Текст книги " Звезда козодоя"

Автор книги: Миядзава Кэндзи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

АПРЕЛЬ ГОРНОГО ЛЕШЕГО

В кипарисовой роще на горе Нисинэ охотился горный леший. Выгнув спину, как кошка, и выпучив огромные, словно блюдца, золотые глаза, он выслеживал зайцев.

С зайцами нынче не повезло, зато удалось изловить фазана. Потревоженный фазан попытался было взлететь, но леший, сжавшись в пружину и прижав к себе руки, метнулся вперед и упал на фазана, расплющив того в лепешку.

Обрадовался леший, аж покраснел весь, растянул в ухмылке пасть от уха до уха. Небрежно помахивая добычей, он вышел из рощи. Выйдя на южную сторону, сплошь залитую солнцем, он вдруг бросил фазана в сухую траву, поскреб ногтями в красных волосах, свернулся калачиком – и сладко заснул.

Где-то неподалеку распевала свои песенки малая птаха – фюить-фюить – а в сухой траве покачивались только что распустившиеся нежно-лиловые «змеиные язычки».

Горный леший перевернулся на спину и уставился в синее-синее небо. Пестрое, как горная груша, солнце отливало червонным золотом, в воздухе растекался сладкий аромат сухой травы, а на вершинах гор, вздымавшихся прямо за спиною, ярко светились окруженные ореолом белые шапки снега.

«Ох и вкусная, наверное, штука эти солнечные конфеты… – подумал горный леший. – Уж сколько их делает Солнечная госпожа – и не счесть… А мне так ни одной и не досталось…». По синему чистому небу бесцельно плыли на восток легкие влажные облака.

Леший заурчал и лениво подумал:

«Вот ведь, возьмем облака… Летают они по небу по воле ветра – то появляются, то исчезают… Отлично устроились. Верно, это и называется – жить, как "перекати поле"».

И тут его ноги и голова сделались легкими-легкими, лешему даже почудилось, что он повис в воздухе вверх тормашками. И полетел он куда-то, покачиваясь, сам не зная куда. Ни дать, ни взять – «перекати-поле»… А может, и впрямь его несло ветром.

«Сейчас я над Семилесьем. Да, точно, здесь семь лесов. Иные зелеными соснами заросли, а есть совсем лысые, желтые, как одеяние монаха.[15]15
  …желтые, как одеяние монаха. – Вероятно, имеются в виде монахи Юго-Восточной Азии, которые носят оранжевые или желтые одежды.


[Закрыть] Раз уж забрался в такую даль, пожалуй, что и до города доберусь, тут рукой подать. Только нужно принять другое обличье, а то в таком виде и насмерть забить могут!» – бормотал себе под нос леший. Раз-два, и готово – вместо лешего появился дровосек. А город был уже совсем близко. Голова у лешего по-прежнему была легкая-прелегкая, как воздушный шарик, да и руки-ноги слушались довольно плохо, а потому он медленно и осторожно вошел в город.

У городских ворот с давних пор стояла рыбная лавка. На прилавке были навалены грязные соломенные мешки с соленой кетой и сплющенные головы иваси. Под навесом крыши болтались красновато-черные щупальца пяти вареных осьминогов. Горный леший внимательно осмотрел их всех.

«Какие прекрасные щупальца! – восхитился он. – Все в бородавках, а как лихо закручены. Это куда красивее, чем штаны для верховой езды у господина помощника инженера из уездной управы. Представляю, как они великолепны, эти могучие осьминоги, когда они ползают в синей мгле по дну морскому!

От восхищения леший даже палец невольно в рот засунул. И тут к нему подошел китаец в светло-голубом платье, с огромным тюком за плечами. Он было уже прошел мимо, как вдруг остановился и похлопал лешего по спине.

– Китайские ткани… Продаю китайские ткани! – пропел он. – Покупайте «рокусинган»,[16]16
  «Рокусинган» – китайское лекарство, сделанное из растительных и животных компонентов, таких как мускус, печень медведя, алоэ, женьшень. Используется для лечения хронических заболеваний, болезней сердца и многих других. Во времена Миядзава распространенными были байки о том, что лекарство «рокусинган» китайцы изготавливают из человеческой плоти.


[Закрыть] очень десево, больсяя тяська!

Леший удивленно обернулся.

