефон. В голове полный хаос, я прокручиваю тысячи вариантов развития событий. На мгновение я подумала, что кто-то узнал о нас, что наконец-то разразился скандал. Но когда я уходила, в доме было тихо, никакого хаоса, никаких шепотов.

Значит, это касается нас.

И почему-то это еще хуже.

Я переминаюсь с ноги на ногу, кусаю внутреннюю сторону щеки, прокручивая в голове все возможные варианты. Что, если он устал хранить секрет? Что, если я ему надоела? Что, если он меня не любит?

– Я его чертовски ненавижу, – бормочу я, прислонившись к водительской двери.

Я ненавижу его за то, что он спросил меня вчера вечером, была ли я когда-нибудь влюблена. Я ненавижу себя за то, что соврала и сказала «нет». Даже когда чувствовала, как от этого сжимается в груди. Я знала, прямо в тот момент, что влюблена в него.

И вот я стою здесь, на морозе, жду парня, который, скорее всего, разобьет мне сердце.

Просто отлично.

Люди говорят, что несчастная любовь – это романтично. Говорят, что это поэтично, трагично в лучшем смысле этого слова. Но когда мое сердце сжимается от мысли о том, что я могу его потерять, я понимаю, что нет ничего романтичного в любви к человеку, которым ты не можешь полностью обладать.

В этой боли нет ничего прекрасного. Это не та боль, о которой пишут поэты, приукрашенная метафорами и смягченная временем. Это суровая, жестокая боль, которая не дает заснуть по ночам, задавая вопросы, на которые нет ответов.

Это когда в три часа ночи ты смотришь в потолок и думаешь, лучше уйти и спасти себя, или остаться и позволить боли высушить тебя до последней капли, потому что ты не можешь вынести мысли о том, что оставишь его.

Я настолько поглощена мыслями о Джуде, мыслями о потере будущего, которое, как я знала, никогда не будет полностью моим, что не слышу, как закрывается дверь машины.

Мой разум лихорадочно пытается придумать, как я объясню ему, что люблю его, в тот момент, когда он, возможно, порвет со мной, не давая гневу и гордости помешать мне. В моей голове такой шум, что я не слышу шагов.

Я так сосредоточена на Джуде, что не понимаю, что у меня проблемы, пока не чувствую холодный вес пистолета у спины и голос Окли в ухе.

– Не устраивай сцен. Ты пойдешь своей красивой попкой прямо к моей машине и сядешь в нее, не пикнув. Поняла, Черри?

Когда я была маленькой девочкой, мой отец всегда говорил мне, что огонь не знает страха.

Он опускался на колени, чтобы быть на одном уровне со мной, смотрел на меня пристально, но нежно, и напоминал, что если страх когда-нибудь попытается проникнуть в мое сердце, я должна помнить одно: я – Серафина Ван Дорен.

Сжигающая. Огненная девочка. Ван Дорен.

Если я когда-нибудь засомневаюсь, если тьма подойдет слишком близко, если монстры в моем шкафу станут слишком реальными, он всегда будет рядом, чтобы прогнать их.

– Где дым, там и огонь, милая Фи. Я всегда с тобой.

Но дыма нет. Огня нет.

В этом заброшенном складе, где воздух тяжелый от запаха сырости и ржавчины, остались только я, чертовски сильная головная боль и кусок дерьма, которого я должна была убить еще давным-давно.

Склад возвышается, как пещера разбитых обещаний – пустой, холодный и пропитанный сожалением. Думаю, мы где-то в Уэст Тринити Фолс? Но я не помню дорогу; кровь, стекающая с виска, напоминает о том, что я потеряла сознание после того, как попыталась разбить его машину по дороге сюда.

Я сжимаю челюсти, шея хрустит, когда я наклоняю голову, пытаясь игнорировать воду, капающую из ржавой трубы в дальнем углу. Зловещий метроном.

