Текст книги "Красный гаолян"

Автор книги: Мо Янь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

4

Ранним утром за деревней раздался выстрел, разбудивший мою вторую бабушку, которая во сне дралась с бабушкой. Она села, чувствуя, как сильно колотится сердце, и долго не могла понять: что-то случилось там, за околицей, или же ей всё приснилось. За окном уже пробивались слабые утренние лучи, на оконном стекле размером с ладонь виднелись причудливые морозные узоры. Вторая бабушка почувствовала, что плечи замёрзли, слегка повернула голову и посмотрела на свою спящую дочку (мою тётку), посапывающую у неё под боком. Ровное и спокойное дыхание пятилетней девочки уняло страх в сердце второй бабушки. Она подумала, что это, наверное, Лао Гэн выстрелил в какого-нибудь зверя, и сама не знала, насколько же её догадка близка к истине – а уж тем более не знала, что когда она, посидев немного, снова заползёт под одеяло, острые штыки японцев будут протыкать неподатливое тело Лао Гэна. Тётка перевернулась, закатилась под грудь второй бабушке, та обняла девочку, ощутив на своей коже тёплое дыхание дочери. С тех пор как бабушка выставила Ласку за порог, прошло много лет, за это время дедушку успели обманом вывезти в Цзинаньскую управу, и он едва не лишился жизни. Ему удалось спастись, он бежал обратно в родные места, а бабушка к тому моменту уже стала жить у главы «Железного братства» по кличке Чёрное Око. Хотя в ходе поединка с Чёрным Оком дедушка и был повержен, однако случившееся вызвало из глубин бабушкиной души ту сильную любовь, которую просто так не уничтожить. Бабушка догнала тогда дедушку, они вместе вернулись в деревню и возобновили торговлю вином. Дедушка убрал оружие и завязал с разбойничьей жизнью, став на несколько лет зажиточным крестьянином. В тот период больше всего хлопот ему доставляла постоянная ревность бабушки и второй бабушки друг к другу. Результатом стало заключение «трёхстороннего договора», по которому дедушка десять дней жил у бабушки, потом десять у второй бабушки, и это правило нельзя было нарушать. Дедушка строго придерживался этого условия, поскольку ни одна из двух женщин не была тихоней.

Вторая бабушка обнимала маленькую тётку, а на сердце у неё разливалась сладкая тоска. Вот уже третий месяц как она снова беременна. Беременные женщины обычно становятся добрее и нежнее, но при этом они нуждаются в опеке и защите. Вторая бабушка не стала исключением. Загибая пальцы, она считала дни в ожидании дедушки. Он должен был прийти на следующий день… И тут за околицей снова раздался резкий выстрел.

Вторая бабушка быстро поднялась и оделась непослушными руками. Слухи о том, что японцы вот-вот придут, чтобы обобрать деревню дочиста, давно долетали до её ушей. Она целыми днями тревожилась, душу её охватили чёрные предчувствия великой беды.

Вторая бабушка даже хотела вернуться вместе с дедушкой, пусть ей даже придётся терпеть оскорбления от бабушки – уж всяко лучше, чем трястись от страха в Сяньшуй. Она осторожно высказала эту идею дедушке, но тот ответил отказом. По-моему, дедушка не позволил ей вернуться только потому, что боялся вражды между женщинами. Вскоре он горько пожалел о своём решении. На следующий день он стоял в лучах тёплого солнца, какое бывает в конце десятого лунного месяца, во дворике с многочисленными следами диких животных, и видел, что его ошибка привела к ужасной трагедии.

Тётка тоже проснулась, открыла блестящие глазки, похожие на медные пуговки, широко зевнула, потом протяжно вздохнула. Вздох дочки растревожил вторую бабушку, она посмотрела на слёзки, выступившие у девочки, и долго не отваживалась ничего сказать.

Тётка сказала:

– Мам, одень меня.

