Текст книги "Красный гаолян"

Автор книги: Мо Янь

Прадедушка отломал стебель гаоляна и хлестнул по крупу уже изрядно притомившегося ослика, тот поджал хвост и на несколько шагов перешёл на рысцу, а потом снова вернулся к неторопливому темпу. Явно довольный собой, дедушка мурлыкал под нос популярную в дунбэйском Гаоми ханчжоускую оперу, не попадая в ноты: «У Далан[46]46
  У Далан – персонаж классического романа «Речные заводи». Несмотря на безобразную внешность, он взял в жёны красавицу по имени Пань Цзиньлянь, а та завела роман на стороне и отравила мужа. Младший брат У Сун отомстил за смерть старшего брата, убив и неверную жену, и её любовника.


[Закрыть] выпил яд, худо ему стало… кишки сразу затряслись, всё внутри дрожало… взял урод себе красавицу жену и накликал страшную беду-у-у-у… помирает У Далан от боли в кишках, только ждёт, когда же явится братишка… Младший брат домой примчит, за убийство отомстит…»

Слушая нескладное пение прадедушки, бабушка чувствовала, как трепещет сердце, как изнутри её пробирает ледяная дрожь. Перед глазами тут же ярко предстал образ того свирепого юноши с мечом в руках. Что он за человек? Что собирается делать? Ведь она этого смельчака и не знает толком, думала бабушка, а они уже близки, как рыба и вода. Их единственный «встречный бой» вышел поспешным, не разобрать, то ли сон, то ли явь, и вызвал у бабушки замешательство, словно бы она встретилась с призраком. Решив, что нужно покориться судьбе, бабушка тяжело вздохнула.

Она доверила ослику идти без поводьев, а сама слушала, как отец, перевирая ноты, исполняет арию У Далана. Так незаметно они доехали до Жабьей ямы. Ослик опустил голову, потом поднял, втянул ноздри, стал бить копытами по земле и ни в какую не хотел идти вперёд. Прадед стеблем гаоляна хлестал его по заду и задним ногам, приговаривая:

– Ну-ка, ублюдок, шагай! Мерзкий ты осёл!

Гаоляновый стебель свистел и хлестал ослика, но тот не просто отказывался идти вперёд, но ещё и пятился назад. В этот момент бабушка учуяла омерзительную вонь, от которой волосы вставали дыбом. Она спрыгнула на землю, рукавом прикрыла нос и потянула ослика за поводья. Ослик вскинул голову, открыл пасть, и его глаза наполнились слезами. Бабушка уговаривала его:

– Ослик, миленький, сожми зубы и иди, нет таких гор, на которые нельзя подняться, и таких рек, которые нельзя пересечь.

Ослика бабушкины слова тронули, он тихонько заржал, поднял голову, а потом помчался вперёд и потащил бабушку за собой, да так, что её ноги едва касались земли, а полы одежды развевались, словно красные облака, летящие по небу. Проносясь мимо трупа разбойника, бабушка искоса глянула на него. В глаза бросилась отвратительная сцена: туча жирных опарышей объела плоть покойника так, что остались лишь ошмётки.

Бабушка довела ослика до Жабьей ямы и там опять его оседлала. Постепенно она снова стала ощущать аромат гаолянового вина, который принёс с собой северо-восточный ветер. Она снова и снова пыталась храбриться, но чем ближе к развязке, тем сильнее ужас сковывал её душу. Солнце поднялось высоко и припекало так сильно, что над землёй клубился белый пар, но по бабушкиной спине пробегал холодок. Вдалеке показалась деревня, в которой жило семейство Шань, и окутанная ароматом гаолянового вина, который становился всё сильнее, бабушка ощутила, что её позвоночник словно заледенел. В гаоляновом поле к западу от дороги какой-то парень горланил песню:

 
Сестрёнка, не бойся, смело ступай вперёд!
Зубы мои железные, кости – сталь!
К небу дорога в девять тысяч ли ведёт.
Ты не бойся, смело шагай вдаль!
Из высокого алого терема,
Вышитый красный мяч бросай,
Прямо в голову целься мне,
И тогда мы с тобой растворимся
В гаоляновом алом вине![47]47
  В Старом Китае в некоторых местностях существовал следующий обычай: под окнами девичьих покоев собирались претенденты на руку и сердце девушки, она кидала вышитый шёлковый мяч, и мужем становился тот, кто поймает мяч, или тот, в кого он попадёт.


[Закрыть]
 

– Эй, горе-певец, выходи! Что ты поёшь? На маоцян[48]48
  Разновидность пекинской оперы в провинции Шаньдун.