– Не надо! – оглушительно рявкнул он, но заметив, что на его странный голос в изумлении обернулись хозяин рыбной лавки с багром в руках и другие деревенские жители в накидках из коры липы[17]17
  …деревенские жители в накидках из коры липы… – Сплетенная из коры липы накидка была традиционной одеждой крестьян, которая защищала от дождя. К ней также крепилась поклажа.


[Закрыть] поспешно замахал руками и прошептал.

– Ладно, ладно. Куплю.

На что китаец сказал:

– Мозесь не покупать, только смотли. – И свалил мешок со спины прямо посреди дороги.

А горного лешего при виде красноватых, влажных, как у ящерицы, глаз китайца почему-то мороз пробрал по коже.

Между тем торговец быстро распустил на тюке желтый плетеный шнур, развернул платок-фуросики,[18]18
  Платок-фуросики – Большой лоскут материи, используется для переноски вещей.


[Закрыть] откинул крышку сундучка и выудил из него лежавшую прямо сверху маленькую красную бутылочку со снадобьем.

«Ух!! Какие тонкие пальцы. А ногти-то, ногти какие острые! Как-то мне все страшней и страшней… – подумал леший.

А китаец тем временем достал два малюсеньких стаканчика размером с мизинец и всучил один лешему.

– Мозьно пить, мозьно пить… Не яд, не яд! Пей-пей. Смотли! Я пельвый пить! Я пиво пить, тяй пить, яд – не пить! Это вольсебное следство, дольго-дольго зить будись! Пей! – И китаец опрокинул в рот свой стаканчик.

«Может и, правда, выпить?» – подумал леший. Огляделся по сторонам – и видит: стоят они с китайцем не на городской улице, а в чистом поле, синем, как небо, – и кроме них вокруг ни единой живой души. Только он, да красноглазый китаец. И стоят по разные стороны от тюка. А на траве лежат их черные-пречерные тени.

– Пей-пей! Дольго зить будись! Ну зе, пей! – Китаец все ближе и ближе тянул к лешему свои острые ногти.

Леший совсем растерялся. «Выпью – и убегу», – решил он и залпом проглотил китайское снадобье. Но тут… Тут с ним стало твориться нечто невероятное. Тело его вдруг утратило все углы и изгибы, стало плоским и стремительно уменьшилось в размерах. Не успел он и глазом моргнуть, как превратился в лежащую на траве коробочку.

«Обманул, сукин сын, обвел-таки вокруг пальца! – с тоской подумал леший. – Видел же я, видел, какие у него острые когти! До чего все ловко подстроил, скотина!»

Увы! – возмущайся, не возмущайся, а дело сделано. Превратился леший в малюсенькую коробочку с лекарством…

А китаец аж запрыгал от радости. То одну ногу поднимет, то другую, еще и ладонью по ступне постучит. И этот стук разносился по всей равнине, как барабанный бой.

А затем прямо под носом у лешего появилась огромная рука китайца, подняла горемыку высоко-высоко и бросила в сундучок к остальным коробочкам. Крышка тут же захлопнулась, но солнечный свет все-таки просачивался сквозь щели в сундучке.

– Заточили, заточили меня в темницу, – запричитал леший. – А солнышко все равно светит…

Уж так захотелось ему хоть немного утешить себя. И тут стало еще темнее.

– А, он еще и фуросики на сундук набросил! Чем дальше, тем хуже. Теперь поедем в темноте, – прошептал леший, стараясь не поддаваться страху.

Вдруг откуда-то сбоку послышался голос. Леший едва не подпрыгнул от неожиданности.

– Откуда будете?

Леший поначалу дара речи лишился, но тут его осенило: «Верно, все эти коробочки с «рокусинган» – это бывшие люди, хитрый китаец обманул их, как и меня!» – и рявкнул:

– Меня заколдовали рядом с рыбной лавкой!

Торговец даже зубами от злости заскрежетал, да как гаркнет:

– Слиськом гломко клитись! Ну-ка, потисе говолить!

Поначалу леший не собирался дразнить китайца, но тут вдруг озлился.

– Что? Чего мелешь, ворюга! Как только войдем в город, сразу шум подниму. Все узнают, что ты жулик! Как тебе это понравится?

