Текст книги "Мичуринский проспект (СИ)"

Автор книги: Митя Чертик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Каждый раз, когда я не могу вспомнить имя человека, которого, по идее, должен помнить, то в общении с ним я выстраиваю предложения таким образом, чтобы всячески исключить обращения. Это элементарно и не вызывает никаких подозрений. Парень этот не был мне особенно приятен, а познакомились мы с ним на подготовительных курсах. Он имел спортивное сложение и наглое и тупое лицо. В нем было что-то одновременно и от Пушкина и от дауна. От Пушкина, пожалуй, одни кудри. В первый раз я встретил его в курилке, возле одного из бесчисленных выходов во внутренний двор.

– О! Здорова! – он поприветствовал меня как-то по-детски восторженно.

– Привет, – ответил я сдержанно и протянул ему руку.

– А ты как здесь?

– Да вот, тонзиллит.

– Никогда не слышал, а что это такое?

– Ну, что-то вроде ангины.

Детали заболевания были опущены. Так как на моих миндалинах из-за этой болезни образовались гнойные прыщи, которые ко всему воняли. Я даже заболеть не мог по-человечески.

– Ну и как твои первые впечатления? – продолжил я разговор после недолгой паузы.

– Да нормально...

– Слушай, у нас ни одной драки не было, а у вас?

– Да и у нас тоже. Откуда? За драку же сразу отчислят. Так ведь сказали.

– Говорить можно все что угодно. На практике такого ведь не случилось.

– А ты проверь, – он засмеялся.

– Нет, я миролюбивый.

– А зря... Когда станем учиться придется драться.

– А отчислять не будут?

– Не, это они только на КМБ так отчисляют, когда ты уже курсе на втором, никто не отчислит. Видишь плац? – он указал пальцем на возвышающееся напротив сооружение.

– Ну да.

– Вот, в прошлом году тут слушаки с прапорами пиздились, – сказав это, он выбросил окурок и ушел с видом человека дальновидного и осведомленного. А я остался сидеть на лавочке поодаль и ниже плаца.

3.

В лазарете треп не прерывался на занятия. Все целыми днями болтали обо всем на свете, ели, ходили в туалет и спали. Мне повезло с соседями – таджики жаловались на жизнь. Рассказывали о суровых среднеазиатских нравах. Например, об особенностях переговоров по мобильным телефонам:

– Вот смотри, у нашего оператора, одного на весь Таджикистан, есть такая услуга – первые пять секунд разговора бесплатно. Вот. Все и говорят по пять секунд.

Ещё таджики делились нелегкими взаимоотношениями с представителями кавказской диаспоры:

– А он мне и говорит, мол, ты с таджиками так разговаривай, а не со мной, я – армянин.

Эти истории не прекращались целый день. Поначалу они даже казались в какой-то степени увлекательными, но на третий час я понял, как сильно меня тянет к представителям своего этноса. Но представители моего этноса взаимностью не отвечали. Однажды, когда я пришел на обед, то почувствовал неладное в своем супе, не сразу, со второй ложки. Парень похожий на Пушкина кудрями признался, улыбаясь, что высыпал в мою тарелку целую солонку соли. И тогда я в первый раз понял – что-то идет не так.

В тот момент я еще не мог оценить глубину и масштабы происходивших со мной неприятностей, но смог, как мне казалось, увидеть их истоки – меня всегда интересовали загадки мироздания, однако недостаток образования и, возможно, ума, направлял меня не в то русло. Ведь интересовался я не наукой, а вещами, возможно даже материями, лежащими за гранью эмпирического познания, дремучими, сельскими архетипами. Идеями бога. И прочим паранормальным бредом. Мое помешательство не было помешательством человека незаурядного, а напротив – человека невежественного и темного, и это замечали даже они, мои недалекие товарищи по лазарету и будущей службе.