[Закрыть] непохоже, но и на театр люй[49]49
  Главная из местных школ музыкальной драмы провинции Шаньдун.


[Закрыть] не тянет! Все мотивы переврал! – крикнул прадедушка в гаоляновое поле.

3

Доев кулач, отец по жухлой траве, кроваво-красной в лучах заходящего солнца, спустился с насыпи, осторожно подошёл к кромке воды по рыхлому песку, устланному ковром из водорослей, и остановился. На большом каменном мосту через Мошуйхэ стояли четыре грузовика, первый, тот, что наехал на грабли и проткнул шины, припал к земле перед остальными тремя, на его кузове виднелись тёмно-синие пятна крови и нежно-зелёные кляксы мозгов. Верхняя часть туловища японского солдата перевешивалась через борт, каска слетела с головы и болталась на шее. С кончика носа в каску капала тёмная кровь. Вода в реке всхлипывала. Шелестел дозревающий гаолян. Тяжёлые солнечные лучи разбивались мелкой рябью на поверхности реки. Под корнями водорослей, во влажном песке, жалобно стрекотали осенние насекомые. Громко потрескивали тёмные обгоревшие остовы третьего и четвёртого грузовиков. В этом обилии красок и нескладном хоре звуков отец увидел и услышал, как кровь с кончика носа японского солдата падает в каску со звонким бульканьем, словно кто-то ударяет в каменный гонг, и по поверхности лужицы расходятся круги. Отцу тогда шёл шестнадцатый год. Когда девятого числа восьмого лунного месяца одна тысяча девятьсот тридцать девятого года солнце кренилось к закату и его угасающие лучи окрасили мир вокруг красным цветом, на лице моего отца, казавшемся ещё худощавее после целого дня ожесточённой борьбы, застыла плотным слоем фиолетовая глина. Он присел на корточки возле трупа жены Ван Вэньи, набрал пригоршню воды и выпил, липкие капли просачивались сквозь пальцы и беззвучно падали. Потрескавшиеся опухшие губы коснулись воды, отец испытал резкую боль, между зубами в рот проник едкий привкус крови – он ощущался и в горле, отчего оно сжалось так, что окаменело, и отцу пришлось несколько раз кашлянуть, чтобы спазм прошёл. Тёплая речная вода лилась в горло, избавляя от сухости и доставляя мучительное удовольствие. Хотя от привкуса крови в животе забурлило, он продолжал зачерпывать воду снова и снова, пока она не размочила сухую потрескавшуюся лепёшку у него в животе. Только тогда отец распрямился и с облегчением выдохнул. Почти стемнело, от солнца остался лишь красный ободок на самом краю небосвода. Запах гари, который шёл от третьего и четвёртого грузовиков на большом каменном мосту, стал слабее. От громкого хлопка отец вздрогнул, вскинул голову и увидел, как ошмётки лопнувших шин, словно чёрные бабочки, парят в воздухе над рекой и падают вниз, а на ровную, как доска, поверхность воды с шуршанием сыплется чёрно-белый японский рис, взметнувшийся от взрыва верх. Повернувшись, отец увидел маленькую жену Ван Вэньи, которая лежала на берегу, а по воде растекалась её кровь. Он вскарабкался на насыпь и громко крикнул:

– Пап!

Дедушка стоял на насыпи, выпрямившись. Он явно осунулся за день, прошедший в бою, под потемневшей кожей чётко проступали скулы. В тёмно-зелёных вечерних сумерках отец увидел, что короткие жёсткие волосы дедушки побелели целыми островками. С болью и страхом в сердце он бросился к дедушке и принялся теребить его:

– Пап! Пап! Что с тобой?

По дедушкиному лицу текли слёзы, в горле клокотало. У его ног стоял, словно старый волк, японский пулемёт, оставленный от щедрот командиром Лэном, а его ствол, похожий на сону, напоминал увеличенный собачий глаз.

– Пап, скажи что-нибудь, пап, скушай лепёшку, только потом водички попей… если не будешь есть и пить, то помрёшь от жажды и голода…

Дедушка согнул шею, голова упала на грудь. Его тело, словно бы не выдержав тяжести черепной коробки, потихоньку оседало. Он опустился на корточки на насыпи, обхватил обеими руками голову, всхлипнул, а потом вдруг воскликнул:

– Доугуань, сынок! Неужто нам с тобой конец?

Отец остолбенело смотрел на дедушку, в зрачках его широко распахнутых глаз, похожих на два бриллианта, светился тот самый мужественный, неистребимый бунтарский дух, которым изначально славилась моя бабушка, и этот луч надежды во мраке осветил душу дедушки.