Торговец молчал. Какое-то время стояла тишина. Леший сразу представил себе картину: китаец плачет, прижав руки к груди. Наверное, ему и раньше кто-то говорил то же самое. Пожалел его леший, и только хотел сказать, что передумал, как раздался скрипучий голос китайца.

– Бедный я, бедный… Совсем не идет толговля. Дазе на лис не хватать. Вляд ли мне повезет и в длугом розьдении…

Леший даже посочувствовал китайцу. В самом деле, продав его тело, китаец сможет выручить аж шестьдесят сэн, пойдет на постоялый двор и наестся селедочных голов с супом из зелени:

– Ну, будет вам причитать, господин китаец. Не плачьте так горько. Не стану я кричать в городе. Успокойтесь.

Тут же последовал облегченный вздох китайца, а затем звук шагов «шлеп-шлеп». Китаец взвалил поклажу на спину, отчего бумажные коробочки с лекарствами стукнулись друг о друга боками.

– Эй, кто тут? Кто тут со мной разговаривал? – спросил леший и тут же услышал ответ.

– Это я с тобой говорил. Продолжим же нашу беседу. Раз ты попался у рыбной лавки, то, наверное, знаешь, почем нынче одна тушка окуня, сколько плавников акулы можно купить на десять таэлей.[19]19
  …купить на десять таэлей… – древняя китайская денежно-весовая единица.


[Закрыть]

– Такого товара в лавке не было. Зато там были осьминоги. Какие красивые у них щупальца!

– Осьминоги, говоришь. Я тоже очень люблю осьминогов.

– Думаю, нет человека, который не любил бы осьминогов. А те, кто не любит их, все сплошь негодяи!

– Верно говоришь. Потому что осьминоги – самые прекрасные создания в целом свете!

– Согласен. А ты откуда будешь?

– Я-то? Из Шанхая.

– Выходит, ты тоже китаец? Вот незадача… Выходит, из китайцев тоже делают лекарство, и китайцы же им и торгуют! Вот негодяи!

– Это не так. Только бродяги, вроде нашего Чина скверные люди, а вообще китайцы – очень достойный народ. Мы же потомки великого Учителя – Конфуция.

– Так ты говоришь, нашего подонка зовут Чин?

– Ну да. Ох, как жарко, хоть бы крышку открыл!

– Да уж. Эй, Чин-сан! Душно нам. Дайте хоть чуть-чуть воздуха глотнуть!

– Подозьдете, – ответил снаружи Чин.

– Если не откроете крышку, мы тут совсем спаримся. Вам же убыток будет.

– Дальсе легсе будет, потельпите, – нервно откликнулся Чин.

– Не можем мы больше терпеть, мы же не для собственного удовольствия здесь преем! Сам прей, если хочешь! Давай, открывай крышку, да поживее!

– Ну, есё двадцать минут.

– Ну ладно. Топай тогда поживее! Что с тобой сделаешь… Ты там один?

– Нет, здесь много людей. И все плачут.

– Жалко их. Чин – дрянь-человек. Теперь нас, поди, уже и не расколдовать обратно?

– Почему же? Тебя-то еще можно. Ты ведь пока не до конца превратились в «рокусинган». Если проглотишь пилюлю, снова станешь тем, кем был. Там, рядом с тобой, лежит бутылочка с черными пилюлями.

– Отлично! Сейчас выпью, нечего откладывать! Ну, а вы что же?

– Нам уже поздно. Ты сначала выпей и верни себе прежний облик. А потом не забудь и про нас. Нас нужно положить в воду и хорошенько помять, потереть. Тогда и мы сможем выпить пилюли и тоже станем людьми!

– Положитесь на меня. Я всех вас спасу. Ага, вот они, пилюли! А вот бутылочка с жидкостью, от которой человек превращается в «рокусинган». Но Чин-то пил вместе со мной. Почему же он не превратился в «рокусинган»?

– Потому что принял пилюлю.

– Ага, понятно. А если Чин съест только пилюлю? Интересно, что с ним тогда будет? Он же пока ни во что не превращался…

И тут снаружи послышался голос Чина:

– Китайськие ткани, китайськие ткани… Плодаю китайськиеснадобья!

– Опять за свое взялся, – заметил леший, и тут вдруг крышка сундучка распахнулась, и стало нестерпимо светло.

Щурясь, леший выглянул наружу и увидел коротко стриженую девочку. Она доверчиво стояла перед торговцем.

