Текст книги "Гнев изгнанника (ЛП)"
Автор книги: Монти Джей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
Глава 17
Очищение
Джуд
14 сентября
Логика подсказывает мне, что труп, лежащий на земле должен быть моим приоритетом номер один.
Но с логикой я сегодня не дружу. Мне трудно даже знакомыми нас назвать.
Единственное, о чем я думаю: какой натуральный цвет ее волос?
Я смотрю на нее сквозь дым сигареты. Красная краска стекает по ее лицу от корней волос, образуя неровную линию, похожую на кровь. Она промокла до нитки, похожа на мокрую кошку, ее ботинки с каждым отчаянным шагом хлюпают по грязной лесной земле.
Лес густой, стена старых сосен возвышается над головой, их ветви скручиваются, как когти, создавая купол, поглощающий небо. Каждый вдох тяжелый, влажный, пахнет мокрым мхом. Шторм успокоился, дождь моросит, как медленный, неумолимый барабанный бой.
Который не смывает вещи, а зарывает их глубже в землю.
В планах у меня этого не было.
Найти ее было случайностью, убить его – необходимостью, а прикоснуться к ней – инстинктом.
Фи шагает передо мной, тяжело дыша, как будто ее тело все еще пытается переварить адреналин, бушующий в ее венах. Туда-сюда. Туда-сюда.
– Ты протрешь землю до дыр, – рычу я, зажимая сигарету между пальцами, и дым лениво вьется сквозь дождь. – Дыши, принцесса. Папочка тебя спасет.
Ее паника началась в ту же секунду, когда прошел адреналин. Я сказал ей уходить, что этот труп не будет выделяться среди других жертв этой ночи. «Перчатка» каждый год уносит жизни – он не первый. Все будет в порядке.
Но Фи, несмотря на всю свою резкость и колкость, где-то внутри все еще остается хорошей девочкой.
Поэтому она позвонила единственному человеку, который, как она знала, сможет вытащить ее из этой ситуации.
Разговор с отцом был коротким. Несколько тревожных бессвязных фраз, закончившихся словами:
– Папа, что ты делаешь?
– Звоню твоим дядям.
Я слышал отрывками его ответ, прозвучавший в трубке три сигареты назад. Сегодня не только я впервые совершу убийство, но и, возможно, умру.
– Сейчас не время для твоего ворчания, – шипит Фи, останавливаясь и бросая на меня гневный взгляд. – В двух шагах от нас лежит труп, мой отец будет в ярости, а дождь испортил мне, блять, прическу. Так что сделай нам обоим одолжение и не зли меня сейчас.
В ответ раздается раскат грома, небо пронзают молнии, освещая острые очертания деревьев, словно призрачные пальцы, тянущиеся к нам.
Она стоит, глядя на меня прищуренными глазами, скрестив руки на груди, промокшая до нитки, а дождь прилипает к ее волосам, которые торчат в разные стороны.
Мне так много, черт возьми, хочется сказать. Так много, что это сдавливает мне горло, отчаянно пытаясь вырваться наружу. Но я не могу этого сказать. Не сейчас, и, может быть, никогда.
Если я открою эту дверь, если она поймет, что я ничего не знал, чувство вины разорвет ее на куски.
Я должен злиться из-за пожара. Я должен хотеть бросить ей это в лицо. Заставить ее признать, что она ошибалась насчет меня.
Что она арестовала меня и изгнала без всякой причины, но я не могу.
Потому что можно только представить, какую боль она испытывает. Фи несет это бремя в одиночку, и я уверен в этом, потому что Окли был бы мертв, если бы ее семья знала.
Я ублюдок, но я не сделаю этого с ней. Никто не заслуживает подобного. Не после того, через что она прошла.
Поэтому я молчу. Зарываю слова глубоко в себе вместе со всем остальным дерьмом, которое я никогда не скажу. Потому что некоторая правда не стоит того вреда, который она может причинить.
Я бросаю сигарету на землю, и окурок шипит, ударяясь о мокрую землю. Хватаясь за ворот своей футболки, я стягиваю ее через голову и чувствую, как холодный воздух обволакивает мою обнаженную грудь.
– Возьми, может хоть волосы спасти сможешь, – бормочу я, протягивая ей футболку. – Но с истерикой твоего отца ничего не сделаешь.