И если мне хватило мозгов скрывать свои проблемы со сном, то своими идеями православия, любви к ближнему, а также рассказами о разного рода нечисти, я делился охотно. До этого злосчастного обеда пару раз меня пытались напугать ночью, спрятавшись в шкафу и за шторой, изображая тем самым призрака, но это меня нисколько не обидело. Ибо было невинно как в летнем пионерском лагере. Да я бы и на соль в тарелке не обиделся, если бы не одно но. Ведь проблемы иерархии, распределения ролей в ней, а особенно в максимально приближенном к животному – подростковом социуме, заключается не в качестве, а в самом факте посягательства на отдельного индивида.

От этих не самых интересных размышлений меня отвлекла медсестра.

– Денис, к тебе родители приехали.

Их приезду я отнесся равнодушно. Я не ждал их, хоть и сообщил о болезни и моем заточении в стационар. Всем тут, да и в лагере чего-то не хватало, я же довольствовался тем, что получал. В то, вчерашним подросткам просто хотелось увидеть родных, я не верил. И не притворялся. Но и отрицательных эмоций по случаю визита я не испытывал, просто держал себя сдержанно и немногословно.

– Ого, а ты похудел, – отметила мама.

– Ага.

– А мы тебе сигарет привезли.

– Спасибо.

– Ну как ты тут?

– Да нормально. У вас как дела?

– Да тоже. Вот на дачу едем...

Им ничего не было интересно, кроме телевизора и дачи. Нам было не о чем говорить. Их интересов я не разделял в силу возраста и быть может от того, что мне казалось, что у меня все впереди. И там, впереди много неожиданного, интересного и, самое главное, приятного, жизнь моя не будет скучна, а напротив – полна свершений и побед и в ней не будет места такой мещанской пошлости.

Если честно, я не знаю, что двигало большей частью ребят, которые поступили вместе со мной. Чтобы попасть сюда, мы писали длинные эпиграммы посвященные любви к Родине и желанию её защищать, эпиграммы эти были наполнены лицемерным пафосом, свойственным еще советским временам. Никто из нас патриотическими побуждениями не страдал, просто папашки при погонах хотели пристроить своих нерадивых отпрысков в местечки потеплее, и если старшее поколение преследовало возможности карьеры и связанных с ними коррупционных рисков, то младшее – не знало что к чему, и долгосрочных планов пока не строило. А я вообще не понимал толком, что здесь делаю. Я относился ко всему, что со мной происходило то ли как к испытанию, то ли как к наказанию.

В тоже время, я не знал, кем я хочу стать. В головах моих родителей не укладывалось мое отношение к жизни. Отец-чекист кругом видел воров, взяточников и кумовство. Он не представлял себе, как можно поступить в институт или устроиться или работу без связей. Он был авторитарным руководителем как на работе, так и в семье, и плевал он на мои желания и стремления. Он хотел, чтобы я был как все, не больше и не меньше. Пошел в институт по связям, устроился на работу по связям и прожил свою жизнь в бесполезной и серой приспособленческой сытости.

Он на корню рубил все мои стремления. Он их представлял несостоятельными и глупыми. Думал, что я просто бешусь. Ему было наплевать на мои слезы и истерики. Несмотря на это, он не был жестоким или злым человеком, так вышло, что он не обладал широким кругозором и хорошим образованием, и потому не мог представить другой жизни. Он не понимал, как люди могут зарабатывать деньги, не ходя каждый день с девяти на шести на работу, не смеясь над глупыми шутками начальства, не прогибаясь под его, начальства, любую прихоть.

Мне же казалось, что я себе такую жизнь представляю и смогу её добиться, хоть и не было у меня никакого четкого плана, да даже представления не было, я мечтал просто об интересной деятельности, никак не связанной со скучной работой, на которую тратит свою жизнь основная масса людей, но каких-то конкретных форм эта деятельность в моих мечтах не обретала.

Любые мои попытки принять участие в обустройстве собственной судьбы пресекались на корню.

– Пап, я хочу учиться на психолога.

– Ты не найдешь себе работу.

– Пап, я хочу пойти на актера.

– У актеров свои дети.