А Чин уже и пилюлю ко рту поднес, и стаканчик своим зельем наполнил – и говорит:

– Вот, выпей. Дольго зить будись! Пей зе, пей!

– Ну, опять началось, – проворчал кто-то в сундуке.

– Пиво пить, тяй пить, а яд – не пить… Выпей. И я выпью.

В этот момент леший тихонько проглотил пилюлю. И тут раздался страшный хруст – «хрясь-хрясь-хрясь-хрясь».

К лешему вернулся его прежний вид, красные волосы и прекрасное тело. А Чин собрался было проглотить пилюлю вместе с лекарством, да от удивления пролил свое зелье и проглотил одну только пилюлю. И тут – о, ужас! – голова китайца вытянулась, как дыня, и сам он стал расти вверх – все выше и выше. С жутким криком он попытался вцепиться в лешего. Но леший превратился в шар и попробовал откатиться подальше. Но, как ни старался, никак не смог сдвинуться с места. И тут кто-то вцепился ему в спину.

– На помощь! – заорал леший.

И открыл глаза. Оказалось, что все это ему только снилось.

Блестящие облака бежали по небу, сухая теплая трава сладостно благоухала.

Какое-то время леший сидел с задумчивым видом, затем посмотрел на блестящие перья фазана. Вспомнил, что бумажные коробочки нужно окунуть в воду и хорошенько помять… Потом лениво зевнул.

– Вот ведь дрянь какая приснилась… Все там, во сне, и осталось. Какое мне дело до Чина и его волшебного зелья?

И он зевнул еще раз.

НОЧЬ В ДУБОВОМ ЛЕСУ

Солнце село, солнце село, – приговаривал Сэйсаку, споро утрамбовывая землю вокруг ростков проса. Между тем медное солнце опустилось за южные горы, окрасившиеся ультрамариновой синевой, на поля снизошла удивительная печаль. Со стволов берез, казалось, посыпалась едва видимая пыльца…

Вдруг со стороны дубового леса донеслась чудная песенка – странная и немелодичная.

– Ярко-желтая шапка, цвет куркумы, кан-кара-кан-но-ан.

Сэйсаку так удивился, что даже мотыгу свою отбросил и побежал на голос, тихонько-тихонько, стараясь не особенно топотать.

Когда он достиг опушки дубового леса, кто-то схватил его за шею. Он испуганно, обернулся. Перед ним стоял человек необычайно высокого роста с пронзительными глазами, в красной турецкой феске, странном мешковатом пальто мышиного цвета и ботинках. Это был художник, и он был очень зол.

– Ты кто такой? Что тебе здесь нужно? Что ты тут вынюхиваешь, подкрадываешься, как мышь? Ну, что скажешь в свое оправдание?

Сэйсаку нечего было сказать в свое оправдание, и он решил так: если уж он совсем разозлится, можно и поругаться. Но тут он взглянул на небо и завопил что есть мочи:

– Ярко-красная шапка, кан-кара-кан-но-кан!

Тут художник выпустил Сэйсаку и расхохотался. Смех у него тоже был странный, похожий на лай, так что разнесся он по всему лесу.

– Молодец! Просто молодец! Прогуляемся по лесу? Слушай, мы ведь толком и не поздоровались. Давай сначала я. Добрый вечер, нынче вечером мелкие тени разбросаны по полям. Вот такое у меня приветствие. Понятно тебе? Ну, теперь твоя очередь. Кхе, кхе, – засмеялся художник, и лицо у него снова приняло неприязненное выражение. С высоты своего роста он пренебрежительно окинул взглядом Сэйсаку.

Сэйсаку совсем робел. Солнце уже садилось, в животе урчало от голода, а облака были так похожи на клецки-данго,[20]20
  Данго – клецки из сладкой рисовой пасты.


[Закрыть] что он, не думая, выпалил:

– Приветствую вас! Чудный выдался вечер! Сейчас небо покроется серебряной мукой! Извините, это все.

Однако его приветствие так пришлось по душе художнику, что тот даже в ладоши захлопал и подпрыгнул от удовольствия:

– Парень, пойдем со мной. Пойдем в лес. Я ведь пришел сюда в гости – к Господину дубового леса. Покажу тебе кое-что интересное.