Вторая бабушка достала красную ватную курточку и с удивлением посмотрела на личико дочки, которая обычно с трудом поднималась с постели, а тут вдруг сама попросилась. Личико сморщилось, бровки и уголки губ опустились вниз, как у маленькой старушки. Сердце второй бабушки затрепетало, она ощутила, как от красной курточки идёт колючий холод. Её душу накрыла волна жалости, она принялась нашёптывать молочное имя тётки, горло напрягалось, как струна, готовая в любой момент оборваться:

– Сянгуань… Сянгуань… погоди, мама тебе курточку нагреет…

– Мам, не надо…

У второй бабушки брызнули из глаз слёзы, она не осмеливалась взглянуть на старческое выражение на личике дочери, которое не сулило ничего хорошего, и поэтому метнулась к очагу, словно бы сбегала. Она подожгла пучок соломы и прогрела влажную курточку. Разгоревшись, солома начала трещать, словно кто-то стрелял из винтовки. Курточка под неспокойными языками пламени трепыхалась, будто ветхое знамя, при этом огонь колол руки второй бабушки, как ледяные колючки. Солома скоро потухла, белёсый пепел сохранял форму сухих соломинок и скручивался, прежде чем исчезнуть. Голубоватый дым поднимался к потолку, в комнате возник небольшой сквозняк. Тётка из внутренней комнаты подала голос, и вторая бабушка опомнилась. Она вернулась с курточкой, от которой исходило тепло, в комнату и увидела, что тётка уже уселась, завернувшись в одеяло; бледное нежное личико ребёнка резко выделялось на фоне фиолетового ватного одеяла. Вторая бабушка сунула бессильные ручки девочки в рукава. Тётка вопреки обычному своему поведению была очень покорной, и даже внезапно раздавшиеся уже в деревне звуки взрывов не прервали медленный процесс одевания.

Казалось, взрывы доносились откуда-то из-под земли, такими они были глухими и долгими, белоснежная блестящая бумага на окне дрожала, слышно было, как во дворе вспорхнули воробьи, прилетевшие в поисках пищи. Только-только прекратились взрывы, как стрельба возобновилась. В деревне начался ужасный галдёж, несколько хриплых голосов перекрикивались на японском. Вторая бабушка крепко прижала к себе тётку, и они вместе задрожали.

Голоса на короткое время стихли. В деревне повисла пугающая мёртвая тишина, слышна была лишь тяжёлая поступь, да время от времени пронзительно лаяла собака, или же раздавались резкие звуки выстрелов. Затем снова прокатились два мощных взрыва, люди кричали, как свиньи перед забоем, а потом, словно бы река прорвала дамбу, вся монотонно дрожавшая деревня разом заголосила: причитали женщины, плакали младенцы, кудахтали куры, взлетавшие на ограды, протяжно ревели ослы, пытавшиеся вырваться на свободу. Все эти звуки смешались. Вторая бабушка заперла входную дверь на деревянный засов, а ещё нашла две палки, чтобы подпереть её изнутри, после чего запрыгнула на кан и сжалась в комок в уголке, ожидая злой участи. Она сильно скучала по дедушке и при этом люто его ненавидела. Когда он на следующий день заявится, она закатит истерику и скандал. Яркий солнечный свет падал на крошечное стекло. Он растопил морозные узоры, превратив их в две прозрачных капли воды, которые стекли к краю окна. В деревне продолжали стрелять, и со всех сторон доносились женские крики. Разумеется, вторая бабушка понимала, почему голосят эти женщины. Она давно уже наслушалась, что японские солдаты как животные, даже старух и тех не пропускают. В комнату просочился дым и смог, затрещал огонь, и на фоне этого треска раздавались дикие крики мужчин. Страх парализовал Ласку. Она услышала, как кто-то дубасит в ворота, а ещё по улице пугающим вихрем разлеталась странная японская речь. Маленькая тётка вытаращила глаза, подумала минутку и громко разревелась. Вторая бабушка заткнула ей рот рукой. Створки ворот со скрипом дрожали. Вторая бабушка спрыгнула с кана, зачерпнула из-под котла пригоршню золы и вымазала лицо себе и маленькой тётке. Створки ворот готовы были разлететься в щепки от ударов. От напряжения у Ласки затрепетали веки. Они не щадят старух, но уж брюхатую-то женщину не должны тронуть? В душе молнией сверкнула идея. Она взяла с кана круглый узелок, развязала пояс штанов, засунула туда узелок, после чего затянула пояс двумя мёртвыми узлами и поправила штаны, разгладив узел, чтобы не выдать себя. Тётка, сжавшись в уголке, смотрела за странными телодвижениями матери.