– Пап, – сказал отец, – не печалься, я научусь стрелять из пистолета, буду тренироваться, как ты, в излучине реки стрелять по рыбе, а ещё по семи монетам, разложенным в форме цветка сливы, и тогда поквитаюсь с этим ублюдком Рябым Лэном!

Отец резко вскочил на ноги, трижды взревел – то ли горько заплакал, то ли дико захохотал, – из его рта потекла ручейком тёмно-фиолетовая кровь.

– И то правда! Сынок, верно сказано!

Дедушка подобрал с чёрной земли лепёшку, приготовленную собственноручно моей бабушкой, и принялся жадно глотать большими кусками; тёмно-жёлтые зубы с прилипшими крошками окрасились кровавой пеной. Отец услышал, как дедушка вскрикнул, подавившись лепёшкой, и словно увидел, как лепёшка с острыми краями медленно ползёт в горле отца.

– Пап, спустись к речке, выпей воды, чтобы размочить лепёшку в животе, – сказал он.

Дедушка нетвёрдой походкой спустился по насыпи, опустился на колени на водоросли, вытянул шею, словно мул или конь на водопое. Отец увидел, что дедушка, напившись, опёрся обеими руками о землю и окунул в воду голову и половину шеи, речная вода, наталкиваясь на неожиданное препятствие, разбегалась множеством пенистых волн. Дедушка держал голову под водой так долго, что хватило бы времени выкурить половину трубки. Отец с насыпи смотрел на своего отца, похожего на огромную отлитую из меди лягушку, а сердце снова и снова сжималось. Наконец дедушка рывком вытащил из воды мокрую голову, хватая ртом воздух, поднялся на насыпь и встал перед отцом. Отец видел, как с него стекает вода. Дедушка потряс головой, смахнув с себя сорок девять капель разного размера, словно множество жемчужин.

– Доугуань, – сказал дедушка. – Пойдём с папой, посмотрим, как там братцы!

Он шатаясь побрёл через гаоляновое поле с западной стороны дороги, а отец двинулся за ним. Они наступали на поломанный гаолян и использованные гильзы, светившиеся слабым жёлтым светом, то и дело наклоняясь и опуская головы, чтобы посмотреть на своих товарищей, лежавших вдоль и поперёк поля с оскаленными зубами. Все они были мертвы. Дедушка с отцом переворачивали их в надежде найти хоть одного живого, но увы. Руки стали липкими от крови. На самом западном краю отец увидел ещё двух человек, у одного изо рта торчал самопал, а задняя часть шеи была разворочена так, что превратилась в месиво, словно разорённое осиное гнездо; второй лежал на боку, из его груди торчал острый нож. Дедушка перевернул их, чтобы посмотреть, и отец увидел, что у обоих переломаны ноги и вспороты животы. Дедушка тяжело вздохнул, вытащил самопал изо рта одного своего бойца и нож из груди другого.

Отец следом за дедушкой перешёл через шоссе, казавшееся в темноте блестящим, в гаоляновое поле с восточной стороны дороги, которое точно так же выкосило пулемётной очередью. Они переворачивали и осматривали тела своих братьев, лежавшие то тут, то там. Горнист Лю так и остался стоять на коленях с трубой в руках, замерев в этой позе. Дедушка взволнованно закричал:

– Горнист Лю!

Но тот не отозвался. Отец тряхнул Лю за плечо и позвал:

– Дядя Лю!

Тут труба упала на землю, и они увидели, что лицо трубача уже окаменело.

В нескольких десятках шагов от насыпи, на том участке поля, что пострадало не столь серьёзно, они нашли Фана Седьмого с вывороченными наружу кишками и ещё одного бойца по прозвищу Четвёртый Чахоточник (он был четвёртым ребёнком в семье и в детстве переболел чахоткой). Четвёртого Чахоточника ранило выстрелом в ногу, и из-за большой кровопотери он потерял сознание. Дедушка положил ему на рот перепачканную кровью ладонь и уловил идущее из ноздрей жаркое сухое дыхание. Фан Седьмой уже заправил кишки обратно в живот и заткнул рану гаоляновыми листьями. Он ещё был в сознании и при виде отца забормотал судорожно подёргивающимися губами:

– Командир… мне конец… ты моей жене… дай немного денег… только чтоб она не выходила снова замуж… у брата детей не осталось… если она уйдёт… то предкам рода Фан… некому будет воскурить благовония…[50]50
  По традиции, жертвоприношения предкам мог совершать лишь прямой потомок мужского пола.