Кап.

Кап.

Кап.

Окли откидывается на металлический стул напротив меня, его глаза темнее грязного бетона под нами.

– Я не хотел, чтобы все так обернулось, Черри, – его голос невнятен, героин, который я видела, как он вколол себе до этого, проникает в его организм. – Все должно было быть иначе. Если бы ты была хорошей девочкой и вернулась к папочке, мне не пришлось бы принимать такие безумные меры, чтобы Рук Ван Дорен получил по заслугам.

– Мы можем просидеть здесь всю ночь, кусок ты дерьма. Мне плевать. Хочешь убить меня? Ладно, – огрызаюсь я. – Но лучше сделай это быстро и беги подальше, Окли. Моя семья не успокоится, пока твоя голова не окажется на нашем чертовом камине.

Я дергаю за веревки, чувствуя, как грубые волокна впиваются глубже в мои запястья. Шероховатые, изношенные края натирают кожу до крови, и по рукам пробегает новый приступ боли. Плечи болят, растянутые до предела, но боль – старый знакомый, друг, который за долгие годы впился в кости.

Вкус крови расцветает на языке, теплый и металлический, когда я провожу им по потрескавшейся нижней губе – последнее напоминание о том, что, несмотря на все угрозы Окли, я все еще жива.

Жива.

Если смерть придет за мной, я встречу ее с оскаленными зубами.

Но не со страхом. Я не умру в страхе.

Этот парень может разорвать мне плоть, сломать все кости, но он никогда не получит удовлетворения, увидев, как я ломаюсь. Не сейчас, никогда. Он больше никогда не увидит меня слабой.

Окли стоит, слегка покачиваясь, как будто сам вот-вот развалится. Воздух на складе густой от сырости и слабого запаха плесени, но под ним я все еще чувствую запах пота и застоявшегося сигаретного дыма, прилипшего к нему. Пистолет у его пояса щелкает о пряжку ремня, когда он делает несколько шагов в мою сторону.

Его рука выскальзывает и хватает меня за волосы, с силой оттягивая голову назад, так что шея напрягается, а мышцы растягиваются до предела. Я чувствую, как его грязные ногти царапают кожу головы, а затем его рука сжимается еще сильнее, и от острой боли у меня глаза на лоб лезут.

Я напрягаюсь, тело застывает, и в этот момент его ладонь с силой ударяет меня по щеке, как кувалдой.

Боль взрывается за глазами, как фейерверк, и от удара зрение затуманивается. Моя челюсть смещается в сторону, появляется тупая, пульсирующая боль, и слабый звон в ушах становится громче, как будто сам воздух вибрирует от насилия.

– Ты не понимаешь, сучка? – голос Окли низкий, хриплый, огрубевший от многолетнего курения и ярости. – Я уже мертв. Ты просто развлечение перед моей смертью.

Я собираю в рот кровь, – густую и металлическую, – и плюю ему прямо в лицо. Плевок приземляется с мокрым хлопком, оставляя на его коже алые полосы.

– Ты бьешь как сучка, гребаный наркоман.

Глаза Окли, затуманенные от удара, сверкают от ярости. На мгновение он замирает, а затем его хватка жестоко сжимается, тянет так сильно, что я чувствую жгучую боль, когда пряди волос вырываются с моего затылка. Мое зрение затуманивается от слез, но я сильно кусаю язык, – так сильно, что чувствую вкус свежей крови, только чтобы не издать ни звука.

– Когда я разберусь с твоим разбитым тельцем, я займусь твоим парнем, – его губы искривляются в злобной улыбке, обнажая пожелтевшие зубы. – Я заставлю Джуда смотреть на все фотографии твоего окровавленного и изуродованного трупа, пока буду забирать его неблагодарную жизнь.

При одном только шепоте его имени я сжимаю челюсти, тело дрожит, я качаюсь на стуле, металлические ножки скребут по холодному бетонному полу.