Художник вдруг посерьезнел, закинул за спину грязный этюдник, заляпанный красной и белой краской, и быстро шмыгнул в лес. Сэйсаку побежал за ним, размахивая руками – мотыгу-то он на поле оставил.

В лесу царил голубой сумрак и пахло коричником. Молодой дубок приподнял один корень-ногу, будто собирался пуститься в пляс, но, увидев людей, удивился, застеснялся, и принялся поглаживать колено, искоса наблюдая за проходящими. Когда мимо проследовал Сэйсаку, дубок рассмеялся. Сэйсаку не понял, чего это он, и молча пошел дальше.

На художника деревья смотрели вполне дружелюбно, но при виде Сэйсаку корчили мерзкие рожи.

Один чопорный дуб даже вытянул ногу и подставил ему подножку, но мальчик не растерялся и – «Оп-ля!» – перепрыгнул через корень.

– Что там такое? – спросил художник, слегка обернувшись, и снова зашагал вперед.

Тут налетел ветер, и все дубы неприятно зашелестели, зашептали на своем языке, пугая Сэйсаку:

Сэра-сэра-сэра, Сэйсаку, сэра-сэра-сэра-ба.

А Сэйсаку разинул рот, скривил его набок и громко ответил:

Хэра-хэра-хэра, Сэйсаку, хэра-хэра-хэра, баба.

Тут дубы испугались и замолкли. Художник снова заливисто рассмеялся. Пройдя через строй деревьев, они подошли к Господину дубового леса.

У Царь-дуба было не менее девятнадцати рук и одна толстенная нога. Вокруг него толпились подданные – крепкие и очень серьезные дубы.

Художник бросил этюдник на землю. Царь-дуб выпрямил согнутую спину и хрипло проговорил.

– С возвращением! Мы ждали тебя. А это что, наш новый гость? Знаешь, этот человек здесь не к месту. Ведь за ним немало грехов числится. Девяносто восемь преступлений.

Сэйсаку рассердился и закричал.

– Врешь ты все! Про грехи мои врешь! Я – честный человек. Я чист!

Царь-дуб сердито выпятил грудь.

– У нас есть улики! Все записано с точностью! Девяносто восемь искалеченных ног со следами твоего поганого топора до сих пор гниют в нашем лесу!

– Ха-ха-ха. Как смешно ты разговариваешь! Девяносто восемь ног, говоришь? Это, наверное, девяносто восемь пней. И что с того? Я расплатился за них с лесником Тоскэ сполна – купил ему целых две мерки сакэ!

– А почему ты мне не купил сакэ?

– А с чего это я буду тебе покупать сакэ? Какие на то причины?

– Причин хватает. Давай, покупай!

– И не подумаю.

Художник, насупившись, слушал, как они ссорятся, – но вдруг закричал, указывая на восток в прогалину между деревьев:

– Эй, хватит браниться! Посмотрите, сам круглый генерал смеется над вами!

Все тут же повернулись на восток и увидели, как над вершиной темно-синей гряды поднялась огромная луна нежного персикового цвета. В ее сиянии все обрело нежно-зеленый оттенок. Молодые дубы, воздели ветви кверху, словно хотели взлететь – и закричали:

Госпожа луна, госпожа луна, госпожа луна,

Извините, что не сразу увидели вас,

Вы сегодня так необычны,

Извините, что сразу не узнали вас.

Простите великодушно!

Царь-дуб, подергал себя за белую бороду, что-то пробормотал, а затем уставился на луну и тихонько запел.

Этим вечером ты одела

Старинное розовое одеяние.

Сегодня в дубовом лесу третий вечер Летних танцев.

Вскоре ты снова наденешь

Свое бледно-голубое кимоно,

И ликование дубового леса

Воцарится в твоих небесах.

Художник обрадовался и захлопал в ладоши.

– Здорово, здорово. Славно как! Третий вечер летних танцев. Давайте, выходите в круг все по очереди и пойте. Пойте свои собственные песни – и пусть у каждого будет своя мелодия и слова! А я нарисую большие медали, всего девять медалей – и завтра повешу их на ветвях.

Сэйсаку совершенно развеселился и сказал:

– Валяйте! А тех, кто споет самые скверные песни, я завтра срублю и отнесу в ужасное место.

Рассердился Царь-дуб.

– Что ты такое несешь? Негодяй!