[Закрыть]

Отец знал, что у Фана Седьмого есть годовалый сынишка, а у его жены груди налитые, словно тыквы, молока так много, что ребёнок растёт упитанным и румяным.

Дедушка сказал:

– Братец, я тебя отнесу домой.

Он присел на корточки и потянул за руку Фана Седьмого, чтобы взвалить его себе на спину, но тот заорал от боли, и на глазах у отца комок гаоляновых листьев, которым была заткнута рана, выпал, из раны показались белые кишки, а вместе с ними вырвался горячий запах крови. Дедушка положил Фана Седьмого на землю. Тот без конца стонал:

– Брат… будь добр… не мучай меня… пристрели…

Дедушка снова присел и стиснул руку Фана Седьмого со словами:

– Я тебя на себе дотащу до Чжан Синьи, доктора Чжана, он вылечит твою рану…

– Брат… скорее… не заставляй меня терпеть… я уже ни на что не сгожусь…

Дедушка, прищурившись, посмотрел на хмурое августовское небо, украшенное яркими звёздочками, протяжно вздохнул и спросил у отца:

– Доугуань, у тебя в пистолете патроны остались?

– Да.

Дедушка забрал у отца браунинг, взвёл затвор, а потом посмотрел в тёмное небо и сказал:

– Седьмой братец, уходи со спокойным сердцем, пока у меня, Юй Чжаньао, будет что есть, твоя жена и сын не помрут с голоду.

Фан Седьмой покивал и закрыл глаза.

Дедушка поднял пистолет, словно каменную глыбу весом в тысячу цзиней;[51]51
  Традиционная китайская мера веса; в настоящее время составляет пятьсот граммов.


[Закрыть] он весь содрогался от этой тяжести. Фан Седьмой открыл глаза и взмолился:

– Брат…

Дедушка резко отвернулся, из дула вылетел огненный шар, осветивший кожу на голове Фана Седьмого, отливавшую синевой. Фан Седьмой, стоявший до этого на коленях, быстро повалился вперёд, поверх своих вывалившихся внутренностей. Отец не мог поверить, что в животе одного человека помещается столько кишок.

– Чахоточник, тебе тоже пора в путь, раньше умрёшь – быстрее переродишься, возвращайся, снова будем бить японских ублюдков! – Дедушка выпустил оставшийся в браунинге патрон прямо в сердце Чахоточника, жизнь которого и так висела на волоске.

Хотя дедушка привык, как говорится, косить людей как коноплю, но после убийства Чахоточника он кинул на землю пистолет, а рука повисла вдоль тела, словно дохлая змея, и у него не осталось сил её поднять.

Отец поднял браунинг, сунул за пояс и потащил дедушку, как пьяного, со словами:

– Пап, пошли домой. Пап, пошли домой…

– Домой? Домой! Домой…

Отец, ведя за руку дедушку, поднялся на насыпь, и они неуклюже побрели на запад. В небе уже взошла луна, успевшая стать почти полной к девятому числу восьмого лунного месяца,[52]52
  События происходят за неделю до праздника Середины осени, то есть до полнолуния.


[Закрыть] и холодный свет лился на спины дедушки и отца, освещая величавую, словно грандиозная, но неповоротливая китайская культура, реку Мошуйхэ. Кровавая вода раздразнила белых угрей до исступления, они резвились и кружили в реке, то и дело мелькая на поверхности серебристыми дугами. Синяя прохлада, парящая над рекой, вступала в схватку и сливалась с красным теплом, поднимавшимся над гаоляновым полем, сплавляясь в прозрачную дымку. Отец вспомнил густой подвижный туман в это утро, когда они выступали в поход; день казался таким долгим, будто минуло десять лет, но при этом очень коротким, будто он успел лишь раз моргнуть. Он вспомнил, как мама в бескрайнем тумане стояла на околице, провожая его, эта сцена была далеко, словно на краю неба, но близко, перед глазами. Он вспомнил все трудности, с которыми столкнулся отряд в гаоляновом поле, вспомнил, как пуля угодила в ухо Ван Вэньи, как пятьдесят с лишним бойцов рассеялись по шоссе на подходе к большому мосту, словно овечий помёт. А ещё острый меч Немого, злой взгляд, голову японского чёрта, летящую по воздуху, сморщенный зад японского старикана, маму, которая упала на насыпь, словно феникс, раскинувший крылья… лепёшки-кулачи, рассыпавшиеся по земле… падающие друг за другом стебли красного гаоляна… гаолян, падающий, как герои…

Дедушка взвалил заснувшего отца себе на спину, придерживая под колени руками, раненой и здоровой. Браунинг за поясом у отца впивался дедушке в спину, вызывая сильную душевную боль. Браунинг принадлежал чёрному, худому, талантливому и образованному адъютанту Жэню. Дедушка вспомнил, что это оружие лишило жизни самого Жэня, а ещё Фана Седьмого и Четвёртого Чахоточника, и ему нестерпимо захотелось выкинуть несчастливый пистолет в реку Мошуйхэ. Но он ограничился лишь размышлениями, а сам выгнул спину дугой и подкинул повыше спящего сына, чтобы утихомирить эту свербящую боль.