Фи смотрит на влажную ткань в моей руке, как на какой-то инородный предмет, в ее взгляде видна нерешительность, прежде чем она вырывает футболку из моей руки. Она делает шаг назад, увеличивая расстояние между нами, ее движения резкие, оборонительные.
С раздраженным вздохом она наклоняет голову вперед и оборачивает футболку вокруг волос, скручивая ее в импровизированное полотенце. Дождь барабанит по ее плечам, но по крайней мере это спасает ее волосы от раздражающей погоды.
Когда она снова выпрямляется, ее рот раскрывается.
– Почему ты…
– Не помню, чтобы «Перчатка» была такой драматичной.
Холод в голосе пробирает меня до костей, лед проникает под кожу и заставляет мурашки бежать по спине. Я поворачиваю голову вправо и замечаю четыре фигуры, выходящие из тени.
Я чувствую, как замер лес, как замер дождь, словно сама природа затаила дыхание.
– Тэтч, – тяжело вздыхает Сайлас. – Ты всегда был чертовски драматичным.
Сайлас Хоторн даже не взглянул на меня, когда подошел к Фи. Я не могу его винить – мой отец однажды выстрелил в него.
Он был смертельно спокоен, когда его темные глаза скользили по ней, впиваясь в каждый сантиметр ее лица, тела, ища любые следы повреждений.
Он был огромным, как в размерах, так и в своем устрашающем облике. Тот человек, который заставляет людей отступать на шаг назад, даже не осознавая этого.
Но что-то в чертах его лица смягчается, когда он обнимает Фи, прижимая ее к своей груди, а затем целует ее голову, прикрытую импровизированным полотенцем.
Я не могу вспомнить ни одного человека, живого или мертвого, который бы заботился обо мне настолько, чтобы даже задаться вопросом, не пропал ли я, не говоря уже о том, чтобы прибежать на помощь по первому звонку.
– Кто ответственен за прекрасную реконструкцию лица этого человека?
Мой взгляд устремляется на Тэтчера, который приседает рядом с трупом, в кожаной перчатке сжимая волосы парня и поднимая его голову, чтобы осмотреть то, что я сделал с его лицом.
Лунный свет падает на его бледную кожу, освещая края его сшитого на заказ пальто, скользящего по лесной земле. Жутковатый образ Носферату8, который он создает, ничуть не умаляет миф о Тэтчере Пирсоне.
Он – воплощение жестокости, а его фамилия является синонимом убийств и кровопролития. Это только усиливает ледяную отрешенность в его глазах.
И хотя не он направляется прямо на меня со сжатыми кулаками, я достаточно мужественен, чтобы признать, что Тэтчер пугает меня, блять.
– Что ты сделал, и отвечай, блять, быстро, Джуд, – Рук выплевывает мое имя, его голос сочится ядом.
В его глазах сейчас горит столько адского огня, что я понимаю, что сегодня я имею дело не с судьей.
А с бывшим анархистом. Поджигателем.
Я наклоняю голову, позволяя своим глазам застыть на его, подразнивая.
– Кто сказал, что это был я?
Возможно, не очень умно с моей стороны тыкать палкой в осиное гнездо, но честно? Мне плевать, если они пару раз меня укусят. Четыре надоедливых занозы в моей заднице.
Рук, Алистер, Сайлас и Тэтчер.
Это те люди, которых Пондероза Спрингс научилась уважать из страха перед последствиями.
Они владеют всем. Каждый проклятый сантиметр этого гнусного городка принадлежит им.
На протяжении десятилетий их присутствие было черным облаком. Слухи, правда и ложь кирпич за кирпичом выложили их зловещую репутацию. Это превратило их в нечестивый миф, о котором ни один местный не осмелится шепнуть.
Я знаю, на что каждый из них способен по отношению ко мне.
Просто мне все равно.
Мне нечего терять, потому что у них нечего у меня отнять.
– Не время умничать, пацан. Поверь мне.
– Тогда я могу поумничать в другое время? – я приподнял бровь, голос мой был пропитан сарказмом.
Тэтчер хмыкает, в его голосе нет ни капли юмора.