– Это кто негодяй? Я всего лишь срублю еще девять деревьев. Все равно я уже расплатился за них с лесником Тоскэ.

– А мне опять не купил сакэ?

– С какой стати тебе покупать? Нет на это причин.

– Есть причины, и очень много.

– Нет.

Художник нахмурился, замахал руками.

– Опять вы за свое. Я все сделаю, как надо, так что давайте начинать. Вот уже и звезды зажглись. Ну, моя очередь петь, Я спою песенку о наградах.

Первое место – серебряная медаль,

Второе место – золотая медаль,

Третье место – ртутная медаль,

Четвертое место – никелевая медаль,

Пятое место – цинковая медаль,

Шестое место – фальшивая медаль,

Седьмое место – свинцовая медаль,

Восьмое место – жестяная медаль,

Девятое место – деревянная медаль,

С десятого по сотое место – прочие медали, из чего я и сам не знаю.

Настроение у Царь-дуба явно поднялось и он рассмеялся.

Все дубы встали полукругом перед своим Господином.

А луна уже сменила наряд на бледно-голубой, поэтому все вокруг стало прозрачно-синим, как на мелководье, и тени деревьев легли на землю тончайшей сетью.

Красная феска художника была как пылающий факел. Он выпрямился, взял в руки блокнот и облизал карандаш.

– Давайте начинать. Кто раньше споет, у того и результат будет лучше!

Тут вперед выпрыгнул молоденький дубок и поклонился Царь-дубу.

Свет луны стал совсем синим.

– Как называется твоя песня? – очень серьезно спросил художник.

– «Лошадь и заяц».

– Что ж, начинай! – приказал художник и что-то пометил в блокноте.

– У зайца длинные у-у– …

– Обожди немножко, – остановил его художник. – У меня карандаш сломался. Подожди, я его заточу.

Художник снял правый ботинок и стал точить карандаш, стряхивая в него стружку. Все дубы наблюдали издалека, с явным восхищением. Наконец, Царь-дуб сказал.

– Ну, спасибо тебе, гость. Весьма признателен тебе за то, что ты хранишь чистоту нашего леса!

Однако художник равнодушно ответил:

– Вовсе нет. Я потом из этой стружки уксус приготовлю.[21]21
  Я потом из этой стружки уксус, приготовлю. – Один из старинных способ приготовления уксуса. Суть его в том, что спиртосодержащую жидкость пропускали сверху вниз через емкость, заполненную тщательно вымоченной в уксусе крупной стружкой.


[Закрыть]

Даже самого Царь-дуба покоробило от такого ответа, он отвернулся смущенно, все остальные дубы тоже печально поникли, а луна побелела.

Художник закончил точить карандаш, встал и весело приказал.

– Ну, начинай.

Дубок зашелестел, свет луны снова стал голубым и прозрачным, да и у Царя улучшилось настроение – он довольно засопел.

Молодой дуб выпятил грудь и начал с самого начала.

У зайца длинные, уши…

Но не длинней, чем у лошади.

– О! Здорово! А-ха-ха, а-ха-ха, – все засмеялись и зааплодировали.

– Первая награда, серебряная медаль, – громко выкрикнул художник, делая пометки в своем блокноте.

– А моя песня называется «Песня лисицы».

Тут вперед вышел второй дубок. Луна засветилась зеленоватым оттенком.

– Начинай.

Лисица, кон-кон, маленькая лисица

Опалила свой хвост, лунным светом…

– О! Молодец! А-ха-ха, а-ха-ха.

– Вторая награда, золотая медаль.

– А теперь мой черед. Моя песня называется «Песня кошки».

– Начинай.

Дикая кошечка, мяу-мяу, мур-мур.

Деревенская кошечка, вау-ау, мур-мур.

– О! Здорово придумано! Аа-ха-ха, а-ха-ха.

– Третья награда, ртутная медаль. Эй, большие дубы, вы тоже давайте. Что вы мешкаете, – нахмурился художник.

Вперед вышел дубок побольше.

– У меня «Песня грецкого ореха».

– Давай. Всех прошу тишины.

Дуб запел:

Листва грецкого ореха зеленая и золотая

Шелестит на ветру, суй-суй-суй.