Дедушка шёл, уже не чувствуя ног, помогала лишь решимость двигаться вперёд, бороться из последних сил в волнах окоченевшего воздуха. В полузабытьи дедушка услышал какой-то шум, наплывавший спереди. Он поднял голову и вдалеке на насыпи увидел извивающегося огненного дракона.

Дедушка уставился вперёд, перед глазами то повисала пелена, то картинка снова обретала чёткость. Когда взгляд затуманивался, дракон, оскаливая зубы и выпуская когти, возносился в небо, с шорохом ощетинивая золотую чешую по всему телу, ветер ревел, облака свистели, сверкала молния и гремел гром, звуки собирались в единое целое, как будто бы воинственный мужественный ветер сотрясал беспомощный женственный мир. Когда зрение прояснилось, он различил, что это девяносто девять факелов и несколько сотен людей, напирая друг на друга, бегут в их сторону. Танцующие языки пламени освещали гаолян по обе стороны реки. Передние факелы освещали тех, что бежал позади, а задние – тех, кто был впереди. Дедушка сбросил отца со спины, с силой потряс и заорал:

– Доугуань! Доугуань! Просыпайся! Односельчане вышли нас встретить, односельчане…

Отец услышал хриплый голос дедушки и увидел, как две довольно крупных слезы брызнули из его глаз.

4

Когда дедушка убил отца и сына Шаней, ему было всего двадцать четыре года. Они с моей бабушкой уже успели помиловаться в гаоляновом поле, как самец и самка феникса, и в этой торжественной смеси горя и радости бабушка уже забеременела моим отцом, в жизни которого тоже смешались достижения и преступления, пусть в дунбэйском Гаоми земляки его и признавали-таки выдающимся человеком своего поколения. Однако в тот момент бабушка была законной женой Шаня. Они с дедушкой как ни крути встречались тайно, что называется, «в зарослях тутовника на речном берегу»,[53]53
  Устойчивое выражение, которое употребляется, если речь идёт об аморальном поведении или встрече любовников.


[Закрыть] их отношения были спонтанными и непостоянными, да и отец мой ещё не появился на свет, а потому, описывая события того периода, я ради достоверности буду именовать дедушку Юй Чжаньао.

Бабушка тогда в отчаянии призналась Юй Чжаньао, что её законный супруг Шань Бяньлан болен проказой, и Юй Чжаньао острым коротким мечом срубил пару стеблей гаоляна и велел бабушке через три дня ни о чём не волноваться и возвращаться к мужу, до неё не дошёл скрытый смысл этих слов, бабушку одурманила волна любви. А Юй Чжаньао тогда уже замыслил убийство. Он проводил взглядом бабушку, пока та выбиралась из зарослей гаоляна, и сквозь просветы между стеблями растений увидел, как она подозвала умного и сообразительного ослика и распинала пьяного в хлам прадеда. Юй Чжаньао услышал, как дедушка заплетающимся языком пробормотал:

– Доча… долго ж ты ходила по-маленькому… твой свёкор… хочет подарить мне большого чёрного мула…

Бабушка, не обращая внимания на его болтовню, оседлала ослика и повернула напудренное личико, обдуваемое весенним ветерком, в сторону гаолянового поля к югу от тропинки. Она знала, что в этот самый момент за ней пристально наблюдает молодой носильщик паланкина. Бабушка изо всех сил старалась освободиться от раздиравшего нутро возбуждения и смутно увидела перед собой новую и незнакомую широкую дорогу, усыпанную рубиновыми зёрнышками гаоляна, а в канавах вдоль дороги скопилось прозрачное, как воздух, гаоляновое вино. По обе стороны, как и раньше, колосился скромный, но мудрый красный гаолян, в итоге реальный гаолян и гаолян из видений бабушки слились воедино, и уже не понятно было, где действительность, а где иллюзия. Бабушка испытывала одновременно ощущение зыбкости и стабильности, чёткости и расплывчатости, и погружалась в него всё глубже.