– Карма – действительно самый сладкий подарок. Как тебе лекарство, Ван Дорен?
Рук делает шаг вперед, явно раздраженный, и приближается ко мне. Ну, насколько может – я выше его как минимум на восемь сантиметров.
Едва сдерживаемая ярость бурлит под его кожей, мышцы шеи напряжены, вены выступают на фоне татуировок, покрывающих горло, как будто одно неверное слово – и мне проломят череп.
Люди Рука готовы разорвать мир на части ради его дочери, а я стою у них на пути.
– Папа.
Голос Фи прорезает нарастающее напряжение. Это первое слово, которое она произнесла с момента их прибытия.
Я бросаю на нее взгляд и вижу, что она смотрит прямо на меня, зубами пытаясь прогрызть мягкую ткань щеки.
Ей не составит труда сейчас соврать.
Подставить меня. Сказать им, что это я втянул ее в эту заварушку, что это моя вина. Уверен, она может сплести прекрасную паутину, и эти люди попадутся в нее.
– Он сделал это для меня. Тот парень. Он… – она замолкает, собираясь с силами, прежде чем продолжить. – Джуд просто защищал меня.
Я провожу языком по внутренней стороне щеки. Я думал, что убийство того парня снимет мое напряжение. Смоет горький привкус правды, который Окли оставил на моем языке.
Но нет.
Я все еще чувствую вину. Призрак, которого я никогда не видел, но чье присутствие ощущаю. Я не могу от него убежать, и он шепчет мне на ухо каждый раз, когда я смотрю на нее.
– Он прикасался к тебе?
Вопрос Рука адресован Фи, но когда я смотрю на него, вижу, что он не отрывает взгляда от моего лица.
Мне требуется вся сила воли, чтобы держать рот на замке. Я сдерживаю желание рассказать ему, как именно я прикасался к ней. Как до сих пор чувствую ее вкус на языке и как сильно ей нравилось быть предательницей.
– Не успел, потому что появился Джуд, – бормочет Фи.
– Хорошо.
Полагаю, это самое близкое к «спасибо», что я когда-либо услышу от Рука Ван Дорена.
Я смотрю, как он обнимает ее, его крупная фигура закрывает ее от моего взгляда, и предполагаю, что они обсуждают что-то между собой. Не то чтобы мне было это интересно. Я сделал свое дело на сегодня.
Униженный, как ребенок, пойманный за школьной дракой, я закатываю глаза и ухожу прочь. Я прислоняюсь спиной к ближайшему дереву, и сигарета сама ложится между пальцами, прежде чем я зажигаю ее.
В мире не хватит никотина с ментолом, чтобы помочь мне пережить эту ночь.
Я делаю долгую затяжку, позволяя дыму опуститься глубоко в груди и прожечь меня насквозь.
Я убил человека. Я убил человека и не жалею об этом.
Я даже не знал его имени, но кровь, которая когда-то текла в его венах, касалась его сердца, все еще на моих руках, окрашивая суставы пальцев, не смываемая дождем.
Нет чувства вины. Нет ужаса. Нет паники.
Я спокоен.
Как будто та часть меня – та, которую мне передал отец, та, с которой я так долго боролся – наконец-то нашла свое место.
Она укоренилась глубоко в той густой обсидиановой грязи, которая всегда была внутри меня. Ожидая, пока я перестану притворяться, что я кто-то больше, чем есть на самом деле. Она пульсирует прямо под поверхностью, живая, и ощущает себя как дома в темноте, которая была мне дана с детства.
Я сделал это не для того, чтобы получить благодарность от Фи. От Рука. От кого-либо из них.
Я сделал это, потому что частично виноват в том, что она стала всем, что я так ненавижу.
И это сломало что-то внутри меня.
Эта первобытная, уродливая вещь, то, чего я боюсь больше всего, прорвала металлические решетки, которые должны были сдерживать ее. Она вылезла с жадным аппетитом к жестокости, и самое страшное – это не то, что я сейчас чувствую необычное спокойствие.
Самое страшное, что я не знаю, смогу ли я когда-нибудь загнать ее обратно в клетку.
– Есть еще одна?
Голос Алистера возвращает меня в настоящее. Он проходит сквозь туман дыма, как призрак, и останавливается прямо передо мной. Он кивает головой в сторону пачки сигарет в моей руке, тени играют на суровых чертах его лица.