Листва грецкого ореха, словно зеленые веера тэнгу [22]22
  Тэнгу – В буддистских и синтоистских традициях Японии – могущественные духи гор и лесов. Первоначально изображались как крылатая лисособака, но довольно быстро обрели более человеческий облик с птичьими элементами – клювом (длинным носом) и крыльями. Веер – непременный атрибут тэнгу. В японских поверьях вееру тэнгу отводится роль волшебной палочки.


[Закрыть]

Трепещет на ветру, бараран-бараран-бараран.

Листва грецкого ореха, зеленая и золотая,

Шелестит на ветру, сан-сан-сан.

Какой чудесный тенор. Здорово! Ва-а!

– Четвертая награда – никелевая медаль.

– А я спою про чагу – кресло для маленьких обезьянок.

– Начинай.

Дуб подбоченился и запел:

Маленькая обезьянка, маленькая обезьянка,

Твое кресло намокло.

Ну и туман, поссян, поссян, поссян.

Твое кресло подгнило.

– Какой чудесный тенор! Прекрасный тенор! Молодец! Молодец! Ва-а!

– Пятая награда – цинковая медаль.

– А моя песня про шапку, – сказал тот самый дуб, что стоял третьим при входе в лес.

– Хорошо. Начинай.

Желтая шапка цвета куркумы, кан-кара-кан-но-кан.

Красная шапка, кан-кара-кан-но-кан.

– Здорово! Супер! Ва-а!

– Я награждаю тебя фальшивой медалью.

И тут Сэйсаку, который спокойно слушал до этого момента, вдруг закричал.

– Что это! Это нечестно! Ты украл чужую песню!

– Молчать, недостойный! Не тебе здесь рот открывать, – с раздражением крикнул Царь.

– Я просто назвал воровство воровством. А если будете мне дерзить, то завтра приду с топором и всех порублю!

– Какая дерзость! Ничтожество!

– Дождетесь вы у меня. Вот куплю завтра два сё саке леснику Тоскэ…

– А почему мне не купишь?

– А зачем тебе покупать.

– Купи!

– Незачем.

– Хватит, хватит! Ворованная песня, вот и медаль вручаю фальшивую. И не стоит устраивать базар. Ну, кто следующий? Выходите, выходите.

Луна стала такой синей и прозрачной, что казалось, видно озерное дно.

– Я спою песню про Сэйсаку, – сказал еще один молодой крепкий дуб и вышел вперед.

– А это еще к чему, – Сэйсаку сжал кулаки и хотел выскочить вперед, однако художник остановил его.

– Подожди. Не факт, что песня будет обидной. Ладно, начинай.

Покачивая ногой, дуб запел:

Сэйсаку, нарядившись в форму младшего капрала,

Направился в поля, собрал много винограда.

– Я закончил, пусть теперь кто-нибудь продолжит.

– Хо-хо, ха-ха, – деревья захохотали, словно по ним ураган прошелся.

– Седьмая награда – свинцовая медаль.

– А я спою продолжение, – с этими словами выскочил ещё один дуб, стоявший рядом с запевалой.

– Хорошо, начинай.

Дуб мельком бросил взгляд на Сэйсаку, издевательски усмехнулся, а затем вновь принял серьезный вид и запел:

Сэйсаку выжал виноград,

Добавил сахара

И разлил в бутылки.

– А теперь пусть следующий продолжит.

– Хо, хо, хо, – дубы засмеялись над Сэйсаку, издавая странные звуки, будто в их ветвях ветер гулял. Сэйсаку хотел выскочить вперед, у него руки чесались задать дубам жару, однако художник преградил ему путь.

– Восьмая награда – жестяная медаль.

– А я спою еще дальше, – вышел вперед еще один дуб.

– Хорошо, начинай.

Все бутылки с вином, что Сэйсаку спрятал в амбаре,

Лопнули, хлоп-хлоп, и их больше не стало.

– Ва-ха-ха-ха, ва-ха-ха-ха, хо-хо, хо-хо, хо-хо, гая-гая.

– Ну-ка, потише! С чего это вы болтаете о каком-то вине? – завопил Сэйсаку, подскочив на месте, но художник его крепко держал.

– Девятая награда – деревянная медаль. Давайте, выходите один за другим. Давайте, кто следующий?

Однако все молчали, желающих не нашлось.