Юй Чжаньао, придерживаясь за гаолян, смотрел вслед бабушке, пока она не скрылась за поворотом. На него разом навалилась усталость, и он с трудом доплёлся до места, которое только что стало священным алтарём, повалился на землю, словно упавшая стена, и захрапел. Юй Чжаньао проспал, пока красное солнце не начало садиться на западе, а открыв глаза, первым делом увидел листья и колоски гаоляна, словно бы покрытые слоем багровой краски. Он накинул соломенный дождевой плащ и вышел из гаоляна. Вдоль дороги как угорелый носился ветерок, шуршал гаолян. Юй Чжаньао ощутил прохладу и посильнее закутался в плащ, мимоходом задел живот и почувствовал нестерпимый голод. Он смутно припомнил, что когда три дня назад они заносили паланкин с той девушкой в деревню, то на околице он приметил три хибарки, где под стрехой развевался на ветру драный флаг харчевни. От голода Юй Чжаньао не мог уже ни сидеть, ни идти толком, поэтому он собрался с духом, вышел из гаолянового поля и широкими шагами направился в сторону харчевни. Он решил, что работает по найму на местную контору «Помощь в организации свадеб и похорон» меньше двух лет и в округе его никто не знает. Пойти, наесться досыта да напиться вдоволь, при случае выполнить задуманное, а потом пуститься наутёк, спрятаться в гаоляне, как рыба в море, и уплыть прочь. Обдумывая всё это, Юй Чжаньао двинулся на запад, навстречу солнечному свету, глядя, как над заходящим солнцем собираются багровые облака, словно распускаются пионы, края облаков окаймляло пугающе яркое, ослепительное золото. Пройдя немного, он повернул на север и направился прямиком в ту деревню, где жил номинальный муж моей бабушки Шань Бяньлан. В поле давно уже никого не было, в те годы все крестьяне, кто мог худо-бедно прокормиться, пораньше возвращались домой, не осмеливаясь шастать по вечерам – к ночи гаоляновые поля становились прибежищем разбойников. В тот день Юй Чжаньао повезло: он не встретил любителя лёгкой наживы и не напоролся на неприятности. В деревне над домами уже поднимался дым, на улице появился красивый парень. Он нёс с колодца на коромысле два глиняных кувшина, с которых капала вода. Юй Чжаньао юркнул в хибарку, украшенную флагом с иероглифом «вино». Внутри оказалось только одно помещение, без перегородок, но его делил на две половины прилавок, сложенный из необожжённых кирпичей, а за прилавком Юй увидел огромный кан, печь и большой котёл. Внешнюю половину комнаты занимали два потрескавшихся хромоногих стола, рассчитанных на восемь человек, а вокруг них наспех расставили несколько узких деревянных лавок. На прилавке стоял зеленоватый селадоновый[54]54
  В керамическом производстве селадон – особый тип глазури, а также специфический бледно-серый оттенок зелёного.


[Закрыть] кувшин для вина, с его горлышка свисал черпак. На верхней половине кана, глядя в потолок, лежал тучный старик. Юй Чжаньао узнал его с первого взгляда. Старик этот носил прозвище Корейская Дубина[55]55
  Оскорбительное прозвище корейцев.


[Закрыть] и занимался умерщвлением собак. Юй Чжаньао вспомнил, что однажды видел на ярмарке, как он за каких-то полминуты лишил жизни собаку; после этого случая у сотни собак на ярмарке при виде старика шерсть вставала дыбом, они рычали без остановки, но ни в какую не отваживались подойти.

– Эй, хозяин, подай мне цзинь вина! – Юй Чжаньао плюхнулся на лавку.

Тучный старик даже головы не повернул, лишь завращал серыми глазами.

– Хозяин! – крикнул Юй Чжаньао.

Толстяк откинул собачью шкуру и слез с кана. Накрывался он чёрной шкурой, а подстелил белую. Юй Чжаньао приметил, что на стене прибиты ещё три собачьих шкуры: зелёная, синяя и пятнистая.

Старик нащупал в углублении в прилавке большую тёмно-красную пиалу и черпаком плеснул туда вина.

– А что на закуску? – спросил Юй Чжаньао.

– Собачья голова! – огрызнулся старик.

– А я хочу собачьего мяса!

– Есть только собачья голова!

– Голова так голова! – согласился Юй Чжаньао.

Старик открыл крышку котла, и Юй Чжаньао увидел, что там варится целая тушка.

– Я хочу мяса! – крикнул он.