Если этот мужик попытается отчитать меня за то, что мы кровные родственники, я врежу ему.
Я бросаю ему пачку и он без труда ловит ее. Он зажигает сигарету с привычной легкостью, делает затяжку и смотрит на меня сквозь дым.
– Курение тебя убьет, ты ведь понимаешь? – бормочет он, говоря сквозь облако дыма.
– Да, – выдыхаю я. – Поэтому я дал тебе одну сигарету.
Алистер Колдуэлл известен своим гневом, поэтому я ожидаю от него какой-то злобной реакции, но вместо этого получаю противоположное.
Уголки его рта дергаются, из горла раздается тихое хихиканье. Я бы принял это за гнев, но блеск в его глазах скорее похож на одобрение.
Было время, когда я бы умер за его одобрение. Прошел бы по раскаленным углям за малейший признак внимания.
Он тяжело вздыхает, проводя усталой рукой по бороде.
– Ты в порядке?
Я фыркаю, когда наши взгляды встречаются.
– Засунь свою заботу себе в задницу, Колдуэлл.
Говорят, кровь гуще воды. Если это правда, то почему я чувствую большую связь с каплями дождя, падающими на мою кожу, чем с человеком, стоящим прямо передо мной?
– Еще недостаточно потерян? – рычит Алистер, кивая подбородком на мою обнаженную грудь, его глаза скользят по медальону, висящему на моей шее.
Хлопок наполняет мое горло, рот пересыхает, когда я пытаюсь сглотнуть.
Прошло много лет с тех пор, как мы стояли так близко, как обменивались чем-то похожим на разговор.
Тогда мне было семь, и я встретился с ним в коридоре нашего дома. Он вышел из кабинета моего отца, еще до того, как тот начал издеваться надо мной, и я, наверное, выглядел как любой другой ребенок, с широко раскрытыми глазами и невинным выражением лица.
Он присел на корточки и без слов встретился со мной взглядом. Мы просто смотрели друг на друга, два незнакомца, которые не должны были пересекаться.
И тогда, в тот момент, он снял с шеи медальон – золотой медальон с надписью «Один билет, на паром доя Стикса» – и вложил его в мои маленькие ладошки.
Я помню, как смотрел на него в замешательстве, а потом спросил:
– Это деньги?
А он ответил:
– Вроде того. Это купит тебе дорогу домой. Если ты когда-нибудь заблудишься.
И вот теперь, снова стоя здесь с ним, с тем же медальоном, холодным на коже, я чувствую, как горечь подступает к горлу. Слово «дом» впивается в живот, как нож. Я сжимаю челюсть, напрягая мышцы шеи, и с трудом выдавливаю из себя слова, голос мой низкий, острый, как бритва.
– У меня никогда не было дома, по дороге к которому можно заблудиться.
Глава 18
Поэт
Фи
14 сентября
Внутри меня есть кладбище – место, где умирают секреты. И сегодня ночью я похоронила еще несколько.
Каждая ложь, которую я наговорила Норе, Атласу и Рейну, оставила после себя новый надгробный камень.
Я не могла рассказать им правду о том, что произошло сегодня ночью.
Сразу за моим кованым балконом остатки ночи упорно цепляются за горизонт. Задний двор раскинулся к Тихому океану, небо меняет цвет с глубокого индиго на приглушенный синий, мерцая под первыми лучами рассвета.
Я продолжаю повторять себе, что ложь была ради их же блага.
Им не нужно было в это все ввязываться, но, честно говоря, я даже не знаю, как все это им объяснить. С чего начать? С убийства? С секса? С ужаса на лице отца, когда он меня увидел?
Еще одна могила на кладбище моих секретов лучше любой из этих правд.
Наступает рассвет, медленно срывая с ночи покров, но звезды не хотят сдаваться. Они задерживаются, как призраки, отказываясь исчезать. Они затаили дыхание, ожидая встречи с солнцем.
Мир дает мне шанс начать все с нового листа.
Но, как и звезды, я еще не готова сдаться. Пока нет.
Не раньше, чем я выкину из головы один вопрос.
Зачем Джуд Синклер убил кого-то ради меня?