– Так не годится. Выходите, выходите, если не споют все до единого, ничего не выйдет. Ну, выходите! – закричал художник, однако дубы упорно молчали. Художнику пошел на хитрость:

– Следующая медаль – самая счастливая! Быстрее выходите!

Дубы зашелестели.

И тут из глубины леса раздался шелест, и в свете луны, махая синими крыльями, вылетели совы:

Медленно взошла луна, ух-ух,

медленно взошла луна, ух-ух.

Ух-ух, ух-ух,

Ух-ух-ух.

Они заняли все деревья, рассевшись на ветвях и макушках дубов.

Совиный военачальник, сверкая золотыми галунами, лихо и бесшумно спикировал прямо к Царь-дубу Глаза у него были неправдоподобно красные, как раскаленные угли. Наверное, это был очень древний филин.

– Приветствую тебя, Царь, мой нижайший поклон всем высоким гостям! Нынче у нас был большой турнир по полетам и разрыванию дичи. Только что завершили… Предлагаем в честь этого события устроить совместное танцевальное представление. Вообще столь сладостное пение достигло наших ушей, вот мы и явились сюда…

– Сладостные песни, говоришь? А ты скотина! – завопил Сэйсаку.

Царь дубового леса сделал вид, что не заметил выходки Сэйсаку, и лишь низко склонил голову.

– Прекрасно. Будем весьма признательны. Предлагаю немедля приступить к празднеству.

– Ну, коли так… – кивнул совиный военачальник и, повернувшись к присутствующим, запел сладким, как мед, голосом:

Ворон Кандзаэмон

Потряхивает во сне черной головой.

Коршун Тодзаэмон дремлет

Над масляной лампой.

Только отважные совы

Хватают во тьме дождевых червей

И охотятся на спящих птиц.

И тут все совы завопили, как сумасшедшие:

Медленно взошла луна, ух-ух,

медленно взошла луна, ух-ух.

Ух-ух, ух-ух, Ух-ух-ух.

Нахмурившись, Царь-дуб сказал.

– Ваша песня недостаточно изысканна. Благородным особам не пристало слушать такое.

Совиный военачальник озадаченно посмотрел на него. А его адъютант, весь в красных и белых орденских лентах, рассмеявшись, заметил:

– Давайте не будем ссориться в такую ночь. Наша следующая песня будет более изысканной. Станцуем все вместе! Господа деревья, господа птицы, вы готовы?

Госпожа луна, госпожа луна, круглая-круглая,

Госпожи звезды, госпожи звезды, сверкают в ночи.

Дубы танцуют кан-кара-кан, Совы кричат ух-ух-ух.

Дубы, распрямив ветви и запрокинув назад кроны, стали отплясывать, что было мочи, вскидывая корни-ноги аж до самого неба. В такт их пляски совы складывали и раскрывали свои серебристые крылья. И, верно, получалось складно. Луну слегка затянуло дымкой, она засияла жемчужным светом, а Царь-дуб радостно затянул:

Дождик, кап-кап, кап-кап-кап,

Ветер у-у, у-у-у,

Град шлёп-шлёп, шлёп-шлёп-шлёп,

Дождик кап-кап, кап-кап-кап.

– Нет, только не это!!! – возопил адъютант. – Спасайтесь, туман!

И в тот же миг луна укрылась в голубоватом тумане, только расплывчатый ореол пробивался сквозь плотную пелену, и влажные языки, словно стрелы, устремились к земле сквозь кроны деревьев.

Дубы совсем растерялись и оцепенели: один так и застыл с поднятым корнем-ногой, второй замер с протянутыми вперед ветками-руками, третий глаза выкатил в разные стороны.

Прохладный туман коснулся лица Сэйсаку. Художник тоже куда-то запропастился, только лежала на земле его красная феска.

Слышно было только хлопанье совиных крыльев, ведь совы так и не научились летать в тумане.

Сэйсаку вышел из лесу. Все дубы застыли в тех позах, в которых застал их туман, и искоса жалобно поглядывали на Сэйсаку.

Сэйсаку посмотрел вверх. Небо слегка просветлело, сквозь мглу пробивался тусклый лунный свет, однако к луне опять приближалась черная туча, похожая на собаку. Со стороны поросшего редким лесом болотца за дальними рощами донесся чуть слышно голос художника, распевавшего во всю глотку: «Красная шапка, канн-кара-кан-но-кан».