Мама была всецело на стороне отца. Она разделяла его желание дать мне образование, которые бы позволило её сыну не помереть с голоду, иметь возможность в меру воровать, ходить каждое утро в какую-нибудь контору, которую он ненавидит, и довольствоваться в жизни телевизором и поездками на дачу. Она в отличие от отца, хоть как-то аргументировала свою позицию, убеждая меня в том, что у меня нет даже зачатка мозгов.

– Мам, я хочу учиться на математика.

– Денис, ты не сможешь. Это так трудно. У меня на экономическом была математика. Я знаю, о чем говорю.

Было бы странно, если бы в семье бухгалтера и чекиста не думали о боге и церкви. В старших классах школы, когда я увлекся панк-роком и даже сколотил свою группу, родители не знали, что со мной делать.

Отец окончательно потерял всякое терпение к моим причудам, когда я учился классе в десятом – я не хотел становиться силовиком, а ему было все равно кем я стану, просто никуда кроме этой организации, он меня не мог пристроить. Он хотел принять участие в моей судьбе после окончания школы, и воспринимал это участие как священную обязанность. К исполнению долга он подошел как фанатик – топорно, с огромным рвением и оправдывая любые средства.

Средством послужил друг семьи, бизнесмен средней руки, который потеряв сына стал много пить, а потом и вовсе ударился в религию. Его вера стояла на прочном фундаменте пережитой трагедии и нежеланием познавать мир, хоть как-то развиваться или хотя бы иногда заставлять свой мозг работать. Ясное дело, библии он не читал, единственной прочитанной им книгой были предсказания бабки Ванги. Сознание дяди Бори (так его звали) поразила напасть даже хуже той, что предлагает РПЦ, понятный единственному своему носителю православный анимизм. С похмелья ему часто чудились бесы, и ему не составляло никакого труда поверить в их существование.

Вера в субстанции присутствующие лишь в трансцендентной плоскости, не могла не привести к вере в сверхспособности простых людей. И если вера твоя прикреплена определенным материальным достатком, то человек со сверхспособностями непременно появится в твоей жизни и окажет на нее влияние.

В жизни дяди Бори таким человеком стал отец Федор. Порой кто-то из его окружения, знакомых и клиентов, задавался вопросом почему Федора называют отцом, но, не найдя никакого логического объяснения оставляли это обстоятельство на веру. Отец Федор не был ни монахом, ни священником. Занимался он тем, что по благословению какого-то схимника с Западной Украины лечил своих клиентов травами, и, конечно, ставил диагнозы. Схимника же тоже никто никогда не видел.

Дядя Боря привез меня на своем, еще не совсем старом, мерседесе в забитый припаркованными иномарками двор. Мы зашли в серый подъезд типовой сталинки, и поднялись на лестничный пролет второго этажа и позвонили в квартиру. Очень скоро открылась тяжелая и дорогая дверь и грузный, похожий на медведя, отец Федор пригласил нас войти. Он три раза, по-христиански, поцеловал дядю Борю. А мне даже руки не подал. Сразу начал говорить:

– Я знал, что ты придешь.

– Откуда?

– Мне сказал о твоем приходе мой духовный наставник.

– А он откуда знал?

– Я не знаю, неисповедимы пути господни. Он многое про тебя рассказал, и про твою болезнь. Что тебя беспокоит?

– Руки у меня облазят... Врачи говорят – то ли дерматит, то ли экзема.

– Пойдем со мной.

Мы поднялись по маленькой, трехступенчатой лестнице в большой и светлый зал. В таких больших комнатах я до этого никогда еще не бывал в жизни. Возможно отсутствие мебели влияло на восприятие пространства, но не смотря на очевидный обман зрения, я понимал, что и с мебелью места внутри очень много. Отец Федор поднес мою красную ладонь к большому овальному зеркалу. И поднял горящую свечу между моей рукой и её отражением. Несколько минут он глядел то на мою кисть, то на её проекцию. Потом сказал:

– Это не экзема. И не дерматит.

– А что это?

– В тебе бесы.

– И как их лечить?