Я думала только об этом, когда отец проверял меня, ругал за мою опрометчивость, больше беспокоясь о моей безопасности, чем о том, что я позвонила ему, чтобы избавиться от трупа. Я всегда знала о репутации своего отца и дядей. Я знаю, что это не первый труп, от которого они избавились.
Любопытство по поводу его мотивов мучило меня так сильно, что я даже не была шокирована спокойствием мамы. Ее безмятежное поведение, когда она вошла в ванную час назад, отсутствие вопросов или обвинений, должно было бы меня беспокоить.
Но не беспокоило.
Мы сидели в тишине, пока она стояла на коленях на полу рядом с ванной, а мои мысли были поглощены Джудом, и ее руки осторожно мыли мне волосы, как она всегда это делала, когда я была маленькой.
Я надеялась, что этого будет достаточно, чтобы я смогла заснуть, но я все еще бодрствую, глаза жжет, а морской бриз охлаждает кожу.
Я откидываюсь на подушки L-образного дивана и плотнее укутываюсь в вязаное одеяло. Над головой с потолка свисают гирлянды и светящиеся в темноте планеты, рассыпая мягкий, тусклый свет.
Косяк между пальцами горит ровным пламенем, я бросаю зажигалку в выдолбленную книгу на квадратном столике – произведение сэра Артура Конан Дойла теперь превратилось в мой тайник.
– Это глупо.
Я резко выпрямляюсь, поворачиваю голову и смотрю на деревянную перегородку, украшенную темно-зеленым плющом и крошечными желтыми огоньками. Я опускаю взгляд на косяк в руке, гадая, не подмешали ли в траву чего-нибудь, потому что она, кажется, только что меня оскорбила.
И потом я вспоминаю.
Соединенные балконы.
С моих губ срывается разочарованный вздох, граничащий с хныканьем. Я изо всех сил пытаюсь разозлиться, но новая трава, с которой я скрутила косяк, делает физически невозможным что-то помимо прибывания под кайфом.
Итак, мой мозг и я собираемся на небольшое совещание, а затем соглашаемся на легкое раздражение.
Я открываю рот, но первым нарушает тишину Джуд.
– Месть потеряла…
Его бормотание едва слышно, но у меня получается его разобрать.
Однако я быстро понимаю, что он говорит не со мной. А сам с собой.
Мое прежнее любопытство пробивается сквозь туман в моей голове, вызванный травкой, и тянет меня к краю дивана. Я подползаю ближе к стене, которая нас разделяет, и заглядываю в небольшую щель под плющом.
Джуд погружен в свой мир, в наушниках, совершенно не замечая меня. Его спортивные штаны сползли на бедра, обнажив четкие линии живота, на котором до сих пор блестели капли воды от недавнего душа. Влажные пряди волос завивались на затылке, а кровь с ран на коже смыло водой.
– Жестокая рука судьбы… нет… чертова глупость, – бормочет он, в отчаянии прочесывая длинными пальцами волосы.
Вся ярость, которую я ранее испытывала, исчезла, как будто ее и не было вовсе.
Он выглядит расслабленным. Изможденным. Усталым. Скрепленным чернилами и напряжением, как будто каждая часть его тела едва удерживается на месте.
Сигарета между его губами выглядит почти съедобной, обрамленная изгибом его рта, вокруг которого танцует дым. Мои глаза прослеживают татуировки, покрывающие его кожу – скрученная змея на бицепсе; кинжал, вырезанный на груди; херувим, сидящий на плече. Так много кусочков, разбросанных по всему телу, каждый из которых так же беспорядочен, как и другие.
Электрический ток пробегает по моим венам, когда мой взгляд падает на полумесяцы на его плечах. Следы, оставленные моими ногтями, когда я цеплялась за него, теряясь в волнах наслаждения, которые пронзили меня.
Я знаю, что, трахнув его, я заклеймила себя как предательницу, но в тот момент? Это не казалось мне предательством.
Это ощущалось, будто я хватаюсь за жизнь голыми руками.
Джуд за считанные секунды превратился из предвестника смерти в живой электрический кабель.
В тот момент, когда он коснулся меня, между нами пробежала искрящаяся, взрывоопасная жара. Пульсация, одновременно пугающая и опьяняющая, будто мы обманули Вселенную, и она дала нам понять, что знает об этом.