Ворота с размаху открылись, одна из створок тяжело упала на землю. Услышав звук обрушившихся ворот, вторая бабушка подскочила к очагу и ещё раз вымазалась сажей. Во дворе уже раздавалось курлыканье японцев. Вторая бабушка забежала в комнату, заперлась там, запрыгнула на кан, прижала к себе дочку и затихла. Японцы стрекотали что-то по-своему и выбивали входную дверь прикладами винтовок. Дверь была тоньше ворот и поддалась практически с первого удара. Ласка услышала, что дверь открылась и палки, которыми она подпёрла её изнутри, упали. Японцы вошли в дом, и последней преградой служила теперь двустворчатая дверка, ведущая в жилую комнату. Дверца это по сравнению с массивными воротами и крепкой входной дверью была совсем уж хлипкой, словно бы сделанной из папье-маше. Раз уж натиск японцев не смогли сдержать ни ворота, ни входная дверь, то раскурочить эту им и вовсе легче лёгкого, всё будет зависеть оттого, захотят ли они вообще её ломать, двигает ли ими желание выбить её и заполучить трофей. Несмотря ни на что, вторая бабушка надеялась на счастливый случай: пока хрупкая преграда отделяла её от японцев, все опасности, навеянные слухами и воображением, так и остаются в слухах и воображении, не превращаясь в реальность. Японцы громко топали и о чём-то быстро переговаривались, а вторая бабушка под эти звуки с замиранием сердца уставилась на дверцу. Створки были кирпично-красного цвета, местами на них скопилась пепельно-серая пыль, а на белом засове виднелись несколько пятнышек засохшей тёмно-красной крови – это была кровь хорька. Вторая бабушка вспомнила, как от сильного удара хорёк пронзительно заверещал, а когда голова его треснула, словно сухая арахисовая скорлупа под ногами, упал и несколько раз перекатился, подметая хвостом лёгкий снежок, потом дёрнулся и замер. Вторая бабушка до глубины души ненавидела этого старого хорька. Однажды вечером осенью одна тысяча девятьсот тридцать первого года она пошла на гаоляновое поле накопать немного осота.[129]129
  Китайцы употребляют в пищу листья и корни осота, напоминающие по вкусу топинамбур.