– Постом и молитвой. Вот ты приехал ко мне с плеером. Ты слушаешь греховную музыку, сатанинскую музыку. А сегодня большой церковный праздник. Тебе нужно измениться, бросить эту музыку, чтить отца и мать. И только тогда господь избавит тебя от болезни. И ждет тебя великая судьба.

– И что все проблемы от музыки?

– Нет, все проблемы не только от музыки.

Он говорил много и не особенно связно, я мало чего мог понять. Он не взялся меня лечить, не взял денег, который мне дала с собой мать. И когда я вышел из его квартиры, мне хотелось плакать. Я решил для себя, что пойду по стопам отца и брошу слушать и играть бесовскую музыку.

Я вообще многое для себя решил в тот день. Выйдя от отца Федора, я чувствовал, будто я всю свою жизнь делаю что-то не так. И все время поступаю неправильно. Не слушаю родителей, пью, гуляю с девчонками. А мне ведь просто нужно смириться со своей судьбой, принять решение отца и идти по его стопам. Нравиться мне это или нет. Просто так будет правильно. А принимать решение самому – нет.

Дядя Боря добросил меня до метро. Я спустился в людную подземку и встал в вагоне, возле двери. Мне не хотелось садиться в метро после этого. Никогда не хотелось. Пусть другие сидят, кому нужнее. Рядом стоял парень в наушниках и громко слушал тяжелую музыку, так громко, я четко слышал риффы, хоть мне хотелось меньше всего в этот момент. Слезы начали накатываться на глаза.

4.

Из лазарета мне выписываться не хотелось, даже несмотря на то, что любые контакты с другими больными не могли у меня вызвать ничего, кроме моральной травмы. Я думал, что достаточно выписаться и унижения мои прекратятся – с этими козлами я увижусь разве что случайно, в коридоре. С другой стороны, я помнил о полосе препятствий, которая ждала меня в лагере. Нет, это была не та безопасная ерунда с горящими покрышками, а настоящая, травмоопасная. Когда я её увидел, то не поверил своим глазам – всегда думал, что такие препятствия рассчитаны исключительно на собак. Особенно меня пугало сооружений из столбов и узких досок, по которому нужно было бежать в выкладке на высоте от полутора до трех метров. Я был уверен, что упаду. И если упаду не с этой дорожки, то упаду перепрыгивая через широкую яму, с какой-то целью (вероятно для усугубления травм при падении) залитую бетоном. Так что из двух зол я выбрал меньшее. И не зря. Один парнишка из нашего взвода немного покалечился – сломал руку.

Выписка моя попала на последний день сборов – сдачи зачета по оперативно-тактической подготовке, это испытание я прошел успешно и после него нас отпустили на три дня в увольнение перед подготовкой и принятием присяги.

На дни увольнения я двинул на дачу к родителям, где у меня было много друзей, знакомых с детства, и если в детстве мы с ними все время ходили на речку и воровать яблоки, то в отрочестве нас все больше тянуло выпить у костра, на который заглядывали такие же мирные малолетки-дачники с других садоводческих товариществ и буйные колхозники, а также жители находившегося неподалеку городка. Сельское быдло приезжало на мотоциклах и было одержимо идеей кого-нибудь избить или трахнуть. И их совсем не смущало, что они старше всех лет на пять-шесть.

В нашей компании, в основном её костяке, было человек десять, и, не знаю как так вышло, но все с одной улицы. И все ровесники. Во всей округе не было такого, чтоб в шести из восьми соседских домов жили дети одного возраста. Нам видимо повезло. Или не только повезло – в конце нашей улицы, возле леса возвышался трехэтажный дом директора банка, организатора дачного кооператива. Дом был по-совковому скромный и безвкусный, что не мешало ему в положительную сторону отличаться от остальных жилых построек в радиусе пяти километров.

Некоторые ребята из нашей компании трахались между собой. Например, Веталь и Манька. Маньку Веталь даже вдвоем с другом драл. А она его любила. Да, Манька всех любила и всем была готова дать, кроме меня почему-то. Зато со мной она только и делала, что делилась своими похождениями, благо я никогда её не рассматривал в качестве сексуального партнера, а то мне бы было неприятно это выслушивать.