В том лесу это не было предательством – это был инстинкт.
Это было ощущение жизни, кожи на коже со всей хрупкостью и жестокостью, которые несет в себе жизнь. Мы прикоснулись к чему-то священному, к чему-то, чего не должны были касаться.
Я могла бы списать все на адреналин, даже на посттравматический шок, но это была бы просто еще одна ложь.
Я хотела его.
И, боже, как я ненавидела себя за это. За все.
– Жар… нет, не то… тепло? Может быть, – его голос вырывает меня из раздумий, и я кусаю губу, чтобы не рассмеяться.
Что он, черт возьми, делает?
Звук разбивающегося о пол стекла заставляет меня вздрогнуть.
– Черт, Галилео, – шиплю я, поднимаясь с дивана, чтобы оценить ущерб. На полу балкона лежат осколки чашки, а виновника, конечно же, нигде не видно.
Я опускаюсь на колени и заглядываю под диван, где прячется моя слепая кошка. Тихо щелкая языком, я протягиваю руку и касаюсь ее шерсти. Она прижимается к моей ладоне и тихо мурлычет, а я беру ее на руки и проверяю лапки на наличие порезов.
К счастью, сегодня не придется бежать к ветеринару.
– Все в порядке, заучка? – самодовольное замечание Джуда проскальзывает сквозь стену, и я практически слышу ухмылку на его лице.
Черт, просто фантастика. Меня поймали.
– Видишь, что ты натворила? – шепчу я в шерсть Галилео, качая головой, когда несу ее в свою комнату. Я вздрагиваю от своих собственных слов. – Ну, не видишь, но ты поняла, что я имела в виду.
Я говорю себе, что нужно просто остаться в комнате, залезть в постель и накрыться с головой одеялом. Так поступил бы любой нормальный человек после такой ночи. Но вместо этого я тихо закрываю балконную дверь, опускаюсь на диван и проверяю, что стою лицом к перегородке.
Я с трудом сглатываю слюну, когда вокруг воцаряется тишина, и беру со стола горящий косяк, чтобы занять руки.
Он густой; оседает, как дымка, висящая в воздухе. Единственный звук – это волны, ласкающие утес, а между нами повисла реальность того, что произошло.
Я видела, как Джуд убил человека за то, что тот слишком близко ко мне подошел.
Парень даже не прикоснулся ко мне. Сделал всего один шаг и кидался угрозами. Этого было достаточно. Гнев Джуда был мгновенным, смертельным. Без сомнений. Без раздумий. Он действовал так, будто это был инстинкт, как будто разрушение было частью его сущности.
Хруст костей, мокрый стук тела, ударившегося о землю. Симфония жестокости, которая до сих пор звучит в моих ушах, и Джуд был дирижером.
Он даже не моргнул. Ни разу. Просто чистое, холодное, расчетливое уничтожение.
– Ты задохнешься ото всех этих мыслей.
– Уверена, тебе бы это понравилось, – говорю я сквозь облако дыма.
– Может быть.
Я бросаю многозначительный взгляд на перегородку, покрытую плющом, показывая ему средний палец, не заботясь о том, что он не может этого увидеть. Важно не то, что он видит, а то, что я думаю.
– О чем ты там бормочешь? – спрашиваю я, сдвигаясь, чтобы прислониться спиной к подлокотнику. – Кажешься прям настоящим перфекционистом, когда после уборки места преступления еще и домашнюю работу делаешь.
Джуд издает гортанный, скорее насмешливый, смешок.
– Ты под кайфом.
– Да ладно, Шерлок. Это не значит, что я тебя не слышала. Я под кайфом, а не глухая, – я держу косяк между пальцами, дым лениво клубится в воздухе. – Что ты делал?
– Ничего, что могло бы заинтересовать научного фанатика с манией к LEGO, – его тон непринужденный, но в воздухе чувствуется перемена, слышно, как она беспокойно шевелится. – Поверь мне.
– А ты попробуй объяснить.
Слова вырываются из моих уст, прежде чем я успеваю их остановить. Может, это травка притупила мою бдительность, а может, мне просто нужны ответы. Любопытство жжет грудь, как зуд, который невозможно почесать, и я знаю, что не могу его так оставить.