Старик пропустил его слова мимо ушей, нашёл кухонный нож и с треском начал рубить шею так, что брызги полетели во все стороны. Отрезав голову, он подцепил её на железный вертел и протянул Юй Чжаньао, а тот разозлился и заорал:

– Я хочу мяса!

Старик швырнул голову на прилавок и сердито буркнул:

– Хочешь – ешь, не хочешь – катись!

– Ты ещё ругаться?!

– Сиди спокойно, мальчишка! – воскликнул старик. – Мясо для Пестрошея. Составишь ему компанию?

Пестрошей был известным на весь дунбэйский Гаоми главарём разбойников. Услыхав его имя, Юй Чжаньао перепугался. Ходили слухи, что Пестрошей – отменный стрелок и у него есть ещё одно прозвище – Три Поклона Феникса. Сведущие люди по одному звуку выстрела понимали, что пришёл Пестрошей. Юй Чжаньао в душе был не согласен, но пришлось молча снести обиду. Он взял в одну руку пиалу с вином, в другую – собачью голову и, сделав глоток вина, посмотрел на всё ещё свирепые, даже в варёном виде, собачьи глаза, сердито разинул рот, прицелился в собачий нос и откусил. Голова оказалась на удивление вкусной. Юй Чжаньао был действительно голоден, а потому ему было не до тонкостей, он проглотил собачий глаз, высосал мозг, разжевал язык, обгрыз щёки и выпил до дна пиалу вина, затем посмотрел на тонкие собачьи косточки, встал и громко рыгнул.

– Один серебряный юань, – сообщил тучный старик.

– У меня только семь медяков. – Юй Чжаньао вынул монеты и кинул их на стол.

– Один серебряный юань, – повторил толстяк.

– У меня только семь медяков!

– Недоносок, ты что, пришёл сюда задарма пожрать?

– У меня только семь медяков!

Юй Чжаньао поднялся и хотел уходить, но толстяк выбежал из-за прилавка и вцепился в него. Тут в харчевню ввалился высокий здоровый парень.

– Корейская дубина, чего свет не зажжёшь? – спросил он.

– Да пришёл тут один задарма пожрать!

– Отрежь ему язык! И свет зажги! – мрачно велел здоровяк.

Толстяк отпустил Юй Чжаньао, пошёл за прилавок, высек огонь и зажёг светильник на соевом масле. Яркое пламя осветило тёмно-синее лицо незнакомца. Юй Чжаньао увидел, что тот с головы до пят одет в чёрный атлас: куртка с целым рядом пуговиц, пришитых вплотную друг к дружке, широкие шаровары, подвязанные внизу узкими чёрными лентами, а на ногах – чёрные матерчатые туфли. На длинной и толстой шее белело пятно размером с ладонь. Юй Чжаньао догадался, что перед ним Пестрошей.

Пестрошей смерил взглядом Юй Чжаньао, потом внезапно вытянул три пальца левой руки и коснулся лба. Юй Чжаньао удивлённо наблюдал за происходящим.

Пестрошей разочарованно покачал головой:

– Не из наших?

– Я носильщик паланкина.

Пестрошей презрительно хмыкнул:

– Зарабатываешь тем, что тягаешь паланкин. А не хочешь вместе со мной кулачи есть?

– Нет.

– Катись отсюда! Раз ты молодой такой, оставлю тебе язык, чтоб с бабами удобней было целоваться. Иди и поменьше болтай.

Пятясь, Юй Чжаньао вышел из харчевни. Он не мог понять, что испытывает – гнев или страх. Хотя он и обладал всеми качествами, свойственными разбойнику, до настоящего разбойника ему было довольно далеко. Он по многим причинам откладывал вступление в «зелёный лес». Главных причин было три. Во-первых, его сдерживали нормы морали и культуры, он считал, что разбойники нарушают небесные принципы. Он в определённой степени преклонялся перед чиновниками и не утратил до конца веру в то, что богатство и женщин можно получить честным путём. Во-вторых, ему ещё не довелось испытывать на себе такого давления, что загнало бы его в горы Ляншань[56]56
  Образное выражение, которое означает «поставить в безвыходное положение», по эпизоду из романа «Речные заводи», когда герой по имени Линь Чун оказывается буквально загнан в горы Ляншань и вынужден оказывать сопротивление.