[Закрыть] На маленьком могильном холмике, залитом багряно-красной зарёй и поросшем сухой травой, стоял тот самый старый хорёк. Всё его тело было золотисто-жёлтым, а морда чёрная, будто её обмакнули в тушь. Она увидела хорька, когда присела в поле по малой нужде. Зверёк стоял на задних лапах, подняв передние и указывая ими в сторону Ласки. Вторую бабушку словно бы молнией ударило, мощная судорога взметнулась от ступнёй и пробежала дальше вверх по позвоночнику до самой макушки. Ласка упала, словно её разбил паралич, и отчаянно закричала, а когда пришла в себя, над полем уже сгустилась тьма, и в чёрном, как смоль, небе тревожно и загадочно пульсировали звёзды, напоминавшие большие зёрна. Вторая бабушка на ощупь выбралась из гаолянового поля и пошла в сторону деревни. Перед глазами без конца то возникало, то пропадало яркое видение – золотистый хорёк, очертания которого поблёскивали светом пшеничных колосьев. От этого видения нестерпимо хотелось открыть рот и орать что есть мочи. Она и правда закричала и даже сама поняла, что звук, вырывающийся из горла, непохож на человеческий и, услышав его, перепугалась. Вторая бабушка долго была не в себе, деревенские поговаривали, что хорёк наслал на неё проклятье. Она ощущала, что действует по его указке – то вдруг громко плачет, то ржёт, то бормочет какую-то ерунду, то вдруг делает что-то непонятное. Каждый раз, когда по её позвоночнику проскальзывало ощущение удара молнией, ей казалось, будто тело расколото на две половинки. Ласка из последних сил барахталась в тёмно-красном болоте похоти и смертельных соблазнов, то тонула, то всплывала, но, показавшись над поверхностью, снова уходила на дно. Она обеими руками хваталась за верёвку, которая помогла бы выбраться из трясины желаний, но стоило напрячься, как верёвка сама превращалась в часть этой трясины, и вторая бабушка, перестав себя контролировать, снова тонула. В ходе этой мучительной борьбы перед глазами неизменно стоял образ золотистого хорька с чёрной мордой – он насмехался над ней, обметал её своим сильным хвостом, и каждый раз, когда хвост касался тела, с её губ срывался возбуждённый крик, который она не могла сдержать. В конце концов хорёк выматывался и уходил, а бабушка падала на землю в полубессознательном состоянии, из уголка рта показывалась белая пена, а тело покрывала плёнка пота, словно золотая фольга. Чтобы освободить вторую бабушку от этого морока, дедушка верхом на муле отправился в уезд Байлань за экзорцистом Отшельником Ли. Экзорцист зажёг курительные свечи, написал на жёлтой бумаге какие-то непонятные знаки, а потом, когда курительные свечи превратились в пепел, смешал его с кровью чёрной собаки, зажал второй бабушке нос и вылил снадобье в горло. В тот момент Ласка истошно кричала, била ногами и руками, и душа её покидала тело. Однако после такой процедуры ей с каждым днём становилось всё лучше и лучше. Впоследствии этот хорёк пришёл воровать кур, и между ним и большим красным петухом с жёлтыми ногами развернулась нешуточная борьба. Петух выклевал ему один глаз, и, пока хорёк корчился от боли, катаясь по снегу, вторая бабушка, не побоявшись мороза, выскочила голышом во двор с деревянным засовом в руке, прицелилась в бесстыжую уродливую морду и ударила что было сил. Наконец-то она отомстила хорьку за содеянное. Она так и стояла в оцепенении на снегу с окровавленным засовом в руках, а потом слегка отклонилась назад и начала наносить беспорядочные удары, превратив старого хорька в мясную подливу, и только потом ушла к себе, всё ещё пылая гневом.

Когда вторая бабушка смотрела на пятна крови хорька, засохшие на дереве, её охватил тот же давно забытый трепет. Она ощутила яростную дрожь глазных яблок и услышала, как из горла вырвался крик, напугавший её саму.

Тоненькие створки закачались и тут же распахнулись, и в комнату ворвался японский солдат в золотистом обмундировании с винтовкой, на которую был насажен штык. Вторая бабушка дико закричала, но при этом ей хватило одного взгляда, чтобы рассмотреть японца: в мгновение ока его отталкивающая физиономия превратилась в обличье того самого золотистого хорька с чёрной пастью, который погиб от её рук. Кустик чёрных волос над острым подбородком и вороватое выражение лица делали японца точной копией старого хорька – вот только он был крупнее, более золотистым и ещё более коварным. Опыт безумия, сокрытый в глубинах памяти Ласки, проявился резко, как никогда сильно и ярко. От её вопля у тётки заложило уши, она страшно перепугалась при виде перепачканного золой лица матери и губ, трепетавших, словно птичьи крылья. Девочка высвободилась из железной хватки матери, запрыгнула на подоконник и села там, глядя на шестерых японских солдат, которых видела в первый и последний раз.

А солдаты уже стояли перед каном, держа в руках винтовки «Арисака-38» с примкнутым штыком. В комнате сразу стало тесно, на лицах японцев застыли коварные и глуповатые усмешки – как у хорьков. В глазах ребёнка их лица напоминали блины из гаоляновой муки, только-только снятые со сковородки – золотистые, румяные, красивые, тёплые и родные. Малышка немного опасалась штыков на винтовках и ужасно боялась перекошенного, словно ковш из тыквы-горлянки, лица матери, но всё прочее её не страшило, лица японцев казались ей даже притягательными.

Солдаты оскалились, демонстрируя аккуратные, а у кого и редкие зубы. Вторая бабушка отчасти вновь оказалась во власти того морока, который навёл на неё хорёк и с которым она не могла ничего поделать, а отчасти её испугали усмешки японцев. По этим усмешкам она догадалась, что ей грозит страшная опасность – как в прошлом она абсолютно верно угадала намёк на разврат в движении лап старого хорька. Ласка закричала, закрыла руками живот и сжалась в уголке.