Ненавижу, когда меня оставляют в неведении. Это сводит меня с ума. И сейчас? Это похоже на один из тех случаев, когда отсутствие ответов будет разъедать меня, пока я не сойду с ума.
Единственное, что я узнала за время жизни с парнем по ту сторону реки? Его фотография висит рядом со словом «одиночка» в словаре Мерриам-Вебстер.
Джуд практически дышит изоляцией. Он цепляется за ночь, за тишину, как будто это единственное, что удерживает его на земле. Ему не нужны слова, чтобы сказать людям держаться подальше – его присутствие говорит все за него.
Этот парень движется по миру с непроницаемым равнодушием, как будто ничто и никто не может коснуться его. Я всегда замечаю его в тени, спрятанного в углах, куда едва доходит свет, как будто звук чьего-то дыхания может вывести его из себя.
Если бы мы были из других семей и начали с чистого листа, мы все равно оказались бы на противоположных концах спектра личности.
Я расцветаю под светом, где энергия людей питает меня, где шум повседневной жизни – как кислород. Мне нужно внимание, шум, хаос.
Он живет в тишине, в местах, где воздух кажется тяжелым, как будто он может задушить все, что приблизится к нему слишком близко.
Шуршание бумаги вырывает меня из раздумий. Я слышу его еще до того, как вижу край записки, проскальзывающей по покрытой плющом стене.
Я смотрю на нее, не зная, что чувствовать – любопытство или раздражение.
– Что это, реально домашка? – бормочу я, но уже тянусь за листом. Мои пальцы скользят по рваному краю, когда я вытаскиваю бумагу.
Она смята, края изношены, как будто ее много раз складывали и разворачивали. Почерк неаккуратный, набросанный поспешными, неровными штрихами, как будто мысли опережали руку.
Я вором был в тени ночной,
Стремился к свету, что не мой.
Огонь, что миру был дан в дар,
Мне кости жег, как страшный жар.
Прометей знал цепей гнет,
Мои ж – из крови, что течет,
Не скалам был я отдан в плен,
А месту, где любовь – страданий тлен.
Мне дали сердце из камня,
Тяжелое, холодное, будто пламя.
Сказали, что не сломить его,
Как будто это было торжество.
Не груз нести мне суждено,
А эхо грешника, что давно
Пересек мой путь с тоской,
Потерянной мести точный строй.
Судьбы рука меня тесала,
Из камня, что меня скрывал.
Проклятьем сел на гнилой трон,
Но жаждал лишь тепла времен.
Искру добра искал везде,
Что не дана была мне нигде.
Я мрамором и кровью опьянен,
Богами забытый, я трагедией рожден.
Я прочитала эти слова один раз, два, затаив дыхание.
Джуд Синклер – чертов поэт.
Поэзия – это хаос. Это вселенная до Большого взрыва, беспорядочное столкновение атомов, которое невозможно предсказать.
Физика? Физика имеет смысл. Можно увидеть действующие силы, понять их, решить проблемы, как головоломки, ожидающие своего решения. Но поэзия? Это эмоции. Это абстракция. Это игра в темноте.
И все же…
– Звучит… хорошо, – признаю я, ненавидя, как чужды мне слова, вырывающиеся из моих губ. – На самом деле, очень хорошо.
Не знаю, что послужило причиной – его непосредственность или то, как его слова впиваются в мою грудь и оседают там, как груз, о котором я не просила.
Мой разум закручивается от этого понимания, туман от травки искажает реальность, стирает границы между человеком, которого я знаю, и тем, кто написал эти слова.
Джуд, которого я знаю, – это воплощенная ярость, человек с грубыми краями, трус, который хранил секрет своего друга ценой моих страданий. Тот самый человек, который на моих глазах холодно и безжалостно убил человека голыми руками.
Но это? Я не узнаю человека, написавшего эти слова.
Этот человек разбит, ранен, обнажен до костей. Он курит одну сигарету за другой, как будто пытается заполнить все пустоты внутри себя, выливая свою боль в разбитые строчки стихов.
Джуд – ходячее противоречие. Он проливает чернила теми же руками, которыми проливал кровь.