Джуд. Джуд. Джуд.

Образ его, вынужденного смотреть на меня в таком состоянии – избитую, истекающую кровью, беспомощную – накрывает меня волной отчаяния. Мое тело судорожно дергается, стул скрежещет по бетону, я дергаюсь в веревках. Запястья кричат от боли, веревки впиваются так глубоко, что я чувствую, как они разрезают кожу, но мне все равно.

Я не могу его бросить.

Я не могу быть просто еще одним призраком в его жизни, еще одним именем в длинном списке людей, которые его бросили.

– Удачи, – бормочу я, стараясь говорить как можно более непринужденно, даже несмотря на то, что челюсть пульсирует от боли. – Джуд подвесит тебя на твоих собственных кишках за то, что ты меня тронул.

Окли ослабляет хватку, его глаза темнеют от дикой, необузданной ярости. Не задумываясь, он заносит кулак и с жестокой силой ударяет меня по лицу. Боль разрывает мне глаза, как сильная буря, звук ломающихся костей эхом разносится по пустому складу, острый и окончательный, как выстрел в тишине.

На мгновение все потемнело, и в глубине моего сознания раздался тихий голос Джуда.

– Три часа ночи – время для влюбленных и разбитых сердец, – его кадык подпрыгнул, когда он ухмыльнулся, а вены на шее выступили, словно мелкие корни деревьев, тянущиеся вверх. – К кому относишься ты?

Я проглотила еще одну ложку мороженого, просунув ее между губами.

– Ни к тому, ни к другому, – честно бормочу я, убирая ложку от губ. – Я никогда не была влюблена.

Мягко, так спокойно, что я едва замечаю, я чувствую, как шершавая кожа его ладоней скользит по внешней стороне моих бедер. Целеустремленные пальцы сгибаются вокруг задней части моих ног, чуть ниже края моих потертых шорт.

– Хочешь влюбиться? – шепчет он голосом, похожим на шелк и дым. Мягким, но тяжелым, как будто каждое слово – угроза.

Джуд дает первый взмах крыльев бабочки в нижней части моего живота, в такт с моим сердцем. Я чувствую, как крошечные коконы из шелка между моими ребрами начинают трансформироваться.

Я никогда не чувствовала ничего подобного.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я подозрительно.

Кончики его пальцев впиваются в меня, цепляясь за мои сетчатые леггинсы и привязывая его руки к моему телу.

Я позволяю ему притянуть меня ближе к верхней части его раздвинутых ног.

– Прячусь от ветра, – улыбается он, как будто это очевидно.

Моя грудь сжимается, когда поток воздуха обдувает мой живот. Он поднимает мою мешковатую футболку и прячет голову под тонким материалом. Я делаю глубокий вдох, когда его золотистые волосы щекочут мою кожу.

– Джуд…

Его нос касается моего пупка, заставляя меня тяжело дышать. Он прослеживает огонь, кружащийся в моем животе, как будто он его видит, или, может быть, пламя следует за ним. Сильные руки скользят дальше по моим бедрам, останавливаясь прямо под моими ягодицами, когда он притягивает меня ближе, и моя талия касается его.

Я ненавижу сигареты.

Я всегда ненавидела этот запах, витающий в воздухе. Он напоминает мне ту ночь, когда я случайно сделала глоток из красного стаканчика на вечеринке, думая, что это мой.

Вместо этого меня встретил чертовски вонючий коктейль из прокисшей воды и измельченного сигаретного пепла. Я побежала в ванную и блевала несколько часов, и дело было не только в водке, плескающейся в моем желудке.

И все же я здесь, на Кладбище, где нас может увидеть любой, и все, о чем я могу думать, – это о том, чтобы затянуться.

Нет, я хочу прижаться своими губами к его горлу.