[Закрыть] – пока он ещё трепыхался, боролся за выживание и жил не так уж плохо. В-третьих, его мировоззрение всё ещё находилось в зачаточном состоянии, на этапе формирования, его понимание жизни и общественных укладов пока не достигло вольнодумства, свойственного разбойникам. Хотя шесть дней назад ему хватило смелости и отваги вступить в отчаянный бой с тем недоразбойником и даже убить его, однако двигали им чувства справедливости и сострадания, а разбойничий дух был достаточно слабым. Когда три дня назад он утащил мою бабушку в заросли гаоляна, этот дух тоже был вторичен, а главным оставалось возвышенное чувство любви к прекрасной девушке. В дунбэйском Гаоми бесчинствовали разбойники, и состав банд был довольно неоднородным. У меня есть грандиозный замысел написать большую книгу о разбойниках дунбэйского Гаоми, и я уже приложил немало усилий в этом направлении. Но это всё пока на словах – может, и запугаю тем самым несколько человек.

Юй Чжаньао испытывал смутное восхищение главарём разбойников Пестрошеем, но в то же время ненавидел его.

Юй родился в нищете, отец его рано умер, а они с матерью возделывали три му[57]57
  Мера земельной площади, равная приблизительно 0,07 га.


[Закрыть] бесплодной земли, тем и жили. Его дядя Зубастый Юй занимался торговлей мулами и лошадьми и время от времени помогал им с матерью, но денег давал немного. Когда Юй Чжаньао было лет тринадцать-четырнадцать, мать сошлась с монахом из местного монастыря Тяньци. Монах жил в довольстве и сытости и частенько приносил им рис и муку. Каждый раз, когда он заявлялся в дом, мать выставляла Юй Чжаньао на улицу и закрывал дверь. Он слышал доносившийся из дома смех и, как говорится, огонь гнева вздымался на десять тысяч чжан, ему даже хотелось спалить хижину. Когда Юй Чжаньао исполнилось шестнадцать, встречи матери с монахом стали такими частыми, что по деревне поползли слухи. Его друг и односельчанин кузнец Чэнь подарил ему короткий меч, и однажды дождливой ночью Юй Чжаньао заколол того монаха у Грушевого ручья. Вдоль ручья росло множество грушевых деревьев, тогда как раз был сезон цветения, и в плотной пелене дождя разливался нежный аромат. После убийства монаха Юй Чжаньао сбежал из деревни, прибивался к разным компаниям и в итоге пристрастился к азартным играм, играл днями и ночами, совершенствуясь с каждым днём, и его руки позеленели от постоянного соприкосновения с покрытыми патиной медяками. Новый глава уезда Цао Мэнцзю принялся ловить тех, кто играл на деньги, и Юй Чжаньао схватили, когда он играл на кладбище. Ему присудили двести ударов подошвой, заставили надеть штаны с одной чёрной и одной красной штаниной и в качестве штрафа поручили два месяца мести улицы уездного центра. Отбыв наказание, Юй Чжаньао бродяжничал, оказался в дунбэйском Гаоми и пошёл работать в контору по обслуживанию свадеб и похорон. Он узнал, что после убийства монаха его мать повесилась на дверях, и как-то ночью вернулся домой, чтобы посмотреть, что там. А через некоторое время произошла та история с моей бабушкой в гаоляновом поле.

Юй Чжаньао вернулся в гаоляновое поле и издалека смотрел на тусклый свет масляной лампы в окнах харчевни. Так он ждал, пока молодой месяц не поднялся, а потом снова не опустился. В небе светили звёзды, с гаоляна капала прохладная роса, а над землёй поднимался холодный пар. Глухой ночью Юй Чжаньао услышал, как скрипнула дверь харчевни, оттуда полился свет, а потом в полосе этого света показалась огромная чёрная тень. Человек огляделся по сторонам и снова скрылся в доме. Юй Чжаньао узнал старого толстяка. Только после того, как старик вошёл, из харчевни стремительно выскочил тот высокий разбойник, мелькнул и скрылся во тьме. Старик закрыл дверь и потушил лампу, а в свете звёзд потрёпанный флаг на харчевне трепетал, как траурный флажок в похоронной процессии, призывающей души усопших. Пестрошей двинулся вдоль дороги в его направлении, Юй Чжаньао задержал дыхание и не смел даже пошевелиться. Пестрошей решил помочиться прямо рядом с тем местом, где сидел Юй Чжаньао. Запах мочи ударил ему в ноздри. Юй Чжаньао сжал короткий меч и подумал: стоит только кинуться вперёд и можно обезглавить этого прославленного разбойника. Мышцы напряглись. Потом он подумал, что между ним и Пестрошеем нет никакой вражды. Пестрошей не ладит с начальником уезда Цао Мэнцзю, а по его милости Юй Чжаньао всыпали двести ударов, так что убивать Пестрошея нет никакой причины. Однако он подумал: «Я бы вполне мог убить этого знаменитого разбойника, я намеренно не стал этого делать!»