– Тебе не кажется странным, что твои руки способны убивать и писать стихи? – спрашиваю я, нахмурив брови.
– Эти вещи не совсем синонимы. Поэты меланхоличны, а не кровожадны.
Звук зажигалки эхом разносится по комнате, он делает паузу, вдыхая дым.
– Уничтожить – значит освободить место для творчества, – бормочет Джуд, и в его словах слышится легкая резкость. – Уничтожение обнажает все до костей. Именно оттуда рождается искусство.
Заметка для себя: когда у Джуда творческий кризис, люди умирают.
– Так ты хочешь сказать, что поступил как Американский психопат, чтобы найти художественное вдохновение?
– Да, – фыркает Джуд. – Что-то в этом роде, заучка.
Мне следует оставить эту тему. Перестать пытаться пошутить.
Но любопытство – опасная вещь, и я страдаю от него в острой форме.
У меня есть вопросы. Очень много вопросов.
Что с тобой случилось? Почему поэзия? Почему ты убил человека ради меня? Кто ты, черт возьми?
Они жгут меня изнутри, терзают мой разум, пока слова не вырываются из горла. Я виню смертельную смесь травмы, истощения и марихуаны в том, что я больше не могу сдерживать их.
– Ты сделал это ради меня?
Я кусаю внутреннюю сторону щеки. Острый привкус железа наполняет мой рот, когда я оттягиваю чувствительную кожу, не уверенная, что я еще хочу услышать ответ.
Я уставилась на деревянную перегородку, разделяющую нас, чего уже недостаточно, чтобы видеть его через щель. Но я слышу – его голова мягко стучит о стену.
– Я сделал это не ради удовольствия, – выдыхает Джуд, его голос грубый, как гравий, царапающий мою кожу.
Его ответ повисает в воздухе, как будто в ожидании моей реакции. Сердце стучит в груди, медленно, тяжело, слишком громко, слишком отчетливо.
Ну, я уже открыла ящик Пандоры. Ущерб нанесен, крышка снята, и назад пути нет. Поэтому я продолжаю, не в силах остановиться.
– Почему?
– Ты заслуживала защиты.
Ответ Джуда резкий, холодный. Окончательный, как будто эта одна фраза может все исправить.
Как будто она может стереть кровь, беспорядок, годы боли, которые опустошили меня, превратили в человека, которого я едва узнаю.
Мое сердце бьется о грудь, разрывая грудную клетку, как будто кости больше не могут сдерживать муку, пронизывающую меня. Я чувствую, как шрамы, которые я годами зашивала, раскрываются, а неровные края разрывают хрупкую кожу, выпуская наружу всю ярость, которую я зарыла глубоко в себе.
Гнев, медленный и жгучий, ползет по моей спине, как спичка, поднесенная слишком близко к фитилю.
Джуд опоздал на четыре года с этой ерундой.
– Я заслуживала защиты? – мои кулаки сжимаются, горло пересыхает от неверия, ярость скручивает мои слова. – Ты, блять, серьезно?
Воспоминания наводняют меня, утягивая под поверхность, где обитает все, чего я боюсь. Сегодняшний вечер был его искуплением? Каким-то извращенным способом заплатить за молчание, которое защищало Окли? За то, что он стоял и смотрел, как я разваливаюсь под тяжестью насилия, как я рушилась, кусок за куском?
Моя челюсть сжимается, и я скрежещу зубами, пока напряжение не пронзает мой череп острой болью.
Один добрый поступок не избавит меня от кошмаров, которые преследуют меня. Он не уберет с моей кожи невидимые следы рук, которые не принадлежат мне.
Джуд Синклер мог бы убить тысячу человек сегодня ночью от моего имени. И все равно не заслужит моего прощения.
– То, что ты не хочешь это слышать, не делает это менее правдивым, – голос Джуда режет мне кожу, его тон острый.
– Я никогда не просила твоей защиты, – выпаливаю я в ответ, голос дрожит под тяжестью всего, что я держала в себе.
Я чувствую, как в груди горит огонь, горячий и всепоглощающий, и я не могу его остановить.
Вот почему.
Вот почему я никого не подпускаю к себе. Вот почему я воздвигаю стены, почему я отгоняю всех, кто подходит слишком близко.