К кану протиснулся солдат лет тридцати пяти-сорока, примерно ста шестидесяти пяти сантиметров росту или, возможно, чуть ниже. Он снял с себя фуражку и поскрёб лысеющую голову. Его лицо покраснело от натуги. Потом японец сказал на ломаном китайском:

– Твоя, цветочек,[130]130
  Обращение японцев к китаянкам на захваченных территориях, обычно дальше следует непристойное предложение. Это слово прочно ассоциируется с бесчинствами японцев на оккупированных территориях.


[Закрыть] не надо боятися…

Он приставил винтовку к кану, а сам опёрся о край рукой, неуклюже забрался на кан и пополз ко второй бабушке, словно жирный опарыш. Ласке нестерпимо хотелось спрятаться в щёлочку в стене, слёзы полились потоком, смыв золу с лица и открыв взгляду дорожки смуглой блестящей кожи. Японец скривил губы, протянул мясистые короткие пальцы и ущипнул вторую бабушку за щёку. Как только рука солдата коснулась её кожи, она испытала такое сильное отвращение, как если бы жаба заползла к ней в штаны. Она завопила ещё сильнее. Японец схватил вторую бабушку за ноги и рывком потянул на себя, отчего она улеглась на кан, гулко стукнувшись о стену затылком. В таком положении живот выпячивался горкой. Японец сначала пощупал выпуклость, потом ухмыльнулся и что есть мочи дал по фальшивому животу кулаком. Прижав коленями её ноги, он развязал пояс на штанах. Вторая бабушка отчаянно сопротивлялась, а потом, нацелившись на нос, нависавший над ней как головка чеснока, изо всех сил укусила его. Японец вскрикнул, разжал руки, закрыл окровавленный нос и зло посмотрел на Ласку, сжавшуюся в комочек. Японцы рядом с каном хором заржали. Немолодой японец достал замызганный платок и прижал к носу, потом встал на кане, и выражение, свойственное поэтам-лирикам, читающим стихи про любовь, разом куда-то делось, обнажив его подлинное хищное обличье шакала. Он взял винтовку и нацелился в выпирающий живот второй бабушки. Пробивавшийся через окно солнечный свет падал на штык, поблёскивавший холодным блеском. Вторая бабушка издала последний безумный хрип и крепко зажмурилась.

Маленькая тётя сидела на подоконнике и внимательно наблюдала, как толстый японец пристаёт к матери. Она не прочла на его лице нехороших намерений и даже с любопытством ловила солнечных зайчиков, которые пускала его лысина. Ей скорее были неприятны звериные крики матери. Но стоило ей увидеть, что выражение лица солдата резко изменилось и он прицелился штыком в её живот, как душу девочки охватил ужас. Маленькая тётя метнулась с подоконника к своей матери.

Японец с острым подбородком и впалыми щеками, который первым проник в комнату, сказал несколько слов стоявшему на кане толстяку, а потом сам запрыгнул на кан, спихнул оттуда толстяка и с насмешливой улыбочкой смотрел, как тот, исходя злобой, стоит перед каном с окровавленным носом. Солдат повернулся, не выпуская винтовки, и свободной рукой, костлявой и смуглой, ухватил девочку за хвостики, напоминавшие морковную ботву, выдернул из рук матери, как морковку из сухой земли, с силой размахнулся и закинул малышку обратно на подоконник – но она рикошетом прилетела обратно на кан. Гнилая рама переломилась, в оконной бумаге образовалась дырка. Плач застрял у маленькой тёти в горле, личико посинело. Та часть тела и души второй бабушки, которую подчинил себе образ золотого хорька, внезапно высвободилась, и она словно самка животного бросилась к своему детёнышу, но японский солдат ловко пнул её в живот. Хотя удар на самом деле пришёлся по узелку, спрятанному в штанах, однако через тряпьё, которым был набит узелок, настоящий живот второй бабушки тоже испытал сильную встряску. Её с силой отбросило к тонкой перегородке, и она глухо ударилась спиной и головой. Перед глазами потемнело. Сев, она почувствовала острую боль внизу живота, словно из него вырвали кусок. Плач, скопившийся в горле у маленькой тёти, вырвался наружу, это был громкий протест с лёгким привкусом крови. Вторая бабушка окончательно пришла в себя, и теперь худощавый японский солдат, стоявший перед ней, уже окончательно отделился от образа золотистого хорька. У японца было худое лицо, высокая переносица, чёрные блестящие глаза, как у человека красноречивого и эрудированного. Вторая бабушка встала на колени на кане, обливаясь слезами, и, всхлипывая, запричитала:

– Господин служивый… пощадите нас… пощадите… неужели у вас дома не осталось жён, дочек… и сестрёнок…

У японца на щеках мышцы дёрнулись пару раз, словно мелкие мыши, а чёрные глаза заволокло небесно-синим туманом – если он и не понял слов женщины, то вроде бы догадался, почему она так горько рыдает. Вторая бабушка заметила, что под звонкий детский плач он передёрнул плечами, а мыши-мышцы на его щеках задёргались ещё сильнее, придавая лицу страдальческое выражение. Он малодушно глянул на товарищей, столпившихся у кана, а Ласка проследила за его взглядом и тоже посмотрела на пятерых японских солдат. На их лицах застыли разные выражения, но вторая бабушка почувствовала, что под твёрдой оболочкой суровых обличий медленно клокочет нежно-зелёная субстанция. Однако японцы усердно сохраняли эту оболочку, напуская на себя зверский вид, и ехидно посматривали на стоявшего на кане худощавого солдата. Тот быстро отвёл взгляд, и вторая бабушка тут же посмотрела ему прямо в глаза. Небесно-синяя дымка застыла, как туча, несущая с собой дождь, гром и молнии. Желваки ходили ходуном. Он заскрежетал зубами, будто борясь с каким-то внутренним чувством, а потом нацелил блестящий штык в открытый ротик маленькой тёти.

– Ты, снимай штаны! Снимай! – Язык не слушался японца, когда тот говорил по-китайски, однако у худощавого китайский был лучше, чем у лысеющего толстяка.

В этот момент нервы второй бабушки, которая только-только отогнала от себя образ хорька, сдали. Стоявший перед ней японец то напоминал ей учёного, то походил на золотистого хорька с чёрной мордой. Ласка билась в конвульсиях и подвывала. Японец уже почти вонзил штык в рот малышки. Сильная боль и материнское чувство, похлеще того, что бывает у волчиц, отрезвили бабушку. Она сдёрнула с себя штаны, сняла куртку, рубашку, разделась догола, а потом ещё и с силой швырнула тот узелок, что прежде запихнула в брюки, и он больно ударил по лицу совсем ещё молодого и симпатичного японца. Узелок упал на землю, а молодой парень уставился на неё прекрасным затуманенным взором. Вторая бабушка разнузданно рассмеялась, глядя на японцев, а потом по её лицу ручьём полились слёзы. Она легла на кан и громко сказала:

– Давайте! Делайте, что хотели! Только дитя моё не трогайте!

Японец, что стоял на кане, убрал штык, его руки повисли, как мёртвые. При виде смуглого женского тела цвета поджаренного гаоляна японцы вытаращили глаза, лица их окаменели, как у глиняных болванчиков. Вторая бабушка в оцепенении ждала, в голове у неё всё помутилось.

Я сейчас думаю: если бы над великолепным телом второй бабушки склонился только один японский солдат, смогла бы она спастись от измывательств? Нет, не смогла бы, поскольку самец хищника в человеческом обличье, когда ему не нужно притворяться культурным, окончательно теряет голову, сбрасывает с себя прекрасный вышитый головной убор[131]131
  Отсылка к сехоуюй «обезьяна надела парадный головной убор – притворяется культурной».


[Закрыть] и бросается на добычу, как дикий зверь. При обычных обстоятельствах мощная моральная сила вынуждает животных, скрывающихся среди людской толпы, прятать щетину, покрывающую всё тело, под красивой одеждой. Стабильное и мирное общество – тренировочная площадка для людей, ведь если надолго запереть в клетке тигра и шакала, то и у них начнут появляться человеческие черты. Может такое быть? Или не может? Так может или нет? Если бы я не был мужчиной и имел при себе острый нож, способный убить человека, то вырезал бы всех мужчин в Поднебесной. Возможно, если бы тогда над телом второй бабушки склонился лишь один японец, то он вспомнил бы о матери или о жене и тихо убрался бы прочь. Могло же такое быть?