Еще у нас в компании был Никита, и он нравился всем колхозницам и дачницам, то ли от того, что был смазливый, то ли от того, что жил на Арбате, в самом центре. Скорей, потому что смазливый, бабы в нежном возрасте не такие алчные. Он пытался отлупить Катюху с круглым деревенским лицом, но та ему не дала, потому что четырнадцать – это рано. Потом Катюха разошлась, определилась во вкусах и стала почему-то давать самым быдловатым сельчанам. Многих это раздражало, потому что эти сельчане пиздили сладких дачников-пацанов, но в то же время, восхищал её альтруизм. Кто-кто, а она на хату в центре точно не нацеливалась.

В общем все пытались кого-то трахнуть. А я тоже, хоть и безуспешно.

Проживание на воспетой Акуджавой улице совсем не мешало Никите быть заурядным гопником. Наличие денег у его родителей позволило ему заметно раньше встать на путь наркомана, чем его менее обеспеченным сверстникам. Первый бокс плана он привез на дачу когда ему было двенадцать лет, в аккурат на день победы. Он достал этот подарок из кармана, когда мы раздавили бутылку водки на веранде моей соседки Лены, у которой к тому времени уже начали оформляться незаурядные сиськи и жопа, что не могло не вызывать в моем сердце прилива самых теплых чувств. Он умело скрутил косяк, мы его скурили и почему-то плакали. Втроем, хотя Лена не дула и не пила водки.

Несмотря на всю уверенность в себе и успех у противоположного пола, Никита частенько влипал в истории. То его забудут в блевотине у костра, и он, проснувшись не может доползти до дома, то его позовет к себе в гости местный гомосек и начнет приставать, то ему дадут по роже колхозники. Его, конечно, многим хотелось избить. Лично мне он один раз нассал в бутылку пива в бане. Зачем, так и осталось загадкой. Я с первого глотка почуял неладное, однако достоверную информацию я узнал только через несколько лет. Никита сам мне во всем признался, просто для того, чтобы я перестал его доставать. Как ни странно, в тот момент я понял, что злость и обида давно ушли, и, к сожалению, мне уже не хотелось размозжить лицо этого красавчика.

Еще Никита все время говорил про баб, про то, как трахнул в подъезде кого-то, как познакомился. Случались и совсем дикие истории. И всему, абсолютно всему я верил, в силу своей незамутненной, детской доверчивости.

– Не, ну вот такого, как этим летом со мной не случалось до этого никогда. Ты прикинь, позвали мы телок. Пришли они... Сидим мы, пьем. И тут одна ни с того, ни с сего заявляет: "Ну, кто меня сегодня трахать будет?"

– Ого, – восхищался я, – и что, кто трахнул?

– Ну, мы жребий с парнями стали тянуть... Мне повезло.

Когда я приехал на дачу после пары недель, проведенных на сборах, то чувствовал себя повзрослевшим, уверенным в себе и похудевшим. Я перестал придуриваться и держался серьезным человеком.

По приезду первым делом я зашел к Никите. Он возился в гараже со своим мопедом. Никита обрадовался моему приходу, бросил все дела и потащил меня на кухню на веранде. Там он налил чаю и насыпал себе кружку четыре ложки сахара. Никита всегда так делал, и это никак не сказывалось на его весе – он был чрезвычайно худ, и это, как мне казалось, во многом объясняло его спрос у противополжного пола. Он прекрасно понимал, что чай мне не особенно интересен, и потому улыбнулся, и достал из-под стола пластиковую бутылку с дыркой.

Густые клубы дыма заполняли тару, а я смотрел на тлеющую плюшку и думал о том, что не надо по-хорошему курить, ведь теперь меня будут в этой шараге проверять на наркоту, а если найдут что, то сразу отчислят. В то же время, страх быть уличенным в своем наркотическом баловстве родителями остался, хоть и ушел в тень. Оттого у меня были сомнения – пока Никита не протянул мне бутылку с открученной крышкой и выходящим из горлышка белым, сладковатым газом, я не знал употреблю я или нет. Ну а когда протянул, отступать было некуда.