Я хочу почувствовать вкус пропитанной никотином кожи, почувствовать пульс под ней – каждый раз, когда мы трахаемся, я испытываю то самое знаменитое опьянение, о котором так восторженно говорят курильщики. Оно длится долго, опьяняет и вызывает привыкание, как будто я вдыхаю саму сущность этого человека.

Я зависима. Настолько безнадежно пристрастилась, что могу стать заядлой курильщицей, выкуривающей по две пачки в день. При любой возможности, в любом укромном уголке, наши руки исследуют тела друг друга, срывают одежду, рвут кожу.

И все равно этого недостаточно.

Я кусаю нижнюю губу, когда его руки присоединяются к голове под моей футболкой, яркая ткань служит капюшоном, защищая нас от ревущего ветра. Здесь он скрыт от всего мира.

Никто не знает, что он здесь. Никто, кроме меня.

Я рискнула заглянуть в вырез своей растянутой футболки, глядя мимо своего кружевного фиолетового бюстгальтера на его лицо. С сигаретой на губах он осторожно нажимает на кнопку зажигалки. Я чувствую тепло пламени на коже, наблюдая, как дым поднимается ко мне.

Мои глаза слезятся, когда он отстраняется, зажимая сигарету между двумя пальцами. Лениво затягиваясь, он остается невозмутимым, как будто то, что только что произошло, было плодом моего воображения. Дым вырывается из его рта, поднимается вверх, вверх и уходит в ночь.

– Ты не ответила мне, заучка. Хочешь влюбиться?

Слезы застилают мне глаза, когда воспоминания накрывают меня, горько-сладкая боль поражает физическую боль. Окли под кайфом и неуверенно стоит на ногах, так что удар не слишком сильный. Но мой нос определенно сломан. Горячая кровь течет по моим губам, металлическая и горькая, стекая в рот, а голова кружится.

Дрожь пробегает по моей спине, щекоча кожу под рубашкой, и я сжимаю зубы, сгибая пальцы вокруг левого большого пальца. Я сильно кусаю внутреннюю сторону щеки, и во рту появляется привкус меди, сдерживая крик, который грозит вырваться из горла.

Ты не можешь умереть здесь.

Ты должна вернуться к Джуду.

Ты должна вернуться к своей семье.

Не разрушай жизнь людей, которых любишь, позволяя этому ублюдку убить тебя. Не будь слабой…

Я притворяюсь, что кашляю, звук получается хриплым и влажным, и вырываю большой палец из веревки. Хруст от вывиха вызывает тошноту, а по руке проходит удар молнии.

Слезы текут по моим щекам, смешиваясь с кровью, капающей из носа, но я едва их замечаю. Я сосредоточена только на жгучей волне боли, каждом ее ударе, похожем на извращенную молитву.

В прошлом году, когда я сломала руку, мне казалось, что это конец света. Сейчас это кажется спасением.

Веревка ослабевает, ее волокна царапают разорванную кожу, когда я кручусь. Я заставляю себя оставаться спокойной и собранной, освобождая сломанную руку. Боль невыносимая, но я терплю, сосредоточившись на дыхании.

Вдох, выдох. Равномерно.

Окли беспорядочно ходит по помещению, бормоча угрозы себе под нос, не замечая моей вновь обретенной свободы. Его движения резкие, глаза стеклянные, героин, текущий по его венам, притупляет его чувства. Я никогда не была так благодарна наркотикам, как сейчас, глядя на то, как он разваливается на глазах.

– Ты разрушила мою жизнь… разрушила все! – кричит он, голос его дрожит от ярости. Он хватается за волосы, и его лицо краснеет от той же ярости, которая охватила меня в ночь, когда разбился мой мир.

– Заткнись, к чертовой матери, – вырывается у меня.

Окли замирает, резко поворачивая голову в мою сторону. Его глаза горят от недоверия, затем превращаются в ненависть.

– Что ты сказала, гребаная шлюха?

– Заткнись. К. Чертовой. Матери.