Шестеро японских солдат застыли перед обнажённым телом второй бабушки, напоминающим жертву на алтаре. Никто не хотел уходить и не осмеливался на такой шаг. Вторая бабушка лежала, выпрямившись, словно большая щука, которая сушится под палящим солнцем. Маленькая тётка уже охрипла от плача, голос её ослаб, она лишь прерывисто всхлипывала. На самом деле японцев подчинил себе дух самопожертвования второй бабушки: добродетельная мать лежала перед чьими-то сыновьями, и каждый из них задумался о своей жизни.

Мне кажется, потерпи вторая бабушка ещё немного, и она, возможно, одержала бы победу. Эх, Ласка, зачем же ты поспешно вскочила и начала одеваться?! Стоило тебе сунуть ногу в штанину, как японцы возбудились и тот толстяк, которому ты расквасила нос, отбросил в сторону винтовку и запрыгнул на кан. Ты с отвращением смотрела на его разбитый нос и не могла сдержать безумия. Худощавый японец, который хитростью покорил тебя, ударом ноги скинул толстяка с кана и, размахивая кулаками, принялся кричать на остальных на непонятном тебе языке. Затем он навалился на тебя, его прерывистое дыхание, похожее на предрассветный крик петуха, и вонь изо рта, напоминавшая конский навоз, фонтаном били тебе в лицо.

Перед глазами снова возник образ золотистого хорька с чёрной мордой. Ты дико заорала, и эти крики взбудоражили японцев, которые тоже хором заорали.

Лысый толстый чёрт стащил с твоего тела обмякшего худого чёрта, и вот уже свирепое лицо толстяка нависло вплотную над твоим. Ты с омерзением зажмурилась, ощущая, как в утробе трепыхается из последних сил трёхмесячный плод. Ты слышала, как плачет дочка – такой звук бывает, когда точат ржавый нож. Японец сопел, как свинья, а остальные перетаптывались рядом с каном и похабно гоготали. Твёрдые зубы лысого впились в твоё лицо, словно бы в отместку за то, что ты укусила его за нос. На лице смешались слёзы, кровь и слюна, капавшая из его рта. Вязкая, липкая слюна. У тебя самой внезапно пошла горлом ярко-алая горячая кровь, запах которой заполнил всю носоглотку. Плод корчился в утробе, вызывая такую боль, будто тебе вскрывают внутренности, все мышцы и нервы напряглись и судорожно сокращались. Ты почувствовала, как плод силится спрятаться в глубине твоего тела, скрыться от несмываемого позора. В твоей душе вспыхнул огонь гнева, и, когда щека японца коснулась твоего лица, ты обессиленно укусила его. Плоть была податливой, как резина, и слегка кисловатой на вкус, ты с отвращением разжала зубы, и в этот момент напряжённые мышцы и нервы полностью расслабились, и тебя парализовало…

Затем она услышала издалека истошный крик дочки. Она с трудом разлепила веки и увидела ужасную картину: тот красивый молодой солдатик стоял на кане и штыком поддел малышку, пару раз качнул из стороны в сторону и с силой отшвырнул. Маленькая тётя, словно птичка с распахнутыми крыльями, полетела с кана вниз. В солнечном свете красная курточка распахнулась и развевалась, как нежная шёлковая лента. Девочка в полёте раскинула ручки, а её волосы встали дыбом, как колючки у ёжика. Молодой японец поднял винтовку, из его глаз текли синие слёзы.

Вторая бабушка пыталась крикнуть, силилась подняться, однако тело уже умерло, перед её глазами мелькнула жёлтая пелена, после чего всё вокруг залил зелёный свет, а потом её поглотил чёрный прибой.

Рубите японцам головы!

Гаолян покраснел, и пришли черти.

Растоптали нашу землю, обесчестили мою вторую бабушку.

Патриоты всей страны, настало время вступить в схватку с агрессором.

Берите ножи, винтовки, совки для золы и скалки, бейте чертей, защищайте родной край, отомстите за всё!