Тогда я вероятно в первый раз сел на измену от дудки. Потому что настрой был плохой, с самого начала. Нечего колебаться, нужно решаться. Особенно с наркотой, ты либо за, либо сиди дома и выходи на улицу, чтобы погулять по парку или заняться спортом.

Чай сушняков не сбивал, и потому мы решили пойти за пивом. Дорога до сельпо была длинной и молчаливой и очень странно, что мы не встретили на ней знакомых. Дойдя до обитого блестящим железом вагончика, мы увидели её вместе с еще двумя девкам. Она выделялась как на их фоне, так и на фоне пейзажа – одета была со вкусом и не похожа была ни на местную, ни на дачницу. Внешний вид её, худоба и осанка, резонировали с окружающим миром настолько, что казалось она просто из другой вселенной.

– Симпатичная девчонка, нужно будет заняться, – заключил Никита. Мы прошли мимо этой милой компании и зашли в магазин. Девки не обратили на нас внимания.

Отдых от службы получился скомканным. Я естественно никого не трахнул. Да и не стремился особо в этот раз. И даже не нажрался, хотя это скорей плюс, чем минус, ведь раньше на каждой пьянке приводил себя в состояние алкоголической комы, а если не успевал – то заблевывал лужайки, канавы и огороды – в общем то, что попадалось по струю. Иногда даже удавалось совмещать очищение организма и чуткую потерю сознания. Тем не менее, каждой пьянкой ответственно заявлял, что конфуза со мной больше не случится, но это не помогало и каждый раз все проходило по схожему сценарию.

Когда я вернулся, Москва меня сразу начало душить лето и неудобная форма на новом плацу, о котором я уже упоминал вскользь, который находился внутри здания, окруженный учебными корпусами, в целях конспирации, судя по всему. Плац прятался от зевак, ничего не подозревающих добропорядочных граждан и вероятного противника очень хорошо, потому что даже громогласное "ура" нескольких сотен курсантов невозможно было услышать даже в метре от фасада Академии.

Форму же шили зеки где-то за Уралом, в суровых сибирских лагерях, а потому качество, как впрочем и материалы, были отвратительным. Брюки и ПШ и даже кители, прошивались очень некачественными, порой гнилыми нитками, то там, то здесь швы расходились, дырки в карманах брюк образовывались уже на второй день, а новые выдавали по уставу раз в год. Это говно нужно было гладить и постоянно зашивать.

Многим, в том числе и мне, выдали форму не по размеру. В моем случае проблема была колоссальной – в штанах я утопал и приходилось очень сильно затягивать ремень, что вызывало ощутимый в такую жару дискомфорт. Этот дискомфорт усиливался еще и тем, что сделаны были штаны из какой-то непонятной, очень плохой ткани, которая всячески способствовала потоотделению и сопутствующим ему раздражениям на коже и прочим радостям. Когда мне выдавали эти брюки в сыром и темном складе, то испитый прапорщик в черепашьих очках с перемотанной пластырем дужкой мне сказал:

– Да бери эти, на вырост.

Боже, как я его проклинал на строевой.

Естественно, многие мои сослуживцы обратили внимание на то, как сидит на мне форма. Помимо этого я постоянно выделялся из общей массы плохим строевым шагом, не получалось у меня то попасть в ногу, то вытянуть ее нормально. Тонко и лихо все это подметил качок Воронин, тот самый, который спрашивал в палатке сослуживцев о том, не обосрались ли они. Он видимо запомнил мой ответ, мой героический в определенном смысле поступок и не преминул объявить, громко и через весь строй:

– Мягков обосрался!

О, этот емкий и образный выкрик вызвал неописуемый восторг во всей роте. Все кроме меня задорно смеялись. А мне не до смеху было. И без того неудобно, потно и неуютно, а тут еще и издевательства. Эта шутка повторялась ежечасно на протяжении четырех дней, всего срока подготовки к принятию присяги.