Он бросается на меня с гортанным рыком, руки хватают меня за горло. Я резко взмахиваю ногой и попадаю ему в колено. Удар жестокий, сильный, точный, и он спотыкается.

Окли вопит от боли, удар застает его врасплох, и я успеваю сползти со стула. Мои руки в крови и дрожат, но они достаточно твердые, чтобы схватить холодную металлическую раму, к которой он привязал меня.

Она тяжелая, прочная и гудит, обещая возмездие.

Я не даю ему времени прийти в себя. Я поднимаю металлический стул, все мышцы протестуют, но его вес в моих руках кажется надеждой – холодной, жестокой и неумолимой.

Это надежда, которая не спасает, а дает возможность бороться.

Первый удар пришелся ему в плечо – жестокое столкновение металла с плотью. Удар отразился эхом по всему складу, и отвратительный хруст разорвал удушающую тишину. Его крик пронзил воздух – резкий, неровный, как звук разбивающейся вещи, которую никогда не собирались чинить.

Но я не остановилась.

Я не могу остановиться.

Я бью снова, на этот раз сильнее, стул ударяется о его ребра. Я чувствую, как треск эхом разносится в моих костях, глубокая, гортанная вибрация, которая сотрясает меня до самой души. Его тело судорожно дергается под ударами, звук его хриплого дыхания рвет застоявшийся холодный воздух вокруг нас. Металл скользит в моих руках, мокрый от пота и крови, жестокое свидетельство насилия, изливающегося из меня.

Я ударяю его за девушку, которая доверяла ему, за ее невинность, разорванную на куски ложью, которую он облекал в нежность.

Стул снова опускается, и лицо Окли искажается в уродливой маске агонии, кожа на лбу разрывается под силой моей ярости. Кровь брызгает вверх темными мокрыми струйками, окрашивая мое лицо теплым липким цветом. Его рот открыт, он задыхается, но слова не выходят – только гортанные крики, едва человеческие.

Я ударяю за невинность, которую он украл, за хрупкие, нежные части меня, которые он разбил, только чтобы посмотреть, как они рушатся.

Следующий удар пришелся ему по голове, он был жестоким и первобытным. Раздался отвратительный хруст, когда нежная плоть разорвалась, обнажив сырую, разорванную кожу. Кровь хлещет из раны, ее ярко-красный цвет шокирует на фоне грязного бетонного пола.

Кровь, кости, кожа.

Он больше не монстр.

Только сломанный, избитый человек.

Я выпустила свою боль из клетки, освободив ее, как голодное животное. Она слишком долго была заперта, гноилась внутри меня, и теперь питается задыхающимися рыданиями Окли, его жалкими криками о пощаде, которые отскакивают от стен и падают обратно, пустыми.

– Боже, пожалуйста…

– Бог тебя не услышит. Бога нет. Здесь Бог только я.

Мир сужается до хрипов в груди, до влажных, тяжелых вздохов, которые я выжимаю из окровавленных губ. Я бросаю стул, металл с грохотом падает на пол, и в тишине раздается глухой звук.

Я вся в его крови. Она покрывает мои руки, липкая и теплая, свидетельство его последних мгновений, впивающееся в мою кожу, как след, который никогда не смоется.

Мое тело дрожит, конечности вялые и слабые, я смотрю на разбитое тело Окли. Он едва в сознании, под ним лужа крови, он дергается, отчаянно цепляясь за последнюю нить жизни.

Сегодня ночью я – руки судьбы. Ножницы в моих руках.

Я не уйду, пока эта нить не будет перерезана на две части.

Заставляя болящие ноги двигаться, с каждым шагом испытывая острую боль по всему телу, я хромаю к канистре с бензином, спрятанной рядом с креслом Окли.

Топливо. Кислород. Жар.

Смертельная святая троица.

Окли Уикс больше никогда не прикоснется ко мне.