Как-то раз ко мне подошел маленький суворовец, из лимитчиков и сфотографировал меня на телефон.

– Что ты делаешь? – спросил я его.

– Да так, долбоебов фотографирую.

Тогда я понял, что от моих однокурсников мне не так просто, как от ребят из лазарета не уйти, и что унижения мои будут носить длительный и перманентный характер.

5.

Мы приняли торжественную присягу первого сентября, в день знаний. Родители и толстые генералы пускали слезы умиления, мы же дали пару кругов почета, остановились и стали выходить из строя по одному, подходили к партам, рядом с которыми стояли офицеры и читали с бумажки в твердом красном переплете бравурный, хоть и короткий текст.

Когда все присягнули на верность отечеству, родители разобрали своих детей, чтобы делать пошлые памятные фотографии. Я не были исключением и меня в полный рост запечатлели в этой убогой форме, фуражке и с автоматом, хоть у меня не было никакого желания. Фото получилось под стать моему настроению – нелепый и осунувшийся первокурсник с глазами кастрированного котенка в обнимку с улыбающимся и довольным отцом в парадной генеральской форме.

Потом всех нас отправили на построение возле прикрепленных к каждой роте базовых аудиторий. Наш замполит, контуженный афганец Палыч, сразу же после "становись, равнясь, смирно" назначил нового командира взвода, им оказался Чача. Меня это обстоятельство сильно расстроило.

После этого он распределил нас по языковым подгруппам. И тут мне повезло – мало того, что мне предстояло учить тот язык, который я хотел, так еще и в приятной компании, вместе с Сизым, веселым парнем, который чуть ли не единственный кто ко мне нормально относился.

С Сизым я познакомился еще на вступительных экзаменах, мы уже успели с ним пропустить по пивку. Вид он имел комичный – сутулый, очень смуглый и чрезмерно худой, с залысинами в семнадцать, он каким-то удивительным образом располагал к себе. Его веселый нрав был под стать внешности. Казалось, что он вообще ничего не воспринимает серьезно, ведь абсолютно все он мог обратить в шутку. Да и сам постоянно смеялся.

А вот стены Академии угнетали. Угнетали её бесчисленные, путанные и длинные коридоры, вместе с чистыми линолеумными полами в учебных корпусах и убитой плиткой в общаге, вместе с широкой винтовой лестницей, ведущей прямиком к ней. Винтовая лестница образовывала собой шахту и на каждом пролете, по задумке, была уловительная сетка, то ли от пьяных и просто суицидальных слушаков, то ли в соответствии с инженерным планом. Ходили слухи, что народ туда действительно падал, от того эти сетки на некоторых этажах отсутствовали.

Также в общежитие вел лифт, который, как мне кажется, никогда не работал и не будет уже работать. Нашим лимитчикам каждый день, по несколько раз приходилось подниматься на восьмой этаж пешком.

Помимо плаца, общежития, нескольких учебных корпусов и бесчисленных складов, в эту убогую громадину вмещалось еще две столовых, два буфета и два военторга. В одной столовой всех желающих кормили бесплатно и плохо, в другой же, что логично, чуть получше и за деньги. Бесплатная жрачка сполна окупалась таким же бесплатным трудом курсантов в бесплатной столовой, в платной столовой, а также в буфетах.

Почетная повинность относилась только к первокурсникам, то ли потому, что им еще не доверяли оружие, и они не могли ходить в караулы, то ли из-за уголовного архетипа, томящего пустые головы руководства. И повинность эта исполнялась с регулярностью раз в шесть дней. Ты пропускал занятия, за которые государство платило большие деньги и занимался трудом чернорабочего под чутким руководством поварих.

И даже тут мне несказанно повезло! После первого-второго наряда заведующая столовой, мымра лет сорока, просекла, что простой уборщик из меня никакой и поставила меня на самый ответственный и тяжелый пост – котломойку, самое худшее место в самом поганом наряде. Ты всю свою смену должен руками должен был мыть котлы, которые не кончались никогда.

Поступая в шарагу, я против своей воли солгал обо всем – от состояния здоровья, до желания поступить. И если желание как поступать, так и учиться тут ни на что не влияло, то моя экзема сильно беспокоила. Мои руки после смены облезали до мяса. Но меня спасла полная некомпетентность. Я даже с котлами не мог справиться, потому после следующей пары нарядов меня направили подальше от столовой – в буфет, где я и работал весь первый курс. Мне там даже нравилось.

Работая в буфете, мы мало и редко что мыли, но много таскали тяжестей. Каждое утро мы разгружали газель и разносили товар по буфетам. Это занимало почти всю смену. Вечером мы протирали полы и столы и шли домой. В какой-то степени это даже тешило мое самолюбие, ведь грузчик намного более мужская профессия, чем полотер. Плюс к этому я перестал мучиться экземой, так как кожа на ладонях перестала столько контактировать с водой и ядовитыми моющими средствами.

В довесок ко всему буфетчицы по неясным для меня причинам относились к наряду намного лучше, чем столовщицы, да и наряд по буфету состоял только из двух человек, и обычно напарники мне попадались отличные, потому что на это место ставили либо совсем уж беспомощных увальней вроде меня, либо хронических распиздяев. Распиздяев чаще.

Порой я заступал в этот наряд вместе с Сизым. Развод у нас был в шесть, часов до девяти мы прибирались по мелочи в буфете, а потом шли по до домам, до утра. До дома мы редко сразу доходили. Обычно перед поездкой домой мы успевали вдарить по ягуару, часто прямо в форме и на лавочке. Денег у меня никогда особо не было, а вот Сизый был парнем заряженным и совсем не жадным. Он постоянно ставил.

Если я эту гадость вливал в себя постепенно, маленькими глотками, как теплое молоко в профилактических и лечебных целях, то Сизый в это время долго и пространно рассуждал обо всем на свете, постоянно упоминая Григория Лепса, а потом, под занавес своей речи, опрокидывал поллитру залпом.

Помимо Сизого мне частенько в напарники попадался другой парень, спортсмен и наркоман. Мне легко было найти с ним общий язык. Он уныло рассказывал мне грустные истории, однако о наркотиках – ни слова. Наркотики – это табу Академии. Все всё равно узнают, если ты их употребляешь, однако с какой-то целью продолжаешь скрывать. Да и не принято было у нас задавать прямые вопросы на эту тему.

Правда я на первом курсе не мог в полной мере придаться разгульной жизни в полных берегах водки и прочих, порой запрещенных, веселящих дух химических соединений. Зачем-то я думал учиться, хотя никогда не хотел быть ни опером, ни юристом, более того я хотел быть кем угодно, только не им.

А учебные занятия у нас проходили как в обычном ВУЗе. Только мы были в форме и с нами не учились девки, и после пар, вне зависимости от того, во сколько они заканчивались – до шести часов у нас была самоподготовка, на которой мы занимались, чем угодно, кроме изучения пройденного материала. Кто-то спал, кто-то разговаривал, а кто-то просто скучал. Скучающих было большинство.

На борьбу со скукой к нам часто приходили офицеры и тратили наше время с пользой – на уборку прилегающих территорий. Кто-то мыл полы, кто-то лестницу. Раз в неделю мы ходили на улицу и убирались там. За каждым первым курсом закреплялся определенный участок: кто-то убирал под общежитием, кто-то газон, прилегающий к спортивному корпусу и к дому культуру. Может показаться, что под общежитием мусору неоткуда взяться – ведь убираются сами курсанты или их товарищи. Однако всем насрать на товарищество – народ выкидывал мусор прямо из окон. Тому способствовал сломанный, казалось с самой своей установки, мусоропровод. Атмосфера разрухи и запустения распространялась и за стены моего учебного заведения и оканчивалась за забором. Хотя и там, на свободе, все было не так уж радужно.